Идеальная пара

Я сидела на старой, позеленевшей от времени деревянной скамейке, тупо глядя  на мутные волны, с шелестом подбегающие почти к самым носкам моих туфель. Иногда мне казалось, что я всё-таки промочу ноги и назавтра мой нос опять будет мокрым, а глаза красными, но ноги всё же не отодвигала. Какая, к бесу, разница, я уже хлюпаю, как старая калоша, и мне всё равно, простудилась я или у меня начинается истерика.
Мне всегда казалось, что невозможно пережить что-то более ужасное, чем насилие одиннадцать здоровых молодцов над плотью пятнадцатилетней девственности и, оказывается, я очень заблуждалась. Просто у меня не хватало фантазии представить себе , что возможно ещё  и не такое. Однако я сегодня смогла убедиться, что – возможно…
Я сидела на набережной уже не один час, понимая, что, пока я не соберусь с силами и не приму хоть какое-то решение, идти мне некуда. Холодный, липкий ужас сковал не только моё тело, такое отзывчивое на прикосновения и ласку, такое сексуальное, если не сказать – похотливое, но и мой рассудок, весьма находчивый в прежние времена. Казалось, я превратилась в ледяную сосульку – ударь, и полетят острые прозрачные осколки, может быть, даже издавая мелодичный звон.
Однако, надо шевелиться. Необходимо быть дома не позднее шести часов, максимум  - в полседьмого. И, главное, нельзя выдать себя ни словом, ни взглядом, ни жестом. Иначе слово это будет последним в моей жизни, как, впрочем, и взгляд.
Дикий страх, поселившийся в моей душе, не отпускал меня ни на секунду. Казалось, он имел вкус и запах. Вкус и запах крови. День близился к закату, от реки потянуло прохладой и еле уловимый запах ракушек и тины показался мне запахом жизни.
Жизнь – вот ключевое слово на сегодняшний день. Это то, за что мне сегодня придётся бороться и – кто знает? – победить.



Моя жизнь научила меня всему. Я провела в борьбе за существование большую часть своей жизни и всегда выходила победительницей из этого безжалостного боя, боя без правил и секундантов. Моя жизнь, как вечно ускользающая тень, всегда нуждалась в погоне, изо дня в день, и я бежала, ловила эту призрачную жертву и вновь выпускала её из рук. Эта бесконечная и изматывающая погоня была лучшим доказательством того, что я жива.
Я начала эту погоню с первых минут появления в этот мир; ещё лишенная ощущений и сознания, я уже вынуждена была отстаивать крохотный кусочек пустыни, освещённый солнцем. Моя мать, помешанная на мужиках и сексе и менявшая любовников как перчатки, догулялась до того, что, после очередного аборта, на которые она ходила как на праздник, часто и радостно, врач предупредил её, что она вряд ли будет иметь детей при такой бурной амурной жизни и посоветовал прекратить издевательства над своим телом и довести хотя бы одну беременность до логического завершения. Вряд ли она послушалась бы доктора, если бы бабушка, её мать, которую она боялась как огня, не выдала её замуж за первого встречного, чтобы спасти от позора себя и её, и, узнав о её очередной беременности, стала ходить по пятам за беспутной дочерью и не сводила с неё глаз, чтобы не дать той снова избавиться от плода. Впрочем, матушка оказалась хитрее. Достав где-то хины, она тайком принимала её до первых признаков начавшегося выкидыша. Бабуля, однако, не медля, предприняла свои шаги и матушку почти насильно положили на сохранение в ближайший роддом, где она и родила меня, спустя почти полгода, в конце десятого месяца беременности, после интенсивной стимуляции. Родилась я «перезревшей», вся в гнойниках и, в добавок, с оборванной пуповиной, что привело к поступлению воздуха в брюшную полость и нагноению. Так я начала борьбу за свою жизнь.
Матушка моя, едва оправившись от непростых родов, тут же объявила медперсоналу, что намерена оставить больное и уродливое дитя в больнице. Но ту опять вмешалась  бабушка, пригрозила дочери материнским проклятием, которого та боялась пуще смерти и, ко всеобщему удовольствию и радости медперсонала, забрала меня домой.
Она и воспитывала меня, моя любящая, строгая до патологической жестокости, моя безумная бабушка. Всё-таки, она меня любила. Но это была любовь маниакальная  и страшнее её была только любовь моего папеньки – педофила. Папаша был ласков и нежен со мной и только лет в двенадцать я начала осознавать, даже не осознавать – чувствовать, что в этой ласке есть что-то порочное и отвратительное.
Бабка меня била и ставила на колени на всю ночь у своей кровать за любую шалость, отец ласкал, гладил и бродил своими пальцами по моему телу, целуя меня на ночь и подглядывал за мной, когда я мылась в ванной. А мать меня просто не замечала, как будто меня не было в окружающем её пространстве, и только когда я нарочно пыталась обратить её внимание на меня, в лучшем случае брезгливо отворачивалась, в худшем – накидывалась с побоями и оскорблениями.
Счастливое семейство, нежные и любящие родственники, завидная жизнь! Я сбежала из этого ада, едва окончив школу. Ушла, собрав нехитрый свой скарб в старую школьную сумку (одевали меня кое-как и с детства учили, что в ЭТОМ доме у меня ничего своего нет, поэтому мою сумку отягощали пара трусиков, умывальные принадлежности да старый выцветший свитер, подаренный мне когда-то отцовой матерью),вечером следующего после выпускного бала дня. Даже неоспоримый факт, что я оказалась на улице одна, без денег, без крыши над головой не мог омрачить той, граничащей с эйфорией радости, которую я испытала, закрыв за собой дверь отчего дома. Казалось – вот она, настоящая, свободная, а значит – счастливая – жизнь!



