Упоение Творца

     Леон Хабер доживал свои последние дни, когда я появился на свет; родился и с первого же вдоха вступил в ряды строителей счастливого будущего, подобно всем тысячам новорожденных, с первой секунды несущих на себе бремя обманчивой надежды. Сегодня мне остается лишь сожалеть о своей принадлежности к столь позднему поколению, лишенному возможности встретиться и, кто знает, быть может, даже побеседовать с этим удивительным человеком. Многие причисляют его к классикам, но амбивалентность такого утверждения очевидна: классиков перестают читать, хотя и продолжают выставлять на самом видном месте на полках; время от времени их цитируют и переиздают в красочных кожаных переплетах с золотой тесьмой. Но вряд ли эти внешние показные почести были бы оценены самими авторами в качестве признательности читателей за их труд.  Ну, хотя бы теми из них, творящих вне оков бездушного утилитаризма, обрекающего понятие созидательной свободы на тесное пространство собачьей конуры. В V веке д.н.э. Поликтет обосновал Канон и с тех пор любой деятель искусства счел бы за честь быть внесенным в список образцовых скульпторов, писателей, поэтов, архитекторов, создав произведение, совершенное подобное Дорифору. Возьму на себя смелость предположить что Гомеру, Эсхилу, Данте и Гете льстил бы факт своей устойчивой популярности, доведись им заглянуть в современный книжный магазин. Но, узнав насколько ничтожен процент людей, осиливших их шедевры целиком, они бы ужаснулись. «Вы классик» - прожужжали бы во все уши Вольтеру, дожившему до наших дней. «А я бы предпочел, чтобы меня читали»- съязвил бы автор «Кандида» и был бы совершенно прав.
     Леон Хабер был признан классиком слишком рано. Его первый роман произвел неизгладимое впечатление на современников, и целое поколение зачитывалось этой восходящей звездой на литературном небосклоне. Критики хором пели дифирамбы и проводили щекочущие здоровое самолюбие параллели с Достоевским и Кафкой.  Авторитетнейший журнал Ex-Libris опубликовал статью под названием “Classius scriptor”, в которой  за Хабером окончательно закреплялась слава «одного из лучших»; «Любители интеллектуальной прозы наконец-то могут вздохнуть с облегчением, будучи обеспеченными пищей для ума. Глубочайшее понимание человеческой психологии со времен Фрейда, блестящее воспроизведение душевных мук и переживаний». О, сколько начинающих писателей продали бы душу дьяволу за столь лестные строки, но нет, их доля прозябать в неизвестности десятки лет в ожидании первого признания, часто так и не приходящего. Cineri Gloria sera venit.
В свои двадцать четыре года Леон Хабер становился живой легендой. Он избегает публики, шумных салонов и вездесущих репортеров, тем самым невольно окружая свое имя дымкой таинственности. Его личная жизнь надежно скрыта от посторонних глаз, но это лишь возбуждает всеобщий интерес и ажиотаж. В определенный момент он вообще исчезает и появляется лишь спустя 5 лет, чтобы снова поразить мир своей новой книгой. Она является продолжением первого романа; тот же главный герой, та же сюжетная линия, но уже с явно выраженным намеком на последующее продолжение вплоть до некоего логического конца. В последующие одиннадцать лет выходит еще два романа, подтверждая, что у автора изначально имелась конечная цель довести развитие событий до желаемого результата. Перед нашими глазами встает величественная сага о жизни, летопись упорной борьбы за человеческое счастье, прустовское протяжное усилие во времени. Жизнь, растянувшаяся на тысячи страниц мучительных переживаний, восстающих из памяти, бестактно запомнившей все до единой подробности. Тем кощунственнее должен показаться мой пересказ сего произведения, тем бессмысленнее и безнадежнее будет любая попытка восстановить сюжет, обратив тысячи страниц переживаний и страхов в несколько скудных строк и общих фраз. Книга, лишенная одного единственного слова безвозвратно видоизменяется, теряя, быть может, свою центральную мысль, ради которой и была задумана вся мучительная  одиссея