Переход. Ч. 4. Эпилог

                3


  Яркий свет операционной, рентген, невнятные голоса, нечёткие лица, мятный вкус на губах. Реальность превратилась в разодранные, не связанные друг с другом куски. Кома давала убежище от боли и мучительных стараний тела залечить многочисленные раны. Но это отнимающее сознание спасение закончилось.


  Связно мыслить я смогла в начале июля. Во всяком случае, так говорит мама.
Я увидела, что барахтаюсь в серой мути. Где- то наверху было светло, и я стала пробиваться туда. Муть истончалась, сменяя серый цвет на белый, а потом исчезла совсем.


  Я приоткрыла глаза. Заставила веки подняться. Они сопротивлялись до последнего, не желая подчиниться, но в конце концов сдались. Тогда- то я и увидела маму. Нет, в тот раз я не поняла, что это она. Но её лицо притягивало взгляд. Мне хотелось просто смотреть на неё, однако тяжёлые предательские веки сомкнулись. Связь снова прервалась.

 
  Выныривая из серого тумана, а это происходило всё чаще, я видела лица разных людей, но больше всего её- маму.
Лица, склонявшиеся ко мне, обрели чёткость. Они все внимательно смотрели с таким радостно- недоверчивым    выражением, словно люди боялись поверить в то, что я ещё жива и даже периодически прихожу в сознание.
Не странно, учитывая, со слов мамы, то, что врачи уже готовили её и папу к самому худшему. Никаких шансов выжить. Оставалось лишь подписать разрешение на отключение аппаратуры, поддерживающей видимость жизни в искалеченном теле.
И тут, неожиданно, моё состояние потихоньку начало улучшаться. Немалое потрясение и для семьи, и для врачей. Необъяснимое чудо! Но я- то знаю в чём дело, верно?


  Мама почти не отходила от моей больничной койки. Боялась- если уйдёт, то я не выживу. Она легонько пожимала ладонь здоровой правой руки, то целовала в забинтованный лоб, ворковала нежные слова.

 
  Мне оказалось не трудно воспринимать её, а потом и остальных  родных Ми как своих собственных. То  была память тела. Не потребовалось усилий или уговоров. Меня не мучила совесть от того, что я морочу людям голову.
Когда я думаю о своих чувствах к ним, первое слово, приходящее на ум- это
"органично". Именно так. Они органично вписались в моё восприятие новой жизни. Они были её частью до меня, и продолжают ею оставаться теперь.


  Единственная странность, напоминающая о прошлом- это раздвоенная память. Воспоминания о Маше,  потускневшие, неуловимые, больше похожие на забывающиеся сны, часто ускользают сквозь пальцы, оставляя лишь намёк на то, что было. Память о Ми намного ярче и реальней. Ближе.


  Поначалу я сомневалась в правдивости обеих половинок памяти. Думала, может у меня раздвоение личности или шизофрения или ещё какая болезнь. Не странно после такой травмы головы. И в девять лет можно сойти с ума. Тут, как говорится, все возрасты покорны...


  Но сейчас я отбросила эту мысль. Слишком много совпадений и знаний, которым Ми никак не могла научиться. Как шведская девочка может ни с того, ни с сего выучить русский? Кто вообще способен на такое? Это своё умение я держу в тайне. Родителям и без того досталось. Пожалеть их надо, а не добавлять новых стрессов, а то чего доброго решат, что я одержима и примутся изгонять из меня бесов.
Кстати, не только русским, но и шведским я владею превосходно. Не удивительно. Так и должно быть. Это нормально, когда девятилетняя аборигенка говорит на родном языке лучше, чем тридцатилетняя иностранка.


  Убедило в моей психической здравости и то, что такие подробности о чужой стране, в которой Ми никогда не бывала, о жизни Маши, о Петере и...о Генрике, девочка не могла выдумать. Всё это действительно случилось.


  Генрик... Я не помню его лицо. Какие- то смутные очертания, отдельные фразы наших разговоров. Поняв впервые, что никак не получается мысленно воссоздать его облик, я разревелась. Хочу помнить!

 
  Тут, как назло, вошла мама. Принялась меня утешать, хотела сделать укол обезболивающего. Наверно, решила, что плачу от боли. Где- то она была права, но мне хотелось одного- чтобы все ушли и оставили меня в покое. Да уж увольте, никаких уколов. Хватит мне жутких галлюцинаций, навеянных лекарствами. Там я то терялась в бесконечно тянущихся пустынных коридорах, то попадала в изуродованный Батилиман, где под корень вырубили можжевеловые леса и понастроили домики для отдыхающих. Может, не так страшно, но у меня такие картины вызывают тяжелейшую тоску.

 
  Ещё кое- что новенькое: я познала такое легендарное явление, как обычный сон. Наверное от ностальгии мне часто снятся места и люди из прошлой жизни. Даже вот идея появилась- уговорить родителей проехаться по некоторым городам. Тем, где мы встречались с Генриком.

 
  Недавно по интернету набрала в поиске " Батилиман" и вычитала, что можно купить туда путёвку. Интересно, как отреагируют предки на такое? И потом, как объяснить моё странное желание попасть на никому не известную базу отдыха вместо поездки, скажем, на Маллорку? Ох, придётся отложить затею на неопределённый срок, а там видно будет.

