Глава третья. Женька

Я бреду по этим пыльным и таким негородским улочкам, мимо магазинчиков, на вывесках которых больше нет  ивритских букв, мимо домиков и двориков, из которых следят за мной глаза – недоуменные, испуганные, насмешливые, ненавидящие. Все понимают, кто я. Никто не может понять, что я здесь делаю, почему я иду по их улицам спокойно, неторопливо, уверенно. Почему я не озираюсь, не ищу, как бы побыстрее отсюда выбраться. Почему периодически останавливаюсь и внимательно гляжу в их глаза.
 У меня на голове – вязанная кипа. Она говорит им: «Это моя земля! Я не был здесь много лет, сейчас я вернулся. Я никому ее не отдам. Вы заняли мой дом, пока я был в отлучке. Вы захватчики. Вы должны уйти. Я не гоню вас прямо сейчас, если вам идти некуда, но я желаю, чтобы всем было понятно, кто хозяин этого дома. Я не уступлю, и уж конечно же, я не позволю никому резать меня как скот».
Да, так меня, видимо, никто не убьет. Побоятся. Я слишком в себе уверен, слишком пружиниста моя походка, слишком свободны и расслабленны конечности, я похож не на жертву, а на ловушку.
Наверное, надо как-то ссутулиться, ужаться, прикинуться, что мне страшно, что я случайно здесь оказался. Давай, гнись, спина! Нет, противно. Я шел сюда, чтобы умереть в бою, а не быть покорно забитым. А где он, этот бой?
А тело вообще не желает умирать. Оно блюдет все старые рефлексы, оно нацелено на схватку, на победу, на выживание. Оно недовольно, что в нем сломленный дух. Оно впрыскивает в кровь адреналин, оно как бы зовет: пользуйтесь мной! Возьмите меня, кому надо! Я молодое, гибкое, тренированное! Мне нужен юноша с амбициями, а не отчаявшийся старик-отшельник, направляющийся к месту последнего успокоения!

А на дворе – теплый январский день, почти безветренный. Днем было совсем тепло, а сейчас под вечер температура упала градусов до 13. Сквозь сочную темную зелень тут и там выглядывали из садов желтые пятна апельсинов. Земля замерла, накапливая силу и свежесть, как розовощекая отроковица перед пробуждением. Еще месяц, и она потихоньку начнет просыпаться. Среди серого окраса окрестных холмов проглянет зелень, в лощинах между ними чья то рука расплескает красные пятна каких-то похожих на маки цветов. 

Б-же мой, как, как она могла?! Как вообще такое могло произойти? Неужели это со мной? Не верю! Не может быть! Вот она стоит передо мной и совершенно спокойным голосом говорит.
- Ты знаешь, я тут была беременна...
- Была? Женька, что случилось? Мне нельзя было уезжать, нельзя было оставлять тебя! Как это произошло? Б-же мой, да что ж такое!
- Я сделала аборт.
- Что?!!!
Я застыл с открытым ртом. Я не верю своим ушам. Где я? В фильме ужасов? Кто передо мною??? Я трясу ее, я спрашиваю и переспрашиваю, она что-то объясняет.
Я в шоке. Я понимаю, что впервые в жизни мне нужен кто-то на стороне, - поговорить, обсудить, посоветоваться. До сих пор таких потребностей у меня не возникало – я всегда говорил с Женькой. Мы были одно. Теперь я беру ноту, но не слышу отзыва, мне не настроить унисон. Потому что Женька перестала быть моим камертоном. Что делать? Ведь никто ничего не поймет. «Что тут такого, – скажут мне, - у вас и так двое детей». Сколько потребуется сил и времени, чтобы объяснить кому бы то ни было, что то отношения к браку, детям, родам, семье, которое существует здесь и сейчас – убийственно, уродливо? Чтобы человек понял, или нет, хотя бы примерно начал представлять себе наше к этому отношение, нужно провести его тем же путем, которым прошли мы. А как? Ему не зачитываться вместе с нами стихами Марии Шкапской  (http://www.a-z.ru/women_cd1/html/preobrazh_3_1995_v.htm ):

О, тяготы блаженной искушенье,
Соблазн неодолимый зваться "мать"
И новой жизни новое биенье
Ежевечерне в теле ощущать.

По улице идти, как королева,
Гордясь своей двойной судьбой,
И твердо знать, что в день Господня гнева
С мечом не встанет Ангел над тобой.

И быть как зверь, как дикая волчица,
Неутоляемой в своей тоске лесной,
Когда придет пора отвоплотиться
И стать опять отдельной и одной.

Ему не пройти вместе с нами длинный путь от расхожего страха – а что это такое, дети, и с чем их едят? Через отметание всяких никому ненужных и трудоемких обыкновений – вроде глаженых пеленок или детских кроваток – к радостной свободе естественной жизни, где дети –ничему не помеха, где их – раз, два – много, и где чем больше – тем легче и радостнее.