Время – без десяти минут шесть. Надо уходить.
Я встала со скамейки. Брюки сзади отсырели и, казалось, тоже пахли тиной. Попа сразу замёрзла и это заставило меня поторопиться. Фонари на столбах, сплошь облепленных объявлениями обо всём на свете, уже пытались осветить усыпанную речной галькой довольно широкую тропинку, идущую вдоль набережной. Через пару сотен метров тропинка уткнулась в облупленный тротуар, а ещё метров через триста я вышла на городскую площадь. Здесь было светло и довольно людно. Городская площадь была универсальным местом проведения всех местных мероприятий – от свадеб до похорон. Тут имелся и свой «Вечный огонь», и трибуна для выступления представителей городской и прочей администрации. Здесь же находилась конечная остановка междугородных автобусов, почта, милиция и торговый центр. Проходя мимо древних стендов с огромными выцветшими портретами «лучших людей города» и расписанием междугородних рейсов, я остановилась возле объявления, распечатанного на ксероксе и аккуратно взятого в яркую рамочку. Такие объявления висели на всех остановках городского транспорта, у кинотеатра, городской поликлинике и даже в городском общественном туалете. «Разыскиваются…»
Искали пропавших детей. Пять девочек в возрасте от двух до девяти лет и двое мальчиков четырёх и семи лет. Все в этом городе родились, в нём же и исчезли.
У меня тоже когда-то был ребёнок, сын. Но он остался в прошлой жизни, в прошлом городе, которого давно уже нет в моей жизни. Ни города, ни сына.




Я ещё раз посмотрела на лица детей на фотографиях. Фото почти все цветные, кроме одного, чёрно-белого. Мальчика, наверное, фотографировали на справку в городской бассейн, вон, в уголке маленькой фотографии остался еле заметный оттиск фиолетовой печати, как на гашёной почтовой марке. Я давно знала каждую чёрточку, каждую деталь этих фотографий, лиц этих детей, но я никогда не забывала остановиться каждый раз, когда проходила мимо…




Моего сына убил его собственный отец. Прямо на моих глазах. Мы давно уже развелись и разменяли нашу, некогда большую и уютную квартиру и я с сыном жила в маленькой комнатушке в старой коммуналке в центре города, где соседей и тараканов было приблизительно поровну. Времена были тяжкие, мы частенько голодали и, после долгих колебаний,  я всё же решилась воспользоваться своим правом на алименты. Мой бывший муж получил повестку в суд, придя вечером с работы, порядком уставший, злой и уже значительно нетрезвый, поэтому, захватив в дорогу дополнительную дозу горячительного, ворвался к нам уже и вовсе не в себе. Я ничего не успела понять, когда, пинком открыв дверь, он, стоя на пороге нашего тихого убежища, принялся объяснять мне, кто такая я, моя мать, все мои родственники до седьмого колена и, главное, мой вы****ок, он же – его единоутробный сын Ванюша, мирно спавший до того в своей кроватке у окна, а теперь заливающийся испуганным рёвом. Папу Ваня не знал. Он никогда его не видел, родившись уже после развода, и даже само слово было ему незнакомо. В его недолгой жизни ещё не было ни одного сколько-нибудь знакомого мужчины и поэтому он заорал ещё громче, когда грозный и мерзко пахнущий монстр, ворвавшийся в наш тихий мирок, протянул к нему руку. Видимо, это и сорвало последнюю заглушку с праведной ярости папочки-монстра. Он схватил худенького и лёгкого Ваньку и с силой бросил его на стёкла широкого окна. Дом был старый, окно большое, стекло хрупкое. И Ваня, и стекло легко и звонко вылетели на свет Божий и старая колымага, груженая песком, не посмела задержать Ваню на этом свете. Я слышала звон стекла, звук удара, скрип тормозов, но ванечкиного голоса я так и не услышала.
Ванечкин  отец получил какой-то срок, но я даже не была в суде. К тому времени, уже выйдя из психушки, где, впрочем, меня держали не слишком долго, не те времена, я уже обживала дом на окраине маленького городка на берегу Волги, к которому  сейчас  и шла.




