Блюз Эльбрус

               
         
                Бум-бум
               

      - Разрешите?
      - Ф-р-р-р, б-р-р (неразборчиво).
      Скромный кабинет, на стене ледоруб, рядом фотография колоритного старца на фоне Эльбруса в незнакомом ракурсе. На пустом столе полная пепельница и пачка «Мальборо». Начальник канатки, он же некоронованный король Приэльбрусья, он же последняя наша надежда, насмешливо смотрит на нас. Что в нас смешного? Мы старательно прочесали ущелье от Иткола до Азау - мест нигде нет. Начало марта.
      - Говорят, на Мире гостиница открылась, - начинает Женя вкрадчиво.
      Многозначительно-начальственная пауза, изучающий взгляд.
      - Кто говорит? Пока не открылась - света нет, мебели нет.
      Просто пауза. Мы изображаем скорбь глазами, лицами, позами. Я молчу, дабы не вспугнуть - обаятельный у нас Женя. «Началник» задумчиво выстукивает пальцами лезгинку.      
      - Впрочем, - в глазах заплясали игривые огоньки, -  матрасы уже завезли.
      Сцена пробудившейся надежды: скулы сводит от верноподданейшего желания соответствовать, оправдать, не подвести, а пальцы совершают непроизвольные хватательные движения.
      - У нас спальники.
      Лезгинка.
      - Я напишу записку. Но смотрите, чтоб порядок … и вообще…
      - Да мы … Да ни боже мой!
      А что? Довольно светский дядька, подумал я, и тут он улыбнулся ровным рядом тусклых золотых зубов.
 
       Гордо помахивая драгоценной запиской, грузимся в бордовый вагончик тогда еще нового подъемника. Тщедушный канатчик, похожий на грачонка, презрительно сплюнул на перрон и, демонстративно отвернувшись, распялился в дверном проеме. Смешные кавказские понты.
      Резанул противный звонок, вагончик крякнул, теранулся о причал и, плавно разгоняясь, понесся наверх. Набежала первая опора,  пол на секунду ушел из-под ног, а лыжная трасса в расцарапанном уже окне качнулась и с грохотом провалилась вниз. Канатчик неприятно свесился в открытую дверь.
       Говорят один такой «орел» за ящик коньяка сиганул из вагончика с тридцатиметровой высоты. Свидетели утверждали, что от «пернатого» в снегу осталась аккуратная черная  дырка.
      Когда мы добрались до Мира, пожилой бармен уже убирал с полок ряды одинаковых «огнетушителей». Записка сработала. Недовольно качая головой, он подвел нас к неприметной дверце за стойкой.
      - Э-э-э-э. Слушай сюда. Гостиница в подвале, туалет на улице, воды нет, но есть снег. Внизу света нет, но на днях будет.
      - У нас свечи.
      - Э-э-э-э. Пойдет. Я сейчас уезжаю. На станции, кроме вас, никого. Устраивайтесь. Бар не трогать.
      Излишнее предупреждение, бар стерильно пуст.
      Запалив свечу, ныряем в узкую темноту крутой лестницы. Внизу смутно обозначился коридор и несколько дверей. Гулко, звонко, пусто. Совсем пусто. Нерешительно побродив, находим комнату, заваленную, как попало, старыми матрасами. Спать логично здесь, жить логично в баре.
       Туалет на улице потрясал воображение. Он примостился в глубокой снежной яме,  на краю каменистого обрыва. С виду домик ничем не отличался от своих равнинных собратьев, но стоило распахнуть дверцу, и неподготовленный посетитель мог произнести только: «Ах!». Задняя стенка отсутствовала за ненадобностью, а ее роль успешно выполнял Главный кавказский хребет во всем величии и великолепии. Сюр, достойный лучших творений Бергмана и Феллини.
       У нас все с собой - примус, кастрюльки, крупы, тушенка. Женя собирался в горы и на  мои заверения, что это не поход и не восхождение, и что здесь будет какой-никакой сервис, только посмеивался. Не на того напали. Женьку  на мякине не проведешь.
       Предусмотрительный Женя колдует с примусом за стойкой бара, а легкомысленный я послан за снегом. Пока устраивались, стемнело. Сине-лиловое небо надежно приколочено тремя-четырьмя крупными звездами. Все четырехтысячники на месте. Баксанская долина заботливо укрыта мохнатым овчинным одеялом. Смотреть на облака сверху всегда немножко странно. На сиреневом Чегете ровно горит «звезда Ай», а  выпуклые вершины Эльбруса уместно выкрашены в эротичный нежно-розовый цвет. Общий пафос момента нарушил холод, который  нахально полез со своими рукопожатиями и поцелуями. Плотно набиваю кастрюльку колючим снегом и  возвращаюсь в бар.

        Просыпаться в кромешной тьме жутковато. Похоже, ни один, даже самый виртуальный фотон, даже несмотря на дуализм, не залетал в этот подвал, глубоко врубленный в скальной монолит Эльбруса. С закрытыми глазами светлее, чем с открытыми, и это странно. Вчера за суетой я  не заметил, а сейчас  вдруг осознал, что здесь к тому же еще и абсолютная, прямо-таки неестественная тишина. Лежу в неясном томлении сразу на четырех казенных матрасах, а в голове  бродят праздные мысли.
        Нет, все же это не самое экзотическое место моего проживания в Приэльбрусье.  Первенство, безусловно, за старым коровником, где я провел в радости и ласке почти месяц. Второе место, пожалуй, отдам терскольской почте, где  в компании десяти веселых  ребят мы весело спали на дощатом полу. Третье место по праву принадлежит домику физиков КБГУ на вершине Чегета.
        Пошарил под головой. Где-то здесь были спички. Нашел. Девять. Утра или вечера? Спать не хочется, значит - утра. Пора вставать. Толкаю Женю в то место, где вчера у него был бок.
        Когда мы вышли из бара, свет резанул глаза. Неприлично много света. Где очки? Народу никого. Канатку еще не включали. Женя в первый раз надевает лыжи, а для меня это десятый сезон. С умилением вспомнил свой первый спуск с Чегета.
        Хмурым январский днем  я прибыл в Терскол в обнимку с подругой и … беговыми лыжами. Быстро осознав, что второе вызывает веселое любопытство окружающих, я взял в прокате деревянные горные лыжи и кожаные шнуровые ботинки по имени «Эльбрус», едва прикрывавшие щиколотки. Палки, из экономии, беговые. Записаться в группу к инструктору было ниже моего достоинства и выше моего бюджета, поэтому со всем этим хозяйством я, не мешкая, погрузился в кресло первой очереди подъемника. Абсолютно не представляя себе технику спуска, я рассчитывал подсмотреть ее по дороге. И правда, вскоре показались группа лыжников, бодро виляющая между буграми. Главное – палки,  решил я. Важно поочередно втыкать их справа и слева от себя. Поднявшись до «Ая», мне показалось, что высота недостойна моего первого исторического спуска и потому я пересел на вторую очередь. Прибыв наверх, я обнаружил там еще и бугельный подъемник, который тащил народ еще метров на триста выше. Ну, понятно, что мне туда. Намертво примотав  лыжи к ногам двумя сыромятными ремешками, я вцепился в «якорь» и кое-как поднялся. Выше некуда. Вот теперь в самый раз, решил я и, не раздумывая, бросился вниз.
           Через пять метров меня подбросило на бугре и тут я вспомнил про палки и бешено замолотил ими по снегу,  но тормозящего эффекта  не произошло - лыжи несли меня  по прямой через беспорядочное нагромождение бугров. Говорят, со стороны я напоминал ветряную мельницу. Меня било и швыряло, но я почему-то не падал, а разгонялся все сильней. Очередь на бугель, стоящая у обрыва, как оказалось, с интересом наблюдала за моими кульбитами. В какой-то момент до них дошло, что клиент  сыпется прямо на них и тормозить не собирается. Произошло движение, и очередь суетливо  разъехалась, цинично освобождая  клиенту беспрепятственный проезд  в бездонную пропасть. Догадавшись, что ловить меня не будут, я возмутился, во мне что-то щелкнуло, провернулось, и я остановился на самом краю каким-то неизвестным в горах способом. Сказать, что я был потрясен, значит не сказать ничего. Аккуратно сняв лыжи, я спустился на подъемнике, но было поздно, поскольку  я уже подхватил эту дорогостоящую заразу, и вектор моей жизни уже совершил небольшой, но необратимый  поворот (градуса эдак на три), который через много лет  далеко увел меня   с проторенной жизненной колеи.
          Первый спуск Жени не должен быть таким. Он в избытке снабжён моими инструкциями про руки, про ноги, куда  и чем давить.  Принимая во внимание  мощные ноги и координацию маёвского регбиста, проблем быть не должно.  И правда, сделав первый неуклюжий поворот, он скрылся за буграми. Сердце ёкнуло, но вот он снова показался метров на сто ниже, и я успокоился. Он все делал правильно. Некрасиво – да, но правильно.
          Что ж, пора и мне.
          Привычно поборов легкое внутреннее сопротивление, ныряю вниз меж двух приглянувшихся бугров. За ними обнаружился третий, уже не столь симпатичный, но уклоняться поздно. Наезжаю, глубоко поджав ноги, колюсь на вершинке,  соскальзываю в левом повороте и тут же закладываю крутой на пределе вираж вправо, успевая в ближайшую ложбинку. Пока все нормально и я в ритме. Влево, укол, вправо, укол. Я играю с буграми в захватывающую игру – кто кого. Они непредсказуемы, они скачут перед глазами, как озорные гномы, они набегают то слева, то справа, они дразнятся, они выпрыгивают перед носом - маленькие, большие, косые, кривые. Каждый надо «обработать» - вписаться между или (особый шик) «отработать»  ногами. Исполняется модный франко-австрийский танец - твист в присядку. Главное - ритм, не то бугор станет катапультой и выбросит - костей не соберешь. Дышать равномерно – вдох поворот, поворот выдох. Высота не шутка.
         Боевой крутячок выплюнул меня в «трубу», уводящую влево. Здесь прямое скольжение, можно расслабиться. «Труба» ныряет вниз. А вот и Женя, едет себе врастопырку. Обгоняю, успевая хлопнуть его по плечу. Он что-то возмущенно кричит вслед, но я уже взлетаю на противоположную стенку овражка, разворот в прыжке и нырок обратно.
          В этой «трубе» застал я однажды своего приятеля за каторжной работой; концом лыжи он рыл в снегу  яму и углубился уже по пояс. На мой вопрос: «Не ищем ли мы случайно клад?», он грустно сообщил, что именно здесь пропала его вторая лыжа, и лучше б я помог копать, чем насмехаться над несчастьем ближнего. Пришлось обратить его внимание на четкий след одинокой лыжи, удалявшейся от места раскопок. Ски-стопов тогда еще не придумали.

