Цикл семейные легенды детство

1. ДВОЙСТВЕННОСТЬ

Я родилась под знаком близнецов. Наверное, это определило всю мою жизнь. Двойственность – основной признак моей вечно мятущейся натуры. Хотя нечего, наверное, на звезды пенять, при такой непростой как у меня наследственности. Крутой замес из крови мамы – чистокровной русачки, и папы – чистопородного еврея, ни к чему ординарному привести и не мог. Мама – с тонкими льняными волосами, голубыми глазами, высокими скулами и неукротимой гордостью донской казачки - сказочная Аленушка. Обладательница того самого типа красоты, на который впервые поллюционируют еврейские мальчики, воспитанные на русских сказках. Папа – высокий, широкоплечий, с узкими бедрами и крепкими белыми зубами молодого волка. От привычной еврейской типажности только хитрый прищур умных глаз, кудрявая шапка волос, загорелая кожа, да общая мятежность характера.
Они не похожи, как кирпич и блестящий лист оцинкованного железа. Вроде и то, и то строительные материалы, но совсем для разных целей. Между ними, в качестве цементной прослойки иду я. Мне, примерно, лет пять. У меня, как у мамы льняные волосы, завивающиеся в папины колечки. От легкого ветерка они шевелятся и неприятно щекочут мне лицо, но я терплю. Я держу родителей за руки, папу за правую, а маму за левую, отчего все мое тело перекошено. От переполняющего меня восторга, что мы вот так все вместе идем, и на нас смотрят прохожие и улыбаются и даже подмигивают, от того, что у папы ладонь такая большая и горячая, и у мамы такая нежная и прохладная как ландыш, я взвизгиваю и, поджимая ноги, висну у них на руках. От неожиданности они тоже взвизгивают, но поскольку обходится без травм, просто просят предупреждать их, когда на меня в очередной раз накатит.
Сегодня у нас семейный выезд в столичный музей. Причин много.
Причина первая – Регулярное посещение музеев необходимо для общего развития талантливого ребенка.
Причина вторая – Три дня назад няня ребенка посетовала, что «такая девочка хорошая, только очень неразвитая, ни одного стихотворения про Ленина не знает». На что ребенок заявил, что зато знает про Блоковскую незнакомку и выдал наизусть, особенно четко продекламировав «И пьяницы с глазами кроликов in vinо veritas кричат».
Причина третья – Вчера ребенка впервые выпустили погулять во двор самостоятельно, без сопровождающих. Итог получасовой прогулки – горящие от восторга глаза и исполнение двадцати куплетов «Мурки», воспроизведенных точно и без купюр.
Так что сегодня – музей искусств имени Пушкина, и никак иначе.
Я требую начать со столовой. Я никогда не была в детском саду и столовая меня возбуждает – бледный бульон с яйцом вкрутую, пельмени и компот из сухофруктов в граненом стакане. Теперь я тоже могу говорить всем, как это вкусно – груши из компота. Перед посадкой в электричку я еще раз потребую похода в столовую, родители недоуменно переглядываются – моя кормежка – отдельная строка в нашей жизни


ПАПА
Папа для меня почти как бог. Все вокруг о нем говорят, но вижу я его редко. Папа работает механиком на рефрижераторной секции. Два месяца он сидит дома – два месяца колесит по стране. Я его люблю, но для ребенка 4-5 лет, два месяца – это почти целая жизнь. Каждый раз, когда папа приезжает, мы снова знакомимся.
Папа терпеть не может писать письма. И делает это крайне редко, только чтобы мама не волновалась. Редко, но с фантазией. Мама достает из конверта стандартную страничку в клеточку. На ней всего два местоимения и один предлог. «Ты и я». Мама трясет конверт, из него высыпается грамм тридцать какой-то невразумительной трухи. Мама в полном недоумении. Через несколько дней раздается звонок от папы, который страшно недоумевает, почему мама не поняла его аллегорию. В конверте была засушенная нежная, полураспустившаяся коробочка хлопка и колючий перекати-поле. «Ты и я», «Он и она»
Повинуясь своему внутреннему ощущению, я начинаю ко всем приставать с вопросом «когда приедет папа?» примерно за неделю до его возможного появления. Бабушки и мама сразу настораживаются – раз я начала активные поиски отца – значит, скоро блудный сын, зять и муж появится. Я прибегаю домой с каждой прогулки, окрыленная надеждой, и почти сразу скисаю – в коридоре не появился  серый картонный ящик, значит, папы нет. Но даже такое напряженное ожидание рано или поздно заканчивается.
После первых поцелуев и восторженных объятий я лезу в ящик, который он традиционно привез. Это мое право. Упоительный запах новых книг – запах моего детства. Все остальное, что привез папа всегда откладывается «на потом».
Я хожу за ним хвостиком сутки – забираюсь к нему на колени,  качаюсь у него на ноге если он разговаривает с кем-то, если он курит, и меня выгоняют – ребенок не должен дышать дымом - я стою под кухонной дверью, в ожидании, когда можно будет снова ворваться, чтобы забравшись к папе на колени, спрятать нос под его душной бородой.
Мама смеется, что он так оброс, что похож на ее деда – православного священника. Папа, сокрушается, что не может ответить ей тем же - его дед был раввином, но если маме чуть отрастить с боков волосы – можно будет выдать за пейсы. Они смеются, и между ними протягивается та ниточка сексуальной энергетики, которую ощущаю даже я. Но пятилетний ребенок не помеха этим флюидам, а скорее приятное напоминание об обоюдном оргазме.
Я еще не могу этого сформулировать, но уже чувствую – я – дитя оргазма.
Я таскаю за собой маленькую табуретку, если папа прячется в недоступных для меня местах, например в туалете, я сажусь под дверью и терпеливо жду его, листая сказки Пушкина с обалденными иллюстрациями, ну, или еще что-нибудь, но тоже с иллюстрациями. А перед сном я пробираюсь к папиному чемодану, чтобы точно знать – его приезд мне не приснился. Из чемодана вкусно пахнет старым ношеным бельем, рассыпавшимся по дну табаком, горькой степной пылью и сладкими среднеазиатскими дынями. Запах путешествий и… папы.