Мы родились и выросли в Совке. В Совке не рожали «детей», рожали «ребенка», считая это великой жертвой на алтарь неизвестно чего, и ожидая по этому поводу от всех вокруг признания собственного героизма и его высокой оценки.  Поначалу мы как все – боялись залететь. Опять-таки коварный квартирный вопрос всегда стоял весьма остро. А потом началась эволюция. Началась с домашних родов, которые освободили нас от страха перед роддомом и его ужасами. И дальше потянулось по цепочке. И ведущей здесь была Женька, а я просто шел вслед за ней. Впрочем, так у нас с ней было почти всегда и во всем. Это она убедила меня в том, что аборт ничем не отличается от убийства. Единственное, о чем мы спорили, и чего я не мог принять, это ее убежденность, что родиться в любом случае лучше, чем не родиться, и что даже если ребенок будет уродом, лучше родить его и оставить в роддоме, чем сделать аборт.
И этот спор был отнюдь не чисто умозрительным. Собственно, он и стал причиной того, что мы начали рожать.

А было так: в один очень веселый новый год случилась очень большая пьянка. А потом Женька была в больнице с воспалением придатков. И ей кололи всякие препараты, после которых можно было вполне получить плод с ногой на спинке. Или дауна. Или еще чего-нибудь в таком духе. Все это в добавок к совершенно пьяному зачатию, ибо кроме как тогда нам негде было ошибиться. И вот, когда нарисовалась очень неприятная задержка, я и сказал Женьке, что уж в этом-то случае деваться некуда, и лучше сделать аборт, потому как всю жизнь тащить на себе ТАКОЕ – мы не выдюжим. А она не согласилась. Несколько недель я трясся от страха за наше будущее, я не верил, что, родив ребенка, пусть даже такого, мы сможем от него отказаться.
В день, когда стало ясно, что тревога была ложной, я испытал неописуемое облегчение. И тогда произошел один из редких у нас с Женькой случаев, когда я взял инициативу в свои руки.
Первым делом я взял в руки Женьку. В первый раз, после соответствующих дней, когда мы были лишены наших привычных развлечений и успели по ним здорово соскучиться. Но вместо того, чтобы наброситься на нее, я задумчиво поглядел ей в глаза и сказал:
- Знаешь, чем рожать уродов, уж лучше рожать здоровых детей! – и зажмурился, ожидая, куда она меня сейчас пошлет. У Женьки вообще была привычка – чуть что не по ней – лупить коленкой промеж ног. Защита считалась моей проблемой, раз уж я такой спец по боевым искусствам. Женька орудовала коленками весьма резво и неожиданно, и примерно один раз из 15 мне доставалось. Поэтому я замер, готовый ко всему.
Но она никуда меня не послала, напротив, как-то обмякла у меня на руках, и промолчала. И с замеревшим сердцем я понял, что она согласна.
И мы стали стараться.

Мы с ней всегда резвились прилежно и с большим энтузиазмом, не упуская ни единой возможности, а сейчас у нас появилась дополнительная причина. И мы очень удивились, когда в первый раз у нас ничего не получилось. И во второй тоже. И в третий.
И Аська родилась у нас только первого декабря. А в промежутке мы узнали, что беременность это самое замечательное на свете состояние, и что она совершенно ничему не мешает. А еще мы учились на домашних акушеров, наперегонки глотая литературу, и прикидывая, как бы напроситься к кому-нибудь на роды, чтобы еще до своих первых родов получить практический опыт. Нам даже удалось достаточно подружиться с одной парой, которой по срокам полагалось рожать раньше нас. Подружиться достаточно близко, чтобы добиться договоренности, что когда все начнется, они нам свистнут. Но в результате в последний момент им было не до того.

Поэтому в тот первый раз у меня никакого практического опыта не было только теоретическая подготовка. А роды оказались трудными, у Женьки был загиб матки, это когда шейка развернута назад, и возникает ощущение, что ребенок пытается родиться через попу. И нужно каждую схватку давить снизу пальцами, пытаясь развернуть его в нужном направлении. И все это сильно замедляет дело. Мы провели в ванной 15 часов, с трех с половиной после полудня, и до восьми тридцати утра, периодически меняя воду. И это был только активный период! Первые схватки разбудили нас в полшестого утра!
Все эти 15 часов я работал руками как проклятый – схватка пошла! – минуту работаем, схватка кончилась – минута перерыв! Иногда Женька умудрялась засыпать между схватками. Как я выдержал тогда – не знаю. Сейчас бы у меня уже не хватило бы, наверно, физических сил. А тогда – ничего, будто так и надо. И Аська, конечно же, родилась слегка придушенная, синяя, хоть и оклемалась почти мгновенно.
И я не знаю, чтобы с нами было, будь мы в роддоме, либо кесарево, либо еще какая радость. А так – все обошлось. Единственно – несколько дней Женька провалялась в кровати, вставая только в туалет. Но мы тогда еще не знали, что девушке в среднем положено оклематься часа через два после родов, и нам казалось, что эта ее слабость – вполне нормальное явление.
Но, несмотря на эту слабость, Женька потом ходила и всем говорила, что роды – это здорово, и что она хоть каждый день рожала бы, только не знает, куда потом детей девать. А Аська была замечательная. И мы не строили планов, сколько у нас их будет, мы просто наслаждались каждой секундой бытия, читаю свою жизнь как роман – как автор задумал, так и будет.