          Мы сидим в баре и пьем шампанское. Женя доволен, Жене нравится. Громыхает входная дверь и в бар вваливаются две почти симпатичные девицы с большими  рюкзаками и лыжами. Женя тычет меня в бок:
         - Это к нам.
         Мы начинаем тихо радоваться. Девушки повторяют наш вчерашний маневр - достают записку и суют бармену. Тот бросает на нас недобрый, я бы сказал завистливый взгляд, и, качая головой (тоже мне,  блюститель нравственности), ведет девушек к нашей дверце.
         - Э-э-э-э-э. Слушая сюда…, - затянул бармен знакомую  песню.
         Изящно оттопырив мизинец, Женя разливает последнее шампанское в мутные граненые стаканы.
         - Чтоб не чокнуться, - говорю я со значением, и мы чокаемся.
         Выдержав гроссмейстерскую паузу, идем знакомиться. Через десять минут нами уже помыкают. Мы таскаем из комнаты в комнату матрасы, устраивая Юлю и пани Марию на ночлег. Мы галантны и остроумны, но … вежливо выпровожены из дамской комнаты. После шампанского хочется пить, а у нас только кофе. Сварили по кружке. Мало. Снеговая вода не утоляет жажду. Еще по кружке. Мало. Ну, еще по одной и спать.
           Только легли, слышу: бум, бум, бум, бум… - как будто гулкие шаги в коридоре. Я шепчу Женьке:
          - Слышишь?
          - Слышу. Девчонки, идут. Больше некому.
          Бум, бум, бум, бум, бум …
          - А куда  они идут? Ты как думаешь?
          - Наверно к нам. Больше некуда.
          Ждем. Бум, бум, бум, бум …
          Ждем. Бум, бум, бум, бум …
          Ждем. Бум, бум, бум, бум …
          - Это не девчонки, - вдруг говорит Женя картонным голосом. И тут до меня дошло … И еще полночи мы ворочаемся и вздыхаем, слушая гулкие удары своих глупых, наивных сердец: бум, бум, бум, бум …

                Кобра
         
          Утро внесло решительные перемены в нашу жизнь.
          Во-первых, тьма треснула, брызнула черными тараканами и в страхе забилась во все наличные щели и складки. Когда это стреслось, мы еще пребывали в трансе, не в силах шевельнуться после тяжелого непродолжительного сна. Свет грубо нарушил таинственный шарм нашей берлоги, безжалостно высветив убогость гостиничной обстановки, точнее ее отсутствие.
            Во-вторых, на нас свалилась большая развеселая компания, которая заполнила комнаты и коридоры топотом, цокотом и радостным ржанием. Компания  зародилась в недрах турбазы «Терскол», где спелась и спилась настолько, что просто не смогла разъехаться по домам и решила остаться в горах еще на неделю.
            Ярко выраженным лидером у них был молодой усатый гигант,  а-ля Портос, с предсказуемой кличкой «Большой». Несмотря на впечатляющие габариты, в движениях он был легок, катался в изящной танцующей манере и вдобавок был безнадежно влюблен. Что безнадежно, почему-то было ясно сразу. Предмет его обожания по кличке Кобра целиком соответствовал этому опасному слову. Описывать красивых женщин - занятие неблагодарное. Вероятно, ни в одном деле мужская часть пишущей разновидности человечества не упражнялась столь много, как в описании красавиц. Все эпитеты и сравнения многократно употреблены, затерты и замылены еще в средние века, а потому не стану трудиться. Кобра и все тут.
            Большой кружил Кобру на руках, а она смеялась и стреляла глазами по лицам мужчин. Эти двое играли в какую-то полудетскую игру, начало которой мы не застали, но конец которой был предсказуем. Периодически Большой замирал,  прислушиваясь к себе, а затем страдальчески взывал:
            - Кобра, солнышко, иди поцелуй,  может, вырвет.
            Она устремлялась, и они целовались нарочито громко и вкусно. А в следующую секунду она уже могла прыгнуть Жене на колени и  что-то таинственно шептать ему на ухо, а  Женя принимался краснеть и беспомощно вертеть головой.
          С некоторых пор взаимоотношение полов у меня почему-то ассоциируется с  химическими процессами (наверное, это возрастное). Посудите сами,  атомы тянутся друг к другу и образуют молекулы, люди тянутся друг к другу и образуют семьи. Вы скажете, что у людей все не так просто. А кто сказал, что все просто в  химии? Появится молекула или нет, зависит от сродства атомов,  от времени, температуры, давления, катализаторов и еще бог знает чего. Кстати, если продолжить аналогию, то соединение людей в племена и государства под действием инстинкта самосохранения или клубы, партии или секты по интересам можно уподобить процессам кристаллизации. Возможно, в будущем студенты будут зевать над новой наукой - социальной химией, которая на основании свежеиспеченных  законов сможет, например, регулировать рождаемость или устраивать счастливые браки.
         В первый же вечер на правах старожилов мы посветили вновь прибывших в особенности проживания на станции Мир. Когда Большой узнал, что платить за подъемник надо на общих основаниях, то возмутился и заявил, что это невозможное расточительство и что канатчиков необходимо немедленно охмурить. Кобра тут же вызвалась пожертвовать собой ради общего дела. Большой помрачнел и заткнулся, но идея уже овладела массами. После бурных дебатов сошлись на том, что канатчиков надо напоить. Вопрос, кто пожертвует здоровьем и днем катания, решался на спичках. Короткая досталась мне. Был разработан план простой, грубый, но надежный. Кобра должна заманить канатчика в бар и тут  появляюсь я - весь в ... бежевом и предлагаю канатчику выпить. Причем бесплатно. Дальше действовать по обстановке. План одобрили  и тут же скинулись по рублю. Пить предстояло шампанское, поскольку  другого спиртного в баре почему-то не водилось. Кстати, вы открывали когда-нибудь шампанское на высоте 3, 5 километра? Попробуйте. Вам понравится.
              В десять утра народ свалил кататься, а я засел в баре в ожидании клиента. В этом деле меня беспокоило только одно – о чем говорить. Вопрос не праздный. Я мучительно искал точки соприкосновения с абстрактным пока горцем, будущим своим визави.  Часов в одиннадцать заявилась Кобра в сопровождении молодого, красивого канатчика. Он обнимал ее за талию, она, естественно, смеялась. Невдалеке ревниво маячил Большой с трагическим выражением на темно-бордовом лице. Кобра, согласно плану, помахала рукой, плюхнулась за столик и небрежно нас познакомила. Я мгновенно разлил шампанское. Выпили за любовь. Потом за горы. Потом  конкретно за Эльбрус. Тут Кобре понадобилось выйти, и она благополучно слиняла кататься, а я остался наедине с Шарапом и нерешенной проблемой коммуникации. Я потянулся за второй  бутылкой и занялся  пробкой. Над столом повисла неловкая пауза. Шарап явно не понимал, что он тут забыл, а я ясно понимал, что задание срывается. И тут меня осенило. Я заговорил о сталинской депортации балкарцев. Шарап мгновенно переменился, глаза его потемнели, и он заговорил. Он говорил и говорил, и великая ГЕНЕТИЧЕСКАЯ ОБИДА маленького гордого народа на этого рябого осетина была в монологе этого, в сущности, еще мальчишки. Тут были и белый конь, и теплушки, и дядя Дадык, бежавший в горы, и бабушка Зурум, сброшенная на рельсы. Я с огорчением констатировал, что зацепил, пожалуй, слишком больную тему и что, пожалуй, этого делать не следовало. Вторая бутылка закончилась быстро, и уже он заказал третью. Мы обнялись как братья. Тут к нам подсел Большой и сразу перевел разговор на тему дружбы народов и общей дороговизны жизни. Мелькнула и пропала Кобра, но это уже не имело значения, потому что пошел чисто мужской кавказский разговор. Канатчиков вдруг стало двое, а бутылок трое и я потерял нить разговора. За столом обнаружился Женя. Он предлагал выпить конкретно за Эльбрус. Я с ненавистью уставился на него. Я протестовал и пытался объяснить, что за Эльбрус мы уже пили. Меня не слушали, и потому я стал вырывать у Жени стакан.
           - Тогда за горы, - неохотно согласился он.
          Я безнадежно махнул рукой и заявил, что иду спать.
          Утром Женя сообщил, что операция удалась, что в общей сложности было выпито двадцать четыре бутылки шампанского, из которых двадцать одну поставили сами канатчики, и что кататься мы теперь будем бесплатно.