Дом был виден издалека и его окна были тёмными. Значит, я вполне успевала попасть в него раньше, чем вернётся муж. Мой муж, единственный человек, время жизни с которым я могла без каких-либо оговорок назвать счастьем. Это было время самого безоблачного, необъяснимого, божественно-восторженного счастья. Время романтических прогулок, огромных букетов самых разных цветов, бесподобного, неповторимого секса, милых сюрпризов и приятных неожиданностей, на которые его фантазия была просто неиссякаемой. Время еженощных бурных объяснений в любви и безмятежного сна на тёплом, широком и  бесконечно надёжном плече. Это было время настоящего счастья, но сегодня оно закончилось.




Дети в городе начали пропадать через год после моего приезда и за полгода до моего замужества.  На самом деле, всего их пропало семнадцать и десятерых детей нашли. Родители двоих из найденных – двойняшек–пятилеток – через неделю тихо отошли в мир иной, никого не беспокоя и не оставив никакой записки, просто выпив лошадиную дозу снотворного, прописанного им вскоре после пропажи детей. Их нашла на следующий день старая бабушка, свекровь, жившая неподалёку и приходившая проведать убитых горем несчастных родителей почти ежедневно. Они лежали в супружеской постели, взявшись за руки и закрыв глаза.  На их спокойных лицах было только ожидание – ничего больше.
Мать – одиночка, у которой пропали и вскоре были найдены двое сыновей – сорванцов трёх и четырёх лет, дружных и всегда неразлучных, сошла с ума и была помещена в отделение для буйно помешанных в областной психиатрической больнице.
Остальные, кое-как пережив происшедшее, постепенно, без особой огласки, разъехались кто куда. Жить в этом городе они больше не могли…
Потому что детей, хоть и находили, но ни одного – целиком. Все дети были не просто убиты, а ещё и жестоко изнасилованы. Мало того, каждый ребёнок был буквально выпотрошен и расчленён. Кто-то был отдан для захоронения обезумевшим от горя родителям без рук и ног, кто-то без внутренних органов, без головы или с выколотыми глазами. Все тела неизвестный изувер буквально выворачивал наизнанку, так, что даже бывалые и закалённые работники морга не в состоянии были перенести этого зрелища. Но самым страшным было то, что чудовище – кем бы оно ни было, потрошило и расчленяло ешё живые детские тела.
Город жил в страхе. Понять, кто этот подонок, этот маньяк, почему и как он похищает ни в чем не повинных детей, а главное – где он их прячет, пытались приехавшие из столицы специалисты – опера. Они привезли с собой известного и заслуженного психолога из института  криминальной психиатрии им. Сербского, который нарисовал его психологический и даже – физический – портрет, но найти или даже просто предположить – кто это чудовище, они не смогли.
Местные объявили военное положение и выставили патрули и дозоры. Все дети до шестнадцати лет отправлялись в ясли, сады и школы только под присмотром и охраной взрослых. Мы с мужем тоже помогали по мере возможности. Троих соседских мальчишек – второклашек мы утром провожали до школы, а вечером иногда встречали и разводили по домам. И всё равно один из этих мальчишек пропал и так и не был найден! Узнав об этом, мой муж предложил напуганным и отчаявшимся найти сына соседям на время переселиться вместе с детьми в наш дом до той поры, пока всё не выяснится и маньяка не поймают. Но те всё же отказались, поблагодарив, глядя на него пустыми остекленевшими глазами и просто перестали выходить без надобности за ворота.
В городе царили ужас и уныние. В аптеках раскупили все сердечные капли и валерьянку. Мужчины вытащили на свет Божий все ружья, берданки и обрезы, не заботясь о том, что раньше прятали их подальше от глаз, не имея разрешения на огнестрельное оружие. Власти города закрывали глаза на всё, что являлось нарушением, но при этом могло хоть как-то спасти положение. До времени, конечно, но сейчас какое это имело значение, если пропадали и погибали дети? Почти все родители детей и подростков завели во дворе по огромному псу. Мой муж почти перестал бывать дома, целыми вечерами помогая милиции и дружинникам патрулировать улицы и пытаться искать  пропавших малышей, за что получил личную персональную благодарность от городского главы. Я гордилась им и знала, что если кто и найдёт ребятишек, то это будет обязательно он – мой муж, настоящий мужчина и просто потрясающий мужик.