РЕВНОСТЬ
Сейчас мне кажется, что ревнивой я была всегда. Долгое время у меня просто не было причин для ревности. Я никогда не была в детском саду, меня никогда не унижали недобросовестные воспитатели, мною умилялись все находящиеся в поле зрения взрослые. Я росла в обстановке абсолютной любви. Но приступы ревности, связанные с отцом, я помню хорошо. Вернее я их не помнила, они возникли только тогда, когда моя психика была в состоянии не только достать эти воспоминания с полки, на которой красуется табличка – амнезия детства, но и воспринять их.
Мне лет восемь, кажется, я болею, квашусь и скулю. У меня температура, начинается бронхит, заложен нос, и куча пренеприятных процедур впереди. И тут, совершенно  неожиданно появляется папа. Каждый раз, когда железнодорожные пути приводят его секцию в московскую область, он приезжает домой хотя бы на одну ночь. Я счастлива, и вижу, что отцу, уже привыкшему к моим постоянным болячкам, меня сегодня по-настоящему жалко. Я подваливаюсь к нему под бок и затихаю. Мне почти хорошо, папин приемник гундит вражьими голосами, его огромная горячая ладонь накрывает мою спину почти целиком, чуть поглаживает, и действует на меня лучше горчичников, или нагретой соли, или отвратительно липнущего к телу и еще более отвратительно воняющего компресса из прополиса. Короче лучше всего, чем меня обычно лечат. Время позднее и меня будят, чтобы я пербралась на свою кровать. Я сопротивляюсь и начинаю хлопать глазами и влажными слипшимися ресницами. Я хочу, чтобы папа сегодня ночевал со мной. Я очень хочу, чтобы я ночевала с ним в одной кровати. Я больше всего хочу, чтобы с ним в одной кровати не ночевала мама. Старик ФРЕЙД.

СТИХИ.1
Мне пять. На папу накатывает приступ педагогического рвения. Он приносит мне бледно-сиреневый томик Блока, со словами, что каждый раз, когда он на меня обидится – я должна выучить четверостишье. Я пытаюсь восстать – папа давит этот бунт в зародыше, обижаясь немедленно и отказываясь со мной разговаривать. Я плетусь к себе в комнату, начинаю прилаживать чужие слова к своим мозгам, и неожиданно увлекаюсь. Докладываюсь папе, декламирую, как умею. После этого папа ни в чем себе не отказывает. К вечеру, Блоковская «Незнакомка» выучена целиком.
Спустя месяц – мои мозги переполнены стихами, а папа переполняется обидами, и уже не знает к чему бы такому придраться…хотя и продолжает азартно придумывать. В какой-то момент мы оба впадаем в клинч. Я лезу в волшебный шкафчик и – о чудо!!! Нахожу там томик Аполлинера. До сих пор уважаю чувака – он писал двустишиями – СЛАВА ЕМУ, СЛАВА. «Шерсть той козы и руно золотое, руно, что Язона лишило покоя» - опа, и уже можно идти к папе. Папа хохочет – он в восторге от моей сообразительности.