                Плач Ярославны

          Молодость и высота сделали свое дело, и уже к обеду я бодрячком носился по всем трассам Эльбруса. Из многолетних наблюдений за горнолыжниками я убедился, что в   своей массе они тащатся от скорости. Для меня же это не главное. Ну скорость, ну трясет. Ну и что? Когда же я наблюдаю, как где-нибудь в Европе по тошнотворно-пологим и ровным, как паркет, склонам важно скользят пестрые стада бюргеров, все в шлемах и в мужественных лицах на головах, меня просто с души воротит. Впрочем, каждому свое.
         Я, например, на склоне люблю  работать. Мне подавай бугры или крутяки.  А лучше бугры на крутяках. А еще лучше целина на крутяках с буграми. Чтоб кости трещали.  Здесь уместно спросить, как в пошлом анекдоте: «А когда же Вы наслаждаетесь?». Правильный ответ:  «Когда снимаю ботинки».
           Под вечер, начиная девятый заезд, встречаю в «трубе» странную парочку. Она – в слезах, а он (толстый очкарик) - бесформенной грудой у ее ног. Картина «Плач Ярославны» кисти Глазунова. Торможу.
         - Проблема?
         Ярославна объясняет, что они с Толиком еще утром выехали с Мира и за это время  спустились метров на триста, потому что Толик все время падает. Я содрогнулся. Княжна злобно взывает к Толику, а он молчит и моргает запотевшими очками. Объясняю, что через пятнадцать минут с Кругозора уйдет последний вагончик и что они рискуют заночевать на горе. Моргает.
         - А ну встать, - ору на Толика (вообще-то, я никогда не ору).
          Толик удивился и встал. Я рассказываю про опорную ногу. Толик смотрит преданно и жалобно, кивает, но подозрительно часто. Потом говорит: «А-а-а-а-а» и едет. Ровно через метр он падает, причем плохо, то есть головой вперед, а ноги сплетает в сложный и опасный узел. Мы бросаемся распутывать.
          -  Вот опять. Вот он всегда так, - всхлипывает Ярославна.
          Я смотрю на часы. Время в обрез, а Толик в ступоре.
          - Снимай лыжи.
          - А что, можно? - изумился Толик неожиданным басом очевидному решению
          И мы пошли. То есть пошел Толик с лыжами на плече, а мы с княжной сползаем следом. Нас уже заметили  канатчики с Кругозора и машут руками (мы на склоне последние). Толик повеселел и  заявил, что лыжи - это кошмар, что ничего ужаснее в жизни он не видал, хотя  и работает главным судмедэкспертом города Харькова. Потом подумал и поклялся, что катался  сегодня первый и последний раз в жизни.
           На подходе к Кругозору ему всего-то надо было пройти траверсом по лыжне над  крутым нехоженым склоном.  Сначала все шло гладко, но вдруг Толик спотыкается   и, чтоб сохранить равновесие далеко отбрасывает от себя лыжи. Все молча смотрят, как  они катятся, катятся, катятся по склону. Метров через пятьдесят лыжи  застревают в  снегу. С Кругозора доносится дружное проклятье канатчиков. Княжна - в слезы.
        Что мне оставалось делать? Спуститься на лыжах? Но тогда я окажусь ниже Кругозора и придется тащить наверх две пары лыж. Я отстегнулся и полез в сугроб. Когда, побарахтавшись в снегу минут двадцать, потный и злой я вылез на траверс, Толик как ни в чем не бывало осведомился о высоте, с коей он, Толик, героически спустился.
           -  Три пятьсот, - прохрипел  я.
           - Ставлю три с половиной литра коньяка, - торжественно заявил главный судмедэксперт города Харькова.
           К моему изумлению, слово свое он сдержал. На следующий день в обед он уже ждал меня в баре. Под характерным докторским носом и рыжими усами у него поселилась счастливая младенческая улыбка. Он был свободен, свободен от лыж. Господи, как же мало нам надо для счастья. Мне хотелось кататься, но надо было уважить человека, и я немного с ним посидел. Для начала он угостил меня миленькой историей о двух повешенных. Но оказалось, что это разминка. После второй рюмки косячком проплыли утопленники в разной степени разложения, после третьей гуськом проковыляла группа хорошо  прожаренных товарищей. После пятой мы обсудили некоторые проблемы идентификации трупных пятен, и я почувствовал, что пора освежиться. Ловко поймав за рукав Большого, я представил его Толику, а сам кинулся на воздух. Оставшиеся три литра коньяка Толик допивал с менее чувствительными членами нашего коллектива.