И вот она стоит передо мной, и спокойно, не торопясь, рассказывает мне, зачем и как она убила нашего третьего ребенка. Ни словом меня о том не предупредив. А я стою перед ней, и мне ясно, что я никому, не сумею объяснить, почему все происходящее сейчас, кажется мне кошмаром, галлюцинацией.
Да, наверно в тот день и началось это скольжение по наклонной плоскости. Да, именно оттуда события один за другим начали выстраиваться в цепь, которая должна была неминуемо завершиться моей смертью, дай Б-г, сегодня, в этот прекрасный январский день.

Кстати, а где она гуляет, эта смерть? Ага, вот, кажется, она. Вон там, выше по улице какая-то кучка толпится, и от нее так и разит агрессией и страхом. Ну-ка, что тут у нас?
То ли они, как обычно решили поиграть мускулами, зная, что им ничто не грозит, то ли в этот раз была какая-то особая причина для недовольства. Картина была не то чтобы частой, но обычной – за углом стоял армейский патрульный джип, а они бросали в него камни. И я неспешно пошел навстречу этой толпе. Наверное, вся эта попытка заранее была обречена на провал. На глазах у наших солдат они бы вряд ли могли напасть на меня всерьез. Тем более, что я искал не заклания, а схватки. Пусть без шансов выжить, но схватки. А это время занимает. Однако то, что произошло, было совершенно для меня неожиданным.
Эта толпа попросту всосала меня в себя. Никто не смотрел на мою кипу, наверное, никто ее не видел. Я подошел к толпе с тыла и впитался в нее. Каждый, кто стоял со мной рядом, конечно же, не мог не заметить, что я чужой, что я враг. Но этот каждый не был толпой. Он был индивидуумом.  И просто переводил глаза куда-нибудь еще. А толпа почему то не воспринимала меня как чужеродное тело, я был для нее ее частью. Мое движение в любую сторону встречало полное содействие податливого людского студня, я мог легко продвигаться в том направлении, в котором хотел. И я двинулся вперед. Я добрался до вторых и третьих рядов, когда нашим ребятам, у которых не было спецснаряжения, надоело прятаться за джип, и в сторону принявшей меня толпы полетела граната.
Граната шлепнулась в нескольких метрах от нас, и все, кто стоял в первых рядах, прыснули в стороны. За ними бросились остальные, и я остался стоять один. Граната взорвалась, я успел прикрыть глаза, но не уши. Это была шоковая граната: много грому, но никакого вреда.
Тем не менее я на несколько секунд оглох, и когда ко мне подбежал наш солдат, и поволок меня к джипу, я некоторое время ничего не мог ему сказать.

Так провалилась моя первая попытка свести счеты с жизнью.


На вопросы о том, что я здесь делал и как я сюда попал, я отделался односложными ответами, предоставляя ребятам самим высказывать предположения, и кивая в ответ. Их это вполне устроило, и они просто подкинули меня до дому.
Как я любил этот дом! Двухэтажный, старой арабской постройки, поставленный тут, в одном из уютнейших районов Иерусалима, по соседству со старым городом еще до Шестидневной войны. Высокие потолки, толстые стены, никакой стандартизации, никакого выгадывания пощади и объема, которые в современных домах пытаются сократить до клаустрофобного минимума.
Это больше не мой дом. Я не знаю, как туда войти. Я не знаю – зачем. Выходя сегодня через эту дверь, я не собирался проходить ее в обратном направлении. Я стою перед нею, и не понимаю, как мне ее толкнуть, как переступить порог. Раньше эта дверь вела меня в дом, в семью, к жене, к детям. А теперь?  Куда теперь она меня приведет? Там, внутри будут те же комнаты, та же мебель, те же белые стены, изрисованные детскими карандашами. Аська и Рутька наверно уже спят. И это хорошо. Как мне теперь с ними обращаться? Женьки больше нет, есть Существо. А значит – нет и меня. Все, что я могу, это делать перед девчонками вид, что их возлюбленный папочка еще здесь. Наверное, я смогу, наверное, они поверят, хотя обмануть детей трудно.

