Тютю

Е.Г.  посвящается.                «Как познать  себя самого? Отнюдь не
                созерцанием, только действиями.»
                Иоганн Вольфганг Гете

                «Никогда не понимал, почему люди играют
                в придуманные игры, когда вокруг так много
                настоящих…»
                Курт Вонегуд

                ТЮТЮ

          Голова болит невыносимо. Если прижиматься лбом к прохладному  автобусному стеклу, то, кажется, боль немного стихает. Я замираю, боясь пошевелиться, но стекло быстро нагревается,  боль возвращается, и приходится  переезжать лбом на новое место.
          Женя сидит рядом и улыбается. По утрам у него никогда не болит голова, сколько и чего бы он не пил накануне. Счастливое и одновременно опасное свойство.
          За пыльным окном мельтешит привокзальная площадь Минвод. Абреки самого свирепого вида зазывают в свои раздолбанные «Волги» растеряно озирающихся пассажиров поезда Москва-Баку, с которого  мы только что сошли. Пассажиры шарахаются, крепче хватаясь за свои вещи, и втягиваются  в несколько стоящих на площади автобусов. Площадь постепенно пустеет. На грязном газоне остаются сидеть на корточках несколько совсем уже уголовных личностей. Они курят, стреляя глазами по окнам автобусов, и сплевывают в мусор под ногами.
          Вспоминать вчерашнее не хотелось, хотя начиналось всё не плохо.  Мы пили пиво и обсуждали свое убогое снаряжение. Потом был вагон-ресторан. Это было шикарно, и это было в традиции. Уже в ресторане что-то пошло не так - то ли мы шумели, то ли нас обсчитали, но Женя, мстительно ухмыляясь, достал откуда-то вагонный ключ, и мы двинулись в свое купе, запирая за собой все встречные  двери. Сейчас это кажется странным, но вчера эта затея представлялась нам весьма остроумной, а главное  справедливой. То, что было потом,  вспоминать не хотелось вовсе. В памяти застрял только Женя, сующий пассажирам наши общественные деньги и в изысканных выражениях просящий у них извинения. Потом - полный провал, мучительное утреннее пробуждение, суматошные сборы, и вот мы в автобусе с надписью «Терскол».
           Автобус стоит на площади почти час,  утренняя прохлада сменилась августовским зноем, стекло нагрелось и уже не помогает. Я откидываюсь и судорожно вытягиваю ноги под переднее сиденье. Упираюсь во что-то мягкое, это что-то испуганно отдергивается, но мне это почти безразлично. С удивлением замечаю, что жара как будто размягчает мои бедные мозги, и боль плавно трансформируется в тяжесть и тошноту.
          Подъехал запыленный ПАЗик и высыпал на площадь группу альпинистов. Они энергично побросали пестрые веревки и разноцветные рюкзаки под окна нашего автобуса. Громко галдя по-немецки, с любопытством оглядываются по сторонам. Их бодрый и здоровый вид почему-то вызвал у меня новый приступ тошноты, а Женя, напротив, встрепенулся и заявил, что у нас мало карабинов и неплохо бы прикупить у «камарадов»  хотя бы парочку. Я промычал что-то неопределенное в том смысле, что  - кто учил немецкий, тот и пойдет. Женя сразу поскучнел, оказалось,  он не помнит как по-немецки «купить». Сделка рушилась на корню.
          Наш автобус вдруг взвыл, задребезжал всеми стеклами и, наконец, тронулся. Потянулись серые дома, белесые пирамидальные тополя, выжженная степь. Я прикрыл глаза, мечтая заснуть. Голова не желала держаться прямо, и я задвинул ее в угол между спинкой и стеклом. Автобус бросало и трясло, стекло било в висок, но это почему-то доставляло мне мучительное и необъяснимое наслаждение. В голове стали появляться связные картины, которые не были прямым продолжением моих вялых мыслей. Они появлялись и исчезали, и  каждый раз я с обидой думал, что так и не усну.
          Проснулся от тишины - автобус стоял на каком-то автовокзале. За низкими неряшливыми домами поднимались голые каменистые холмы,  небо налипло на них грязной ватой облаков. Женька курил под окном. С удивлением обнаружил, что голова почти не болит. По крыше забарабанил дождь. Женя плюхнулся рядом и ехидно поинтересовался моим драгоценным. Я со всей возможной  небрежностью бросил,  - О’кей, - и мы тронулись.
         Дождь превратился в ливень и занавесил долину серым некрасивым тюлем. Со склонов под колеса покатились разнокалиберные камешки, влекомые многочисленными ручейками, а из закрытого люка закапало на колени. Мы, как могли, раздвинулись, сразу стало неуютно и тревожно. Переглянувшись,  мы подумали одно и то же – скоро нам придется расстаться и с этой дырявой крышей. Словно услышав нас, ливень перешел в  град. Дорога круче потянулась наверх, автобус надрывно взвыл, буксуя на градинах, а за окном, прямо у колес, обнаружился провал, в котором смутно белел далекий Баксан. Стало неприятно, и я, отвернувшись от окна, принялся рассматривать пассажиров. В основном это были местные женщины со строгими лицами и могучими сумками. Одни равнодушно поглядывали по сторонам, другие дремали. Рядом с шофером, ухватившись за стойку, стоял спортивно одетый парень и в чем-то горячо убеждал его по-кабардински, а может -  по-балкарски. В незнакомом болботании с явным дефицитом звонких гласных настырно проскакивала аббревиатура «ВЦСПС», почему-то показавшаяся мне в этой обстановке неуместной.
         Проехали Тырнауз, ущелье сузилось. Всю правую сторону заслонила обычно рыжая, а сейчас черная и блестящая, скальная стена. Это наша главная примета  и здесь нам выходить. Женька ринулся к шоферу. Пока выгружались, дождь незаметно кончился, и это оказалось первым звеном в длинной цепи везений и невезений, которые будут сопровождать нас в последующие дни. Вот и наша тропа, круто уходящая вверх в заросли мокрого кустарника, а вот и наши рюкзаки весом под пятьдесят килограмм.
         О рюкзаках стоит поговорить отдельно. Это так называемые обалаковские  рюкзаки (не путать с  яровскими) – предмет особой гордости их обладателей, то есть нас. Не имея бесчисленных, а зачастую бессмысленных регулировок современных рюкзаков, они отличались аскетической простотой, невероятной надежностью советского брезента и изяществом беременного бегемота. Они легко приняли в свое чрево наше немудрёное имущество,  плюс веревки, плюс железо, плюс продукты на пятнадцать дней. Тем, кто забыл или не знал «прелестей» развитого социализма, напомню, что рассчитывать на убогие магазины, скажем, Терскола или Зугдиди в то время, могли только блаженные романтики или преданные фанаты кабачковой икры.
         Рюкзак подобного веса нельзя просто так взять и одеть, тут требуется целая процедура или, если угодно, ритуал. «Обалак» рывком берется на грудь и ставится на подходящий по высоте камень. Затем, придерживая его от падения левой рукой,   подныривают  под нее (руку) с эдаким полуповоротом, похожим на известное женское па из русской кадрили. Очутившись спиной к рюкзаку,  следует незамедлительно просунуть руки в лямки, а затем с резким выдохом «ха» нырнуть вперед, одновременно отжимаясь на ногах. В данном случае камнями нам послужили бетонные столбики, торчащие, как попало, вдоль обочины.
         С первых же шагов выяснилось, что рюкзак зажил на моей спине своей самостоятельной и весьма безнравственной жизнью - идет куда хочет, не останавливается когда нужно, цепляется за встречные ветки и все время норовит завалить меня на бок. Стало ясно, что с ним придется договариваться по-хорошему.
         Женя - традиционно первый. Я наблюдаю, как при каждом шаге перекатываются мышцы его могучих страусиных ног.  Сначала  бреду за ним  как попало, потом пытаюсь приноровиться к его шагам, одновременно считая их про себя. «Раз, два, три, … тридцать один, …  сто шестьдесят восемь…». «Глав – но - е - не  -  сби - ться, - э  -  то -  о – чень  -  ва –  жно». Дорога поднимается лесом. Я написал - лесом, хотя не в силах припомнить окружавший нас тогда пейзаж. Кажется, там все-таки был лес. Хорошо запомнились только Женины ноги и смутно - широкая каменистая тропа. Почему-то  важно было наступать именно на те камни, от которых только что отрывались стоптанные Женины «адидасы». «Двести сорок один, двести сорок два …» Мучительно хочется остановиться и скинуть с себя  злобного зверя, вцепившегося в плечи. Тем более что в идеально подогнанной спинке обнаружился некий противный бугорок, который вначале казался совершенно несущественным, а теперь вдруг стал центром вселенной и главным источником мирового зла. Он настойчиво и безжалостно грыз мою спину в районе поясницы. Но останавливаться нельзя. Точнее – можно, но нельзя  предложить это первому. Сейчас я бы сделал это не задумываясь, а тогда  было нельзя. Не умею объяснить причину, но тогда я готов был умереть под этим дурацким рюкзаком.
          Тропа вышла к речке. Впрочем, ласковое и равнинное слово «речка» мало подходит к  этому ревущему чудовищу.  Кажется, сунь туда ногу, и оно оторвет ее мгновенно вместе с ботинком.  Видны остатки деревянного моста,  разбитого то ли селем, то ли  водой.  Через реку перекинуто черное и скользкое на вид бревно.
          Процесс съема  рюкзака проще подъема, однако, тоже требует для этого подходящий камень, а вместо резкого «Ха»,  как правило, выдыхается облегченное «Ух». По плечам побежали мурашки - плечи отсидел. Осторожно спускаюсь к реке. И так, и сяк пытаюсь подобраться флягой к ревущему пенному потоку и при этом не сильно намокнуть. Наконец, поскользнувшись на совершенно плоском камне,  въезжаю  ногой в воду. Плюнув на все, там же наполняю флягу.
         Я старательно выжимаю уже пахучий носок и еще не пахучий рукав ковбойки, а Женя, тем временем,  не спеша, разматывает основную веревку и вяжет на мне классический булинь. Мне идти первым. Женя  пристроился за большим мшистым камнем и  готовится  страховать. Я шагнул на скользкое бревно, думая о том, что только что загремел с камня, который был гораздо шире. Странно, но «героический» эпизод перехода по бревну не оставил в моей памяти ни единого следа. Полагаю, что я просто внимательно смотрел под ноги. Следом пошел Женя, и уже я сидел, упершись ногами в камень. Все это происходило в деловитом молчании.
           Следует вам сказать, что Женя, вообще, по жизни был молчун. Говорил он мало, но всегда веско и точно. Когда же надо было действовать, он вообще замолкал. Ну, не любил он совмещать. Вот такой был человек.
          То, что случилось потом, не поддалось рациональному объяснению, а потому прямиком отправилось в мою небольшую, но любопытную коллекцию чудес, свидетелем которых я был лично.
          В отличие от меня Женя аккуратен во всем и потому, на случай купания при переправе, вложил свои часы и документы в специальный непромокаемый мешочек. Когда опасность миновала, он извлек свои «драгоценные» часики и простодушно  попытался их надеть. Не тут-то было, браслет натурально  не сходился у него на запястье. При тщательном разглядывании выяснилось, что с неразъемного браслета бесследно исчезли две металлические секции. Мистика была налицо и потому на лицо Жени легло приличествующее случаю изумление, переходящее в задумчивость. 
          Вообще, про аномальные явления гораздо интересней читать, чем переживать их самому - в этом я убедился на собственном опыте. Первый вопрос, который возникает, когда это все-таки происходит: «Ну, и что мне теперь с этим делать?». Довольно быстро понимаешь, что делать с этим особенно нечего, разве что рассказать кому-нибудь при случае, и то в легкой форме полуанекдота и с обязательной извиняющейся улыбочкой. И правда, чего суетится - одним чудом больше, одним меньше … Крупные чудеса, если повезет,  отправляются в легенды и специальные книжки, а мелкие довольно быстро испаряются из памяти людей, оставляя в осадке, видимо нужное для чего-то или для кого-то, полупрозрачное ощущение ПРИСУТСТВИЯ.  Большинство людей никакие чудеса не в состоянии отвлечь от их  насущных дел и, возможно, они рассчитаны на тех редких,  но впечатлительных наших сограждан, которые после этого рвут на себе соответствующее эпохе рубище, бросают обалдевших родных, и, постукивая корявым посохом, с горящими глазами идут прямиком в основатели очередного УЧЕНИЯ. А вот учения, какими бы идиотскими они не были, как явствует из истории, вполне  способны двигать  целыми народами и даже цивилизованными, и не всегда в лучшую сторону.
         Вот, взять, к примеру, нас. Женя, понятное дело, загрустил по своему испорченному браслету, а меня в это время волновало совсем другое. Я боролся с проклятым бугорком на рюкзаке, который меня так достал. Сначала я на него нажал пальцем - бугорок исчез, но через несколько секунд появился снова. Я надавил сильнее - бугорок переехал повыше. Ударил кулаком - вместо одного бугорка появилось два. Тогда  в бешенстве я повалил рюкзак на землю и принялся сладострастно избивать его ногами. Некоторое время Женя с интересом наблюдал за экзекуцией, а затем высказал гнусное предположение, что это был фотоаппарат. Он так и сказал, - «Был», - в безнадежно прошедшем времени.
         Ишачки по рюкзачкам, рюкзачки по ишачкам. Опять нудный тягун через лес. Проклятый бугорок исчез, зато обнаружилась другая напасть - мокрый носок в мокром же ботинке (поменять носки я, конечно, поленился). Не знаю, что точно происходило в моем правом ботинке, но появилось стойкое ощущение, что кто-то постоянно подливает туда кипяток. К счастью, я не успел стереть ногу, поскольку тропа уперлась в очередную «стрёмную» переправу, и мы дружно решили   заночевать здесь.
         Я ставлю палатку прямо на тропе, а Женя вдумчиво накачивает примус. Примус «Шмель», о котором идет речь, не чета современным импортным финтиклюшкам. Его разведение больше напоминало шаманское камлание и требовало от разводящего совершенно определенный и достаточно редкий тип нервной системы. Поэтому у нас этим всегда занимался Женя.  Варится жиденькая кашка - тушёнка нам сегодня не полагается.
         Заползаем в спальники уже в темноте. Засыпаю мгновенно, как падают в обморок, и тут же просыпаюсь - по листве и палатке шуршит дождь, непривычно долгие раскаты грома гуляют по ущелью. Старенькая серебрянка не выдерживает, и  мы начинаем подмокать. Сначала сдаются боковины, потом - подветренный торец палатки. Жмемся в середину, ворочаемся, пока я не задеваю рукой полог. Этого делать не следовало, потому что с этого места немедленно закапало на  спальник. 
          Рассвет мы встретили в полудрёме, кое-как пригревшись в сырых спальниках. Кстати, все это время полиэтилен на палатку преспокойно лежал под нашими головами.
На Жениных заколдованных  - 7.30.  Выползать под дождь выше наших сил. Валяемся до десяти, распаляя свою совесть, наконец, решаемся. Одновременные сборы двух больших рюкзаков в одной маленькой палатке напоминают возню слепых котят в маленькой корзинке, которую при этом еще волокут к ближайшему пруду. Часть вещей, предназначенных для второй – «курортной» части нашей экспедиции, как то: маска, ласты, подводное ружье, «парадная» одежда, половина консервов и сухарей, - прячется в камнях.
          - Может быть, по ним нас найдут – торжественно провозглашает Женя и плюёт через  плечо.
          Заметно полегчавшие рюкзаки и выглянувшее из-за горы солнце, в корне поменяли наше утреннее настроение. Поэтому,  для начала мы лихо, без страховки форсировали очередную водную преграду. Зверь за моей спиной угомонился и позволил мне вертеть головой в разные стороны. Горное солнце, с  гениальной небрежностью Моне, забросало, мрачную доселе картину леса, тысячами разноцветных свето-пятнен. Деревья щедро роняют  на нас бриллиантовые капли, и нам это нравится, мы  смеемся  и специально задеваем встречные ветки. Начиналось то, ради чего мы тряслись в тесной духоте полторы тысячи километров. Когда в первый раз впереди между ветвей мелькнуло что-то белое, сердце забилось тревожно и  радостно. Вот сейчас, еще немного …  Выходим на открытое место, выкошенное  лавиной, но уже ощетинившееся мелкими  корявыми березками. Вот она - наша капризная красавица, ужасная и неприступная  Тютю - вся в белом.
      Лес кончился, и начались альпийские луга. Вечер только намечался, когда мы вошли в «цирк»,  которым завершалась  долина. Ревущая зверюга — Тютю-су  успокоилась и, по этому поводу,  попросила ласково называть ее речкой, но, не дождавшись от нас комплимента, обиделась и  разбилась на десяток мелких  ручейков, которые, как вредные мальчишки, тут же кинулись врассыпную, жаловаться на нас столпившимся  вокруг грозным каменным великанам. Здесь планировалась наша вторая стоянка.               
          Солнышко пригревает, ручейки поют свои детские песенки. Мы валяемся в палатке и через откинутый полог разглядываем Тютю.  Она прекрасна. Правда, ее слегка портят  следы лавин справа от вершины, как раз там, где нам предстоит подниматься. Я указал на это обстоятельство Жене, и он вдруг не к месту, но горячо заговорил о своих дырявых ботинках и не застегивающемся спальнике.
          «Цирк» так цирк. На арену с превосходными альпийскими декорациями выкатился местный клоун - шустрый и длинный зверек, которого мы определили как ласку. Сначала он (она) с аппетитом поел (поела) скромные остатки нашего скромного ужина, а затем начал (начала) заглядывать в палатку, требуя оваций и продолжения банкета. Кусочек сыра, выданный из НЗ, скрепя черствым сердцем, завхозом по имени Женя, был принят благосклонно.
          Мы уже стали засыпать, когда страшный грохот «выбросил» нас из палатки. Это сошла лавина с Сулукола. Полчаса мы нервно хихикали, и у нас разыгрался зверский аппетит.  Пришлось устроить второй ужин. Всю ночь хлестал дождь, долбил град, сверкали молнии, гремел гром, сходили лавины, но мы этого не слышали, потому что крепко спали.
          Проснулись на облаке, причем, не в переносном смысле. Видимость нулевая, моросит, вставать, естественно, лень. Прибежала вчерашняя ласка, покрутилась и, не найдя сыра, убежала. Собираемся  без энтузиазма, как на порку.
          Поднимаемся по «живой» морене. Идти неприятно — острые камни весом по тонне, аляповато раскрашенные лишайниками в оранжевый, черный и белые цвета,  с дверным скрипом проворачиваются под ногами. Каждый раз не знаешь, чем закончится следующий шаг, и потому  постоянно готовишься  упасть. Привычная житейская связка – «большое – значит надежное» - здесь не работает.  Мы идем по тропе, хотя, казалось бы, какая может быть тропа на этой куче глыб? Представьте, может. Вроде бы ее нет, и вроде бы есть. На «тропе» камни  лежат как-то не так, по-другому. Объяснить нельзя, но смотришь и видишь – вот же она тропа, здесь люди ходили, и это важно, потому что на тропе камни качаются меньше (утоптаны что ли?), значит меньше шансов загреметь.
          Мы на уровне нижнего слоя облаков. Причем, облака  играют в морской прибой,  то есть натурально плещутся о подножие Тютю, но, в соответствии со своим высоким статусом,  медленно и солидно.  С интервалом в десять минут облака то накатываются на нас, то отступают в долину. Когда отступают, то из верхнего слоя облаков нас поливает дождь, когда накатываются – дождь прекращается, зато делается ни хрена не видно. Песня.
         Морена кончилась, начались «бараньи лбы». Пришлось встать на четыре косточки и немножко полазить. Дважды прыгали через ручьи, больше похожие на водопады. После второго прыжка я потерял равновесие и закачался, балансируя на обрыве, но Женя хладнокровно поймал меня за рюкзак и привел в вертикальность. Мелкий  эпизод.  Только через много лет, когда Жени не стало, до меня дошло, что тогда он, походя, спас меня как минимум от серьезной травмы.
         К обеду мы вылезли на «стартовую площадку» - большую как стадион  поляну, аккуратно постриженную и удобренную местными турами. За ней начинается ледник и полуторо-километровая стена Тютю-баши - шестерочный маршрут, на котором легендарный «Тигр скал» сделал  золото Союза. С удовольствием побродив по зеленой лужайке, мы нашли следы лагеря и немедленно встали. Если бы не дождь, здесь можно было бы провести отпуск, - решили мы.
         Громада Тютю нависла над лагерем, приводя нас в священный трепет. Надо признать, что еще в Москве, когда экспедиция только намечалась, Тютю в нашем представлении стала нечувствительно приобретать свойства некой странной одушевленности. Нам стало казаться, что уже издалека  она внимательно наблюдает за возней двух ничтожных  муравьишек, собирающихся  нахально заползти ей на макушку; и раздумывает - раздавить ли их сразу, сбросить ли щелчком или пусть себе ползут, поскольку все равно упадут. Чем ближе мы приближались к горе, тем явственнее становилось ощущение ТРЕТЬЕГО. Я пишу «мы», потому что Женя признавался, что тоже чувствовал нечто подобное.
          Чтобы умилостивить духа горы, мы еще в поезде запланировали исполнить на «стартовой площадке» обряд племени Мумба-юмба, с обязательным жертвоприношением банки тушенки и исполнением «танца смерти». Правда,  прибыв на место, и уже достав  банку, мы малодушно заспорили о филологическом смысле слова «жертва». Женя настаивал, что «жертва» означает «сожрать», а я – что «немедленно съесть». Победил голод.
         Начали готовить ужин, но тут выяснилось, что все наличные спички отсырели. Тупо исчиркали пол-коробка, пока догадались потереть спичку о Женину прическу, и, о чудо, - она загорелась. Мы продолжили эксперименты с другими прическами, но эффект не повторился. Вероятно, со стороны мы напоминали вшивых.
          Всю ночь какая-то тварь подкрадывалась к нам, скрепя камнями и гремя посудой. Мы решили, что  это ОНО - дух горы, озлобленный сожранной нами тушенкой, или, в крайнем случае, невоспитанные туры, стадо которых голов в пятьдесят мы видели накануне. Шел дождь, временами ухали лавины, и это вселяло тревогу. С другой стороны, шум водопада напоминал гул электрички, и это успокаивало.
          Утро с трудом пробилось на нашу поляну сквозь плотную завесу тумана. Из палатки виден только кусок зеленой лужайки, и потому кажется, что валяемся мы на традиционном воскресном пикнике,  где-то в подмосковном лесу. Не верится, что в тридцати метрах за туманом - скальный обрыв высотой с останкинскую башню. Вокруг лагеря виден свежий помет и следы копыт. Кстати, о мясе - на завтрак опять пшенка. Занимаемся «маразмом» потому, что скучно. Женя подобно Сизифу перекатывает большие камни, я запрудил ручеек и получил небольшое озерцо. Кстати, странный это был ручеек - появлялся ниоткуда в середине поляны, тек метров пятьдесят как полагается нормальным ручейкам, а потом так же неожиданно, по-английски, исчезал в замшелых камнях.
          Диспозиция наша такова. Продуктов - на два дня, видимости - никакой, куда идти – неясно. Грустно, девушки. Именно в этот критический момент  выплеснулось из моей промокшей души стихотворение под названием «Грусть в тумане».
 