                Женский день

           Сегодня восьмое марта. По этому случаю у нас проводится расширенный вечерний сэйшн. Приглашен Шарап и группа незнакомых девиц с Азау. В баре музыка, за стойкой расположился Большой. Он великолепен. Он разливает шампанское и кормит тушенкой вновь прибывших девиц  большой алюминиевой ложкой прямо из банки. Они хохочут, им нравится. Женя танцует с Коброй. Я сижу, привалившись к теплому подоконнику, напротив развалился Стас – мой новый знакомый. Мы беседуем. Стас, невысокий бородатый крепыш, косится на Кобру, а учит жизни меня.
           - Никогда не волочись за красивыми женщинами. Не имей такой вредной привычки.
           - Да я собственно …
           - Не показывай своего интереса.
           - Да я собственно …
           - Это ее  заденет: «Как же так? Я же такая красивая!» Пусть понервничает.
           - Ну, зачем же …?
           - Чудак, она должна созреть, дойти до кондиции.
           - А-а-а-а!
           - Вот тогда ты  ее пальчиком поманишь и …
           - Гениально.
           Пьяненький голос Кобры:
           - Хочу гитару. Почему нет гитары?
           Женя плюхнулся за наш столик.
           - Извини, старик, я ей сказал, что ты играешь.
           - Гитары-то все равно нет.
           Подошел Шарап. Глаза шальные, пьяные.
           - Гитара есть в Азау. Я не знаю, что за гитара – хорошая, плохая. Ты посмотришь.
          - И как ее оттуда извлечь?
          - На лыжах спустимся.
          - Ночью!?
          - Слабо? – голос дрогнул от презрения.
          - Не слабо.
          - Кончай мороженым кидаться, - вмешался Стас, - ночью не катаются.
          - Сегодня вроде луна? – нерешительно говорю я.
          - А обратно?
          - Моя проблема, - лениво роняет Шарап.
          Через десять минут мы стоим экипированные у дверей бара. Все орут: «На посошок».  Кобра впивается в меня жарким, пьяным поцелуем:
           - Прощай, мой герой.
           - Чего встал, пошли, - злобно цедит Шарап.
           Выходим.
           -  А вы все дураки, - слышится  из-за дверей голос Кобры.
           После света ночь кажется особенно темной. Появилось ощущение, что я погорячился. Шарап шагнул в темноту и пропал. Я знал куда идти и двинулся следом. Смачно, как капканы, клацнули крепления. Попался, подумал я равнодушно. Запрокинул голову - наверху знакомое сито созвездий, вместо луны жалкий огрызок, внизу неясная черно-серая мешанина гор, скал, снегов, и среди них петляют наши шесть километров бугров, траверсов, выкатов, камней и прочих прелестей.
           - Готов? - голос Шарапа уже другой, глухой, напряженный.
           - Готов.
           Господи, ничего я не готов. Куда ехать? Ничего же не видно. Шарап молча нырнул вниз. Я торопливо толкнулся следом. Главное не отстать, не потерять танцующий черный силуэт. По ногам ударило и потащило вбок.
           - Стоять, Зорька.
           Боже, я же ничего не вижу. Расслабляю колени. Опять удар по ногам.
           - Стоять, Буян.
           Глаза привыкают, и я начинаю немного ориентироваться в лабиринте бугров. Шарап мечется впереди. Не отстать!
           Канатчики, как правило, не блещут техникой, зато досконально знают трассу и невероятно устойчивы. Все эти качества и демонстрировал сейчас Шарап. Я  приклеился в хвост, и это было лучшей тактикой. Я копирую его движения со сдвигом в секунду. Скорость не моя, повороты не мои. Но мы можем и так.
          Бугры кончились, и мы выкатились на слабо мерцающий простор. Шарап, зараза, пригнулся и уходит вперед. А я бы тут не спешил, где-то здесь опять бугры.  Ага, вот началось. Я притормаживаю и чуть не наезжаю на лежащего поперек Шарапа. Он машет рукой  – давай, мол, не тормози. Вот так, голуба. Нечего гонять. Тут тебе не там.
         Теперь уже я впереди. Глаза привыкли, и я спокойно иду по буграм в своем ритме. Вот траверс, тут притормозить … нет еще сильней и вправо.  Оп! Скрежет по камню, левую ногу резко  дергает назад. Ах! Стоять. Чудом, на внешнем канте правой ноги, делаю правый вираж. Ух! Бедная лыжа. Завтра посмотрю. А вот и Кругозор навис слева черной махиной. Ни огонька. Торможу. Где, собственно, Шарап? А, вот  он. Живой, голуба. Такой он мне и нужен.
          - Ты как?
          - Нормалёк.
         Пропустил вперед. Так лучше. Я уже адаптировался. Снег мерцает серо-голубым. Знакомые очертания черных скал. Мне уже нравится. Скрепит и визжит снег под кантами. Я лечу как во сне. Ноги и руки работают сами, без напряжения. Тело невесомо. Я уже не здесь. Я сижу на диване перед телевизором, в котором мелькают и раскачиваются черно-серые тени странного кино.
         Финальный выкат. Шарап встал на прямые лыжи и ушел вперед. Бог бы с ним,  мы  у цели. Черная точка маячит метрах в ста впереди. Огибаем  станцию слева, выскакиваем на укатанную снежную  дорогу и тихо катимся  на свет вестибюля первого этажа «Азау». Два часа ночи, все спят.
            В холле пусто, за стойкой никого.
            - Посиди, - бросил Шарап и загремел  в боковой коридор.
           Я плюхаюсь на диван. Боже, как хорошо. Вытягиваю гудящие ноги. Весело прокатились. Как же хочется пить! Шарю глазами по вестибюлю. Ничего напоминающего графин не блестит. В коридоре снова загрохотало: «ты-дык, ты-дык», и появился Шарап с гитарой в сопровождении   заспанного пацана лет тринадцати в тапках на босу ногу.
            -  На, пробуй.
            Беру гитару. А чего тут пробовать? Гитара как гитара.
            - Пойдет.
            Мы втроем бредем обратно к подъемнику. Канатчики вяло переругиваются впереди. Пацан шлепает тапками по снегу, пацан недоволен. Еще бы. Я вот тоже недоволен. Нет, я, конечно, доволен, что мы спустились. Но я не понимаю, как мы поднимемся. Верхом на пацане? Но … не мое это дело. Кавказ, едрёнать!
            Подходим к зданию нижней станции. Пацан звенит ключами у служебного входа   и растворяется в темноте. Не зажигая света, на ощупь проходим коридор, потом так же по лестнице выходим на перрон. Неужели мальчишка запустит канатку? Ну и порядочки здесь.
            Пронзительно звенит звонок (для кого?), и мы трогаемся. Происходящее потрясает - какой-то сопляк в тапках запустил ночью трехкилометровую канатную дорогу в сотни киловатт. Одно слово - Кавказ.
           Когда мы ввалились в бар, все замолчали и уставились на нас, потом разочарованно отвернулись и опять загалдели. Ничего себе. Где торжественная встреча? Это же мы – ваши герои. Где Кобра, в конце концов?
           Оказалась, Кобра давно дрыхнет, а вот пьяная Танька пропала. Час назад она сказала Юльке, что быстренько сходит на Эльбрус и вернется. Причем Юлька не разделяет нашего беспокойства:
           - Да это же рядом!
Намечались спасработы, а тихий музыкальный вечерок, похоже, отменялся. Я мысленно застонал.
          - Говорил же, надо было брать веревку, - Женька азартно толкает меня в бок.         
          Решено идти цепью в сторону вершины. Шарап пошел кому-то звонить, мужики пошли одеваться, а  мной овладела слабость и апатия.
         Жалкой шестизвенной цепочкой мы поднимаемся в сторону вершины по самому, как нам кажется, логичному пути, вглядываемся в предутренний сумрак и на все лады зовем блудную Таньку.  Все бесполезно,  думаю я,  никого мы не найдем. Какая дурацкая ночь. Когда все это кончится? Минут через двадцать справа слышится приглушенный мат. Все двинулись туда. На снегу сидит пьяная Танька и что-то невнятно бормочет.  Стас внятно ее материт и пытается поднять. Потом все дружно волокут Таньку вниз, а у меня вдруг заболела голова. Вечер удался.

Танцуя Блюз-Эльбрус на лыжах Россиньоли,
мы нарезаем склон на тысячи кусков.
Солируют канты, скрепя на саксофоне,
ударник ритм бьет, забравшись к нам в висок.
Мы пробуем на вкус трехмерную свободу,
московскую хандру меняем на загар.
Душа моя поет, взлетая к небосводу.
Танцуем Блюз-Эльбрус на лыжах Диностар.
Мы все хлебнем свое - кому и сколько надо,
и сплющатся года в один короткий миг.
Нас вихрь унесет в апрельское  Азау.
Станцуем Блюз-Эльбрус, и нас Господь простит.


                Травмы

       Прямо с утра Женя потянул ногу и это неудивительно после такой гулянки. Теперь он на законных основаниях сидит в баре с Толиком и потягивает трофейный  коньяк.  Женя доволен, Толик доволен - они нашли друг-друга.
       Рановато Женя потянулся. Мои, например, горнолыжные травмы случились   строго между третьим и седьмым годами катания. Именно в этот промежуток времени, я уже вообразил себя  мастером машинного доения, но на деле таковым не являлся.
       Первую травму я схлопотал,  в подмосковном Туристе, на склоне с многозначительным прозвищем Чегетка. Накануне прошел обильный снегопад, и Чегетка накрылась  слоем тяжелого липкого снега. А я  и понятия не имел, что для  целины требуется особая техника, поэтому лыжи закономерно, как по рельсам, привезли меня к молодой березке, которую я и обнял, как чужую жену. Чужая жена, оказалась женщиной порядочной, и  потому  со всей силы треснула нахала в лоб. С рассечением головы  друзья доставили меня в избу, которую снимали студенты стоматологи. Для оказания первой медицинской помощи там было решительно все:  бинт, водка, огурец и характерный медицинский юмор. К счастью, этого оказалось достаточно.
        Теперь, когда я  задумываюсь о смысле жизни, то рассеяно почёсываю длинный выпуклый шрам над левым виском.
         Вторая травма случилась уже на самом Чегете. Я выпрыгнул из-за бугра и  уже в  воздухе загрустил —  подо мной  чернела проталина. Дальнейшее подтвердило мои  самые мрачные предчувствия — правая лыжа крутанулась внутрь, а советские крепления КЛС-4, естественно,  не  сработали. Через секунду я лежал на камнях с вывихом коленного сустава.  Кругом ни  души, до низу  километр. Ваши действия? Вызвать по мобильнику вертолет? Ну, не было тогда ве... мобильников, и потому я просто ползу вниз. Причем Мересьев отдыхает, поскольку я еще тащу с собой лыжи (бросать дефицитные польские лыжи «Алю»  не полагалось по уставу). Ну, а раз я  пишу эти строки, значит, лыжи я дотащил.
          Теперь, когда я смотрю на звездное небо, то рефлекторно поглаживаю левой рукой правое колено (заметьте, свое).
          Третья травма приключилась на Эльбрусе. Тогда я еще любил быструю езду, дурачок,  за ощущение полета и все такое. И вот, качусь я как-то по прямой с этим самым ощущением. Солнце шпарит, снег искрится, ветер поёт что-то из «Queen», руки расправил на манер крыльев. А панорама кругом …. Вдруг  из-за спины негромко: «Ва-а-аль!». Голос женский, незнакомый. Оглядываюсь — никого, лыжи в крест, взрыв  в колене, кувырок через голову, надрыв связок, неделя бренчания в гостиничном холле, «Вологда гда-гда-гда...», интересные знакомства. А вот, кто же меня тогда окликнул? А?
          Теперь, я недолюбливаю быструю езду, а когда погода  меняется чересчур резко,  правой рукой легонько массирую левое колено (свое, пошляки!).
         Четвертая травма была столь неординарной, что вдохновила  меня на  душещипательную балладу.
 
