Прабабушка

               
  Когда в 1937 году мы потеряли  отца, наша мама, покинув место его последней службы на Дальнем Востоке, нашла приют с четырьмя своими детьми на другом конце страны  у своей мамы в городе Тбилиси, и мы стали жить с  бабушкой одной семьёй, в которой с нашим приездом появилось четвёртое поколение, поскольку кроме нашей мамы и нашей бабушки, была жива ещё и мама нашей бабушки – наша прабабушка.

Я тогда совершенно не представлял себе, сколько было  ей лет. Для меня,  восьмилетнего  мальчика,  возраст прабабушки был за пределами воображения, и мне казалось, что она жила на свете  задолго до моего рождения, и будет жить возле меня вечно, всю мою жизнь. Поэтому  через несколько лет, будучи уже взрослым юношей, я был  искренне удивлён и огорчён, когда  узнал  вдруг, что её не стало.

В отличие от нашей мамы,  к которой соседи обращались  по имени и отчеству,  и бабушки, которую  именовали только по имени, не забывая,  однако  о старомодной  приставке - тэкин (мадам), прабабушку нашу – Такуи Арзуманову и стар и млад, именовали без каких-
либо титулов и фамильных инициалов, и не иначе, как  просто   нана.

Разве, что дети, когда надо было к ней подлизаться, называли её  фамильярно и ласково -  Нана-джан, Нанико с бесцеремонным «ты». Взрослые же  в общении с ней, хоть и проявляли традиционное для армянских семей уважение к старшим  и обращались к ней на «вы», именовали её  просто нана, обходясь при этом в отличие от детей без каких-либо  ласкательных приставок и суффиксов.

Детворе  искать расположение прабабушки было из-за чего. У неё водились карманные деньги,  которых у нас  самих никогда не было, и которыми она с нами время от времени делилась.
Хотя в те непростые времена в семье оставшейся без мужчин с доходами было туго, прабабушка самостоятельно распоряжалась своей таинственной пенсией,  о  величине которой знали только она сама  и почтальон,  который ей эту пенсию  приносил.
Всякий раз, когда это происходило, мы по известной причине  как бы невзначай  оказывались поблизости.

В урочный день почтальон  Серго, бывший накоротке со всеми своими получателями, появлялся на нашем пороге и со словами «бабо-джан, деньги пожаловали!» распахивал перед нашей прабабушкой затёртую амбарную книгу и, заручившись её подписью,  выдавал  причитающуюся  сумму, не забывая позаботиться о том, чтобы она непременно  содержала  отдельную рублёвую купюру, которой прабабушка  расплачивалась за его услугу.  Получив вознаграждение Серго благодарил прабабушку, и, пожелав  ей долгих лет жизни, удалялся, а доставленные им деньги тонули в глубоком кармане,  затерянном в  бесчисленных складках прабабушкиной  юбки.

Русского языка  прабабушка не знала, а мы, выросшие в России, не говорили по-армянски, поэтому вслух она произносила только наши имена, которые не нуждались в переводе, а остальное объясняла вполне понятными  жестами. Например, заметив, с какой непередаваемой тоской мы взираем на забредшего во двор поставщика «баты-бут» (попкорна), в обмен на бутылки, которыми к его приходу мы, случалось, не успевали разжиться,  она окликала  одного из нас  и, выудив из своего бездонного кармана монетку,  молча совала ему в ладошку, красноречиво показывая  рукой на продавца вожделенного деликатеса. Чего тут было не понять.

 К детям в нашей семье  относились хорошо все. Но прабабушка была с нами особенно ласкова, и мне до сих пор помнятся мягкие  прикосновения к своему лицу её тёплой морщинистой щеки и её  беззубые поцелуи.

Право распоряжаться своей пенсией прабабушка оправдывала тем, что ничего не тратила из полученных денег на себя, предпочитая делать посильные вложения в небольшие  общеполезные хозяйственные расходы семьи и транжирить мелочь, которой она  время от времени  наделяла детвору.

Некоторые хозяйственные заботы прабабушки были традиционными. Так благодаря именно им все мы от мала до велика, ходили дома в изготовленных ею домашних  шлёпанцах. Она шила их, снимая с каждого из нас индивидуальную  мерку,  и тщательно следила за тем, чтобы при первом же признаке износа на смену старой пары тапочек своевременно была изготовлена  замена. Снашивали мы тапочки быстро, и к тому времени, когда очередь на новые тапки доходила до последнего члена семьи, приходило время обновлять их первому, так что  прабабушке приходилось  заниматься этим делом  непрерывно.