сознания. Процесс, подобный изрыганию прожеванной и переваренной пищи. Сказать, что Леон Хабер писал про человека, ведущего борьбу за смысл существования, за поиск истины и оправдание бытия, борьбу за примирение своих внутренних разногласий и отказ от непреодолимых слабостей к гедоническим наслаждениям – как скуден и бесцветен любой парафраз, невольно искажающий суть. Всякая попытка резюме превращается в неизбежный анализ текста, его оценку в соответствии с личными предпочтениями и наклонностями; сей сизифов труд, изначально, обречен на провал. Отсюда, следует предположить, что вся магия чтения заключена в субъективности,  id est  каждая книга в момент закрытия её читателем преобразуется. Конечно же, речь не идет о сверхъестественном смешении букв, а о внутреннем содержании, об иной интерпретации, ведущей к новым выводам. Идя еще дальше, можно таким образом дать определение высокой литературы, как возможности сугубо личного восприятия проблемы, как к искусству, главным достижением которого должен считаться  skepsis. Таким образом, в эпических трагедиях сражаются и гибнут за различные идеалы, Раскольников ведом иными побуждениями, а Йозеф К. участвует в другом процессе. Но в данном случае я сознательно избегаю темы читательской свободы в романе Хабера, могу лишь заметить, что лично мне он показался наиболее искренним. Образы, описания мест, чувства, рассуждения кажутся столь живыми, что создается ощущение двух параллельных реальностей, существующих в единый момент времени. Подобные картины, по моему разумению, можно лишь списать, отобразив увиденное собственными глазами, восстановив пережитые физически и морально состояния, воссоздав из прошлого хождение по мукам. Именно эти, размышления навеянные манерой повествования Хабера и подвигли меня на написание сего очерка. Я счел чрезвычайно важным понять, что подвигло автора на создание этого романа, какая неземная сила им руководила, и что за цель она преследовала.
     В дальнейшем само осознание авторских побуждений и внутренних мотивов представилось в совершенно ином свете. На протяжении двадцати лет Леон Хабер  создавал историю Александра К., ведя читателя сквозь дебри жизненных перипетий своего героя; двадцать долгих лет он ждал возможности поставить точку в конце слов «Это все», просто  и искренне, как и каждое слово в его романе. Это были последние его слова на литературном поприще; после них он растворился для окружающего мира в облаке всепоглощающей обыденности, оставив на долю многочисленных поклонников лишь малую толику надежды на свое возвращение. Хабер так никогда больше не возьмется за перо и сквозь ставни его окон никогда не прольется свет на его личную жизнь. Известно лишь, что он счастлив в кругу семьи и отказывается от малейшего возврата к прошлому, к тому самому, в котором обрел славу, почитание и столь необходимую для писателя востребованность публикой.
     Листая газетные заметки многолетней давности, я обнаружил, что необъяснимое затворничество Хабера долгое время будоражило умы и вызывало яростные споры общественности. Негодование и возмущение сменялись по-детски наивной обидой: писателя называли неблагодарным. Кое-кто предположил, что Хабер постарел, и не нашел в себе сил создать нечто лучшее; талант изнашивается. Так или иначе, в истории редко встречаются Конан Дойли, воскрешающие своих Шерлоков Холмсов, во всяком случае, Хабер не был одним из них. Он глух к ропоту публики, и лишь внутренние мотивы влияют на его решение. Что ж, писатель и не должен плясать под чужую дудку, сводя смысл творчества к служению, даже рискуя остаться непонятым. Читая Хабера, я чувствовал многозначительность, которую автор придавал самому понятию свободы, без которой ваять невозможно. Без этой безусловной свободы Творец превращается в заурядного служку, подчиняющегося высшим иерархическим инстанциям. Само творчество и любой закон взаимоисключающи…творчество невозможно направить, его лишь можно понять К этому принципу можно свести мою единственную цель - понять Леона Хабера. До сох пор его лишь судили.