Я разминулся с Визбором неделей,
приехав в марте в Цей, и вечерами
народ склонял больного менестреля,
не зная, что прощался он с горами.
А я был молод и носился бесом
по склонам подле «Черного монаха».
А по ночам я резал фа-диезом
сердца невинные, играя  вертопраха.
Я полагал, что лыжи это счастье,
а в счастье не бывает перебора,
и потому не ведал, что с санчастью
придется познакомиться мне скоро.
Крутой вираж налево и с морены
я прыгаю, сгорая от восторга,
но только замечаю перемены -
приветливо открылись двери морга.
Лечу я в тишине над светлым лесом,
а подо мной березки проплывают.
Я наблюдаю с легким интересом,
как в крону дерева торжественно влетаю.
Потом удар и треск, и помраченье.
Пришел в себя, и что,  представьте, вижу:
вишу я вверх ногами (вот везенье) -
между ветвей застряли мои лыжи.
Я до земли не дотянул полметра -
Господь как видно дурня пожалел,
но проучить решил, и для примера
я челюсть своротил, пока летел.
Закончились любовные забавы.
не то, что петь, я даже есть не мог.
А горы высоки и величавы
и это самый лучший эпилог.   

       Теперь я предпочитаю не прыгать, а  если прыгать, то, не отрываясь от пола.
      Пятая и заключительная, надеюсь, травма произошла, от суетливости. Представьте - Чегет, лес, узкая трасса, тетенька в красном. Догоняю, обхожу слева. И тетенька влево. Я  - справа. И тетенька вправо. Опять -  слева, тетенька налево. Ах, ты, - думаю, - коза такая, ну я тебя … Дождался, когда тетенька направо, и резко налево, а там дерево. Бум! Опять лбом, опять в березу! Да что же это! Впрочем, ерунда – дня два потошнило  и прошло.
     Теперь я катаюсь в шлеме и все время о чем-то думаю, думаю. И чешусь.

                Теория гнилого яблока

      Вечером традиционные посиделки в баре. Народ живописно развалился на стульях, на столах, на подоконниках. Кобра привалилась к Большому. Пить никто не может, все утомлены вчерашним и, наверно, потому вяжется прихотливая беседа.
С т а с.    Вот ты нам скажи, Кобра,  зачем, например, ты  живешь? Какой в  твоей жизни глубокий смысл?
К о б р а  (не задумываясь).   Секс круглосуточно.
С т а с    (серьезно).   А серьезно?
К о б р а.   А если серьезно, то я не парюсь. Дана мне жизнь, вот и живу, штука вроде интересная, жить мне нравится. Когда-нибудь выйду замуж, нарожаю детей, буду готовить ужины муженьку и вязать носочки. А пока – секс круглосуточно.
С т а с.    Значит,  у жизни один смысл - репродуктивный?
Б о л ь ш о й  (нежно поглаживая Кобру).   Наверно есть и другие,  например, прославиться или мстить всем, за то что жизнь не удалась.
П а ш к а  (лежа на подоконнике).   Смысл жизни, чуваки, это - жрать водку, рыгать, бегать голым, избивать инвалидов, быть подонком и шестерить сильным.
С т а с   (серьезно).   А серьезно?
П а ш к а.  А серьезно - окончить институт, устроиться на нормальную работу, жениться и завести ребенка. Ну, а потом, конечно, бегать голым, бухать и бить инвалидов.
П а н и   М а р и я   (ласково).   Бога не боишься? Вдруг твою душу пошлют куда подальше?
С т а с.  Поставив на бога, человек тратит на него жизнь. А если его нет – значит, тратит впустую. Вера в чудо мешает работать, обеспечивать себя, семью, развиваться.
П а н и   М а р и я.  Две рыбки в аквариуме спорят – есть Бог или нет. Ну, хорошо, - говорит одна, - убедила - Бога нет. Но кто же тогда воду в аквариум наливает?
С т а с.   Я всегда считал церковь  коммерческой организацией.
П а ш к а.   Если Бог есть, ему наверно обидно, что в него не особо верят?
П а н и   М а р и я.   С Богом мы встречаемся каждую ночь. Сон это Бог, который ведет с нами беседу. Он во всем – в физических законах, в формулах, в нашей комнате …
П а ш к а.  (перебивает)  Просто нужен орган правопорядка - круглосуточный, всевидящий, всемогущий, беспощадный и раздающий премии за хорошее поведение. Оп-па. Вот он. Очень приятно, Бог.
П а н и  М а р и я  (терпеливо). Бог это все, что есть во вселенной, мы его атомы.
С т а с.   Говорить, что Бог это Мир, а Мир это Бог, не информативно.
П а н и  М а р и я.   Бог наблюдает за тобой! Живи так, чтобы Ему было интересно.
Ю л я   (мечтательно).  Мне очень захотелось поверить в Бога.
С т а с.   Поверить во что-либо - это целая наука, это не так просто. Я пытаюсь найти рациональное зерно в религии. Для чего она? Зачем надо верить во что-то. Мы ведь не растения какие-нибудь, обладаем руками и разумом. Да, надо верить, но почему – слепо? Можно придумать бесчисленное множество религий, но ценность лишь в тех, которые помогают жить.  Возьмите любое вероучение, замените слово Бог на слово мир, природа или физика и многое станет на свои места.
Б о л ь ш о й.   Бог существует, как минимум, в сознании людей, и это уже немало. Я верю людям, которые верят в Бога. Многие из них исключительно порядочные и умные люди.
К о б р а.   Мужчины всегда мыслят глобально, а на мелочи внимания не обращают. По-моему, из мелочей и складывается глобальное.  Мне хочется думать и действовать сейчас, а завтра будет завтра!
П а н и  М а р и я.   Из минут складывается жизнь, из смысла каждой минуты – смысл жизни.
П а ш к а.   А для меня смысл жизни – Рок-н-Рол, бухло и все, что курится.
Ж е н я.   А я, например, бегаю с мячом по полю с кучей таких, как я. Забиваем – радости нет предела.
С т а с.   Собаки тоже бегают с палками, и нет их счастливей.
Ю л я.    А есть люди, которые тоже  с палками бегают – хоккеисты.
Б о л ь ш о й.   По-моему, смысл жизни не в том, чтобы оставить после себя след  в виде тонны удобрений, а такой след как Пушкин, Толстой. Это, конечно, в идеале. Чтобы потомки помнили.
П а ш к а.  Меня точно будут помнить - я вот был профоргом факультета. Ну, пожил ты, стал великим, потом сдох. Еще куча великих пожила, потом сдохла. Какой толк от этого всего? Никакого, если ты не был счастлив.
П а н и  М а р и я.   Если ты несчастлив, значит ты маловер, говоря на церковном языке.
Б о л ь ш о й.   Мне, собственно, не достижения нужны, а процесс. Я тащусь от процесса и доказываю скорее себе, чем другим. Природа ясно обозначила к чему нужно тянуться. Каждый испытывал счастливые моменты в жизни. Попытайтесь вспомнить, что это было. К этому и нужно стремиться. Это и будет ваш смысл, который валяется под ногами. Кстати, когда человек счастлив, занят, заинтересован, увлечен – его не интересует смысл жизни.
П а ш  к а.    А для меня счастье это  попить, поесть, поспать, переспать и подраться.
Б о л ь ш о й.   Конечно, есть ловушки – наркота, алкоголь. Так это в любом деле есть. На то и голова. (подумав)   Мне, например, нравится Кобра, хоть она и зараза, вот я к ней и тянусь.  Правда, Кобрушка? Ведь тянусь?
К о б р а  (подумав).   Тянешься.
С т ас.   А вдруг это ловушка?
Б о л ь ш о й.   Не ловушка, а ловушечка и даже лавушешечка. Очень даже возможно.
К о б р а   (ворчливо).   Очень надо тебя ловить.
(Все смеются).
К о б р а   (интимно).   У жизни один смысл – репродуктивный. Остальное от лукавого.
С т а с.    По-моему, смысла жизни нет или, по крайней мере, нам его не узнать, а уж если мы его узнаем, то сильно разочаруемся.
П а ш к а.   Брось. Какой-то смысл должен быть. Типа – «Бороться и искать, найти и перепрятать!»
С т а с.    Попробуй смириться с мыслью, что смысла жизни нет.
Б о л ь ш о й.   Вся вселенная, миллиарды лет эволюции – ничто?! В этом нет смысла?! Крыша едет.
С т а с.    Какой может быть смысл, если жизнь на Земле все равно исчезнет?
Я.   Не исчезнет. Человек закономерный продукт природы, как яблоко на яблоне. Яблоня стареет и гибнет, яблоко падает поодаль, сгнивает, а из семечек вырастает новое дерево.
П а ш к а.    Вот-вот,  и парторг говорил: « Запад  гниет».
Я.    Природа  без человека не перживет взрыв Солнца. Только разум способен преодолеть третью космическую и покинуть нашу стареющую звезду. Люди улетят, сохранив  и посеяв  нашу жизни у молодых звезд. Задача яблока одна – упасть подальше от яблони.  Цивилизация это орган размножения природы – цветок или плод, если хотите. Вот вам и смысл жизни, по крайней мере, для человечества – строить звездолеты. Кстати, у меня специальность «Двигатели летательных аппаратов».
К о б р а    ( радостно).   Я же вам говорила, что смысл - репродуктивный. Валечка, дай я тебя поцелую (но целует почему-то Большого).
Ю л я.     Так может, и нас кто-то посеял?
Я.    Ты все правильно понимаешь.
П а ш к а.    Между прочим, яблоко могут сожрать.
Я.    А на это есть Садовник с берданкой. Опять же, рыхлить кому-то надо, удобрять, вредителей травить.
П а ш к а.   Попрошу без намеков.
Ю л я.   А кто Садовник?
Я.   Кто посеял, тот и Садовник. Он копается в нашем огороде и люди это чувствуют.
С т а с.   Красивая аналогия – «Теория  гнилого яблока».  Но аналогия – не доказательство. Хотя …
(Минутная пауза).
Ю л я.   Смысл жизни в том, чтобы его придумать.
С т а с.   Жизнь это дефис между датами, а смысл каждый ищет сам. По крайней мере, жизнь надо прожить достойно.
П а ш к а.  (зевая).  Правильно. А сейчас смысл моей жизни – пойти спать.