При столь высоком спросе на прабабушкину  продукцию  нужда в материале для новых тапок  у неё была постоянной, поэтому, если дома собирались выбросить какую-нибудь изношенную одежку из плотной ткани, она разрешала это делать только после того, как оценивала, не может ли это пригодиться  для изготовления домашних тапочек. Если такое случалось, она вырезала из отслуживших вещей  пригодные для этого дела лоскуты, которые сохраняла  про запас  для будущего пошива.

Надо сказать, что вообще-то  добыча ветоши,  как и пустых бутылок, которые мы выменивали на баты-буты,  была у нас в доме также детским промыслом, поскольку  сборщик тряпья, объезжающий дворы  расплачивался  за неё не интересующими взрослых, обёрнутыми в вощанку кубиками  смоляной  жвачки (кевы), или  в такой же обёртке медовыми конфетами домашнего изготовления (нуги).

Для извлечения из этого занятия дополнительной прибыли,  мы из собранных у домохозяек обносок, прежде чем выставить их на мену тряпичнику, предварительно отбирали для  нашей прабабушки всё, что могло пригодиться ей  для пошива шлёпанцев. За это получали от неё несколько монеток, на которые выкупали у сборщика тряпья ту же кеву и  нугу, но уже за деньги и с гораздо большей для себя выгодой.

Технология пошива тапочек была у прабабушки рациональной и проверенной временем.  На крой «следа»,  из которого в основном и состояли шлёпанцы, уходил пакет исходных  материалов, в числе которых использовался тонкий брезент (для взрослых) или плащёвка (для детей). Затем шла прокладка утеплителя из сукна и, наконец, для приятного прилегания к ногам слой  мягкой фланели. Для того, чтобы эти материалы не смещались во время эксплуатации относительно друг друга, они по всей своей площади тщательно простёгивались вручную частой строчкой с помощью толстой (цыганской) иглы, заправленной сапожной дратвой, которую прабабушка изготавливала собственноручно, пропитывая смолянистым раствором  прочные парусиновые нитки. Тапки  единственной правнучки, прабабушка отмечала небольшим бантиком.  На головки же остальных  просто нашивала какой-нибудь цветной лоскуток, чтобы каждый из нас отличал свои шлёпанцы и не ссорился с другими по этому поводу.

В набор принадлежностей  прабабушкиного пошива  входили заготовки материалов, нитки, игла, напёрсток и тяжёлые  портняжные ножницы, которые она  периодически навостряла  у бродячего точильщика и которыми особенно дорожила, припрятывая их от нас в укромном месте, чтобы мы не вздумали, чего доброго, резать ими бумагу или картон.

Поскольку наша страна в те времена была озабочена, в основном,  производством стратегических товаров, то таких необходимых в обиходе изделий, как домашние тапочки в продаже было не найти, и случалось, что соседи пытались заказать их пошив нашей прабабушке.

Это никому из них не удавалось. Изготавливать шлёпанцы «на экспорт» прабабушка категорически отказывалась, считая, что в её годы  с неё достаточно мастерить только то, что носит её семья, а трудиться на стороне за деньги – удел молодых. Поэтому избыток сил от пошива тапочек для нашей оравы прабабушка, не покладая рук, тратила на другие наши запросы, в удовлетворении которых  была столь же  незаменима. 

Например, в вопросах национальной  кулинарии, до которой у нашей бабушки, озабоченной заботами повседневной нашей кормёжки, стряпая которую она предпочитала всё то, что можно было  приготовить попроще и подешевле, просто не доходили руки.   Это не мешало ей, тешить себя тем, что именовать свои блюда  на армянский манер, чему они соответствовали очень условно.

Что стоило  приготовление ею из пшеничной крупы обыкновенной каши, которую она претенциозно именовала армянской  «арисой», не считаясь с тонкостями национального  рецепта, полагая, что любая каша тем и хороша, что не требует ломать голову над  способом её приготовления.

Заправленную маслом  кашу на потребу вечно голодной детворе наша бабушка, легкомысленно именуя «арисой», готовила из приобретённой в магазине крупы, не заботясь о том была ли эта крупа изготовлена из пшеницы предварительно очищенной от плевел.
Прабабушка с этим согласна не была. Она полагала, что  её правнуки, и без того   изуродованые русским воспитанием, вернувшись в армянскую семью, должны расти в уважении к национальной кухне и не путать  примитивную русскую кашу с изощрённой  армянской арисой.

Ариса это не просто каша, а разновидность плова, приготовленного  из крупы, обязательно  очищенной от плевел пшеницы, которую в магазине, конечно, не приобретёшь. В то же время  известно, что варево из порушенной на крупу  неочищенной пшеницы невозможно взбить до тягучего состояния, которым ариса собственно от обычной каши  и отличается.
По этой причине прабабушка преподала как-то всем пренебрегающим национальными традициями  урок приготовления настоящей арисы в полном соответствии с народным рецептом. По её просьбе  не чуждый её взглядам на это дело,  наш дворник, карский армянин Саркис, купил на базаре полмешка отборной пшеницы и предоставил прабабушке бывшие в его владении ручные жернова.