                Отчего же грустновато
                двум столичным молодцам?
                Удивляются девчата,
                а виной тому туман.
                Мы запутались  в тумане,
                .   потеряв из вида путь.
                Лучше б мы лежали в ванне
                и намыливали  грудь.
                Надоело, братцы, это -
                пятый день без шашлыка.
                Место истинных поэтов,
                как известно, у ларька.
                Знать такая наша доля,               
                наш удел и наш предел.
                Эх, Тютю, с тобою в споре
                я чего-то не сумел.

К обеду маяться стало невыносимо, налицо было моральное разложение коллектива, надо  было  что-то предпринять. Постановили, - выдвинуться на край ледника и ждать погоды там. Конечно, мягкую травку придется сменить на жесткие камни, к тому же, отсюда хорошо видно, что прямо сейчас на это место усердно гадит целое стадо невоспитанных туров. В общем, пять звезд добровольно меняем на дом колхозника.
           Два часа прыжков по камням, и вот мы на высшей точке морены. Основная масса облаков осталась внизу, и перед нами открылся роскошный и долгожданный вид на ледник Тютю. Оптимизм, как ни в чем не бывало, с идиотским смехом выскочил из сумеречных глубин моего фрейдовского подсознания. Правда, скоро выяснилось, что облака продолжают свою легкомысленную игру в морской прибой, и нас опять  накрыла волна сырого чахоточного  тумана, в котором местность снова обрела прежний предельно непривлекательный вид. Облака накатывались и откатывались, и наше настроение, соответственно, меняло свою полярность. Оптимизм и пессимизм в противофазе носились вверх и вниз по лестнице, периодически сталкиваясь лбами, пока окончательно не стемнело. Похолодало. Мы натянули на себя все наличные запасы одежды и, представьте,  не вспотели. Поскольку у некоторых стали наблюдаться признаки простуды, ужин заели чесноком и луком. Теперь лежим и обливаемся слезами радости и «глубокого удовлетворения» (Л.И. Брежнев). А что еще могли сказать по этому поводу глумливые слушатели второго курса Университета марксизма-ленинизма»?
          И приснился мне в ту ночь планово-производственный сон. Будто прихожу  я на работку  в родную 105-ю,  а стола моего нет. Обидно стало. Ведь достался мне стол этот, начальственный не по чину, почти новый, в результате изящной интриги и блестящего трехходового обмена. И вообще, в комнате вместо столов и сейфов почему-то пальмы да фикусы понаставлены.
           -  Куда, – говорю, – стол дели, товарищи, и, вообще, что за бардак, понимаешь?
              А шеф  ладошки потирает и объявляет радостно, что подвел, оказывается,  я родной   коллектив  небрежной своей работой, а также отгулами бесконечными. Заметался я по комнате – вроде как стол ищу, и наши все забегали, загалдели, меня ловят. Пальмы падают, фикусы качаются, догнали, шельмы, повалили …
            Просыпаюсь – явь не лучше: тьма кромешная, воет кто-то голосом нечеловеческим и по лицу меня хлещет не больно, но обидно и страшно.  Пока руки тащил из спальника, чтоб отбиваться, чуть с ума не спятил. Ткнул в темноту – отлегло. Это же ветром, оказывается, палатку завалило и им же, ветром, ее же, палатку, треплет. Женя тоже проснулся, в обстановку въехал. Минуту полежали, прощаясь с ночной истомой и нагретыми спальниками, и полезли на морозец, бестолково барахтаясь в серебрянке.
          Выползли и … обалдели! Светает, на небе ни облачка, видимость километров сто! Погода для восхождения идеальная! Сильный холодный ветер с  ледника  завывает в  камнях и треплет уже поверженную им  палатку. Почему мы не пошли на вершину в то утро - не помню. Что-то было не готово. Но благодаря этому в моей жизни появился этот прекрасный и абсолютно счастливый  солнечный день. Яркой бусинкой горит он до сих пор на  ниточке моей жизни.
          Весь день нас жарило долгожданное солнце, а  неправдоподобно синее небо не пятнало ни  единое облачко. Правда,  долина Баксана в десяти километрах от нас по-прежнему  задрапирована в серый войлок. Снисходительно поглядываем в ту сторону - сегодня мы выше этого. Воздух настолько прозрачен, что окружающие вершины хочется трогать руками: Орелю, Кенчат, Джайлык, Тютю, Сулукол – музыка души. Мы подогнали снаряжение и теперь лежим нагишом на горячих камнях, расположившихся островком у края ледника. Солнце печет, лед сверкает, ручьи текут, жизнь прекрасна. Ближайшие валуны изысканно украшены   нашими заплесневелыми шмотками. На каждой из них, даже на  разпоследнем пахучем и рваном носочке  аккуратно лежит соответствующего размера камень. Сегодня особый день и потому завхоз впервые расслабился на двойную порцию тушенки.
         С самого утра мы с доброжелательным сочувствием наблюдаем, как шесть маленьких черненьких мушек невыносимо медленно ползут с перевала Штермберга. Только к вечеру группа достигла морены и затерялась в камнях.
         В ущелье сумерки, только четырехзубая корона Тютю, как и положено коронам,  золотится над нами. Заканчивается один из лучших дней моей жизни. Ложимся спать пораньше, чтобы встать  в два ночи и по холодку двинуться на вершину. Очень рассчитываем на ночной морозец, призванный, по нашему мнению, сковать для нас прочный, надежный  и желательно ровный наст. Мы, как никогда, близки к цели и завтра должны доказать на что способны. Момент серьезный - ведь нас только двое, а горы так велики. Итак, завтра выходит на вершину популярная команда по домино «Последний шанс». «Не везет в козлах, повезет в горах» – гласит  местная  мудрость.
       Проснулись в четыре … от шума дождя.
        - «Гутен морген, Карл Иваныч!»  – говорит Женя с чувством и начинает собираться.
        Не прошло и двух часов, а мы уже стоим связанные на краю ледника. Тронулись и тут же поняли, что сегодня нахлебаемся. Ночь была теплая, и потому запланированного наста нет и в помине - проваливаемся по колено в тяжелый, липкий снег. Уже через несколько шагов на кошках нарастают неудобные и немодные в этом сезоне снежные каблуки. Приходится часто останавливаться и, задирая по-собачьи заднюю лапу, не глядя, бить по ней ледорубом. Правда, есть и приятные новости — дождь кончился, а рюкзаки  легкие, поскольку  все съедено, сожжено, надето и обуто.
        Склон забирает  круче, снега уже по пояс и мы на нем уже почти лежим. Внизу несколько дней шел дождь, а здесь, ровно столько же, - снег. Темп резко упал. Сначала надо воткнуть ледоруб перед собой, потом  на нем же подтянуться и сделать  шаг наверх. Затем, отжавшись на верхней ноге, одновременно  выдернуть нижнюю из глубокой и жадной снежной дыры. Это  в теории, а на практике все это напоминает забавное детское барахтанье. Теперь  все наши предыдущие скачки по камням кажутся приятной и полезной прогулкой перед сном. Похоже, этот крутяк не кончится никогда.
          Но, было сказано, - «И это пройдет», - и это прошло, и настал день, и был перекур. Небо расчистилось, и  включился жесткий солнечный рефлектор. Сидя на плоских полупустых рюкзаках, мы по очереди осторожно отхлебываем ледяную воду из фляги и без интереса смотрим в долину. Вчера эта панорама нам нравилась.
          Где-то здесь два года назад бесславно закончилась наша предыдущая экспедиция. Тогда мы пришли сюда втроем, под предводительством матерого, по нашим меркам, альпиноида Петьки. Представьте себе двухметровую жердь в белой детской панамке с великолепным орлиным носом, который из-за своей неповторимой формы перманентно обгорал, а потому навсегда украсился ловко приклеенной газетной бумажкой. Это был Женькин друг и однокурсник, неподражаемый балагур и  мастер спорта по альпинизму.  С характерными шуточками и прибауточками Петька уверенно вел нас на Тютю, пока где-то на этом плато мы не умудрились попасть в затяжную снежную метель. Снег валил стеной. Мы добросовестно мерзли в палатке трое суток, вылезая только по случаю крайней нужды и откапываться. Сожгли весь бензин, съели все припасы, рассказали друг-другу все анекдоты. Когда кончился «Пегас», мы честно попытались закурить черный грузинский чай, но, несмотря на внешнее сходство с табаком, это оказалось  невероятно противно, впрочем, и заваривался он не лучше. Это обстоятельство добило нас окончательно, и  мы с позором ушли вниз, поклявшись вернуться через год. Через год не получилось, а через два у Петьки были Фаны. Второй раз, с уже седеющим Петром, я встретился только на Женькиных поминках.