Я уже очень давно ничего не ел, а главное – не пил. Я вдруг ощущаю пересохшую гортань, и перед глазами все начинает плыть, равновесие куда-то уходит. Так, надо хотя бы присесть. Я сажусь на холодный каменный пол. Обезвоживание? Вроде не лето. Хотя – какая к черту разница! Интересно, а вдруг все это мне только снится? Действительно, все кругом какое-то нереальное. Вдруг эта дверь приведет меня куда-то в прошлое? Или в будущее? Или вообще в какую-нибудь другую жизнь? Туда, где Женька осталась собой, и никакое существо ее себе не подчинило. Или хотя бы в совсем другую жизнь, в другое время, в другое место. Где я буду совсем другим человеком. Пусть там совсем не будет Женьки, я согласен. Я буду помнить ее, такой, какой она была. Она будет для меня извечной прекрасной мечтой, только бы не сохранить память про Существо.
И вдруг все это стало таким реальным, дверь приобрела какую-то невыразимую яркость, она стала пульсировать, как живая. Она притягивала меня к себе, она гипнотизировала меня. Я был совершенно уверен, что если я встану, и возьмусь за ее ручку, такую удобную, обещающую дружескую поддержку и понимание, если я толкну ее, то оттуда брызнет яркий свет и я перейду куда-то… Не знаю куда… Так тяжела моя тоска, так нестерпима моя боль, так велика моя жажда избавиться от них, что они в состоянии в эту минуту преобразовать реальность… В тот момент я точно это знал. Никаких сомнений. И я уже взялся за ручку, и надавил ее, и мир вокруг начал стремительно размываться, и осталось только толкнуть дверь и провалиться внутрь.

Но… Аська и Рутька… Они у меня даже не перед глазами встали, а вдруг как-то ощутились. На детей не столько смотришь, сколько воспринимаешь их кожей, беря в руки, убаюкивая, расчесывая. Контакт с миром у нас в основном зрительный, слух на втором месте. У новорожденного контакт с миром в первую очередь тактильный, и еще долго потом прикосновение продолжает оставаться для ребенка важнейшим инструментом познания и общения. Да, я увидел их. А еще услышал. Их рев, смех, их детские словечки. А еще почувствовал запахи, а еще ощутил тепло и сердитое вздутие мышц в их руках, сражающихся друг с другом за право обвивать мою шею.
Я… Я не могу… Не могу уйти… от них… Или нет – я не могу уйти без них… Я не могу оставить их в руках у этого Существа. Черт! Но и остаться я не могу! Это будет означать медленное разложение у них на глазах. Гниение заживо. Не хочу! Если бы возможно было взять их с собой! Ужас! Бред какой-то…

Ладно, - я рывком вскочил, - надо попробовать во всем этом разобраться. Уйти я еще успею… Так, входим!


Существо сидит в кресле и читает книжку. Оно глядит на меня спокойно и бесстрастно.
- Есть будешь?
- Да.
Я голоден. Я буду есть, хотя и голод и еда какие-то отравленные. Они не доставят мне удовольствие. Я буду есть и давиться. Об этом говорят «кусок поперек горла встал». Я, правда, предпочел бы сожрать что-нибудь прямо возле холодильника. Сейчас она протянет мне тарелку, таким привычным движением, такой округлый медвежоночий поворот плеча, такой кенгуриный наклон шеи. Все такое знакомое. И при этом все такое отвратительное. Чужое. Мертвое. Как-то очень не хочется. Но устраивать истерики вроде «не из твоих рук!» - наверное, глупо.

Заполночь. Пора в постель. Там, правда, Существо устроилось, ну да ладно, как-нибудь. Благо, постель широкая. С Женькой-то мы, бывало, спали вдвоем на одной плацкартной полке в поезде. И не потому что свободных полок не было. Так, возьму-ка я второе одеяло…

Существо спит чутко, совсем как Женька. Почувствовав меня рядом, оно, ничуть не смущаясь, преодолевает пуховые преграды, протаскивая Женькино тело под мое одеяло, обвивая его вокруг меня. Б-же! Гадость-то какая! Прямо какой-то этюд в некрофилических тонах. Мне вдруг в ноздри ударил запах склепа, а к горлу подступила тошнота. Я вообще-то ничего не имею против покойников, но вот запах… Я выскакиваю из кровати и бегу в ванную… Не добегаю… Рвотная судорога переламливает меня пополам на полдороге. Прощай, ужин!
Попытка номер два. Опять существо неторопливо и целеустремленно подтягивает ко мне Женькино тела. Опять пытается меня обвить. Я напрягаю все мышцы, создавая в плечах, спине и конечностях тупое одеревенение. Существо понемногу отстает. Я медленно отодвигаюсь. Женька бы не за что не позволила мне уснуть вот так. Она бы проснулась, растолкала меня, если надо – то тумаками, как бы я не ругался. И она бы не отпустила меня спать до тех пора, пока не выяснила бы, что со мной, и почему я надулся. Существо легко смиряется с ситуацией, продолжая усердно посапывать, иногда с прихрапом.
А я никак не могу заснуть. Я вновь вылезаю в ночной холод, я начинаю отжиматься, потом выбираюсь в окно и бегу. Кружочек вокруг квартала, сбивается дыхание, я почти падаю. Теперь душ. Горячей воды сейчас нет, тем лучше. Душ ледяной. Когда я оттуда вышел, дело уже шло к рассвету.