     Понять Хабера можно лишь сквозь призму его произведений, понять, зачем он писал и к чему стремился. Спешу предупредить, что здесь начинается сфера догадок, предположений, спекуляций. Лишь задавая вопросы, можно придти к ответам, лишь сомневаясь в ответах можно найти истину. Что же ищет писатель? Некие veritates aeternae , как то доблесть, преданность, любовь. Или, может быть, славу, allgemeing;ltigkeit , почитание. В какой момент зарождается страсть, определяющая призвание? Что заставляло Расина наизусть заучивать свои же стихи, сжигаемые жестокими воспитателями; Паскаля – терпеть побои от отца за «бесполезную» страсть к Евклиду, а Петрарке, так и не стать законником, а посвятить жизнь воспеванию земной любви. В каждом случае должен существовать Кастальский источник, из которого художники, поэты, писатели, ученые черпают свое вдохновение. У каждого - свой родник, и любая достойная биография построена в соответствии с этим принципом - проследить, поймать жизненные моменты, обусловившие дальнейший род деятельности и судьбу. К сожалению, мы можем обнаружить лишь сугубо земные источники муз, оставив иные объяснения поэтам-романтикам, подобных Акенсайду: «From Heaven my strains begin, From heaven descends/ The Flame of genius to the chosen breast»
     Возвращаясь к Хаберу, надо заметить, что отсутствие каких бы то ни было биографических данных, сильно затрудняет любое исследование. Пара тройка скудных газетных статеек обеспечивают исключительно бытовой информацией из разряда - родился там то, учился там то, женился тогда-то и т.д. Его жизнь напрочь лишена столь ценимых нынешней прессой скандалов. Нет тяжелого детства с пьянствующим отцом и побоями, нет несчастной любви, роковой встречи, громких разводов и судебных разбирательств. Есть лишь жизнь, скрытая от посторонних глаз, жизнь, протекающая на дне глубокого колодца, оберегающего свои воды от окружающего мира, живущего там, наверху, в ином ритме, в чужой среде, в других стенах. Все попытки проникнуть в его потемки обречены на неудачу; чужая душа непостижима и, как таковая, навеки остается последним убежищем человеческой мысли, прикрытой пустым звуком произносимых слов. Сталинские инженеры человеческих душ есть фикция, не существующая в реальности; их существование означало бы лишение индивида возможности сбежать от окружающего материального мира к творческому самопознанию. Рефлексия не может быть сведена к автоматизации и в ее основании лежит принцип неограниченной абсолютной внутренней свободы. Лишь в полной мере обладая полной свободой можно было создать столь искреннее и прозрачное произведение. Быть может в далеком будущем будет создан прибор, способный воспринимать все без исключения мысли, рождающиеся, подобно бесчисленным молниям в человеческом мозгу. Леону Хаберу удалось совершить эту процедуру при помощи обыкновенного пера и листа бумаги. Все его книги есть не что иное, как нескончаемый поток сознания, скрупулезно записанный на протяжении многих лет. Мне сложно приписать его к фантазии, что равнозначно отнести его к сфере неправдоподобного и воображаемого. Фантазия не может быть искренней; это черта присуща исключительно реальности. Но что остается делать, коль реальность столь непроницаема и безмолвна. Спешу предупредить, что отныне напрочь отметаю ту самую реальность в пользу куда менее признанной сферы догадок, сферы столь близко соприкасающейся  с фантазией. Посему, в дальнейших строках вы не найдете ни истины, ни искренности, а лишь их блеклые отображения в длинной галерее кривых зеркал. Даже учитывая, что все мои догадки целиком почерпнуты из строк самого автора, тем не менее, на ваш суд представляется сугубо личная, лишенная всякой объективности интерпретация, призванная лишь побудить вас самих прийти к собственным умозаключениям.
     В последней главе четвертой части романа Леон Хабер открыто подражает Кафке и пишет притчу, довольно резко выделяющуюся, словно причудливый узор на одноцветной ткани повествования. Автор уходит в сторону от сюжета и развивает иную цепочку событий, которая prima facie  не имеет связи с самим романом. Но именно эта притча, на мой взгляд, и является наиболее искренним признанием писателя, готового под конец указать на саму первопричину своего труда и на его исходную цель. Ухватившись за сию первопричину, нить, я попытался нащупать выход из запутанного лабиринта чужих мыслей, и разрешить загадку, кажущуюся столь неуловимой и безнадежной. Хотя, быть может, она не столь сложная и неразрешимая, а скорее предназначена к вниманию сосредоточенного читателя, достаточно терпеливого, чтобы выстроить из разрозненных частей одно целое.
Замечу, что притчу я счел необходимым предоставить на читательский суд в полном ее объеме, иначе анализ текста уподобляется испорченному телефону, доводящему до слуха оборванные фразы.