Мы хотели авантюр
от кутюр.
Вот и вышли на Тютю
и -  тю-тю.
Забрались мы во снега
и - пурга.
Трое суток тормозим,
жжем бензин,
Вот закончился припас
и «Пегас».
Закурили черный чай -
примечай.
Друг на друга не глядим
и молчим.
В спальник лезем в триконях -
это крах.
Собрались мы поутру
по добру…
и пошли через карниз
вниз.
Получили по мордам –
срам,
Но вернулись через год.
Вот!
 
          Воспоминания закончились, перекур тоже. Перед нами свежевспаханное лавиной поле размером со стадион. Сужаясь кверху, след недвусмысленно указывает на отломившийся кусок перевального гребня. В это время  целая стая горных котов  уже  вовсю скребла мою нежную душу.  Высота 3900. Ковыляя по безобразным торосам и тревожно поглядывая наверх, мы  пересекли лавинный сброс в поисках пристойного выхода на перевал с пафосным названием «Тридцатилетие советского альпинизма». Вдруг, прямо на наших глазах еще один кусок карниза размером с самосвал трескается и с глухим звуком «Ух» целиком рушится на   склон. Небольшая лавина со  змеиным шипением, быстро расширяясь, наползает на нас. Поток слегка клубится и красиво переливается на солнце.  Странно, но событие, к которому я считал себя внутренне готовым, не вызвало во мне никакого позыва к действиям. Впрочем, бежать там действительно было некуда, да и некогда. Через несколько томительных секунд по общей динамике стало ясно, что  нас не достает. И правда,  лавина вдруг остановилась и, как по команде, осела сразу по всей поверхности, только безобидные снежные комочки веселыми  тушканчиками доскакали до нас. Мы переглянулись и ускорили шаг. Настоящего страха так и не  случилось - как-то все это было несерьезно, а может, усталость сделала меня нечувствительным к подобным зрелищам. Помнится, отец рассказывал, что, до первого ранения в феврале 42-го, войну он воспринимал, как своеобразный спектакль. «Нет в мире ничего отважней глупости» - еще в древности заметил Менандр.
          Представить мир, в котором ты еще не родился, просто, но представить мир, в котором ты только что был, и вдруг тебя в нем уже нет, гораздо сложнее. Я говорю не о поверхностном представлении. Мне это удалось только раз в жизни, и я никому не пожелаю повторить этот опыт. Как моя фантазия перескочила через внутренний барьер, на котором, как на трансформаторной будке, крупными печатными буквами написано «Не влезай, убьет!», как я попал в эту запретную зону сознания – не знаю, поскольку никаких провоцирующих факторов, типа болезней  или опасностей, в это время у меня не наблюдалось. Но в какой-то момент, без всяких видимых причин я вдруг ясно и во всей полноте ощутил одинокий, пустой и НЕНУЖНЫЙ мир, в котором есть всё и все, но уже нет МЕНЯ. Так, наверное, чувствует себя приговоренный к казни. Целый месяц я ходил с этим тягостным ощущением, а затем просто запретил себе об этом думать - и это помогло. Именно тогда я понял, что бедность фантазии и грубость чувств - это величайшие блага, дарованные людям, дабы сохранить их рассудок от безумной, беспросветной тоски и позволить им совершать прекрасные, но рискованные поступки, без которых невозможно представить себе полноценную человеческую жизнь. Впрочем,  дорогой читатель, я искренне надеюсь, что этот абзац не вызвал у тебя никаких других эмоций, кроме недоумения.
         Но вернемся на высоту 3900. Минут через двадцать всё повторилось в точности, только лавина прогудела метрах в трехстах позади  и тоже остановилась чуть выше. Третья, совсем детская лавинка, и вовсе оставила нас равнодушными.
         Сидим, пригорюнившись, на рюкзаках, – путь с трех сторон перекрыт широкими трещинами. Страшно не хочется возвращаться назад, но прыгать  не хочется еще больше.
         Обход «удался на славу» -  мы уперлись в  крутой ледяной склон. Вот для чего мы тащили из Москвы  увесистую связку «морковок» и молотки. Начинается альпинистская рутина - мы забиваем «морковки», рубим ступени и потихоньку на передних зубьях кошек поднимаемся, одновременно забирая влево. Через пару часов мы оказываемся над отвесным  кулуаром, который на километр ниспадает к подножью Тютю. Смотреть туда нельзя, не положено. Вот «морковка», на нее  смотреть можно и даже нужно - ее надо выбить и при этом не уронить, а аккуратно повесить на поясной карабин. Вот веревка – ее надо выщелкнуть из карабина, на котором висит  «морковка», которая висит на карабине, который висит на поясе и тэ дэ, и тэ пэ -  забот полон рот.
         Перевал почти рядом, но неожиданно на общей белизне нарисовалась довольно неприятная ледовая стенка. Обхода не видно.  К счастью выяснилось, что стеночка корявая и есть за что зацепиться, но, к несчастью обнаружилось, что лед  на ней рыхлый и потому ненадежный. Женя лезет первый, а я сижу и заиндевелыми руками страхую его через ледоруб. Падать Женьке не рекомендуется – страховка здесь дохлая. Подробности этого ледолазания выпали из моей памяти, а жаль, поскольку это, безусловно,  был «ключ» ко всему нашему маршруту.
         Вот, наконец, последний взлет на перевал, еще метров сто, и мы наверху. К этому этапу моя  мозговая деятельность окончательно потеряла членораздельность и свелась к физиологическим импульсам, которые как злые  погонщики, понукали в конец забитые  мышцы ног совершать необходимые  для шагов сокращения.  Над нами все тот же снежный карниз, под нами - пройденный ледовый обрыв,  ниже - тот самый кулуар, в который лучше не смотреть. Чуть левее в карнизе  прогал,  это и есть выход  на наш «тридцатилетний» перевал. Поднимаемся наискосок по крутому снежному склону.
           Вдруг, совсем рядом слышу очередное, - «Ух». Вскидываю голову и вижу набегающую на меня снежную волну и Женьку, который, находясь выше и   левее, делает несколько торопливых шагов, уходя от лавины, и падает, как на тренировке, врубаясь в склон. В ту же секунду получаю порцию колючего снега в лицо и тоже падаю, пытаясь зарубиться. По спине мелко и густо пробарабанило,  потом  что-то мягко, но настойчиво вдавило меня в снег, и наступила тишина. Несколько секунд лежу, не дыша, слыша только бешеные удары своего сердца, и вдруг до меня доходит весь ужас моего положения – ВОТ ОНО, СЛУЧИЛОСЬ - ЗАСЫПАН! Тут же, в панике, как попало вскидываюсь всем телом, и неожиданно легко вырываюсь  на свет. Я стою по грудь в снегу, а сверху на меня радостно и испуганно сморит Женька.
         - Помочь?
         Отрицательно мотаю головой и начинаю откапываться.
         Последние сто метров до перевала ползу на четвереньках. Похоже,  предыдущий эпизод отбросил меня по эволюционной лестнице куда-то в мезозой, к хвостатым рептилиям. Так и заползаю на гребень.
         Высота 4100. Сидим на камнях, приходя в себя. Женька осунулся, щеки горят  болезненными багровыми пятнами. Наверное, я не лучше. Сгоряча открываем последнюю тушенку и допиваем последнюю воду. Как ни странно, но силы возвращаются. Мы уже улыбаемся, мы уже шутим.
         Дальнейший путь до первой западной вершины Тютю видится  простым, поскольку ведет туда «шикарный Бродвей» -  широченный гребень из прочного наста, а потом  кусочек несложных скал. Отвязываемся, оставив рюкзаки на перевале, и прогулочным шагом идем на вершину. Участок для новичков. Через полчаса мы уже сидим на второй западной вершине Тютю.               
         Высота 4450.  Камни теплые,  солнышко греет,  ветерок легкий, панорама шикарная – вон  Эльбрус, вон Шхельда, вон Ушба. Весь Центральный Кавказ на ладони. Мы не оставляем традиционной записки в туре. Мы нелегалы и нам тут быть не положено. Но это ерунда, поскольку ощущение полной и незамутненной победы разливается во мне. Вот оно - то самое пресловутое АБСОЛЮТНОЕ СЧАСТЬЕ.
          Пока мы наслаждаемся  этим редким  и, безусловно, заслуженным чувством, уместно вспомнить некий поучительный эпизод, который случится через пять лет буквально  в двух вершинках отсюда. А было так. В паре с другим  моим другом Володей мы «делали» траверс Тютю, то есть шли через   все четыре  вершины ее чудесной  короны. Когда позади были уже были три, и мы бодро подбирались   к четвертой - восточной,  на узком  снежном  гребне  обнаружился  незапланированный  «жандарм», он же скальный «палец», он же «перст судьбы», нагло торчащий метров на пятнадцать вверх. Обходить его не представлялось возможным, проще было перелезть. Сказано – сделано. Дальнейшее было зарифмовано мной под  названием «Две веревки».

И черт нас понёс через этот «жандарм».
Я быстро залез и пристроился там. 
Забил пару крючьев, бросаю конец,
тащу, только чую – застрял молодец.
Кричит: «Не могу». Что ж, бывает и так.
Володька на скалах, увы, не мастак.
Бросаю веревку с петлями для ног.
Он снова полез, но забраться не смог.
Кричит - «Отпускай». Отпускаю. Бог мой!
Теперь он орет - «Вниз вишу головой».
Запутался парень ногою в петле,
висит вверх ногами на льдистой скале.
Под ним метров триста отвесной стены,
над ним только я, облака да орлы.
Смотрю на веревки и думку гадаю:
какую отрезать? Сижу и страдаю.
А обе веревки протянуты вниз
за выступ и дальше еще за карниз.
Володина мама  (ее я узнал)
сыночка пришла проводить на вокзал.
Володя наверно на маму похож,
решил я, и медленно вытащил нож.
Я резал веревку, зубами стуча,
как будто бы мерил кафтан палача.
В тот раз обошлось - я опять угадал,
Володьку не сразу, но все же достал.
Закончилось все, мы вернулись домой.
Володя не долго ходил холостой,
но долго мне чудилось в сумрачных снах,
как режу веревку в Кавказских горах.   