Едва нырнув под одеяло, я провалился в сон. И сон немедленно оплел меня журчащими струями бахчисарайского фонтана, а гурии с чувственными, как у Дженифер губами, одетые в полупрозрачные шелка, протягивали мне серебряные подносы с фруктами, умудряясь при этом прижиматься ко мне. Ласково. Требовательно. Настойчиво. Да перестань, задушишь же, чертовка! Вот ведь какая настырная гурия!
Так, а вот это уже не сон!
- Дженифер!!!
- Да, я Дженифер, а Дженифер – это я. Ты ждал кого-то другого?
В ответ я издал глубокий и проникновенный полурык-полустон. Интересно, она вообще соображает, что делает? Соображает. Она прижимается ко мне так, что не остается никаких сомнений в серьезности и основательности ее намерений. А я плыву, как в бреду. Я хочу схватить ее и бесконечно терзать, я сейчас один тугой комок вожделения.
Я отдаю себе команду и нечеловеческим усилием заставляю себя хоть на миг обуздать свой поров, и отодвинуть ее от себя хоть на сантиметр.
- Послушай, мы с тобой не должны... нам нельзя...
- Тсс! – она зажимает мне рот рукой. Как воздушны ее пальцы! Они пахнут сеном.
- Дорогой, не говори ничего, я все знаю. Я знаю, ты благородный человек. Я знаю, что я мерзавка. Я знаю, что ты заботишься обо мне, а я... А еще я знаю, как бывает мужчинам на войне. Я знаю, чего вы все хотите. Я вижу, как вы смотрите на нас. И я ощущаю твое тело. Не только сейчас, когда я в тебя вцепилась. Даже когда ты сидишь рядом. Даже когда ты в соседней комнате. Я знаю, чего хочет это тело, -  она пробежалась по мне ладошкой от плеча до бедра.
- Пожалуйста, позволь ему взять то, чего оно хочет. Не думай о себе, не думай о том, что будет хорошо для меня. Сделай так, как хочет твое тело. Мне это необходимо, понимаешь? Я умру без этого. Я не знаю, может, я уже умерла. Оживи меня, возьми меня. Будь нежен, будь осторожен, или будь груб и пусть мне будет больно. Я не знаю, что сейчас для меня лучше. Не надо думать о том, что со мной будет. Меня нет больше... Я хочу быть. Хоть чем-то, хоть для кого-то... Пусть я буду твоей вещью, подстилкой, кем угодно... Посмотри на меня, меня же всегда считали красивой... Возьми меня, утоли мной свой голод... Я хочу почувствовать... что я живая.... Пожалуйста... Пожалуйста...


- Ты пойдешь сегодня в университет?
- Не знаю… Сколько время?
- Пол десятого…
- Раньше нельзя было разбудить?
- Будила. Ты не вставал.
Так, что у нас сегодня? Да сегодня идти надо. Я хмуро вылезаю из кровати и тащусь в ванную.  Существо внимательно провожает меня глазами.
- Ты во сколько вчера заснул?
-  Вот скажи: тебе-то какая разница?
- Ну, мне действительно хотелось бы, чтобы ты выкарабкался…
- Да? – я поднимаю на нее взгляд. Глаза в глаза. Около пол секунды ей нужно, чтобы понять, какая это большая ошибка, длить со мной вот такой глазной контакт. Потом – отчаянная попытка его разорвать, отвернуться. Но у нее это получается не сразу, я не отпускаю. Я держу ее взглядом. Еще около секунды. Мы с Женькой всегда могли читать друг друга как открытую книгу, мы чувствовали друг друга на расстоянии, а такой глазной контакт – это практически телепатия. Через эту протянутую нить я всегда точно знал, что она чувствует, что думает. Единственно, я не всегда мог это выразить словами. Скажем, я не угадал бы карту, которую она задумала. Или число. А может и смог бы – мы же не пробовали. Но я всегда знал ее настроение, ее желание, ее страх, ее обиду. А она – мои. И вот – Существо попалось. За эти полторы секунды глазного контакта я заглянул в его глубины, я узнал его страхи и замыслы. Не все. Но ответ на свой вопрос я получил. И существо об этом знает. Оно тоже читало меня через Женьку. Но мне-то скрывать нечего. Оно действительно заинтересованно, чтобы я выкарабкался, продолжил жить. Если вдруг меня не станет – возможно, Существо не сможет удержать Женьку, Женька может вырваться из подземелий сознания, где она надежно прикована. Такое потрясение способно придать ей сверхъестественные силы, достаточные на один  нечеловеческий рывок. Существо боится потери контроля. А еще оно боится за себя. Я ведь могу решить, что Женька все равно мертва,  или даже хуже, чем мертва. И уничтожить Существо. Кстати, за эти полторы секунды существо читает во мне, что для меня одинаково возможно и легко исполнимо и  то и другое. Я просто не знаю, как я ДОЛЖЕН поступить. А вот как только узнаю…
- Беспокоишься за меня, значит?
- Да…, - отвечает Существо с некоторой опаской. Его пугает ирония в моем голосе, и оно знает, что я не верю в его «да».Не за меня оно беспокоится. Веселенькое утро!