СТИХИ 2
Мне семь, Мы идем в лес – мама, папа, я, кажется, сестра была. Проходим по разбитой дороге, мимо обшарпанных, старых двухэтажных домов, потом каких-то покосившихся сараев – они вызывают во мне какое-то нездоровое возбуждение. Любопытство и жалость, наверное. Я точно знаю, что впереди будет крапива, и заранее ежусь. Именно на этом стометровом отрезке пути папе приходит в голову гениальная идея – научить ребенка запоминать стихи не считывая, а со слуха. Моя еще мелкая тогда задница чувствовала, что подкралась засада, сейчас этой заднице мало не покажется. Папа был жутко раздражен. Он терпеть не мог, когда его семейство выдвигалось «на природу». Все что нужно было папе для счастья, было у него дома. Теплый плед, горланящий все теми же вражьими голосами приемник, хорошая книга, и семейство, гудящее где-то в пределах досягаемости , но за дверью. Семейство нарушило эту идиллию, и, кажется, удар должна принять на себя я.
Папа прикидывает, чтобы такое заставить ребенка выучить, при этом он хитро посматривает на меня, так хитро, что я бессознательно выпрямляю спину и в точности копирую его взгляд. Папа начинает декламировать
Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?
Я - в ступоре, потому что ни фига не поняла. Я смотрела на папу, и не знала, как ему сказать, что мне понравилось – теперь я знаю, что это называется мелодикой - но сути не уловила. Я знала почти все слова, но смысл уплывал. Папа не разозлился……хуже…он разъехидничался..
-Какие слова ты не знаешь? – он не кричит, но говорит обидно весело. -Карта?
-У меня над кроватью висит, - грустно говорю я, такая папина веселость, обычно заканчивалась моими слезами.
-Смазал?
-Не знаю….
Папа смешно изображает, как художник рисует картину, «смазывает» ее всю, расстраивается…Я все равно не понимаю, что такое смазал….папа, раздражаясь, говорит – ну смазал, смазал, и возюкает ладонью мне по лицу. Я готова зарыдать. Мне жутко обидно, и носу, который провозили из стороны в сторону тоже больно, и противно, что я не оправдала папиных ожиданий. Я слышу, что сестра пытается ему что-то сказать, как-то объяснить, я вижу мамину улыбку, вскидываю гордо голову и смотрю прямо папе в лицо. У него в глазах настоящая радость. Он всегда пытался научить меня держать удар.
Мы долго разбирались с «буднем», потом, пока папа объяснял мне понятие «плеснувши», он облил и маму и сестру сладким морсом, который нам всегда совала бабушка, но носила обычно мама.
Когда мы дошли до «косых скул» я была в прострации. Папа пытался мне показать, что такое скулы, и как они становятся косыми, а мне казалось, что как только он отнимет от лица, руки у него на щеках останутся косые красные полосы, как у индейца на тропе войны. Я видимо влетела в абсолютный штопор. Помню только какие-то странные, отдельные фразы.
-Ну что ты делаешь? Хочешь, чтобы она не только считать, но и читать разучилась??
Я знаю, что это было. Буквально незадолго до этой истории, нас первоклашек заставляли учить гимн советского союза. Буквально куплет и припев. Вот. Я не понимала в нем ни слова. Я тогда уже учила Вознесенского и вовсю шуровала в папином шкафчике с книгами, Выдавать книги друзьям-приятелям из него, было категорически запрещено. Но я не могла выучить этот чертов гимн. Мы с мамой зазубривали его просто как бубнилку. Союз нерушимый республик свободных, сплотила навеки великая Русь. Кроме слова Русь – я не понимала ни слова. Но самым ужасным оказалось то – что я была единственной дурой в классе, кто зазубрил эти несчастные десять строчек.

НАКАЗАНИЯ
Папа с моей сестрой-студенткой обсуждают что-то крайне важное. Мне отчаянно скучно, и хочется, чтобы они пообсуждали то, что интересно и мне тоже, или поиграли бы со мной в игру из недавно купленной яркой коробки, там такой прекрасный парусник и фишки-кораблики. Ну, или хотя бы в «Эрудита» - ладно уж поскреплю мозгами ради общения, но они заняты своими взрослыми темами и им не до меня. Я начинаю скакать по кроватям, а заодно и по ним, требуя внимания
-Тебе нечего делать? – вкрадчиво интересуется отец
Я радостно трясу головой, чувствуя, что сейчас муки безделья прекратятся
-Ну, тогда иди в угол.
Быстро нашел занятие – ничего не скажешь.
Стояние в углу – отдельная тема. Любимое наказание для всех, кроме, разумеется меня. В угол меня ставят лет до десяти, Максимально обидно – это когда в «угол носом». Примерно с шести лет моя практичная мама сочетает полезное с еще более полезным. Когда я в углу, мне на голову ставят банку с водой. И в углу постояла, и упражнение на осанку сделала. Мне мало того, что обидно, но еще и скучно. Я стою и ковыряю бледно-зеленую отштукатуренную стенку. Около притолоки она отколупывается большими кусками. Опа – банка слетает с моей головы. Вода, осколки, и перепуганные лица. Мамино и бабушкино. Свое не вижу, но думаю, что и оно такое же. Во время следующего стояния в углу банку с водой заменяют на второй том Большой Советской Энциклопедии. С таким украшением я похожа на странный квадратный гриб. От стенки отколупан уже приличный кусок.