          Первым спохватился  Женя - уж пятый час, а мы всё  в нирване. О том, чтобы спускаться по маршруту подъема, не может быть и речи. Зато отсюда просматривается достаточно безобидный спуск в ущелье Адыр-су по южному леднику Тютю. Спуск тянет на единичку, но сейчас мы уже не гордые, и  нас это устраивает.  Чудовищная усталость, как кислота, выела из моей памяти большую часть нашего спуска, оставив только несколько случайно уцелевших фрагментов.
           Вот я рассматриваю самодельную кошку, взятую напрокат через третьи руки. Треснула основная продольная планка.  В месте излома  металл отливает тусклой радугой побежалости – перекалили.  Дальше  ковыляю кособоким инвалидом в  одной кошке.
           Сумерки,  мы прыгаем через трещину. Женя разбегается под уклон своими ходулями и легко ее перемахивает. Я пытаюсь повторить неповторимое,  оскальзываюсь  «беззубой» ногой и с размаху сажусь на край трещины, свесив туда ноги. Край закругленный и при малейшей попытке пошевелиться съезжаю вниз. Женя все понимает, но помочь не может - вверх ему не прыгнуть, мы развязаны и веревка у меня. Посидев минут пять и, поразмыслив о бренности бытия, я начинаю осторожно переминаться на пятой точке, помогая себе руками  и так отползаю от края - по сантиметру, по сантиметру...
          Вот, Женя тычет пальцем в мрачные нагромождения ледниковых торосов.
          -  Кони,  кони!
          -  Где кони, какие кони?
          -  Да вон же, табун скачет и все белые, - волнуется Женя.
          - Скачут, Женечка, и пусть себе скачут, а нам идти надо, – говорю ласково, и настойчиво тяну его  за собой.
          Женя еще долго оборачивается и что-то недовольно бормочет.
          Вот, уже в полной темноте, мы спускаемся по морене, а вокруг полыхает невиданная гроза. Близкие разряды бьют по ушам, как орудийные залпы, а потом долго гуляют по ущелью, пересчитывая окрестные вершины. Вспышки молний мгновенно вбивают в сетчатку черно-белые фотографии долины. Фотографии висят в мозгу несколько долгих секунд, позволяя хоть приблизительно  сориентироваться  в диких каменных завалах. Наша цель - небольшое озерцо, намеченное  еще с перевала. Мы уже давно двигаемся как зомби – молча, без мыслей, гонимые навязчивой идеей непременно дойти до озера. Друг друга мы различаем только по букетикам желтых искр, которыми постреливают  наши металлические подошвы. Почему мы не падаем и не ломаем ноги, шагая на деревянных негнущихся ногах в чернильной темноте по острым шевелящимся глыбам, - непонятно. Каждый шаг передается  в затылок тяжелым, болезненным ударом. Мы идем уже двадцать часов.
          Вот Женя ставит палатку на берегу невидимого озера, а  я спускаюсь к воде. Фляга наполнена, но палатку я потерял. В тоскливом отчаянии  брожу в гремящей темноте, натыкаюсь на камни, кричу и плачу от  бессилия и жалости к себе, пока случайно не задеваю  рукой  мокрый полиэтилен.
          Палатка освещена синеватым светом примуса, Женя скрючился над кастрюлькой. Непослушными руками сдираю с себя мокрую, но родную одежду, которая мгновенно превращается  в  чужие, холодные и противные тряпки. У нас только чай и сухари.

          Наш автобус прибыл в Терскол  только к вечеру. Выйдя у гостиницы «Чегет», мы не направились, как вероятно ожидает читатель,  в  легендарный горнолыжный отель, а скромно удалились  в сосновую рощу  напротив. Там мы присоединились к небольшому, но импозантному обществу себе подобных бродяг и малобюджетных скитальцев. Пока возились с палаткой, стемнело. Я, как знаток горнолыжной тематики, отправлен в  гостиничный бар, дабы прикупить немного хлеба к ужину. Следует отметить некоторую томность, наблюдавшуюся в то время в наших с  Женей организмах, происхождение которой следует искать в  предшествующих строках повествования.  Томность эта проявлялась в  общей  меланхолии, беспредметной задумчивости, а также в плавности и замедленности  движений.
          Прибыв в бар и рухнув за столик, я понял, что добровольно отсюда не уйду.   Заказав самый дешёвый коктейль, я  немедленно запьянел. Сидя в полутемном зале, слушая музыку и глядя на танцующие пары, я не в силах был пошевелить даже пальцем. Покой и нега, нега и покой. Музыка казалась волшебной, девушки – загадочными, мужчины - лишними. Какой контраст с недавней обстановкой.
          Как рядом оказался этот лысый, румяный и улыбчивый старикан, я   не заметил. Он представился дядей Сашей. Я скорбно кивнул. Через некоторое время обнаружилось, что  я подробно и с выражением рассказываю ему о  наших недавних похождениях. О, это был  благодарный слушатель – он громко охал, непритворно ахал, неподдельно скорбел, заразительно хохотал и искренне изумлялся в соответствующих местах рассказа. Мы взяли еще по коктейлю, и через полчаса дядя Саша уже  был моим лучшим другом. Между прочим,  выяснилось, что он тоже хочет попасть на море через перевал Донгуз-орун. Более того, оказывается, он всю жизнь мечтал побывать в Пицунде, куда мы направлялись и, вообще, не прочь был разделить с нами тяготы оставшегося отпуска. Кстати, не будем ли мы так любезны, позволить ему переночевать в нашей палатке, поскольку, как назло, мест в гостинице нет.
          - No problem, - заявил я с пьяной удалью –  пойдем знакомиться с Женей.
          Мы взяли два пива и вывалились в темноту. Экипирован дядя Саша оказался мощно - в  военную плащ палатку и большую хозяйственную сумку, которую он ловко пристроил на спину на манер  рюкзака.
           Странно, но Женя почему-то не разделил со мной радости обретения нового друга. Тем не менее, по закону гор, дядя Саша был гостеприимно  уложен в нашу двухместную палатку, где немедленно захрапел страшным рыком саблезубого тигра. Я почувствовал себя предателем. В молчании мы съели старательно сваренный Женей  питательный супчик (про хлеб я, конечно, забыл). Надо было лезть в палатку, но мы тянули, нам было страшно - палатка вибрировала и изрыгала децибелы чудовищно-неприличного храпа. Костер догорал, а в сосновых прогалах, вдруг, обнаружились ясные горные звезды. Шум ветра, гул близкого Баксана и храп из палатки слились в замысловатом и печальном аккорде.
                Сей-джю на зиборе,
                Дай снова сей-джю,
                А месяц у му-оре,
                А я все сей-джю.

- вдруг затянул Женя варварским голосом.

                Сей-джю у кукурузе,
                Дай снова сей-джю.
                Мурлычет у пузе,
                А я все сей-джю.

- подхватил я дремучий маёвский песняк.
          Поседев еще немного, мы вздохнули и покорно полезли укладываться. Дядя Саша лежал на спине строго посередине, и наша нарочито небрежная возня со спальниками  не сумела поколебать его богатырский сон.
           Первое, что мы увидели, когда утром разбитые и не выспавшиеся выглянули из палатки, был  голый по пояс дядя Саша в классической стойке физкультурника на фоне бурлящего Баксана. Вместо гантелей в каждой руке он держал по  увесистому булыжнику. На наше хмурое – «Morning» он ответил своеобычным счастливым смехом. В этот момент судьба дяди Саши была решена. Шепотом мы постановили избавиться от него при первой возможности.
            Завтрак это святое. В нашу традиционную пшенку дядя Саша подсыпал какую-то таинственную приправу, которая сделала ее похожей на харчо.
            Первый этап нашего пути к перевалу самый приятный. В обнимку с рюкзаками, мы по очереди громоздимся в кресла уже тогда старого  и скрипучего  подъемника.  Пока поднимаемся, с любопытством смотрю вниз. На склоне ясно читаются следы недавних горнолыжных баталий. Вон - одинокая перчатка, вон - кружок от палки, вон - старый абонемент. Воспоминания спешно, как алкаши за пивом, выстроились в длинную и нетерпеливую очередь.
            Здесь я полз  как Мересьев по снегу с вывихнутой ногой, волоча за собой дефицитные польские лыжи «Алю». Подвел меня (ведь я предупреждал) передний маркер ужасающих советских креплений КЛС-4
           Под этой сосной я, от переизбытка юношеских чувств, пытался поймать прыгающую с ветки девушку и потерял сознание от удара  увесистого каблука по голове, а, очнувшись, напугал спутников своей первой сединой.
           Где-то здесь я чудом увернулся от летящей сверху одинокой лыжи.
           А вот легендарный «Доллар», где на моих глазах какая-то несчастная лыжница оставила на кустах вместе с синей вязаной шапочкой свой рыжий, кудрявый скальп.
           Вон на том крутяке,  через восемь лет, нырнув вниз на прямых лыжах, я перехвачу своего пятилетнего сына, кубарем летящего на камни. Когда я изловчусь и поймаю его за капюшон, сынишка будет смеяться.
            - Ты чего смеешься? – спрошу я его ошарашено.
Его ответ  запомнится мне на всю жизнь.
            - От радости.
Вот так, -  «от радости» и все тут.
            А по этой мульде лет через десять меня, наколотого промедолом, повезут вниз на акье с диагнозом  почечная колика.

На Чегете есть верхушка,
на верхушке есть избушка,
а в избушке есть ловушка
для космических частиц.
Эта самая ловушка
с виду старая кадушка.
У окошка раскладушка,
на полу гора таблиц.
В той избушке проживали
Коля, Женя да Олег.
В мятом баке из дюрали
по утрам топили снег.
Я гостил там две недели.
Ах, «юга» и бугорки!
Ах, катание в апреле!
Ах, вино и шашлыки!
Боги снега навалили,
что не выйти из дверей.
И подъемники закрыли -
знать, начальникам видней.
Тут меня и прихватило.
Не в диагнозе прикол,
просто так меня скрутило,
что вкатили промедол.
Вниз с Чегета на акье
ездить вредно и рисково.
Я надеюсь, что тебе
не знакомо это слово.
Промедол на посошок,
на меня одет мешок,
я уложен в желобок,
сверху стянут ремешок.
Шок!
Два здоровых «битюга»,
два громилы Кращ и Буслик
ухватились за рога.
Буслик свистнул словно суслик.
И поехали… Очки
залепило снегом сразу.
Начались броски, толчки
и пинки, как по заказу.
Ноги верх - удар по почкам,
ноги вниз - удар под дых.
И запрыгали по кочкам
словно пара вороных.
Все грехи вопят во мне, -
я виновен в озорстве,
баловстве и мотовстве,
кумовстве и хвастовстве!
Лезет снег колючий в спальник -
я и бабник и охальник.
Завалились в правый бок, -
Ах, прости меня мой Бог.
И над всем как сублимат
боевой азартный мат.
Оказалось - «битюги»
тоже знают матюги.
Нету к прошлому возврата!
В голове колокола.
Я прошел все круги ада
и … болезнь моя  прошла.

          Видать, вытрясли «битюги» из меня камушек.
          А вот  и кафе «Ай», где сиживали мы немало, где съедены десятки килограмм шашлыка и выпиты десятки литров нещадно разбавленного глинтвейна.
          Чегетские сказки.
          Неуклюже в обнимку с рюкзаками спрыгиваем и, смешно семеня ногами, увертываемся от следующего кресла, уже догоняющего сзади. Дядя Саша сияет от удовольствия и, то искренне расточает комплименты кавказской природе, то фальшиво славит нашу с Женей неслыханную удаль. От кафе «Ай» широкая и ровная тропа траверсом уходит к Северному приюту и далее на перевал Донгуз-орун. Приятность прогулки подчеркивается хорошей погодой и отсутствием подъемов. Радуют глаз мерцающие как мятая фольга стены Донгузаруна и Накры, бутылочная зелень ледника «Семерки» и одинаковость  Кагутаев, точно подмеченной  Визбором.

«Пойду туда тропой лесной,
Взойду по снежным скатам -
Два Когутая надо мной,
Как два балкарских брата.»

           Непривычно смотрится грозный Чегет летом – безобидные луга, покрытые горнолыжным мусором, ржавым железом, сетью троп и серпантинов. Слева внизу приятное открытие – под Чегетом зеленеет  лужица Донгузарун-кёля, абсолютно незаметная зимой. Вослед трем обалдуям задумчиво смотрит сразу двумя седыми головами старина Эльбрус.
          Вскоре мы замечаем, что в том же направлении, спереди и сзади разрозненными группами движутся десятки, а может и сотни людей. Мы на Большой тропе любителей совмещать приятное с еще более приятным. Вдали показался Северный приют – типовой металлический ангар, вокруг которого уже клубится разноцветная толпа плановых туристов.
          Бросаем вещи в ангаре – дяде Саше заявлено, что спать будем  на полу. Изнутри ангар  напоминает школьный спортзал, половина которого уже занята расстеленными спальниками, ковриками и рюкзаками. Обстановка смутно напоминает фильмы про эвакуацию. Повторение ночного кошмара нам не улыбается, поэтому приведен в действие  секретный план №1.
          Появился местный инструктор с необычно короткими лыжами на плече, рожа черная, но довольная. Интересуюсь, - Откуда дровишки? С удовольствием показывает  снежник в километре от приюта, говорит, что катается там регулярно. Я вежливо  завидую. Счастливчик поведал, что утром планируется массовый «переход Суворова через Альпы», и предложил участвовать. Это совпало с нашими планами, поскольку экстремальная часть нашего «отдыха» закончилась, во всем хотелось  ясности и простоты.
          Единственная наша проблема -  дядя Саша перемещался за нами как шнурок за ботинком. Женька уединился в камни с примусом и кастрюлькой, и теперь дяде Саше приходится курсировать между нами, дабы не выпускать из виду обоих. Он уже почувствовал холодок и пребывает в беспокойстве и подозрительности. На тайном совете мы с холодным эгоизмом молодости приняли план №2 - перевести дядю Сашу через перевал, а потом рвануть что есть мочи и безжалостно бросить старикашку на съедение шакалам.
           Вокруг приюта кипит жизнь – девчонки вьются вокруг инструкторов, инструктора вьются вокруг кухонь, мужики вьются вокруг бутылок ужасающего портвейна «Чегет». Ближе к ночи народ потянулся к ангару, а мы, проследив, чтоб дядя Саша поудобней устроился на дощатом полу, заботливо укрыли его плащ-палаткой, пожелали спокойной ночи и, сославшись на любовь к свежему воздуху, быстренько ретировались на природу, оставив его терзать своим храпом ни в чем не повинных туристов. Это и был план №1. Сидя в палатке, мы долго хихикали, потирали руки и подмигивали друг другу. Жизнь налаживалась.
           Будущая жертва шакалов был первый, кого мы увидели утром. Он тихо сидел, полностью экипированный, на ближайшем камне и смиренно ждал своей участи. Народ уже тянулся к перевалу длинной разряженной цепочкой. Мы быстренько собрались и влились в  демонстрацию. Хорошо набитая тропа по низенькой моренке взлетала на сыпучий откос и долее на небольшой грязноватый снежник. Дядя Саша держится молодцом, и мы начинаем понимать, что оторваться от него будет непросто. Два часа  и  мы на перевале, где уже тесновато и даже слегка накурено. Посидев у памятника защитникам Кавказа и проникшись патриотизмом, мы без колебаний перешли административную границу Сванетии.
          О, благословенные времена, когда весь Кавказ был мирным и безопасным местом массовых гуляний советского народа. Мы пересекали его вдоль и поперек, с юга на север и с запада на восток, группами, по трое, по двое и в одиночку. Для нас Кавказ был местом привычным и домашним  как бабушкин диван.
          Спуск идет наискосок по длинному и не слишком крутому снежнику. Внезапно дядя Саша с радостным смехом валится на спину и, по детски задрав салазки, с визгом уносится вниз по склону. Мы с Женькой обалдело смотрим ему в след. Беззаботный смех замирает далеко внизу, сливаясь с шумом ветра и далеким гулом реки. Больше дядю Сашу мы не видели. Наши тропы разошлись навсегда, оставив на душе привкус грусти и неясного раскаяния.