- Как? Ты спишь! Ты смеешь спать! О, изверг рода человеческого! Что ты со мной сотворил! Я тебя спрашиваю! Готтентот несчастный!  Просыпайся немедленно! О, моя бедная, девичья плоть. Ты порвал меня пополам! Вот как я теперь буду ходить?! Отвечай, разбойник!
- Дженни, детка! Что ты такое говоришь…
- О, замолчи, убийца! Я не Дженни и не детка! Я Дженифер и  я – женщина! Между прочим, твоими стараниями! А насчет детки – это мы еще посмотрим – может, будет тебе и детка. И вон, наконец, из кровати, мужлан неотесанный, мне нужна простыня! Мне нужны доказательства твоего надо мной кровавого надругательства!
- Зачем?
- Как зачем! Я предъявлю их судье, и он велит заковать тебя в кандалы. И отдать мне. И тогда я попрошу посадить тебя на цепь вот в этой самой комнате, и буду возвращаться каждую ночь…
- Зачем?
- Он еще спрашивает! Каннибал! Кровопийца! Неужели ты думаешь, что за все твои злодеяния тебя не постигнет справедливое возмездие!  О я буду приходить каждую ночь, чтобы помучить тебя так, как ты меня мучил сегодня! Месть!
- Таки каждую ночь?
- Да. Но начну я не сегодня. Наверное, завтра начну.
- Почему же не сегодня?
- Потому что у меня все внутри жжет, дубина! Какой горчицей ты меня там намазал? О, бедная, несчастная маленькая Дженифер! Что сотворил с тобой этот каторжник! Хотя… не знаю… Может, до вечера все и заживет… Тогда начну сегодня!