Я не раз видел, как обращалась с этим агрегатом дворничиха, тётя Мариам, засыпая горстями зерно в центральное отверстие и вращая за рукоятку верхний жернов, полагая, что все, что можно с его помощью делать, так это перемалывать зерно на муку.
Однако наша прабабушка у нас на глазах ухитрялась извлекать из этого весьма примитивного устройства гораздо большее, чем можно было от него ожидать. Наладив жернова определённым, известным ей способом и пропустив через них свою пшеницу, она поначалу отделила её от плевел, и отвеяв их на сквозняке, получила  зёрна очищенными. После этого,  переналадив жернова, она вновь  пропустила через них очищенные перед этим  зёрна, теперь уже для того, чтобы  порушить их на крупу.

Варила  арису прабабушка на курином бульоне,  как и полагалось несколько часов кряду, после чего, добавив в  полужидкую кашицу, нарезанную кусочками мясную мякоть, взбивала  всё это веселкой до тягучего состояния массы.  Затем она поливала то, что получилось, маслом и, посыпав слегка поджаренным луком,  подавала своё блюдо на стол.

Конечно, это была не просто каша, а нечто, и, будь мы повзрослее, не усомнились бы, что вкусили тогда от пищи богов. В то же время нашего понимания вполне хватало на то, чтобы  не рассчитывать  на столь шикарное угощение постоянно. Это было бы слишком накладно, и поэтому в нашем повседневном рационе продолжали оставаться непритязательные, но не менее полезные русские каши. Просто после прабабушкиной демонстрации их  перестали дома  называть арисой.

Из впрок заготовленной прабабушкой очищенной крупы арису по национальному рецепту стали готовить изредка, и только в определённые дни, явно приурочивая это  к каким-то религиозным  обрядам. В суть этих обрядов  нас не посвящали, опасаясь, что мы сболтнём в школе о причастности нашей семьи  к церковным праздникам и запятнаем этим  красные пионерские галстуки юных безбожников, которые с гордостью носили.

Национальная кухня предусматривала также традиционную заготовку варенья.  Технология его приготовления мало чем отличалась от способов в одинаковой степени известных  множеству народов. Семейной традицией являлось то, что ведала  этим делом у нас единолично наша прабабушка.

В преддверии появления на рынке свежих ягод и фруктов из кухонных завалов извлекались на свет предназначенные для этого медные тазы, которые тщательно отмывались от следов долгого лежания и начищались до солнечного блеска. Так же тщательно приготавливались в достаточном для расфасовывания количестве стеклянные банки.

К тому времени прабабушка из дому уже не выходила, и приобретение ягод и фруктов для варенья ей приходилось передоверять нашей бабушке. Однако это не мешало ей придирчиво контролировать пригодность закупленного и, случалось, вместо варения отправлять его на съедение детям. Конечно, это  вызывало у нас ликование, но оно было несравнимо с тем интересом, который был связан с наблюдением как наша прабабушка с необыкновенной ловкостью освобождает вишнёвые и черешневые ягоды от косточек. Инструментом предназначенным для этого служила обыкновенная дамская шпилька «невидимка». Прабабушка удерживая в руке два её свободных конца вводила в ягоду согнутую часть и с её помощью неуловимым движением выбрасывала оттуда косточку, причём делала это так аккуратно, что ягода при этом не теряла ни капли собственного сока, и полностью сохраняла свою форму.

 Конечно, был колоссальный соблазн отвлечь внимание прабабушки,  стащить и полакомиться  плодами, лишёнными косточек, но просто наблюдать, как она ловко от них избавляется, было  интереснее.
После вишен и белой черешни, которые обычно открывали сезон приготовления варенья, шёл кизил,  ягоды чёрного  и белого  тутовника (шелковицы), малины и ежевики, а ближе к осени варенья из абрикос, айвы и грецкого ореха.

К ответственной процедуре  вареньяварения  приводилась в порядок  одна из самых надёжных керосинок. Эти на первый взгляд казалось, было примитивные устройства были идеальны для предстоящей операции, так как процедуре варения требовался исключительно малый огонь, во время которого  нужно было непрерывное и осторожное многочасовое помешивание
переполнявшего до краёв медный таз горячего варева на что, усевшись на низкий табурет у стоявшей на полу керосинки способна была  только наша прабабушка.

На заключительной стадии готовность варенья определялась появлением на его   поверхности пузырчатой розовой пенки. Её, перед тем как таз с варевом  снять с огня, собирали в отдельную тарелку, после чего она тут же, едва остынув, становилась долгожданной детской добычей.