           Пока мы нервно трусим  по каменистой тропе с перевала Донгуз-орун, есть время рассказать о конечной цели наших с Женей перемещений – о Третьем ущелье.
           Это та «тихая гавань», где можно протянуть (в хорошем смысле)  свои натруженные ноги и  бросить, наконец, свои дряхлые (в хорошем смысле) кости в теплые волны Черного моря. Проще говоря, это третье от мыса  Пицунда ущелье, выходящее на берег моря. От абхазской цивилизации ущелье защищает крутой скалистый мыс, обойти который по пояс в воде можно только в очень тихую погоду. Правда, через этот мыс еще при царе был пробит  корявый железнодорожный туннель. Однако рассматривать его как полноценный проход затруднительно, поскольку проходчики, гнавшие туннели навстречу друг другу, видно с пьяных глаз, промахнулись, и туннели, разойдясь по вертикали, так и не встретились в недрах горы. Правда, кто-то все же догадался соединить их  посередине узким вертикальным лазом. Кроме того, оба входа чернели примерно на уровне третьего этажа, и к ним еще надо было добираться по веревкам. Третий способ попадания в ущелье – чрезвычайно длинная и потому непопулярная тропа через горы.
          Летом в Третье ущелье набивается многочисленный бродячий люд: альпинисты, горные туристы, спелеологи и просто малобюджетная публика – вынужденные или истинные любители дикого отдыха в палатке. Примечательно, что количество гитар на душу населения в третьем ущелье значительно превышало среднесоюзный показатель, что делало это стойбище похожим на затянувшийся КСП-эшный слет.
          Помню, возвращался я как-то с ночной дискотеки, где азартно тряс перед женским контингентом новыми расклешенными брюками, шитыми из старой полосатой занавески. Полный до краев  свежими лямурными переживаниями, я хрустел по вязкому темному пляжу, обходя, а то и переступая, черные коконы полуспящих романтиков, помеченных красными точками сигарет. Прибойная полоса, лоснящаяся лунным шелком, зигзагами убегала к мрачной громаде скального мыса.
           Не успев стереть с лица глупую улыбку,   шагаю в прохладную темноту туннеля, сжимая в кулаке, полкоробка спичек. Иду, судорожно растопырив руки, экономлю спички  и вслух считаю неверные свои шаги. На двухсотдвадцатом - зажигаю спичку и, двигая огоньком туда-сюда, выискиваю в шевелящихся тенях неровного свода вертикальный лаз, откуда должен свисать  древний колючий  канат. Потратив еще несколько спичек, я, наконец,  разглядел его метрах в десяти от расчетного места. Лезу, скользя  ногами по влажной стене. Едва оторвавшись от пола, я полностью утратил пространственную ориентацию и  немедленно вообразил, что вишу над страшной, и очевидно бездонной, пропастью. К счастью, лаз быстро сузился, а вот  уже и край. Забрасываю руку и вдруг с ужасом слышу у самого уха чье-то частое и страстное дыхание, а затем  кто-то  быстро, но тщательно вылизывает мои пальцы теплым шершавым языком. Воображение мгновенно нарисовало жуткого, но любвеобильного пещерного монстра, я вспотел и чуть не рухнул в колодец.  Пересиливая себя, вылезаю и, пошарив трясущимися пальцами в коробке, поджигаю горсть (сколько ухватил) спичек. УХ! Так и есть - собака. Какой-то «остряк» затащил ее в туннель, и бедное животное видимо долго бродившее в темноте и, не имевшее возможности выбраться, выразило, как сумело, свою благодарность. Потом, пройдя верхним туннелем,  спускаюсь по веревке, прижимая к себе увесистую, повизгивающую от страха, дворнягу. Нас встречает дышащее теплом, сияющее кострами, и звенящее гитарами, Третье ущелье.
         За воспоминаниями мы с Женей скатываемся с морены и, не оглядываясь, полубежим хорошо натоптанной тропой. От совести своей полубежим.
         Далеко-далеко по ходу долины в небе парит мутно-белый конус  неизвестной, но прекрасной горы. Мы сидим и задумчиво ее разглядываем.
          - Это Лайла, - вдруг, говорит Женя и добавляет многозначительно, - четырехтысячник.
          - Красивое имя, - отзываюсь я небрежно.
          Мы переглянулись и поняли друг-друга. Теперь мы будем хотеть туда.
          Альпийские луга Сванетии встречают нас многочисленными коровьими лепешками. Они тут всюду, и на дороге тоже. Это вам не северный Кавказ. Там – овцы, здесь – коровы, причем непростые - горные, а потому подтянуто-спортивные. Одну такую стройную как антилопа Буренку, меланхолично жующую непривлекательный на  мой взгляд кустик, я обнаружил стоящей на узеньком карнизе посреди отвесного обрыва. Как она туда попала? Как собирается выбираться?
          Через несколько лет мне пришлось проделать весь этот путь в обратную сторону. В тот год большие горы в мои планы не вошли, и я приехал в Третье ущелье просто отдохнуть, то есть поваляться на горячей гальке и пострелять в прибрежных камнях ленивых зеленух да колючих скорпен. Через десять дней интенсивного ныряния я, пробил барабанную перепонку, охота вынужденно прекратилась, и сразу стало неинтересно. Репертуар моих ежевечерних песнопений как-то сам собой сместился  к горной тематике, и представьте, - мои чувственные завывания произвели впечатление сразу на двух МГУ-шных девиц, регулярно посещавших костер. А после того как  я провыл Кукинское:

                «Горы далекие, горы туманные, горы,
                И улетающий и умирающий снег …»

 а также Вихоревское:

                «А мы сидим на облаке, прижав друг к дугу спины.
                Жуем без пива воблу мы – на это есть причины …»

 да еще Визборовское:

                «Вот это для мужчин – рюкзак и ледоруб,
                И нет таких причин, чтоб не вступать в игру.»

- было принято решение вступить в игру, то есть сдать обратные билеты из Адлера, перейти через ГКХ и уехать в Москву из Минвод. Обычно делалось наоборот, а тут - вот такая блажь. Уж не знаю, что там перемкнуло в умненьких девичьих головках,  но я вдруг оказался предводителем двух малознакомых девиц по имени Таня и Лена (других дурачков не нашлось). Нам предстояло проехать по ингурскому ущелью, подняться  по долине Накры к пресловутому перевалу Донгуз-орун, потом дойти  до Терскола и уже оттуда уехать в Минводы и далее в Москву. Таня, крепенькая как боровичок с  резкими  мальчишескими повадками, не вызывала сомнений. Эта дойдет. Зато Ленка комплекции была субтильной,  а в манерах - избалованная московская барышня. Это тревожило.
          В Зугдиди мы приехали к вечеру, и обнаружили, что последний автобус на Местию уже ушел, а следующий  - только утром. К счастью, тут же  подвернулся попутный грузовичок, шофер неожиданно легко согласился, и вот мы уже лезем  в открытый кузов, до отказа забитый высокими стопками гигантских эмалированных кастрюль, небрежно проложенных желтой оберточной бумагой. С трудом вклинившись между, кое-как расселись. Кузов трясет, стопки качаются, все громыхает – весело. Однако скоро выяснилось, что грузовичок тормозит во всех без исключения встречных селениях, возле каждого хозмага. Мы подолгу стоим, ведем какие-то таинственные переговоры, в результате которых освобождаемся от очередной партии кастрюль, а шоферу стандартно наливается небольшой стаканчик местной тридцатиградусной чачи. Вот так, медленно, но неуклонно продвигаемся мы по узкому серпантину ингурского ущелья, а наш шофер также медленно, но неуклонно набирается виноградной чачей. Стемнело. Кастрюли постепенно убывают – свободные места соответственно прибывают.
         На очередной остановке в кузов полез какой-то  неопрятный старик в серой войлочной сванке. Он огляделся, сверкнул золотым зубом и вдруг   ловко ухватил Ленку за голую коленку. Она нервно взвизгнула и шарахнулась через весь кузов (эти дурехи «догадались» для ночного путешествия по Сванетии надеть  короткие шорты). Старик плотоядно ухмыльнулся и проворно пополз за строптивой девицей. Я преисполнился ответственности, сделал лицо мордой, а морду - лопатой и пересел, чтоб оказаться у него на пути. Старикашка понимающе похлопал меня по плечу, задираться не стал и обиженно уселся  в ближайшую кастрюлю. Сколько было у нас подобных остановок - не помню, кто-то влезал, кто-то вылезал, Ленка тряслась в уголке, Танька сидела набычившись, а шофер с каждым разом все медленней заползал в кабину. Куда едем? Зачем?
         Ночь – полночь. Грузовик въезжает на деревенскую площадь и замирает под фонарем  среди большой толпы. Голова шофера смутно замаячила над бортом.
         - Выходы, прыэхали.
         Внутри оборвалось.
         - Сидеть тихо, - свирепо шепчу девчонкам.
         Вылезаю. Из толпы выдвинулась молодая женщина в национальном платье, с гигантским подносом в руках. На подносе - сыр, зелень, графин.
          - Пей, дорогой!
          Из темноты  провозглашается странный тост.
          - За наше обслуживание!
          Ну, как  не выпить? Теплая, пахучая чача разом ударяет в голову. Из мрака, как с полотен Босха, ритмично выдвигаются небритые страшные рожи, с каждой из которых я троекратно целуюсь.
          - За наше обслуживание, - то и дело слышится  сбоку, мелькают стаканчики, меняются графинчики.
          Фонарь вдруг качнулся, площадь поехала влево и закружилась нереальным  ночным карнавалом - лица, стаканчики, рожи, поцелуи, графинчики … быстрей, быстрей …
            Площадь, стой! Раз, два. Пора ехать. Шофер с животным мычанием  и уже на четвереньках  лезет в кабину. Видеть это невыносимо.
          - Поведу я, - объявляю во всеуслышанье и берусь за ручку дверцы.
          Толпа одобрительно гудит.
          - Не-е-е-е-т! -  в терцию, как сестры Лисициан, спели мои подопечные и, попрыгав из кузова, повисли у меня на плечах, демонстрируя обидное недоверие к своему предводителю.
           - Эсли джигит хочэт, пусть поведёт, - веско объявил шофер.
          Начинается препирательство, в результате которого мы все четверо забираемся в кабину. Машина трогается и, натужно гудя второй передачей, медленно ползет вверх по ущелью. Слабые пятна света испуганно жмутся к самому капоту. Шофер периодически заваливается на меня, и тогда я осторожно поправляю руль.
          - Эсли мы, сваны, поссорымся с грузынами, – вдруг объявил он злым трезвым голосом, –  взорвем мост чэрэз Ингури.
          - Взорвем, непременно, -  соглашаюсь я.
           Напряженно всматриваюсь в темноту – не пропустить бы. Вот, наконец, в рассеянный свет фар въехал прострелянный щит с надписью «р. Накра».
           - Стой, приехали.
           Разгрузились. Красные огоньки медленно уползают за поворот. Доедет ли? Достав  фонарики, ломимся через колючие кусты к ревущей в темноте реке. Я, наконец, позволил себе расслабился и тут же раскис - палатку ставят девчонки. Мое предводительство закончилось. Весь следующий день я с трудом тащился вверх по ущелью за своими «подопечными», терзаемый своеобычной головной болью, и проклинал пресловутое кавказское гостеприимство. Танька ускакала далеко вперед, а Ленка шла рядом и участливо развлекала меня милой болтовней. Вот такая история.
          А вот еще помню, ходили мы с приятелем через красивый, но непопулярный перевал Азау.  Непопулярен он потому, что до Сухуми там надо топать ножками километров сто. Стартовав с «Песчаный гостиницы», мы бодро перевалили и через два ударных дня вышли к ветхозаветному  пастушьему кошу. Хозяина звали Аслан и обрадовался он нам как родным. Рассказал, что  с апреля по октябрь мотает здесь сулугуни, и в доказательство удивил замечательным обедом – на первое суп из сулугуни, на второе – жареный сулугуни, на третье – парное молоко. Потом мы ночевали на дырявом и душистом сеновале, а наутро, тепло попрощавшись с Асланом, двинулись на юго-запад по лугам,  размеченным густой сетью  овечьих троп.  Судя по компасу и карте, нам надлежало перевалить ближайший  отрог, что мы и сделали. К обеду «свалились» в долину и неожиданно вышли на знакомый кош. Мы, конечно, удивились, а радости Аслана не было предела. Естественно, он  опять затащили  нас обедать на тот же суп из сыра и жареный сыр. После обеда, потешаясь над собственной бестолковостью, тщательно сверились с картой,  и, ЕЩЕ ТЕПЛЕЙ попрощавшись с хозяином,   двинулись через проклятый отрог. Всякий подъем когда-нибудь заканчивается спуском, и это нормально, но когда к вечеру мы  спустились  в долину и снова обнаружили знакомый до боли кош с добрейшим Асланом, стоящим на пороге и приветливо махавшим нам рукой, - нам стало страшно. В мистическом ужасе, мы шарахнулись куда-то вбок по непонятной козьей тропе. Потом долго и бестолково блуждали, пока не заночевали в мрачном пихтовом лесу под натуральный рев вероятно очень диких медведей. Через  день мы нашли-таки нужную тропу, а через два  - вышли на окраину Сухуми.
           Что это с нами было, не знаю до сих пор. Была ли это природная  аномалия, наш географический кретинизм или проделки колдуна Аслана, сказать трудно, но в моей памяти это происшествие осталось под красивым названием «Заколдованная долина».
           Быстро бежит тропа под акомпанимент приятных воспоминаний. Альпийские луга, в строгом согласии с учебником природоведения, сменились хвойными лесами. Первый привал с перекусом делаем на светлой полянке, на берегу неутомимой Накры, которая здесь неразборчиво журчит сразу тремя медленнотекущими рукавами. В первый и последний раз в жизни я вижу воду цвета газировки «Тархун». Эту воду хочется пить и пить, и мы ее пьем и пьем, черпая кружками, игнорируя очевидные следы рогатого животноводства по берегам.
           Вот и первая сванская деревня. По крутой каменистой улочке медленно поднимается небольшой конный отряд. На  лошадях бочком примостились  женщины, все как одна в длинном и черном. За переднюю лошадь караван важно ведет  невзрачный паренек. Он поочередно подводит лошадок к специальному камню, на который женщины спокойно и с достоинством сходят. Вся картина преисполнена строгости, простоты и еще какой-то невероятной древности. 
           Мы подошли к Южному приюту и приятно удивились -  вместо аскетического ангара – приличные двухэтажные коттеджи. Сейчас здесь пусто – плановые «полчища» на подходе и инструктора режутся в настольный теннис. Судя по сноровке – режутся давно. Южный приют нам без надобности, а надобность у нас, напротив, в автобусе.
           Побежали. Прибежали. Стоим на  трассе, голосуем. Минут через десять тормознула запыленная хлебовозка.
           - Куда?
           - В Зугдиди, а вообще-то, в Пицунду.
           - Залазь в кабину, пацаны.
           Дорога все время под гору, хлебовозка несется как бешеный огурец, гремя всеми наличными соединениями, руль люфтит градусов на тридцать, закрытые повороты проходим по встречке. Где тормоза?
            - Нельзя ли потише?
            - Э-э-э-э, не волнуйся… Н-е-е-е, ты чё боишься??? – искреннее изумление.
           Только тут замечаем, что шофер навеселе.  Похоже, трезвыми тут ездить не принято.
            - Откуда?
            - Из Москвы.
            - В гости?
            - Отдыхаем.
            - ??????? - искреннее изумление. – Н-е-е-е, ты чё шутишь? Где тут отдыхать?
            - А вы где  отдыхаете?
            - В  Москве.
            - ??????? – наше искреннее изумление. – А что в Москве делаешь?
            - Тёлки.
            - А-а-а-а.
            И тут ударил ливень