- Доктор, честно говоря, я был просто в шоке!
- Да, могу Вас понять молодой человек! Дженифер у нас большая шалунья. Она всегда сводит всех с ума. Сердится на нее невозможно.
- Представляете, я же сперва думал, что она это всерьез! И накануне… Она же просто не оставила мне выбора!
- Знаете, молодой человек, это здорово, что Вы решились на откровенный разговор со мной. Но времени у нас не много, скоро вернется Дженифер, а потому послушайте, что я Вам скажу. Дженифер совсем не так легкомысленна, как кажется. В свои неполные восемнадцать…
- Сколько?!!!
- Да успокойтесь же Вы, наконец!
- Так вот, в свои неполные восемнадцать она много успела. С началом войны, она заявила, что не будет просто так сидеть сложа руки. Отец шутил, что может взять ее юнгой, если она предъявит ему аттестат об образовании. А вот дед – кстати – мой коллега и однокашник, дал ей хороший совет, правда практически невыполнимый. Однако Дженифер приняла вызов. Она умудрилась за месяц с небольшим подготовиться и сдать экстерном экзамены в колледже за последний год.
Потом с отличием закончила ускоренные курсы сестер милосердия и даже успела пройти двухнедельную практику в Саутхемптонской университетской больнице. Я знаком с тамошним начальством – и неофициально получил о ней самые высокие отзывы. Она могла бы пойти хоть завтра младшей сестрой в полевой госпиталь. Кстати, наверное, и пойдет, до сих пор ее мать не пускала…
Короче говоря, Дженифер совсем не так легкомысленна, как старается казаться. Я бы сказал, Вы можете на нее положиться…
- Она тут заикнулась насчет ребенка. В этом я тоже могу на нее положиться?
- Я испытываю неодолимый соблазн сказать Вам «да»!
- Доктор!
- Простите старика, просто Вы так забавно пугаетесь!
- Доктор, я не знаю что, Вам забавно, и почему не пугаетесь Вы!
- Простите, простите меня. Вы у нас зрелый муж, воплощение степенной ответственности, а мы с Дженифер – беспечная молодость с одной стороны, а с другой стороны – старость, которая знает, что все проходит, и очень мало что на этом свете действительно имеет значение. Вам не следует беспокоиться на этот счет.
- Почему?
- Ну… я ведь правильно понял, что у Дженифер это в первый раз?
- Да.
- Ну, зачатие… в таких обстоятельствах… вещь достаточно редкая…
- Значит, редкая? Доктор, а вы понимаете, что этот первый раз отнюдь не последний? Или вы порекомендуете мне исчезнуть из жизни Дженифер так, чтобы она не могла меня найти? Сразу отвечу – я не имею возможности так поступить. Да и не желаю.
- Нет, нет, ни в коем случае! Я же объяснял вам, вы – тот спасательный круг, благодаря которому она имеет неплохие шансы выплыть. Если вы исчезнете сейчас…
- Хорошо, доктор, но Вы могли бы хотя бы… может быть.. э..
- Что? Ну не краснейте, говорите уже все как есть!
- Ну, возможно, Вы могли бы поговорить с ней… Объяснить ей… Хотя бы про французские мешочки! Я тут, было, заикнулся, но она и слышать об этом не пожелала. «Не смей, говорит, произносить при мне этих мерзких слов!» Что Вы на меня так смотрите, как будто хоронить собрались?
- Видите ли, молодой человек, я не должен был бы Вам это рассказывать, но… учитывая положение, в которое Вы попали…
- Да не томите уже, доктор!
- Дело в том, что Дженифер все прекрасно знает. И про зачатия, и про французские мешочки… Знает, гораздо больше Вас. Не удивлюсь – если и больше меня.
- Откуда бы это?
- Можете мне поверить на слово. Мне пришлось помочь ей получить разрешение на пользование библиотекой медицинского института Саутхемптона. Она скорее всего бесплодна, Элиот. Дед счел нужным рассказать ей об этом, когда она занялась медициной, вот она и решила изучить все, что есть по этой теме…
- Вы сказали «скорее всего»…
- Ну, практически бесплодна… В ее организме женские гормоны, недостаточно активны. Вы знаете, что это такое?
- Ну, примерно… А разве нельзя их как-то добавить?
- Работы в этом направлении ведутся. Может лет через двадцать… Другими словами, если Вы умудритесь сделать ей ребенка, Элиот, то это будет чудом, за которое Вас скорее благословят, чем проклянут.
- Доктор, я не могу на ней жениться…
- Естественно, не можете… По дурацким причинам фамильного характера вот уже шесть поколений девицы Тальбот выходят замуж лишь за очень узкий круг знатных английских семейств, при этом те еще должны быть лордами… Иначе – не видать им положенного приданного… Хотя… От Дженифер можно всего ожидать… Тем более – она сейчас осталась единственная из всей семьи… В общем, должен признать все это очень запутанно…


Автобус из Иерусалима до Бар Илана идет 40 минут. Это если нет особых пробок. Но до автобуса надо еще дотопать. До маршрутки топать значительно ближе, а деньги – те же. Сегодня мне не удалось занять мое любимое место впереди, спасибо, что хотя бы у окна. Так приятно уткнуться лбом в холодное стекло и плыть в потоке собственного сознания под мелькание ущелий, долин, крутых склонов, и разбросанных по ним деревенек…
Интересно, а если попробовать поговорить с самой Женькой? Отвечать, конечно же будет существо, но Женька тоже будет там. И если я обращусь прямо к ней, она начнет трепыхаться. Хотя… Что это даст? Ведь это уже было. Много раз. Я попытался вспомнить наши с Женькой разговоры за последнее время.
Первый раз, когда Существо высказалось в открытую – был тот давний разговор про аборт. Почти год назад. Но и до того оно порой присутствовало незримо. Я припомнил пару случаев. А потом я вообще часто не понимал, что происходит, и кто передо мной. А вот вчера понял. Женьки больше нет – так о чем же говорить?
Есть о чем! Если я пойму, чего хочет существо, как надеется добиться своих целей, и самое главное – чего оно боится, возможно появится какой-то шанс. Мне, конечно же, не удастся спасти Женьку, хотя надеяться очень хочется… Как хочется хотя бы надеяться! Однако – надо быть честным с самим собой. Я не этого ищу. Я ищу разрешения своих сомнений. Я ищу понимания, как мне поступить. Уйти? Остаться? Утопить существо в тазике с мыльной водой?
Я вообще-то не думал ни о чем подобном, но с тех пор, как ощутил его страх, эта идея не выходит у меня из головы. Вот – еще одна альтернатива, еще один источник для сомнений. Эх, если бы где-нибудь нашелся бой, где нужно стоять насмерть. Я вспомнил Трумпельдора. «Хорошо умереть за нашу Страну» - dulce et decorum est pro patria mori – интересно, читал Трумпельдор Горация, или эти слова вложили в его уста «былинники речистые»? Нет, наверно все проще – такие чувства универсальны…
Эх мне бы сейчас – хоть про патриа, хоть про матриа… Хоть за что, лишь бы за что-то осмысленное… Короче – хочу смертный бой. И ведь что обидно, оно, конечно, дульче эт декорум, но умирать-то не хочется. Я уверен, что все эти герои жить хотели. Но жить им не выпало… А я вот жить не хочу, а тут, как на зло…
И я стал думать, в каком таком смертном бою мне бы хотелось умереть. Нет я бы не хотел оказаться на подводной лодке, и вообще – во флот я бы не пошел. Терпеть ненавижу задыхаться. Танки, это тоже не мое. Я их люблю, конечно, но однажды я залез в танк, с трудом скорчился на месте водителя, и приложил глаз к перископу. А кто-то в это время швырнул в танк камень, и танк загудел от удара по броне, а мне долбануло по ушам. Железный гроб! Гореть в таком… Брр! Самая легкая смерть – пуля в затылок, когда не ждешь и не знаешь… Или взрыв… в общем – что-нибудь основательное и неожиданное. Но я и так не хочу тоже. Я хочу, чтобы смерть была легкой, но чтобы я о ней знал за несколько мгновений, чтобы подготовиться… Но чтобы она не была при этом пугающей… Например – прыгнуть с небоскреба не годится. Смерть будет легкой, есть достаточно времени, чтобы заглянуть ей в лицо, но лететь вниз будет страшно… Вряд ли удастся подумать  о вечном. Вот если бы тоже самое но…
Вот! Нашел! Я бы хотел упасть вместе с самолетом. Видишь, что навстречу летит земля, знаешь, что это конец, но все так привычно, и так не страшно, нет этого парализующего холода, и успеваешь настроиться… А сама смерть будет мгновенной и легкой. Однако, авиакатастрофа мне не годится… Я не могу, когда меня везут, как груз. Это будет опять не то. А мне надо… Да, мне надо сидеть за штурвалом! Вот чего бы я хотел – смерти в воздушном бою! Причем не в современном – схлопочешь ракету, неизвестно, что и кому она оторвет, а вот самолет вроде истребителя второй мировой – в самый раз… Я вдруг увидел себя в таком истребителе – за самолетом тянется дымный шлейф, и он падает, а я не могу выпрыгнуть, и земля все ближе и ближе… И мне вдруг стало так покойно и радостно…
Черт, где бы угнать антикварный истребитель?