 Было у нас дома ещё одно занятие, которое умела по настоящему делать только прабабушка. Это периодическая переборка овечьей шерсти в наших матрасах и одеялах.
С наступлением  устойчивой сухой и тёплой погоды  процедура с обновлением постельного белья выполнялись периодически и повсеместно. Потому, что  при любом материальном  достатке (или недостатке)  не могло быть в природе  армянской семьи, которая не обладала бы полным комплектом матрасов и одеял, набитых натуральной овечьей шерстью. Это повелось со времён скотоводов-кочевников, наших далёких предков  и продолжало иметь место в наши дни.

Кто знает, может быть, пресловутое кавказское долголетие тем и объяснялось, что люди нашего племени традиционно  не экономили  на еде и отдыхе, и каждый вступающий в жизнь армянин никогда не изменял убеждению, что для того, чтобы долго и достойно  жить и трудиться нужно, прежде всего, вкусно есть и мягко спать.

Для переборки  матрасов и одеял у них первым долгом вспарывали стеганые швы и чехлы. После того, как оттуда изымалась шерсть, то и другое отправлялось в стирку и мойку. Промытая, тщательно просушенная на солнце  и предварительно расчёсанная начерно шерсть раскладывалась на подстилке, у которой подобрав ноги  усаживалась с длиной и тонкой кизиловой палкой в руках  готовая к главному действу прабабушка. 

Действо это заключалось в том, чтобы отмытую шерсть распушить до состояния, когда все даже самые тонкие её волоски отделятся друг от друга, отчего содержимое обновлённого матраса  предельно увеличится в объёме. Для этого предстояло  с немалым усилием  долго лупить палкой по разложенной шерсти, возвращая после каждого удара налипшие на неё клочья  в общую кучу,  и делать это до тех пор, пока на поднятой после очередного удара  палке не будет обнаружено ни одной приставшей к ней  ворсинки.

Взбивать шерсть таким способом труд изнурительный и  монотонный,  но другого способа та часть человечества, что до сих пор употребляет шерстяные матрасы и одеяла, за всё  время своего развития  так и не придумала. 
Как всегда, эту непривлекательную, но необходимую  работу, в армянских семьях от  века  традиционно исполняли старшие по возрасту, женщины и неудивительно, что у нас этим  делом занималась  наша прабабушка.

Вспушенную битьём шерсть, предстояло аккуратно переложить в предварительно выстиранный и проглаженный матрасный чехол.
Самый младший из нас, Иван  вспомнил, как именно это делалось.  Взбитая шерсть раскладывалась равномерно поверх матрасного чехла, изначально вывернутого наизнанку, после этого чехол вместе с шерстью скатывался в валик, который затем  раскатывался в обратную сторону, в результате чего  ровный слой шерсти оказывался внутри чехла. Теперь уже его оставалось только зашить и простегать.

Для этой последней операции  прабабушка использовала  заготовленные нами  по размерам медных пятаков матерчатые кругляшки, сквозь которые она, с помощью своей «цыганской» иглы, на этот раз заправленной сухой парусиновой ниткой, прошивала обновленный матрас. От нас требовалось, при этом, поддерживать его со всех сторон, чтобы шерсть не свалялась в одну сторону до того, как будет закреплена на своём месте прабабушкиными стежками.
Этого можно было уже не опасаться после того, как все это  было выполнено, и   матрас можно было уже, как угодно двигать и переворачивать.

Дождавшись этого момента, мы  по очереди валились на него, чтобы убедиться в том насколько он стал  толще и мягче. Иными словами, с каким высоким мастерством  выполнила свою работу наша прабабушка.
В комплекте с каждым матрасом тем же способом обновлялись и шерстяные одеяла с той только разницей, что стежки на них наносились  не через матерчатые кругляшки, а сплошной строчкой. Прабабушка предлагала каждому из нас нарисовать на чехле своего одеяла собственный лабиринтный узор, по которому она его потом  простегает.

О трудолюбии нашей  прабабушки и разнообразии её занятий  можно было рассказывать многое, но мы надеемся, что описанных эпизодов вполне достаточно, чтобы  составить о ней  определённое представление. 

Несмотря на то, что кавказцам приписывают долголетие, прапрародители в обычных семьях там случаются не так уже часто, и всемилостивейшая судьба заслуживает особой благодарности  тех, кому довелось, явившись в этот лучший из миров, застать в живых свою прабабушку.

Думаю, что каждому  из этих людей  выпал счастливый билет, без которого  его  детство, может быть, не было бы  по-настоящему полноценным.
Во всяком случае, он в значительной степени был бы лишён  того дополнительного  запаса любви и добра, который только  в раннем возрасте  нам кажется избыточным, но которого,  на самом деле, многим из нас  не достаёт  на то, чтобы позволить себе оставшуюся жизнь   расходовать его не скупясь хотя бы по капельке в день.

                Москва, май 2009 г.