   
  Ну, я размечталась. Пока что передвигаюсь в инвалидном кресле. Но больше лежу. От сидения через какое- то время начинаются боли в ноге и спине. Ещё бы! Левая нога сломана в четырёх местах, и голень до операций походила на носок, наполненный костяной крошкой. Описание врача. Я сама не видела, но верю. В позвоночнике- две трещины. Поэтому несколько месяцев предстоит провести затянутой в тугой корсет. Ногу же лечили штифтами, превратив её в игольницу, утыканую титановыми спицами- то ещё развлечение. Особенно, когда их обрабатывали, а это происходило три раза ежедневно. Мне представлялось- ногу обливают огненной лавой.


  Во время одной из обработок моя память выплюнула сценку из старого фильма, ту, где радистка Кэт орёт по-русски во время родов. Даже боль не помогла сдержать тихонькое поскуливание, заменившее мне в то время смех. Я ведь была так близка к тому, чтобы выдать жуткую матерщину, неуклюже мешая русские слова в одну кучу со шведскими. И всё это невинным детским ротиком.

 
  Но довольно о грустном.
Кроме родителей у меня есть младшая сестра Ида. Ей- шесть. Думаю, она больше других замечает, что со мной что- то не так. Конечно, никто не подозревает, что я- не Ми. Я- Ми, но теперь- больше, чем Ми. Все знают и воспринимают как должное- после комы я изменилась. Стала спокойней. С Идой мы больше не ругаемся из- за игрушек или компьютера. Я не ревную её к родителям. Может, стоит устроить что- то в этом духе, для отвода глаз. Но мне смешно заниматься ерундой. Не было у меня ни сестёр, ни братьев. Опыта в таких делах маловато.


  На ещё одно доказательство реальности прошлой жизни я наткнулась случайно. Там, где и не ожидала.

 
  Пока я частично обездвижена кажется, что стрелки часов забывают двигаться по кругу. Тиканье превращается в гулкие медленные шаги, бьющиеся в ушах эхом- шаги почётного караула по пустынной площади. Мне же хочется, чтобы караул бросился вприсядку, понёсся вскачь. Чтобы часовые времени побросали свои тяжёлые, тянущие их к земле ружья и заставили время лететь незаметно.


  Мой главный помощник в ускорении хода времени- телевизор. Смотрю не все дни напролёт, но непривычно много. Так я наткнулась на документальный фильм. Назывался, вроде,
" Люди без памяти", если моя собственная не подводит. Название понравилось. Сердце не ёкнуло. Никаких предчувствий.

 
  Началось с того, что в начале июня в отделение полиции в некоем не названном шведском городе обратился мужчина. Полиция впала в шок, ибо обратившийся не помнил ровным счётом ничего. То есть совершенно: ни своего имени, ни возраста, ни адреса. Первые воспоминания бедняги начинались из ниоткуда- незнакомый вокзал, неизвестный город.


  Куда такого девать? Конечно, в психиатрическую клинику. Грустный мужчина просил разыскать его родных или знакомых. Полиция присоединялась, взывая к телезрителям. Надеюсь, у них получится. Но дальше- больше! Сюрпризы только начинались. Оказалось, около тридцати ничего не помнящих мужчин пришли в полицию или попали в больницы по всей Швеции, и все, без исключения - в июне.

 
  Чем- то меня история о потерявших память задела. Я не могла точно ткнуть в это пальцем, но программа вызывала странные чувства.

 
  Следующий герой не умолял родственников приехать и забрать его домой. Не потому, что не хотел. Не мог. Самоубийство. Попробовали лечить его гипнозом, а он взял- и повесился после первого же сеанса. Выход слабых. Может, я слишком жестока. Пожалеть бы его, а не получается.

 
  Лицо этого человека вызвало чувство ужаса, смешанное с острым ощущением deja vu. Мы виделись раньше. Где? Когда? Я принялась трясти память Маши, как злобный терьер- свою дичь. Обидно! Генрика не помню, а этого... То был один из охотников, преследовавших меня в переходе. Он превратился в пришибленного мужика, пытающегося схватить за хвост свою исчезнувшую жизнь. А теперь ещё и в мёртвого мужика.

 
  Надо же каким эффективным оружием оказался Петер. Он убивает и после того, как сошёл со сцены. Ведь это он лишил памяти своих охотников и заставил совершать кошмарные преступления.


  Мне так и не удалось восстановить облик Генрика. Успех с бывшим охотников лишь усилил горечь разочарования после бесконечных попыток. Зря истязала Машины воспоминания. В последнюю секунду, когда казалось- вот, ещё чуть- чуть, и я схвачу это, оно ускользало.

  Наверняка сохранилась его фотография в школе. Они всегда фотографируют своих учителей. Может, когда- нибудь не выдержу и рвану туда на поиски. Но пока это невозможно, успокаиваю себя одним- я чётко ощущаю его. Не внешность, но некое чувство, возникающее, стоит лишь подумать о нём. Когда мы встретимся, я его сразу узнаю. Мы встретимся- я уверена. А потом он отведёт меня домой.

 
  Да-да, я помню о Доме. Слово в слово, как мне описал его Генрик. Это самый яркий и чёткий фрагмент наших разговоров, оставшийся со мной, и это хорошо. Потому что я хочу удержать знание о Доме, не расплескав ни капли по дороге туда. Напитать им мою подаренную жизнь. Превратить её в поиск Дома, в путь, ведущий лишь в одном направлении.
А когда придёт время встречи- разделить вечный напиток света и долгожданного покоя с моим любимым.