Притча

     Писатель шел по узкой алее усыпанной ворохом темно-желтых кленовых листьев, хрустевших размеренно походке под ногами. Медленно шагая с низко опущенной головой, он едва заметно шевелил губами, выдавшими его самые сокровенные мысли. В этом до боли знакомом парке он был готов гулять целую вечность. За каждым кустиком, за каждым деревом, за каждой скамейкой скрывались свои воспоминания, свои образы, чудесным образом воскрешавшие из далекого прошлого. Норовило приподнять шляпу, раскланяться, иль просто слегка склонить голову к груди, сопровождая все жесты приветливой улыбкой. В этом парке его катали на коляске, через него он ходил в колледж и впоследствии в офис. На этой самой скамейке он вдохновенно читал первой возлюбленной стихи Прюдона и густо краснел от находящих внезапно приливов нежности. Ему подумалось, что именно в этом месте он желал бы обрести вечный покой и образно представил под одним из деревьев неброскую могилку, скрытую толстым покровом осени. Все чаще на ум приходят столь мрачные мысли, но, видимо, то есть всего лишь дань возрасту, неумолимо съедающему годы. Пора, когда неспеша начинаешь обходить самые любимые места, словно прощаясь  их неувядаемой красотой и не - рассеивающейся дымкой воспоминаний, плотно окутывающих их безмолвие. Но сегодня писатель намеревался подвести итог не самой жизни, но важнейшему творческому процессу, в течение десятков лет служившему ее центральным оправданием. То был итог многолетних  усилий, успехов и провалов, надежды и отчаяния; итог упорного целенаправленного труда, тяжелого изнурительного пути, в конце которого всякого дошедшего ожидает награда. Достойнейшая их всех мыслимых наград, когда либо заслуженных человечеством – упоение творца.
     В конце аллеи писатель присел на деревянную скамейку рядом с молодым человеком, сосредоточенно разглядывавшим ботинки на своих небрежно вытянутых ногах. В течение некоторого времени они молча сидели, словно два незнакомца, объединенных лишь общей скамьёй. Хотя внимательный наблюдатель наверняка отметил бы, что было в этом молчании нечто необычное, неестественное, присутствовал некий внутренний диалог без слов и взглядов. Казалось, что объединяла этих людей связь несоизмеримо более глубокая и близкая чем связь между двумя случайными встречными. Ибо обмениваться мыслями в полном молчании есть наивысший уровень человеческих отношений, указывающий на существование мыслей, необлекаемых в слова, и на способность передать их. Быть может, что им самим показалось, что прошла целая вечность, с того момента как они присели в этом тихом парке, обманчиво навевающем беззаботность и покой. Молодой человек первым нарушил молчание, начав наконец-то диалог, столь долго висевший в воздухе подобно невесомому эфиру, едва доступному человеческим чувствам. - Я предполагал, что примерно так и выйдет. У вас не останется несказанных слов, и вы будете молчать.  Что ж, это столь логично, что я не в праве просить объяснений, писатель не должен объяснять свои произведения. Этим он бы перечеркнул весь смысл своего труда. Даже под страхом остаться непонятым. Как видите, вы привили мне пристрастие к философствованию, да, да именно вы. Так будьте же снисходительны, я не в состоянии перебороть себя.
     Писатель впервые посмотрел в глаза собеседнику и улыбнулся уголками губ. По необъяснимым признакам межчеловеческих отношений его взгляд излучал глубокое удовлетворение, граничащее с искренней радостью, присущей лишь детям. Взрослые счастливы лишь в пределах окружающего мира, дети умеют радоваться вне его границ, в силу всепоглощающего чувства беспричинного упоения, per se, принимающего образ экстаза.  Молодой человек продолжал: - Да, в принципе, вам и не о чем меня спрашивать, вам известны мои самые потаенные мысли ибо, прежде чем стать моими, они были вашими. Вам не понадобилось магического смешения цифр и букв для сознания человеческой плоти;  Вы сотворили мыслью. Годами вы скрупулезно собирали воедино людские пороки и достоинства, чтобы, в конце концов, достичь апогея человеческого тщеславия, - наибольшего приближения к Божеству. Я могу лишь поздравить вас с этим грандиозным успехом, триумфом земных мечтаний, воистину не имеющих границ. Вы доказали, что стоит создать персонаж, наделенный всеми признаками реального существования и, казавшаяся непреодолимой стена, исчезает, позволяя безликой тени со страниц шагнуть в живой мир.  