                Серафим Шестикрылый 

         Еще с вечера я решил, что пора, наконец, навестить старый Чегет, а заодно проведать одного местного художника, знакомого мне по прежним поездкам. Встав пораньше, я спустился в Азау  и покатил дальше под уклон через лес по залитой солнцем долине. Есть ли что-нибудь прекрасней пушистой хвои на фоне темно-синего неба? Наверное, только кривые янтарные стволы на фоне изумительно-белого снега. Что еще надо человеку? - думал я, небрежно руля лыжами, - Вот так бы и скользить  всю жизнь по солнечному лесу.
        Вообще, при любом перемещении лично я испытываю чувство глубинной правильности и коренной удовлетворенности. То есть,  двигаясь из пункта А в пункт Б, я  ощущаю себя  как бы при  деле. Вот доеду, и опять придется думать, - куда дальше. Не податься ли в пункт С?
         Лыжня наклонилась круче и вынесла в широкое поле, небрежно выбритое последней лавиной. Тут и там под снегом угадываются старые корневища. Мелкие березки густо дырявят  искристые сугробы и отмеряют давность последнего катаклизма – три, четыре  года. Справа над речкой Азау грозно нависли бараньи лбы лавиноопасной и потому решительно некатабельной части Чегета. Мысленно проиграл ситуацию схода лавины, вспомнил Тютю и тут же захотелось побыстрей миновать зловещую поляну.
          Когда я три года назад приехал на Чегет, одноименная гостиница была до третьего этажа завалена снегом, но окна уже вставили. Наш автобус подъехал к вестибюлю по глубочайшей снежной траншее. Две недели назад сюда сошла та самая знаменитая лавина с Кагутая, убившая сторожа на рынке. Гостиница устояла, но страшно подумать, что было бы, если б лавина сошла не в шесть, а, скажем, в десять утра, когда чегетская поляна  кишит праздным народом. На следующий день в «Горянке» я встретил дядьку, который заученно  рассказывал, как лег спать в номере на третьем этаже,  а проснулся в сугробе, который  чуть не доверху забил его комнату. Рассказ пользовался успехом, рассказчику наливали.
           Лыжня нырнула в спасительный лес, меж сосен замелькали скромные одноэтажные коттеджи. Через пять минут я уже стучусь в маленький затрапезный домик на краю Терскола.  Дверь открыл сам Серафим по прозвищу Шестикрылый.
          - А-а-а, Валя, - обрадовался он небритым, щербатым ртом. – Какими судьбами? Заходи.
          Обстановка более чем скромная. В простенькой облупленной люстре вяло горит сороковатная лампочка. Творческий беспорядок, переходящий в полный разгром. На стенах картины в подрамниках. Мрачные, загадочные, но, бесспорно, талантливые.  На ближайшем полотне изображено темное озеро или река, в лодке черная фигура в монашеском капюшоне с желтым фонарем в руке. На заднем плане угадывается голова дракона, торчащая из воды. Серафим поймал  мой взгляд и засуетился.
          - Нравится? Это мне привиделось прошлой осенью. Наверно, это Харон в лодке. А вот смотри – называется «Ночной кошмар». Видишь – всё в фиолетовом. А вот это совсем новая – «Голова осла». Видишь, улыбается. А вон наверху – «Визит ведьмы». Ну, как тебе?
          - Неплохо. Мрачновато малость, а так ничего.  И как? Продаются?
          - Ой, не спрашивай. Ничего не покупают. Чурки, что с них возьмешь? Не понимают в живописи.
          -  А живешь на что?
          - Да я в «Чегете» истопником. Ну, еще вывески рисую, но это редко. Только на краски хватает. Садись, давай чай пить.
          Мы пьем душистый чай из горных трав со сгущенкой, которую принес я. Вспоминаем общих знакомых. Все поразъехались. Серафим жалуется на местных – мол, зажимают.
           Сколько я встретил в горах  чудесных ребят - москвичей, ленинградцев, киевлян, покоренных красотой и величием Кавказа, которые, позабыв про  дипломы, устроились здесь: кто инструктором, кто спасателем, кто кочегарам, кто еще  бог знает кем. Никто долго не продержался. Горцы последовательно вытесняют шустрых пришельцев, а те, кто застрял, женившись сгоряча на местных скромницах, теряют зубы, оптимизм и плавно съезжают в нищету и мутный морок.
          - Слушай, старик, - говорю я мягко, - а ты не пробовал горы рисовать. Ведь в таком месте живешь роскошном: снег, солнце, куда не взглянешь – картинка. Туристы бы со свистом расхватывали. А ты что пишешь?  Ночные кошмары, прости господи. Серафим, ты только не обижайся.
           - Горы нельзя, - печалится Серафим, - не мое это. Я по-другому чувствую. Ну, как тебе объяснить?
           - Ладно, не объясняй. Я собственно кататься еду. Ты свободен? Составишь компанию?
           - Ой, да я, вообще, свободен. Мне только послезавтра  в ночь.
           Серафим долго терзает расхлябанную дверь, а потом, толкаясь палками, как тараканы лапками, мы катимся к подъемнику. Поравнявшись с северным выкатом, Серафим говорит, что в прошлом мае нашел здесь ногу в ботинке.
            - То есть как  ногу?  - не понял я.
            - Так. В феврале одному мужику на северах ногу лавиной оторвало. Мужика нашли, а ногу - нет. Я на работу рано иду, еще сумерки. Смотрю – шакалы на склоне толкутся. Я на них крикнул,  разогнал. Любопытно стало, поднимаюсь. Батюшки, нога в горнолыжном ботинке.  Только оттаяла.
            - И куда ты ее?
            - Куда – куда! В милицию понес, а там не принимают. Ты что нам принес, говорят,   тухлятину.  Неси назад. Я говорю, - куда я понесу? Полдня у них просидел, еле сдал.
            По знакомству бесплатно и без очереди садимся в кресло вечного чегетского подъемника. По пути Серафим рассказывает, что сегодня соревнования на Кубок Эльбруса, да еще фильм какой-то снимают. Вчера он, Серафим, самолично наблюдал Караченцева и Визбора.
             Пару раз прокатившись на второй очереди, подъезжаем к финишу слалома гиганта. Тут суетится киношная группа, зеркала, камеры, эпизод снимают. Народ, понятно, глазеет. Парнишка стоит на видном месте красивый такой нереально – видать артист. Одет с иголочки, шлем, очки, эластик, лыжи – все фирма. Вроде, как только что с трассы, и время у него первое. А парнишка, смотрю, еле на лыжах стоит.
- Вы, - говорит,  - только меня не толкните, а то я вниз поеду, а этого я не умею.
            Режиссер, или кто он там, в мегафон обращается к народу. Мол, кто хочет в шедевр мирового кинематографа попасть, тех, значит, милости просим. Задача простая - по команде броситься к актеру в шлеме и с радостным видом качать чемпиона. Я такие вещи не люблю, а вот Серафим вызвался.
            Камера, мотор, народ кинулся, а все в горнолыжных ботинках и потому сами попадали и актера повалили, затоптали, достать не могут, чтобы качать. Режиссер, или  кто он там, орет неприличными словами, свалку растаскивает. Актер лежит помятый, на жизнь жалуется. Тут выясняется, что очки в суматохе пропали дорогие, а главное чужие. Режиссер, или кто он  там, весь красный стал. Вы, говорит, мне их найдите, хоть всё здесь переройте. И, правда, лопату тащат большую совковую. Мне сразу  скучно стало - не люблю копать. Я вниз поехал, а Серафим остался смотреть, чем дело кончится. Через полчаса подъезжаю, смотрю, два амбала яму роют два на два на два. Все никак поверить не могут, что любители искусства очки стырили.
        Да, славно мы тогда с Шестикрылым полетали. Все ж Чегет есть Чегет, и нет круче горы на свете - сейчас я это уже доподлинно знаю. А то, что подъемники  ржавые,  склоны неглаженные, канатчики диковатые – это сущая правда. Да только и в этом тоже свой шарм имеется. Ох, не всем он по нраву, далеко не всем, но бродят по городам и весям мягкой кошачьей поступью тысячи адептов незримого чегетского ордена. А для недовольных чегетскими подъемниками, которые уже сорок лет благополучно скрипят под нашими туристами, расскажу, как на моих глазах развалился  новенький австрийский «Допельмейер».
         Случилось это в мутном девяносто первом, в Гудаури, куда я прибыл во главе славной горнолыжной секции. Катались мы общим стадом, и примерно в том же порядке загружались на четырехместный австрийский подъемник. Ах, как мы тогда наслаждались черными теплыми  диванами и плавностью хода. Первое прикосновение к пресловутому западному сервису ласкало заскорузлые совковые души.
         Трос сорвался с опоры  в трех креслах передо мной, и мы стали падать. Наш диван просел, чуть не до земли, потом резко взмыл и на моих глазах двое из четырех лыжников, сидевших впереди, сделали заднее сальто через спинку и попадали в сугроб. Мы удержались. После пяти, шести мощных колебаний трос замер и наступила потрясенная тишина. Потом впереди кто-то  закричал тонко и протяжно, и тут же вся канатка загалдела. Как потом выяснилось, два дивана достали до камней, и там были переломы. Висим. Солнца нет, ветра ... есть. Подмерзаем. Прошло два часа, а нас не снимают. Спасатели интересуются пострадавшими,  им  не до нас. И тут дремучие альпинистские инстинкты кольнули меня пониже спины. Я собрал все  палки, связал и померил высоту: шесть палок –  метров семь. Прыгать можно. Я отбросил лыжи подальше, сполз потихоньку на животе и повис на руках, держась за какую-то перекладину. Но то, что секунду назад казалось элементарным, вдруг сделалось невыполнимым. Надо было просто разжать пальцы, но они не слушались и жадно цеплялись за ледяную железку (а вдруг под снегом камни?). Мучаясь стыдом невыносимо, я переживал одну из самых отвратительных минут своей жизни, пока пальцы не разжались сами. Я  ушел в снег по пояс и облегченно заорал, что здесь мягко. Наверху началось шевеление и народ начал прыгать. Минут через тридцать в креслах остались только самые осторожные. Последних из них с писком и визгом спасатели сняли только через четыре часа. Но вернемся на Чегет начала восьмидесятых.