            Дождь прекратился ровно тогда, когда мы сошли на конечной остановке обычного городского автобуса, со скучной надписью «Рыбозавод». Свинцовое море безнадежно сливалось со свинцовым  небом, тучи неряшливо повисли на верхушках эвкалиптов  – самое время загорать. НУ, ПОЧЕМУ НАМ ТАК НЕ ВЕЗЕТ?!
           - Зато тепло, - говорит Женя поучительно и одевает рюкзак.
           В горах воздуха или не чувствуешь вовсе, или чувствуешь его нехватку, здесь же,  на контрасте, он кажется плотным и тягучим, как кисель, - не дышишь, а пьешь. Кисель со вкусом моря, эвкалипта и мандарина.
          От окраины Пицунды до Третьего ущелья  пять километров вдоль моря - по грунтовке, по пляжу, на десерт - через туннель. Что ж, нам не привыкать. Слева потянулись темные, напитанные влагой дворы, крытые плотными виноградными навесами. Сквозь листву мелькают веранды, где, несмотря на ранний  час, уже горит свет под низкими абажурами, где слышится смех, музыка и многозначительное позвякивание –  «дикари»  активно компенсируют ненастье. Кольнула зависть. Почему мы не там? Почему мы не такие, как все? Я представил, как мы  ставим палатку в мокром, темном лесу и содрогнулся.
           Пригород кончился и потянулся к серому небу крутой сыпучий откос – геологический срез небольшого горного отрога. За ним темнело зеленью первое ущелье с загадочным названием Монах и с хорошо знакомой стеклянной кубышкой, приютившей  знаменитую шашлычную – центр притяжения всей округи. А это что-то новое! Прямо за шашлычной несет грязно-желтые воды незнакомый, но  яростный  поток, очевидно, тот самый невинный ручеек – переплюйка, раздутый ливнем до нынешнего безобразного состояния. По берегу снуют  растерянные граждане – большая часть с рюкзаками (вероятно, жители последующих ущелий, уже посетившие магазин и мечтающие вернуться дотемна в свои домики и палатки). Вливаемся в толпу, вступаем в толковище. Нам показывают чернеющую далеко в море точку и объясняют, что это голова смельчака, который отважился перейти поток вброд. Рюкзак унесло отдельно, смельчака – отдельно. Больше желающих нет. И тут до нас донесся запах шашлыка. ТАК НЕЧЕСТНО! Мы молча развернулись и бросились к стекляшке. О, шашлык – предмет ночных грез и постыдных мечтаний, где же ты?
          Шашлычная забита до отказа, народ сидит на рюкзаках, на полу, на подоконниках, дымно, шумно, матерно, тренькает расстроенная  гитара. Шашлык заказан, «Апсны» разлито.  Женя хищно оскалился, залпом осушил стакан и тут же налил второй. Галдеж отдалился, матерок, только что царапавший сознание, вдруг потерял значение  и слился с прочим бессмысленно-равномерным шумом.  Хорошо.

                Сей-джю на зиборе,
                Да и снова сей-жю …

затянул Женя блаженно.
          - Погоди, - сказал я, - щ-щ-щас спою, - и двинулся к гитаристу, который терзал плохонькую гитарку длинной блатной балладой. Его приятели болтали между собой и не обращали на беднягу никакого внимания. Я подошел, вежливо дослушал душещипательное произведение (там кто-то кого-то зарезал), сдержанно похвалил мальчонку.
          - Позвольте.
          Лесть на нашего брата действует безотказно, а может, у гитариста уже иссяк  репертуар. Так или иначе, но он охотно уступил гитару и уставился на меня с любопытством.
          - А ну-ка, - бормочу про себя. – Так, похоже – ленинградка. А если поглядеть? Точно ленинградка. Это хорошо. Наклейки - это плохо. Тяжеловата. А чего я хотел? Латунь. А чего я хотел?
          Сажусь на подоконник, беру ля-минор.
          - Во-первых, врет, во-вторых, низко, в-третьих, струны высоковаты. Помучаюсь.
          Тяну первую. Туговато.
          -  А чего я хотел? Ну, вроде так. Нет, еще чуток...
          Дальше по схеме. Вторая на пятом. Колок погнут. Роняли. Вроде крутится.
          Третья - на четвертом. Дребезжит.
          -  М-м-м-да. Ладно, переживем.
          Четвертая на пятом. А вот пятая не крутится.
          -  Ну, кто так мотает?
          Отпускаю струну и наматываю ровными рядами.
          - Другое дело.
          Шестая. Беру  ля-минор.
          -  Другое дело.
          А ну-ка, – до-мажор…
          -  Терпимо.
          А соль на пятом...
          -  Не понял. Что ли гриф кривой? Значит, вниз лазить не будем…
          Начинаю второй круг тонкой настройки. Неудобно корчусь над гитарой, пытаясь расслышать в кабацком гаме слабое биение резонирующих струн. Беру ля-минор, ми-мажор, рэ-септ, соль. Ну, не «Мьюзима», но для сельской местности сойдет.
          - И чего грянуть?
          Нахожу глазами Жеку. Сидит, губы шевелятся – про кукурузу поет. Решение пришло – «Майдан». Была, не была!
          Беру редкое джазовое ми и начинаю мощное басовое вступление – замена неудобовоспроизводимого Никитинского семиструнного соло. Смотрю на пальцы - гитара непривычная, надо попадать. От странных звуков плавно стихает общий гомон, как будто убирают громкость в радиоприемнике. Второй проход идет уже в  тишине. Поднимаю глаза. Все смотрят на меня, только Женя продолжает шевелить губами. Начинаю тихо.

                «Переведи меня через майдан,
                через родное торжище людское.»

          Слушаю слабое дыхание прибоя. Народ силится понять, что происходит - песня новая, мало кому известная, сильная, умная. Главное не испортить.

                «Туда, где тучи в гречневом покое.»

             Тут делается интеллигентнейший Никитинский переход – си-минор, ля-диез-минор, ля-минор.

                «Переведи меня через майдан.»

             Пальцы прошли  круг и теперь не собьются. Закрываю глаза. Полдень, шумит базарная площадь, над ней невесомо парит белая церковь, мальчишка ведет через толпу ветхого слепого старика в широкой белой рубахе. Его толкают, а он печально улыбается сквозь редкую седую бороду.

                «Переведи меня через майдан.
                Он битвами, слезами, смехом дышит.
                Порой меня и сам себя не слышит.»

             Усиливаю давление.

                «Переведи меня через майдан.
                С моей любовью, с болью от потравы,
                Где дни моей ничтожности и славы.»

            И уже в полный голос:

                «Переведи меня через майдан.
                Вот плачет женщина. Я был когда-то с нею.
                Теперь пройду и даже не узнаю.»
               
            Кричу, а потом хриплю в отчаянии:

                «Переведи меня через майдан.
                Где тучи пьяные на пьяный тополь сядут.
                Мой сын поет сегодня на майдане.» 
               
          Пауза... Тихий перебор и еще тише:

                «Майдана океан качнулся, взял и вел его в тумане.
                Когда упал … он мертвый на майдане.
                Переведи меня через майдан.»

            Последний проход по басу, пауза и кода - слабое падающее ми.
          Тишина. Потом пьяненький голос.
          - А еще можешь?
          Ну, слава богу. Протягиваю гитару владельцу, тот театрально отшатывается и машет руками.
          - Не, я так не могу.
          - Тренируйся.
          Отдаю гитару и  направляюсь к Женьке. По-моему, он так и пел все время про «зибор». Народ почтительно расступается. Только налил, а у столика уже появился какой-то возбужденный красномордый очкарик.
           - Чувак, а спой «Крокодилы, пальмы, баобабы».
           - И слоны, - вдруг выпалил Женя и пояснил, – слоники.
          - ???? – удивились мы с очкариком…
          - И бабы, - обиделся, наконец,  очкарик. – Ты чё, не знаешь?
          - Слоник, – настаивает Женя, делая руками жест, как будто пытается кого-то обнять, и тут до меня доходит.
          - Гениально, шеф.
          Мы хватаем рюкзаки и быстро покидаем шашлычную. В сумерках бурлящий поток приобрел цвет детского какао, но от этого не стал более привлекательным. Раздеваемся до трусов, шмотки - под клапаны, рюкзаки тянем повыше. Затем я плотно обнимаю Женю за талию, и  мы наподобие кентавра (на горно-туристическом жаргоне – «слоником»), где я играю скромную роль задней части животного,  входим в реку. Два года назад, таким манером, мы  форсировали Баксан. Там, правда,  было помельче, но зато холодней. Завалить «четвероногую скотину» непросто, но на середине, когда стало по пояс, это чуть не случилось. Главное в этом деле не разжимать объятий и держаться до последнего ...
          Выбравшись на берег, мы обнаружили, что, глядя на нас, вся шашлычная  в полном составе вышла на штурм водной преграды. Причем, народное творчество, как всегда, не ведало границ. Появились шестиногие тараканы, восьминогие пауки, и  даже что-то похожее на урезанную сороконожку. И все это под веселое гиканье и хоровое пение лезло в воду. Некоторых «членистоногих» завалило и почленно вынесло в море, но большинство благополучно перебрались на наш берег.
          Только глубокой ночью, когда мы заползли в палатку, и я протянул, гудящие как трансформатор ноги, до меня стало доходить, что кошмар позади и впереди  целая неделя райского блаженства. Не надо утром сворачивать лагерь и собирать рюкзак, не надо вечером разбирать рюкзак и разворачивать лагерь, не надо никуда тащиться по горам, а равномерно и  по долам. И, вообще, я  искренне не понимал, какого лешего мы целую неделю шландались по пересечёнке, месили  снег в середине августа, карабкались по скалам, мерзли и напрягались до посинения. Не-е-е-т, дудки. Больше меня в горы не заманишь. Нега и покой, санаторий-профилакторий для душевнобольных, тапочки и  бромные ванны, а лучше грязи. Да, именно грязи. Я настаиваю. Грязи и массаж. И прекрасная массажистка.  Прекрасная, … красная, … кра, … кр-р-р, … хр-р-р, … хр-р-р-р-р-р...

          Стало жарко, и я проснулся. Жени уже  нет, а палатка мягко подсвечена  желтым – цветом солнца и радости. Я принялся рассматривать полог. Вот дырочка, сверкающая как звездочка, вот еще, еще… - целое созвездие. Неудивительно, что палатка течет.

                «Никаких на свете звезд нет.
                Это просто миллион дыр.
                И пробивается сквозь них свет.
                Это светится другой мир.»