Я  подхожу к ней, беру ее за руки. Главное – не показать отвращения, я напоминаю себе, что это тело самого любимого моего человека, что его просто временно нет дома. Она вздрагивает. Она не ожидала, что я к ней вот так прикоснусь.
- Женя, скажи мне, зачем?
- Что зачем? – глаза она отводит, вчерашний урок усвоен хорошо. А мы сегодня используем другое оружие – на данный момент – секретное, Существо о нем пока не знает. Оно думает, мне нужен глазной контакт. Не обязательно. Можно тактильный. Можно петь вместе, когда голосовые связки одинаково резонируют, вытягивая унисон, или терцию. Можно просто смешать ритм дыхания. В общем -  любой резонанс подойдет.
На данный момент Существо выполняет очень хитрый маневр, перекидывая мяч на мою половину поля. Оно знает, что я не могу об этом говорить. Когда я первый раз попытался рассказать об этом постороннему человеку, у меня приключился спазм гортани, я долго заходился кашлем, и меня отпаивали водичкой. Я не могу ЭТОГО назвать словами.
Я поглаживаю ее запястье. Тактильный контакт разнится от символического прикосновения «здрасьте» до удара током. Главное – вложить ВСЮ душу в КАЖДУЮ клеточку кожи. Женька знала этот секрет. И, кажется, сумела уберечь от Существа это знание.
- Жень! Ты знаешь, что зачем. Ты знаешь, что я не могу этого назвать. Скажи мне. Зачем?
Я чуть-чуть тяну ее ладошку к себе, и она машинально поднимает на меня глаза. Есть! Контакт глаза в глаза! Оно опять попалось!
- Ну, я не знаю… Так получилось.
- Не знаешь?
- Нет…
- Так ты узнай. От этого очень многое зависит, знаешь ли…
Я давлю на эту слабую точку, которую нащупал вчера. Я чувствую, как в ее глубине пробуждается этот страх – что я что-то сделаю. Либо с собой, и тогда Женька может вырваться, либо с нею… А тут как раз в новостях с утра было про очередного сдвинутого, который пристрелил собственную жену, и немедленно застрелился сам. И мы слушали это сообщение вместе, и я глядел на Существо весьма выразительно, и ощущал его страх. И сейчас я знаю, что оно именно об этом выпуске новостей думает. И я пытаюсь показать, что я думаю о том же самом. Я пытаюсь влить мысль об этом выпуске новостей в стальные насмешливые блики в моих зрачках.
Существо отводит взгляд. Теперь оно должно что-то предпринять в свою защиту. Ну а мы будем посмотреть.