                Сашка   

         Часа в три, отклонив ненастойчивое предложение Серафима переночевать у него, я двинулся в Азау в надежде поймать попутку и успеть до пяти  на Мир. Трясу клипсами, левой ботой бесплатно печатаю югославскую рекламу – ALPINA, ALPINA …, а правой жалобно взываю – AL INA, AL INA …  Меж тем,  до Азау полных четыре километра. «Метро закрыто, в такси не содют». Иду, лыжи с плеча на плечо перекидываю.
          Здесь уместно вспомнить совершенно дурацкое путешествие вокруг западенской Тростяны. А было так. На подъемнике случайный попутчик в редких тогда «Близардах» убедил меня, что по ту сторону горы и траса есть и подъемник имеется. Я поверил "Близардам" и немедленно маханул с вершины не туда, куда весь народ правильный едет, а строго наоборот. Я еще, помнится, удивился, что следов на трассе не видно. Да и трассы как таковой нет - дорога какая-то мрачная, снегом  заметенная, по еловому лесу петляет. Ладно, - думаю, - вниз, не вверх. Лес кончился,  смотрю - торчит из под снега ржавой развалиной древний как Парфенон подъемник,  троса нет, редуктора нет, а главное, народу тоже нет, место глухое, заброшенное. Ох, я того  с «Близардами» помянул тихим незлобивым словом, да и себя, дурака с «Диностарами», заодно. Но делать нечего, идти надо, время ужина, а ужин - святое. Наверх лезть неохота. Смотрю - полотно невдалеке железное. Надо же, думаю, и у нас в Славском - железное. Прикинул где север, да и пошел по шпалам, прямо в ботах. Через час  как у классика –  «Стою один среди равнины голой» во всем горнолыжном. Куда иду? Может, в Румынию? Главное,  равнина  и вправду голая стала, то есть и горы уже куда-то подевались. Бр-р-р-р! Вдруг мужик навстречу. Дремучий такой мужик, в овчине навыворот,  под мухой, наверное, бендеровец. Я лыжи переложил, как базуку, прицелился и говорю негромко:
 - Гражданин, - типа, - далеко до Славского?
 Напугал с перепугу. Мужик даже шарахнулся, а потом ничего подошел, улыбается, лопочет что-то по западенски, но ничего же непонятно. Причем слова знакомые мелькают, а смысл не доходит - «Файно» да «Файно». Я интеллект напружинил и кое-как уяснил, что до Славского мне еще восемь километров шлепать. Вот, думаю, влип, так уж влип. Полпути честно прошагал в темноте, пока не встретил на переезде розвальни, в которых и развалился за обещанную гипотетическую бутылку. И доставили меня добрый старичок и славная лошадка  прямо до  избы.  А ноги я тогда крепко сбил.
           Так вот, иду я на Азау. Вдруг парнишка меня нагоняет - роста небольшого,  ладный, крепкий, тоже с лыжами и тоже в ботах. Ну, думаю, не один я такой мученик, значит, скучно не будет. Обсудили новые «Эланы», поругали польские компакты, поиздевались над «Вилсами», сошлись, что «Беркуты» дерьмо, но лучше КЛС. Пытаюсь сменить тему раз, другой - фигушки, съезжает обратно. Ясно – фанат. Знакомый типаж. Такие первые уходят на склон, последними возвращаются, а если не катаются и не спят, то говорят о лыжах. Выясняю, что парнишка экстремал, зовут Сашкой, живет в Азау. Мне интересно стало, договорились завтра  погонять.
            «Место встречи изменить нельзя» – утро, бар Мира. Сашка  ввалился в дверь буквально,  то есть споткнулся,повалил чужие лыжи, свои уронил. Ух, думаю, орел.
           -  Пошли?
           -  Пошли.
           Поднялись на площадку общего старта.
           - Нет, - говорит, - давай туда, - и на сортир показывает, что на обрыве.
           - Спасибо, - говорю с достоинством, - уже был.
           - Да ты что, там классно.
           Ну, думаю, спятил Сашка, там может и классно, но ... обрыв. Подошли. Из сортира мужик вышел недовольный. Обрыв за сортиром впечатляет – градусов пятьдесят, камни торчат, но и снег кое-где есть, а главное след  меж камнями  петляет. Целина по всем признакам глубокая.
            -  Это я, позавчера, – потупился Сашка.
            Так, думаю, ежели аккуратно, то, пожалуй, рискну. Главное, левым сразу тормознуть, а там видно будет. Не люблю рассусоливать –  решил, значит решил.
           Прыгаю в обрыв с сильной левой подкруткой и, неожиданно глубоко провалившись в снег,  заваливаюсь на спину, не давая лыжам зарыться, а затем,  сильно толкаюсь ногами и палками и вылетаю в правом повороте. Кажется дело пошло. Прыжковая техника - это надежно, а если еще и ритмично, то даже не тяжело. С каждым прыжком, я проваливаюсь метров на пять. Еще прыжок и передо мной узкий снежный кулуар. Пространства для поворотов нет, одна дорога вниз. Вот этого я уже не люблю. Но кто меня спрашивает? Дух захватило, как при падении. Пролетел сразу метров двадцать, с трудом торможу и мягко заваливаюсь на правый бок, благо недалеко - склон  у локтя. Уф! Перекур. Мимо меня в туче снега проносится Сашка. Хорошо идет, чертяка, а вот я осрамился. Бывает. Привожу себя в вертикальность, вытряхиваю из перчатки снег. Дальше проще, поскольку положе, камней меньше, а снега, соответственно, больше. Сашка ждет меня метров на двести ниже. Спускаюсь.
           - Ну, как! – спрашивает  жадно.
           - Улёт.
           А что бы вы сказали на моем месте?
           - Погоди, - говорит, - я тебе еще местечко покажу - ва-аще чума!
           Так, думаю, с этим клиентом надо поаккуратнее.
           Чумовым местечком оказался трамплин, с которого Сашка улетел, махая палками, метров на десять. Надеюсь читатель помнит мою «любовь» к прыжкам и потому простит мне маленький мухлеж - когда запахло прыжком, я слегка тормознул и  халявно вильнул мимо трамплина. По-моему, Сашка не заметил.
            Очередным чумовым местечком оказался крутяк, в который я надысь лазил за докторскими лыжами. Вот здесь мне понравилось. И почему я раньше сюда не совался? 
             Таким манером мы докатились до низа и, разогнавшись, неслись по прямой к нижней станции подъемника. И вдруг Сашка,  повинуясь какому-то безумному вдохновению, сворачивает к трансформаторной будке, перед которой,  в целях безопасности, насыпан здоровый снежный бугор. К моему ужасу он на него взлетает и прыгает через подстанцию. Ясно видно, что ему не хватает высоты. Лыжи со звоном втыкаются в бетонную стену и пропеллерами разлетаются в стороны, а Сашка, кувыркаясь, улетает через крышу и скрывается из виду.
            - «3,14…», - бекнул в голове незнакомый гнусавый голос.
            Я мгновенно вспотел и вильнул за подстанцию. Сашка сидит в сугробе и крутит головой.
           - Ц-ц-ц-цел? – заикаюсь я.
           - Чума! - выдыхает он в восторге, - Нет, ты видел!? Видел!!?
           - В-в-в-в-видел, - с трудом выдавил я.
           Лыжи мы нашли без передних маркеров – их начисто срезало при ударе, вырвав с мясом из лыж. Сашкин восторг немедленно сменился неутешным горем. Полчаса он ползал по сугробу и, причитая, искал улетевшие куда-то маркеры.

