Она

Можно сказать, жизнь началась в теплой обстановке, жаль нельзя добавить, что в дружественной. Сколько себя помнила ее всегда окружали сверстники. Эта вечная толкотня, гам, шум и постоянное чувство голода. Есть хотелось всегда… И вот парадокс вроде и еды давали много, но количество едоков всегда было больше и основным развлечением их потока стал конкурс «отними кусок у соседа». И хотя росла она тихой и довольно спокойной поневоле приходилось толкаться, бороться и быстро-быстро есть. Это называлось детством, которое бесследно растаяло в одной из серых комнат.
Надо сказать, что весь мир и заключался в веренице комнат вплоть до момента наступления юности. О, этот день ей запомнился! Однажды «кормильцы» (которые никогда не жалели для излишне любопытных щедрого пинка) перегнали всю галдящую кучу в тесную и странную комнату в ней можно было двигаться только вперед, сзади напирали раздраженные товарки, а на выходе… на выходе ее грубо схватили и запихнули в клетку, где уже сидели такие же обалдевшие и ничего не понимающие особи.
Клетка была тесная, приходилось стоять плечо к плечу, не имея возможности пошевелиться, слушая ругань соседей и ощущать непрерывный ужас, сменяемый агрессией. Чувствуя что еще чуть-чуть и тебя растерзают свои же… или их убьешь ты … Даже сон прибежище всех измученных был практически недоступен. Свет, вездесущий свет, практически не гаснущий и шум, и решетка под ногами. Разъедающий кожу металл, прутья, на которых больно стоять, сидеть, но приходится жить. Временами она хотела умереть, но молодой организм сопротивлялся и существование тянулось, безмерное и неотвратимое. Если бы она могла, то придумала бы себе Бога. Им мог стать любой, кто открыл бы клетку и взял с собой, любой, кто позволил распрямиться пройти хоть несколько шагов, кто вернул бы те серые комнаты детства, но… ничего не менялось долго, очень долго, целую вечность.
Когда клетка открылась ей было уже все равно, совсем все равно… Даже понимание того какая страшная смерть ее ждет не развеяло привычный ступор…
Душа… была ли у нее душа, кто знает, в существовании свой-то уверенности нет. Но если и была, то и в посмертии судьба сыграла с ней злую шутку. Когда практически все связи с миром были разорваны. На пороге иного, до нее донесся голос, голос, окончательно перечеркнувший жизнь и смерть, подтвердивший напрасность терпения и мук: «Мама, я не хочу есть эту КУРИЦУ! Гадость какая!»