Должен ли я быть благодарен…даже это Вы решили за меня. Я есть лишь беспомощная игрушка, не имеющая ни одной собственной мысли. Вы выбрали этот день, место, час и я должен был появиться, оправдав ваш замысел. Что ж, из блеклого фантома я превратился в реального сына, брата, мужа, будущего отца, и как ни странно смертного, - даже Вы не можете выйти за рамки дозволенного. Так что со временем я забуду о нашей первой и последней встрече и обрету прошлое, полное обманчивых воспоминаний. Я буду гордо шагать по земле, вынашивая в груди мысль о высоком человеческом предназначении, буду верить, страдать, бороться и время от времени повторять забытого комедиографа, Homo sum: humani nihil a me alienum . Хотя вы сами считаете, что в душе он был драматургом. Благодаря вам я люблю тишину и покой, увлекаюсь чтением, нетерпелив и необуздан в желаниях, требователен, да что там перечислять, смешно. Вы знаете, что я бы предпочел возникнуть в ином месте и в ином времени, при иных обстоятельствах, но, увы, будучи лишь чужой прихотью, я не в праве выбирать и возмущаться. Лишь молчаливая покорность мне к лицу, и с этой миной мне жить и умирать в этом целиком выдуманном мире с его безграничной, наивной верой в собственную реальность. Все ваше, все до единого слова, все страхи и надежды, все чувства и действия, мимика и жесты. Единственное право поистине достойное благодарности и признания, это право забыть иначе этот  puppenspiel  был бы невыносимо жесток и безжалостен. Прощайте… Отец. Я не могу назвать вас иначе как сыном. Нам не суждено увидеться вновь, я вхожу в свою роль унося с собой твою последнюю неразрешимую загадку – где проходит граница меж царством сна и бодрствованием, реальностью и зазеркальем. Хотя, быть может, ее и нет. Быть может, изначально она была отдана первому человеку, облеченному властью созидательного воображения, незначительным фрагментом, которого мы все являемся.

     Что ж, это и есть послесловие Леона Хабера, на основе которого я и построил свои предположения. Быть может, кто-то бы и отверг мысль, что в этих строках заключена некая глубокая мысль, проходящая сквозь всё произведение. Я же отношусь к разряду людей, придающих важность кажущимся на первый взгляд незначительным деталям. Порой, вероятно, незаслуженно. Быть может, что поиски скрытого идут из самого превратного отношения к писателю. Восхищение выплескивается через края и в процессе идеализации автора многое надумывается и искусственным образом приписывается к произведению. Что ж, как уже упоминалось выше, именно возможность развить цепочку рассуждений, соединившей в себе исконный замысел и читательский анализ и являются признаком высокой литературы. Таком образом рождается взаимно необходимый симбиоз, порождающий, как ни странно, читателя вместе с писателем в виде единого целостного организма, и лишь  в этом случае произведение достигнет своей наивысшей ценности и истинного смысла.
     Итак, перед нами является образ писателя, встречающегося в определенном месте родного города персонажа своей книги, по-видимому, персонажа центрального, вокруг которого выстроен весь нарратив. Неким чудодейственным образом сей вымышленный герой облекает в плоть и кровь и является в назначенное место для первой и последней беседы, где подводит своеобразный односторонний итог созидательному процессу, результатом которого является он сам. Невольно, по замыслу писателя он создан и введен в живой реальный мир, и становится его частью со всеми правами и обязанностями; в мир счастья и страданий, добра и зла, людей и призраков. Для него вселенная строго детерминирована, и каждый шаг ее жителей строго продуман заботливым Творцом, не признающим случайности. В точности, подобно шекспировскому театру, с безвольными, зависимыми от режиссера актерами. Единственным утешением может быть право забыть: заботливый писатель предусмотрел и это.
     Подобное послесловие, на первый взгляд, кажется довольно фантастическим и вызывает справедливое сомнение большей части читателей, критически относящихся к сверхъестественным способностям человека. Что ж, говорят они, поверить в то, что некто создал посредством мысли и слова живое существо и ввел его в наш мир, является крайне нелёгким делом. В исторических легендах подобное удавалось лишь единицам, и, быть может, знаменитейшей из всех является история о пражском Големе, созданном с помощью магических знаний раввина Иеуды Лейба Бен Бецалела. Но даже в этом   случае голем Иоселе был лишь жалким подобием человека и влачил полуосознанное существование, невероятно далекое от истинного определения жизни. Будучи созданным человеком, он был им же и уничтожен. Леон Хабер создал нечто диамметрально иное. Его герой есть полноценный человек, введенный в живой мир с целью жить, как и все окружающие. Писатель расписал его жизнь в малейших деталях, но это касалось лишь прошлого. Определенные условия и особенности, в которых жил Александр К. в книжной реальности, несомненно, влияют на всю последующую жизнь, но, вместе с этим, элемент свободы выбора и способности мыслить создают предпосылки для разрыва заранее обведенного круга и самоопределение в будущем становится реальным и возможным. С момента как писатель и герой расходятся в разные стороны, жизнь Александра К. становится в большей мере независимой, и набросанные чернилами обстоятельства перестают быть определяющими.