            Утверждает Виктор Третьяков. Мысль, конечно,  спорная, но проверить ее можно, и я высунулся наружу. Поэт оказался прав – сквозь дырочки светился другой мир - мир моря, счастья и покоя. Небушко чистое, морюшко искристое, пляжик еще  пустой, Женечки нигде не видно.
          Человек штатский на моем месте немедленно бросился бы в воду и резвился бы там утенком и брызгался бы, но не я. Я подводный охотник при исполнении, на мне всё рыбное меню на предстоящую неделю, и мне не положены подобные шалости. Зачем попусту охлаждаться в бесплодном барахтанье, когда запас тепла можно употребить на дело. Я вытянул из-под головы маску и ласты, которые служили основой моей «подушки», а из-под палатки - трубку и подводное ружье. Долго  же я таскал  этот инвентарь по Кавказу. Впрочем, таскал небесполезно. Ластами мы раздували костры, маска служила удобным подголовником и средством защиты от дыма, а подводное ружье поднимало настроение окружающим, поскольку было предметом бесконечных шуток на тему парного турьего мяса. И так, если в первом акте из  рюкзака торчит подводное ружье, то во втором  …
           Водоемы, как известно из географии, бывают разные: моря, океаны, реки, озера, пруды, лужи. Увы, для меня они делятся всего на два типа - прозрачные и непрозрачные. Если первые вызывают у меня жгучее любопытство и желание немедленно занырнуть в них с чем-нибудь колюще-стреляющим, то вторые представляют для меня лишь вяло-эстетический интерес или вовсе оставляют равнодушным. Перед вами моральный инвалид – жертва подводной охоты.
           Сидя на мелководье, я обуваю ласты. Существует теорема, гласящая, что при каждом обувании ластов хотя бы в одном всегда окажется хотя бы один камушек,  следовательно, обувать ласты полагается дважды. Доказано опытом, исключений не замечено. Смачно  плюю в маску и долго-долго с наслаждением растираю, растираю, растираю по стеклу слюни, слюни, а уже потом  быстренько промываю  ее морской водой, чтоб не потела. Все готово. Дальше хочется петь. Да, хотя бы вот это.

     Песенка-страшилка.
 
Я лезу в море задом наперед.
Хоть неудобно, но таков обычай.
Простой, но злой инстинкт меня ведет
на скользкий путь, под воду, за добычей.
Ласкаю взглядом мрачный кулуар.
Мелькает мелочь, дно уходит глубже.
Вот, наконец, достойный экземпляр -
горбыль пасется – он-то мне и нужен.
Я заплываю грамотно с хвоста.
Он подо мной, теперь он мой, ныряю.
В своих объятьях страстная вода
меня сжимает, я не возражаю.
Щелчок, отдача  - кажется, попал.
Вот только  гарпуна нигде не вижу.
Он здесь под камнем, потянул за фал…
Застрял, зараза, – рыбу ненавижу!
Пора всплывать, но черт меня толкнул.
И я  плечом на камень навалился,
чуть приподнял и руку протянул
за гарпуном, тут камень обвалился.
Рука зажата, искры бьют из глаз.
Забился я как рыба на кукане.
Тут мог бы  мой закончиться рассказ,
но я рванул, рукав оставив камню.
Не помню, как я всплыл на белый свет
без воздуха, без рукава от  «гидры».
Теперь я мудр и дать готов совет
всем тем, кому милы морские игры.

          Впрочем, это, кажется,  было в другой раз и в другом месте, а сейчас классика жанра – охота не зеленух.
          Осторожно ложусь в парное молоко прибрежной мути и быстро сучу ластами через отмель, нетерпеливо отмахиваясь свободной рукой от встречных камней, которые   как приведения материализуются прямо перед носом - азарт уже  кипятит мою кровь. Молоко кончилось, и открылись охотничьи угодья. По-хозяйски оглядываюсь -  прозрачность приличная, на дне  камушки, камни, камнищи, глыбы, глыбины. Камни и камушки – гладкие и округлые, а все, что крупнее камнищ, – корявое и ноздреватое,  следственно покрыто мелкими мидиями и рыжеватыми мочалками цистазиры. Непритязательный в целом пейзаж веселят тучные стада солнечных зайцев. У глыб и глыбин тусуются мелкие зеленушки, барабульки деловито прочесывают песчаные лужайки,  стайка серебристых мальков закрыла видимость плотной телевизионной рябью.
          Первая «дичь» - зеленушка грамм на пятьсот, спокойно щиплет  травку на глубине. Я злой Бармалей. Тьфу на меня.  Вариант номер один -  незаметно застукать толстушку. Торможу и, прибрав ружьишко, вяло подгребаю - кошу под случайного купальщика. «Ля-ля, ля-ля, я заплываю грамотно - с хвоста». Пока план работает и я над целью. Как известно,  вверх видит только камбала, а это не она. Резко выбрасываю ласты над водой и сталинским соколом пикирую на вражескую автоколонну, пардон, на зазевавшуюся простушку. Рука с ружьем вытянута вниз, расстояние быстро сокращается,  тушку на мушку, жму на курок. Ну, ну! Блин! Блин! Предохранитель! Урод!!! Левой рукой быстро перебрасываю рычажок, но поздно резвушка уже  под  камнем. Не теряя темпа, включаю вариант номер два,  то есть коварно, но быстро ползу по дну, пытаясь разглядеть зеленушку под навесом, но вижу лишь просвет, куда плутовка, вероятно, улизнула. На всякий случай сую голову под камень, и вот сюрприз - прямо в маску таращится брезгливая морда скорпены. Отшатываюсь, и тут же за нёбом появляется и быстро нарастает  непередаваемо-тоскливое чувство – первый признак гипоксии, пора всплывать. Толкаюсь ото дна и спешу наверх, подгоняемый быстро нарастающим страхом. Высоко над головой пляшет и переливается белесыми всполохами негативная изнанка морской поверхности. Вылетаю на воздух как дрессированная касатка, громко плююсь трубкой, и вот он - восторг первого  вдоха. С этого момента и до конца охоты трубка будет хрипеть, и работать морским ингалятором.
            Скорпены ленивы, а под камнями,  вообще, воображают себя в безопасности, поэтому есть шанс застать дурнушку на месте.  Три глубоких вдоха и снова на глубину.  Так и есть – лежит как засватанная. «Щелчок, отдача, кажется, попал». Гарпун торчит из-под камня и дергается. Осторожно достаю колючую страшилку. Скорпена это хорошо, это вкусно, это почти треска, но придется плыть на базу и разгружаться, поскольку на кукан ядовитого дракончика  не насадишь.
          Укол  маленькой дохленькой скорпенкой, я схлопотал, когда однажды, чистил ее к ужину. Вначале я почувствовал лишь сильное жжение в пальце, но потом, к моему ужасу, рука стала отниматься и скоро повисла плетью от самого плеча. В панике я  заметался по берегу, но был пойман друзьями и напоен полстаканом водки. Представьте - помогло. С тех пор я с уважением отношусь  и к народным средствам,  и к колючкам морских страшилок.
          Через полчаса я, комбинируя варианты один и два, основательно подмерз, но добыл таки пару зеленух, а Женя зажарил все это в крышке от примуса. После недели тюремной пшенки это было шикарно. Посуда помыта, и вот, наконец, кульминация всех наших мытарств, а именно - укладывание на пляж двух молодых поджарых тел для дальнейшего поджаривания в строго горизонтальном положении.
           Ибо, что такое счастье как не процесс ПОТРЕБЛЕНИЯ чего-либо актуального для нас в данный момент. Несмотря на зыбкость самого понятия, именно предыдущее циничное утверждение обнаружится, если покопаться почти в любой счастливой ситуации.
           Я лежу на спине, на горячих, в меру плоских  камнях. Глаза закрыты. Но что могут  жалкие кожистые перепонки против могучего южного солнца?  Оно  легко проникает  их  мягким оранжевым светом, равномерно усеянных тысячами мелко дрожащих бардовых зернышек. На этом изысканном фоне немедленно возникло и задергалось странное ажурное создание, напоминающее инфузорию из учебника биологии. При попытке его рассмотреть, простейшее поплыло вниз, издевательски опережая взгляд, пока не исчезло, а  наверху,  тут же объявилось  другое точно такое же. Я даже расстроился (почему я не могу  его разглядеть) и принялся  увлеченно гоняться внутренним взором за одноклеточным, пока не поймал, но не его, а себя за этим постыдным занятием.
          - Расслабься, дурачок, - приказал я себе, - все б тебе за кем-нибудь гоняться. Уймись, старина, отдохни.
          На этом месте я уснул. Нет, не умею я отдыхать!
          Проснулся, как мне показалось, от крика чаек, но  нечленораздельный вначале клекот вдруг обрел смысл, им оказался поток яростной брани. Несколько голосов на все лады поливали  какую-то неизвестную мне Таньку, но в чем именно она провинилась,  из контекста было неясно.
           - Не вмешивайся, лежи и загорай, - сказал я себе строго и … открыл глаза. Невдалеке бесновалась группа молодежи, в центре которой, как символ отчаяния, смешно растопырив руки, стояла красная, как рак, и чрезвычайно полненькая девица (по-видимому, Танька), у ног ее расплывался жирной кляксой мокрый бесформенный рюкзак. Группа явно намеревалась расправиться с несчастной. Та же мысль, видимо, пришла и Жене, потому что он встал и  направился в эпицентр скандала. Я поспешил за ним.
           Бесноватой группой оказались нищие студенты-художники из суриковского училища.  Пользуясь штилем, они огибали мыс вброд, а Таньке было доверено тащить самый легкий, но одновременно самый ценный рюкзак с тысячью сигарет «Прима», причем россыпью, причем добытых (читай украденных) непосредственно с фабрики «Дукат». Неуклюжая Танька, естественно, поскользнулась и, естественно, окунула драгоценный рюкзак в морскую воду, и, естественно, вся группа поголовно курящих студентов осталась без сигарет на долгие две недели. Теперь на их в целом интеллигентных лицах была нарисована неподдельная злоба и отчаяние.  Страсти накалялись, и грозили перерасти в рукоприкладство.
           Как я уже докладывал, Женя по жизни молчун, но когда он открывал рот …  И он его открыл, и спокойно разъяснил народу, что сигареты легко высушить на солнце и что на вкусовых качествах «Примы» это никак не отразится. Женя всегда убедителен, даже когда молчит,  даже когда врет, и даже когда - во спасение. Все тут же успокоились и принялись раскладывать раскисшие «макаронины» на горячую гальку. Через полчаса пляж на десятки метров был обезображен кривыми рядами желтых неприятных палочек и приобрел вид помойки, а компания расположилась тут же – стеречь хабар.
           Первые безуспешные попытки закурить «макароны» начались уже к вечеру, а через два дня, когда табак удалось, наконец, поджечь,  выяснилось, что морская вода произвела в  нем печальные и необратимые изменения. Проще говоря, сушеный кизяк в сравнении с подмоченной «Примой» был тем же, что «Золотое руно» в сравнении с махрой. Но … к этому времени Женя уже ходил в любимчиках у всей группы, а привыкнуть, как оказалось, бедный студент способен ко всему. Я тогда и не догадывался, что некоторые из этих ребят надолго станут нашими друзьями.

                Танька - дура

Танька шла по мелководью,
Танька шлепнулась на ж….
Окунула Танька в воду
Десять сотен сигарет.
Все застыли от испуга,
а потом как заорут:
«Танька – дура, Танька  - дура!»
Светит Танечке капут.
Глупо хлопает глазами
сто пятнадцать килограмм.
Злобно кривится губами
извращенец и гурман.
Все понятно в этой драме -
поругают и простят.
Сушит желтыми рядами
Танька «Приму» для ребят.

             По мере знакомства группа стала распадаться на отдельные и весьма примечательные личности.
           Уже знакомая нам Танька, она же Таня. Умная и по слухам талантливая художница,  необычайно добрая, но обремененная бесчисленными комплексами.
          Гена – ее бой-френд. Худой и гибкий как глист абстракционист. Периодически принимал, немыслимые с точки зрения элементарного равновесия, позы и надолго в них застывал, покачиваясь, как кобра. К его тонкому умному лицу прочно приклеилась блудливая полуулыбка, которая временами  без  перехода вдруг превращалась в неприятный крысиный оскал.
          Серега – вожак стаи – станковая живопись. Коренастый блондин с упрямым чубом, постоянно спадавшим  на правый глаз, от которого он отбивался мощными рывками головы. Характер правильный. Приволок неплохую гитару, на которой играл решительно и просто  - Высоцкого, Кима, дворовые.
          Оля – невысокая ладная брюнетка с правильными чертами лица и правильной интеллигентной речью. Основная хозяйка компании.
           Климентий – невысокий, рыхлый, лохматый очкарик. По мнению компании, все и всегда делал не так. Голос робкий и всегда оправдывающийся. Женщины им помыкают.
          - Климе-е-е-нтий, – слышится отовсюду, - ну, где же ты? Вот ты всегда так. … Ну, сходил бы …Ну, вот что ты прине-е-е-с… Ну, неси назад … Климе-е-е-нтий...
          Рая – не красавица, но обладательница ярко-выраженного женского начала. Гибкая, лицо неуловимо переменчивое. Раздета в крайне рискованный купальник. Хохотала, как сумасшедшая, читая на пляже платоновский «Котлован». Сразу положила  большой влажный глаз на Женю. Или мне показалось?
          Марина – неземное создание белесого цвета и неопределенной формы, как будто выпавшее со страниц детской сказки, - заметно старше других. Беленькие волосики венчиком клубились над круглым добрым лицом. Несмотря на сравнительно небольшой возраст,  производила стойкое впечатление мудрой святочной старушки.
           Виктор –  молчаливый, но необычайно рукодельный кореец. Готовил рис и хе, рис и хе. Нет, еще - хе и рис.
           Остается лишь удивляться прихоти Провидения собравшего вместе  столь разношерстную компанию. Кстати, в этот «паноптикум» можно добавить и нас с Женей, поскольку с первого же дня мы органично влились в коллектив на почве соседства, гитары, зеленух и тяготения полов.
          Пришло время описать, приютившее нас, Третье ущелье. Это метров триста галечного пляжа, зажатого между двумя высокими горными отрогами. Это тенистый платановый лес и мощный родник – естественный магнит притягивавший однополюсную молодежь со всего Союза. Это древняя, густо изрисованная, арка на берегу, – памятник несостоявшейся железной дороге, к которой относился и недоделанный туннель. На сотни метров от берега все удобные стоянки (которых, к счастью, было немного) заполнены разноцветными палатками, кострами, дровами и прочей хозяйственной суетой. Ощущение затянувшегося КСП-шного слета усиливалось звоном гитар и перманентным кашлем топоров.