                Эпилог

           В последний день нашего катания невиданно плотное облако накрыло Эльбрус и принялось по детски наивно облегчаться на наши склоны мегатоннами легчайшего снега. За ночь сугробы поднялись на полметра и продолжали стремительно расти. Воздух наполнился таинственным шепотом миллиардов суетливых снежинок, а прочие звуки покорно умирали в их густой  кутерьме. Несмотря на нулевую видимость все полезли кататься.
          Позорным плугом я медленно плыву в топленом молоке и собираю по пути «чайников», которые плывут еще позорнее. Через некоторое время за моей спиной выстроилась небольшая цепочка робких, полуреальных созданий.
         Неожиданно туман сгустился настолько, что и я перестал  понимать, где нахожусь. В этот момент мне показалось, что из тумана  надвигается что-то большое и опасное. Это было скорее предчувствие, поскольку  через темные фильтры  я упорно видел только шестипроцентное Можайское молоко. Тем не менее, я остановился и осторожно вытянул руку. Перчатка уперлась в мягкое, взгляд сфокусировался, и прямо перед лицом я обнаружил вертикальную снежную стену. Странно, думал я, ощупывая неровную поверхность,  сколько раз спускался с Мира, но такого не припомню. Где я? Мне стало казаться, что это сон. Оглянулся.  Никого. Где «чайники»? Сворачиваю налево и медленно ползу вниз по склону. Куда-нибудь да приеду, но это, конечно, не катание! Это игра в жмурки на сельхозработах. Очки залепило, но я не протираю. Знаю по опыту  – будет хуже. Склон загибается  круче и круче, и мой плуг делается все шире и шире, испытывая мою весьма скромную растяжку. Так не пойдет.  Ясно одно - я не на трассе, и надо что-то предпринять. Свернуть. Налево или направо? Направо бескрайние просторы Эльбрусского ледника, слева каменистые отроги Кара-баши. Это если я еще на Эльбрусе. Наверное, лучше упереться в скалы, чем затеряться на леднике, решил я и свернул налево. Память  тут же подсунула дурацкий (других не держим) эпизод,  связанный со скалами.
        Не знаю, почему  я решил, что с чегетского «Доллара» можно траверсом переехать в чегетскую же «Трубу». Для непосвященных скучно разъясняю – переехать с северной трассы на центральную. В самом деле, почему? Господа и дамы, прошу не повторять мой опыт -  там скалы. Но я там проехал, точнее, пролез, не снимая лыж. Вот, думаю, не сниму и все! А было так.
         Пройдя «Доллар», я повернул направо и осторожно, с легкой потерей высоты, покатился через густой пихтовый лес. Скоро появились безобидные выходы скал вперемежку со снегом, по которым я аккуратно ступал своими битыми фишерами. Потом снег незаметно кончился и в какой-то момент я обнаружил себя прижатым к  небольшой скальной стене, причем в лыжах. Ну, это уже  безобразие? Ну, разве так можно?  Можно. Лезу. И вы зна-е-те!? Лазить по скалам в лыжах оказалось удобно. Говорю, как бывший скалолаз. Канты держат превосходно, лучше скальных туфель. Хоть пиши заявку на новый вид спорта. Минут двадцать я отрабатывал приемы и тактику будущего параолимпийского вида спорта среди инвалидов умственного труда. За это время я траверсировал метров пятьдесят сравнительно несложные скал. Потом встал на нормальный снег и незадумчиво (хоть так не говорят) доехал до «Трубы». «Незадумчиво», так как старался не думать о скользящей поверхности своих единственных лыж.
          Но вернемся к блужданию в тумане. Минут через пять невнятного траверса я неожиданно наткнулся на своих (или чужих?) потерянных «чайников», которые, как слепцы у Босха, гуськом, без поводыря ползли в безнадежную неизвестность. Слышались невнятные причитания. Их позы были разнообразны, живописны и, по-видимому, весьма точно отражали их сложный внутренний мир, но при этом крайне далеко отстояли от принятых горнолыжных стандартов. Я незаметно возглавил процессию, будто ее и не покидал. Минут через десять подул небольшой ветерок, развиднелось, и метрах в пятистах обнаружился долгожданный Кругозор. Все стало на свои места.
           В баре аншлаг. Влажно и туманно, как в бане в моечном отделении. Народ  отряхивается, стучит ботинками, ставит лыжи к стене и устремляется,  оскальзываясь на мокром полу, к стойке. Наши все здесь. Заняли большой стол.
           - Валька, сюда, - кричит Женя, - я тебе место держу.
           Нахожу глазами Большого. Он сидит черный, лохматый, страшный и внимательно разглядывает пустую бутылку водки (и где он ее только достал?), а вокруг, несмотря на тесноту, ощущается испуганная пустота. Вспоминаю, что уже несколько дней не видел Кобру.
            - Где Кобра? – бросаю, проходя мимо, - Куда дел?
            - Е...тся с канатчиком, - хрипит он без паузы, как будто давно ждет именно этого вопроса.