     С первого раза меня крайне заинтриговала эта притча,  в которой столь близко сходятся реальность и вымысел. То ли обычная человеческая слабость к неизвестному и малопонятному, то ли некоторые мысли, приходящие на ум во время чтения, являлись достаточно притягательными, чтобы снова и снова перечитывать столь хорошо знакомые строки. Некая внутренняя интуиция подсказывала мне, что в этом отрывке заключена разгадка, ключ ко всему творчеству Леона Хабера. Вполне вероятно, что сей ключ есть лишь плод моей фантазии, и Леон Хабер не скрывал свои потаенные мотивы меж строчек. Но эта возможность меня явно не удовлетворяла, и в поиске ответа я готов был предположить иное объяснение, так никогда и не раскрытое самим автором.
     Что ж, основываясь в своих догадках на притче, я посмею предположить, что это аллегория, наиболее подходящее в данном случае греческое слово, означающее иносказание. Автор стремился посредством сего приема изобразить отвлеченную идею, являющуюся вместе с этим центральным мотивом его творчества. Вымышленный герой, введенный в живую реальность, обозначает усиленную целенаправленную работу мысли, в результате которой переход из одного мира в другой становится возможным. Новоявленный человек должен иметь прототипом реальную личность, послужившую писателю прообразом при создании художественного персонажа. Этот archetypos прошёл в своей жизни сквозь некое мучительное испытание, находясь на протяжение многих лет на грани меж раздирающими его крайностями. Испытание, столь тяжелое и протяженное, что до последнего момента все будущее стояло под знаком вопроса, того самого гамлетовского: «Быть или не быть?» Тот факт, что Александру К. все же удалось вжиться в окружающий мир, указывает на положительный ответ – быть. Писатель и персонаж являются до последнего момента единым целым, и их разделение не является трагичным развитием. Изначально, писатель стремился сотворить настолько яркий и живой образ, чтобы его автономное существование в определенный момент стало возможным. Судя по всему, ему это удалось, и само человеческое существование становится, прежде всего, духовным и лишь впоследствии физическим. Согласно древнеиндийской мудрости, «мы не человеческие существа, наделенные духовным опытом. Мы духовные существа, наделенные человеческим опытом». 
     Итак, осталось узнать, кто же является тем самым прототипом, подвигнувшим Леона Хабера на написание романа. Сам он – вот мой ответ. Столь искреннее и пронзительное произведение не могло быть создано, говорись в нём о некоем ином лице, кроме самого себя. Часть читательской аудитории будет неприятно поражена столь эгоистическому замыслу автора; оказывается, что он лишь записывал свою жизнь, корректируя ее посредством чернил – внося новые слова и строки и вычеркивая все ненужное и лишнее. Но сам замысел, каким бы эгоистичным не казался, не может не поражать своей грандиозностью и мастерством исполнения. Смелость автора, готового предоставить столь сокровенное и личное на общественное лицезрение, не может не восхищать. Его исключительная искренность граничит с безумием в век индивидуализма и ухода в самого себя, поэтому читательская публика может быть лишь благодарна за удивительный пример человеческого самосознания, позволяющего ощутить себя творцом.
     Напоследок, замечу, что подобное предположение, выводимое из притчи, не является единственным. В своей страсти к мистическому и невероятному, в глубине моей души горит искорка надежды, что вся притча является правдивым пересказом, и Леон Хабер, на самом деле, поведал о свершившемся чуде. Тогда, быть может, Александр К. ходит средь нас в море людских толп, забыв о своей бренности и о своем создателе. А писатель до конца своей жизни избегал им же выдуманных мест и обстоятельств, боясь встретить в них им же сотворенное чудо и вновь испытать греховное и запретное человеку упоение Творца.