                Ощущение перемещения

Повис над дымною поляной
неясный шум дружины пьяной
                вином  весны.
Звенят гитары повсеместно.
Поют где гнусно, где прелестно
                рабы струны.
Между палаток вьются тени
веселых, грязных привидений
                и комаров.
Здесь берегут и ценят моду
На коммунальную свободу
                вокруг костров.
Сижу с гитарою на сцене,
как жук навозный в хризантеме,
                а в горле ком.
За мною горы Киловатов,
внизу шумит толпа приматов -
                все под хмельком.
Я начал робко поначалу
(пока душа не зазвучала)
                свою «Свирель».
Запястья судорога сводила
и мысль одна меня сверлила:
                «Уйди отсель».
Но хаотичное движение
и непонятное броженье
                вдруг улеглось.
И лагерь странно колыхнулся,
и к сцене тихо потянулся
                со всех концов.
Я увидал в глазах вниманье
и интерес, и пониманье.
                Нет, я не сплю.
Мой голос стал как будто громче,
а нерв стиха забился звонче.
                Сижу, пою.
Я спел «Свирель» и начал «Сэра»
и лица сразу стали серы.
                Пошел отток.
Толпа рассеялась мгновенно,
хоть пел я очень вдохновенно.
                Народ жесток.
Потом мне часто приходилось
впадать и в милость и в немилость,
                но я - не нищ.
Во мне осталось ощущенье,
что вызвал я перемещение
                десятков тыщ. 
         
           За все достижения мировой торговли в Третьем ущелье отвечал грустный армянин с ослом и неожиданным  именем Спартак. Каждый день он гонял грязного ишака через горы и привозил плохое вино, мелкие помидоры и немудрящие фрукты – сливу и абрикосы  по немыслимым в те времена ценам. 
           - Спартак,   - спрашиваешь у него – сколько стоят сливы?
           - Руб, – отвечал Спартак грустно.
           - А помидоры?
           - Руб.
           - Абрикосы?
           - Руб.
           - Спартак, в Пицунде - тридцать. Давай за пятьдесят?
           - Руб. 
           - А вино?
           - Руб.
           - Наливай.               
           За Третьим ущельем логично следовало четвертое. И это четвертое было загадочным и овеяно легендами, поскольку за рваной колючкой и густой зеленью там пряталась правительственная дача, по слухам министра культуры Фурцевой. Отчаянная братва из Третьего периодически совершала воровские набеги на тамошние помидорные плантации. Охрана, как могла, отбивалась.
           Как-то ночью Серега приволок оттуда роскошное плетеное кресло и широкие белые брюки. Он рассказал, что добрался до шикарной беседки на живописном обрыве, в центре которой вызывающе стояло указанное кресло, а на нем нагло висели указанные брюки. Не стерпев снобизма, Серега припер оба знака разложения советского партаппарата в расположение нашего лагеря. Кресло было торжественно установлено на бугорке с видом на море, а брюки небрежно брошены на спинку. Периодически кто-нибудь из нас влезал в  эти женские безразмерные (бедная Фурцева) брюки и, развалившись в плетенке, важно закуривал подмоченную «Приму». Аттракцион приобрел популярность, и со временем на него даже выстроилась небольшая очередь сибаритов. 
      
           И потянулись блаженные дни полноценного отдыха – валяние и дуракаваляние на пляже, подводная охота на всю ораву, вялый ни к чему не обязывающий флирт, вечерние концерты,  собирающие с каждым днем все больше народа. Серега быстро выложил свой немудрящий репертуар, и «отдуваться», в основном, приходилось мне. Мне нравилась Серегина  гитара, нравилась Оля, нравилась Рая, нравилось, что все мы такие разные, нравилось ночное мельтешение,  яростные споры о живописи.
           - Кто Рембрандта на ночь читал? …
           - Он фиговину нафигарил и всем показывает …
           - Конечно, гений, но так - на три с минусом…
           - Груши хорошо вышли. Задумчивые такие груши…
           - Сезанистая мазистость – как много в этом звуке…
           -  Мир, труд, май…
           -  Народ всегда прав…
           -  Пять картин – уже поступок …
           -  Ребята, что такое плентанизм? …
           -  Обезьяньи каляки-маляки …               
           -  Сначала краску мастихином снимают, а потом уже лессируют …
           -  Я идиот – убейте меня …            
           На третий день в нашем лагере объявилась диковинная  фигура, более всего напоминавшая Робинзона в последний сезон пребывания на острове. Лохматый и бородатый до невозможности, в немыслимом рубище, подпоясанный репшнуром он представился Мамукой - смотрителем ущелья и торжественно пригласил нас вечером на свой костер. Я и понятия не имел, что в ущелье существует смотритель, был заинтригован и потому согласился. Вечером, мы с  Женей пришли по указанному «адресу» в глубине ущелья и еще на подходе услышали божественное грузинское многоголосье. Мне подумалось, что вряд  я смогу здесь кого-то удивить. Приняли нас по-грузински, то есть усадили на почетные места и заставили выпить рог сухого вина. Из светской беседы выяснилось, что здесь расслабляются «аристократы духа» студенты Тбилисского филфака. Их интересовали новинки авторской песни, носителем которых я тогда был. Ох уж эти новинки.
           Однажды я получил приглашение в Дом композитора на семинар  Серафима Туликова. Приглашение мне польстило, но еще больше удивило. Зачем я  им понадобился?  В назначенный день и час я приперся с гитарой по указанному адресу на задах улицы Горького.  Важному швейцару важно объясняю, что - к Туликову, и тот посылает меня … на третий этаж. Могучую дверь открыла немолодая, но приятная женщина в халате с драконами, а  за ней в необъятной прихожей нарисовался как живой популярный композитор в майке и семейных трусах. Мы с Серафимом смутились, а женщина наоборот, то есть стала раздраженно объяснять, что семинар в соседнем подъезде, в такой-то комнате и уже начинается. Когда я туда прибежал, народ уже собрался. Меня усадили на стул, и тут же предложили спеть что-нибудь новенькое. Неизвестный мне древний старикан в допотопным слуховом аппарате придвинулся вплотную и нацелил на меня трясущееся волосатое ухо. И я грянул «Бобу».

                «О, мальчик Боба вышел на прогулку,
                О, мальчик Боба долго не гулял.
                Поднялся ветер, дунул с переулку
                И шляпу с Бобы он сорвал.»

             Весь первый куплет  старикан вместе со стулом скачками двигался ко мне, пока окончательно не навис над гитарой.

                «О, наступите мне на позвоночник,
                О, наступите мне на сандалю,
                Набейте фэйс, нашлепайте  по по-по-по-пе
                Я инвалидом стать хочу.»

           Старикан в ужасе отпрянул, а зал радостно взвыл и зааплодировал. Больше меня ни на какие семинары  не приглашали, а музыкальная общественность навсегда отвернулась от авторской песни. Впрочем, возможно я слегка преувеличиваю свои «заслуги» перед самодеятельностью.
          Но вернемся к ночному костру Робинзона – Мамуки. На меня выжидательно  смотрят подсвеченные костром умные, красивые, почти  иконописные лики.
            - И что же им ТАКИМ петь? - задумался я, и в этот момент Мамука вдруг вскочил и с каким-то утробным воем «О-о-о-о-о, а-а-а-а-а-а» заметался вокруг костра. Вымолвить он ничего не мог, и только нелепо махал руками куда-то в сторону туннеля.
            - Пожар – тихо произнес кто-то и тут я, наконец, увидел в просветах ночного леса   багровое зарево.
             Лесной пожар на юге это всегда серьезно. Присутствующие мужчины разом поднялись  и исчезли в темноте. Мы с  Женей переглянулись и сделали то же самое. Горели  сосны и трава над туннелем. Подобраться туда можно было только сверху, и только по веревке. В темноте у подножия уже толпилась большая часть местного мужского населения. Красные блики тревожно носились по возбужденным лицам. Большинство были нетрезвы. Обсуждались варианты.
            -  Забросать  сверху песком!
            - Откуда там песок?
            - Спуститься по веревке и забить брезентом!
            - А деревья?
            - Срубить, а внизу залить.
            - Ишь ты, срубить. Лезь, вон, и руби.
            - Я за веревкой – бросает Женя и исчезает в темноте.
            - Систему! – ору ему вслед.
             Мамука мечется вокруг, – О-о-о-о-о, а-а-а-а-а-а.
             Появляется Женя, и мы, задыхаясь, карабкаемся вверх по сыпучему склону. Над пожаром уже суетятся человек десять, пытаются забрасывать огонь тем, что удается подцепить лопатами, а это жалкие крохи.
            - Давай систему. Брезент есть?
             Путаюсь в лямках, Женя мне помогает, быстро вяжет прямой. Кто-то сует  брезент, кто-то - топор.
            - Аккуратней.
            - Я пошел.
            Спускаюсь с верхней страховкой. Горит трава, горят кусты,  сосны еще не горят. Бегаю маятником и забиваю то, что достаю, брезентом. Пытаюсь рубить – не рубится.
            - Выдай!
            Опять бегаю, опять забиваю.  Сверху летят камни.
            - Кончай бросаться, уроды! Жека, скажи им!
            Уроды оказались спускавшейся подмогой. Через полчаса огонь сбит, но склон продолжает  мерцать тысячами красных угольков. Раздует, не раздует? Вроде тихо.
             - Жека тащи.
            Через час в наш лагерь пришел Мамука со товарищи и притащил канистру вина. Возбужденные и радостные мы пировали до утра и хором пели Окуджаву. Вопрос, - что петь грузинам - уже не существовал.
            Основная веревка на море это и хорошо и плохо. Хорошо только сушить белье,  все остальное плохо (вечно с ней во что-нибудь вляпаешься).
            Лет через пятнадцать я шел и никого не трогал по берегу от Большого Утриша к стоянкам за водопадом, где меня ждал Женя, уже обремененный небольшим семейством. Развал Союза уже случился, любимое Третье ущелье оказалась в зоне боев и мы переместились ближе к Анапе, где нашли похожее местечко. Слева громоздилась  большая  сыпучая гора. Веревку я сунул в рюкзак автоматически (мало ли что). И это «мало ли что» случилось в виде симпатичной девушки в купальнике и слезах.
            - Молодой человек, сделайте что-нибудь!
            - В чем дело, мадам?
            - Да вон же – муж не может спуститься.
             Муж – какая досада. Метрах в тридцати над нами висел почти голый человек в обнимку с большим камнем («чемоданом» в терминах скалолазов).
            - Давно висим? – вопрошаю тоном Остапа.
            - Давно, – грустит брошенная жена, - хотел сфотографироваться …
            - Брось чемодан, я все прощу! – ору глумливо.
            - Не могу, он на меня едет.
            Вздыхаю, достаю веревку и лезу к придурку.  Через десять метров начинаю понимать, что здесь что-то не так. Через двадцать – осознаю, что дело плохо, а через тридцать до меня доходит, что вниз я не спущусь. Дело в том, что гора насквозь «живая»,  на ней едет все, и все ломается от мала до велика. Берешься за выступ, нагружаешь, а он у тебя в руках остается – кошмар скалолаза. Добрался до голого.
            - Руки затекли, - жалуется он.
            - Как звать?
            - Федя.
            - Гы, гы!!! – радуюсь я.
            И тут я принял неверное решение, - Лезем наверх, - мне показалось, что выше гора выполаживается.
             Обвязываю Федю под мышками намертво, и себя – намертво (помирать так вместе). Поднимаюсь повыше, кое-как закрепился, натянул веревку.
             - Бросай «чемодан».
             - Боюсь.
             - Бросай, и в сторону…
             «Чемодан» уехал вниз, поднял пыль и выкатился на пляж.
             Мы ползли наверх … три часа и тридцать три  раза я проклял свою веревку, свой гонор и свой дурацкий альтруизм. Представьте километр лунного пейзажа, повернутый на шестьдесят градусов к горизонту. И выше  гора не выполаживалась -  видимость одна. Ужаса я там натерпелся больше чем на всех стенах Крыма и Кавказа вместе взятых – здесь работали другие законы, другие требовались рефлексы. Веревку закладываю  за камни зигзагом, только все это фикция, поскольку все камни «плывут».  Федю, практически, не держу – нечем держать, а он веревку нагружает. Я говорю, - не нагружай, – нагружает,  - не нагружай, – нагружает. Похоже, товарищ вообще не въехал в «прелесть» момента - болтал безумолку, смеялся как ненормальный. Пока лезли,  стал как родной, все про себя рассказал – где родился, где женился. Оказался Федор воспитателем детского дома для слепо-глухо-немых в Сергиевом Посаде.  Ну, значит, бог ему помогает, значит, долезем – успокоился я. И долезли. Еще час спускались лесом через водопадную щель. Обещал коньяк поставить, да так и не объявился.
             Мы расслабленно бродим по тенистым склонам Третьего ущелья, мы собираем мухоморы. Мы - это Оля, Рая, Женя и я. Оля утверждает, что мухоморы Цезаря съедобны, что она читала. По-моему, всем все равно. После дождей склоны щедро забросаны красными шляпками. Ноги вязнут в  прошлогодних листьях,  густой зеленый  свод надежно подпирают  шелудивые колонны старых платанов, тихо как в храме. Я все никак не решу, кто лучше - Оля или Рая. Женя, как всегда, загадочно улыбается. Странная у нас компания. Детская чистота помыслов уже затуманена легкой романтичной  неопределенностью - Оля или Рая.  Временами мне кажется, что я ловлю теплые взгляды обеих. Или мне это  мерещится?

            Вот и пролетели две недели молодости, ряды желтых сигарет на пляже укоротились вдвое и нам пора в Москву. Мы грузимся в моторку, которая увезет нас в Пицунду. Одинокой маленькой  группкой на берегу стоят художники, пришел Мамука. Мы давно обменялись адресами и телефонами. Всем грустно. Говорятся какие-то слова, мы уже  в катере и вдруг я ловлю настойчивый взгляд Раи. Она поднимает руку, словно собираясь перекрестить, но вместо этого делает пальцем движение, как будто крутит диск телефона.

Море свернуто в рулоне,
Горы вынесли на склад.
Зритель в шоке, но доволен,
Завершился третий акт.
Свет погашен, - Всем спасибо.
Слава тянется к  актерам.
Ревматизм  и ушибы
Остаются  каскадерам.
В прессе пьесу поимели,
Гонорар вручен герою…
Стойте, братцы, неужели
                И любовь была игрою?