До дома осталось всего несколько шагов. Дома – никого, но я  не знала, радоваться мне этому или нет. Чувство осторожности заставляло поторопиться, тогда как ужас, который я испытала утром и который не оставлял меня и сейчас, сковывал каждый мой шаг по направлению к дому. Ледяной пот стекал по моему затылку, меня всю трясло от мысли, что я сейчас войду в эту дверь, в этот дом, в котором я провела лучшие, самые счастливые годы моей жизни и который стоял над братской могилой зверски убитых в городе детишек.




Я открыла дверь и сделала шаг в темноту прихожей. Яркая вспышка осветила мой мозг и всего на долю секунды я увидела лицо моего Ванечки, потом всё исчезло.




Я очнулась в темноте, в неудобной позе. Безумно болела голова, а распухший и горячий нос странно свистел и побулькивал. Руки и ноги так затекли, что я сначала не поняла, сижу я или лежу. Глаза потихоньку привыкали к темноте, а нос  начал ощущать знакомый запах свежей земли. Всё оказалось так просто и так страшно, что я предпочла бы сейчас опять упасть в обморок, но в этот раз осталась в сознании.
Сидя на подогнутых под себя ногах на старых, полусгнивших досках подвала, я начинала понимать, что попала в ловушку, из которой мне не выбраться. Моя правая рука была прикована к какому-то ржавому предмету, вделанному в каменную стену подвала довольно высоко над моей головой. Я почти не чувствовала пальцев на прикованной руке, но неестественно вывернутое плечо болело очень даже сильно. По стене стекали влажные капли и моя спина и ноги были пропитаны этой влагой насквозь, отчего всё тело не просто замёрзло – оно буквально заледенело. Воздух, хоть и довольно прохладный, был спёртым и вонючим. Среди множества запахов не было ни одного, который можно было бы назвать хоть сколько-нибудь приятным. Пахло плесенью, ржавчиной, старыми тряпками, рвотой и ещё здесь пахло могилами. Впрочем, тут как раз они и были.
Я уже достаточно привыкла к темноте, чтобы понять, что сижу в двух шагах от одной из них. Тела похороненных здесь жертв были засыпаны без особой тщательности, не очень глубоко и не очень старательно. Тот, кто хоронил эти останки, был абсолютно уверен, что именно здесь их никто искать не будет.
Разумеется, дом одной из самых счастливых и дружных супружеских пар в городе не мог стать склепом для убитых детей.




Сегодня утром я проснулась позже обычного. Накануне вечером муж пришел уставший, но с огромным букетом моих любимых желтых астр и бутылкой белого Мартини. Этот удивительный человек знал все мои вкусы, пристрастия и слабости и ухитрялся доставать вещи, о которых в нашем городке даже не слышали. Он сам накрыл на стол, зажег свечи и поставил цветы в хрустальную вазу. Он каким-то непостижимым образом достал неведомый в наших краях и обожаемый мной деликатес – суши и теперь это лакомство ждало меня на столе в красивом деревянном подносе. Муж не забыл и про сандаловые палочки, которыми полагалось есть это божественное блюдо. Даже не есть – вкушать…И я снова в который раз возблагодарила Бога за это нежданное счастье – моего мужа.
Наутро болела голова и немного тошнило. Лучшим лекарством от этого недомогания, без сомнения, была прогулка. Я с неизменным удовольствием гуляла по городской набережной, когда оставалась одна и не была обременена домашними делами.
Умыться, одеться, немного макияжа – и я готова выйти на прогулку. Я надела мягкие туфли, очень лёгкие и удобные и подошла к окну. Что ж! – я даже засмеялась,  не всё в жизни должно быть таким же безоблачным, как моя нынешняя жизнь. На улице моросил дождик, не такой сильный, чтобы я отменила выход, но достаточно, чтобы мне потребовались резиновые сапожки.
Ещё одно препятствие. Вся резиновая обувь, также как и садовый инвентарь, находились внизу, в подвале, куда их отнес муж, полагая, что им там самое место. Он относил в подвал всё, в чём не было нужды сию минуту. Он хранил там свои инструменты, запчасти от старенького, купленного им по случаю и редко используемого  «Москвича», мою старую швейную машинку, зимнюю одежду и прочие вещи, надобность в которых возникала время от времени. Он же сам их и приносил оттуда, потому что я в подвал не спускалась никогда.
Всё-таки прогулка была мне необходима и я решила, что спущусь в подвал, ведь всё когда-нибудь надо сделать в первый раз. А вечером я смогу удивить, поразить и восхитить своей неожиданной храбростью своего господина и повелителя.
Сказать, что я трусиха – значит, не сказать ничего. Я боюсь темноты, пауков, непонятных звуков, странных теней, незнакомцев на пустынных улицах, мышей, крыс и змей; этот список, наверное, бесконечен!
Всё же я спустилась в подвал. За деревянной дверью была деревянная же лестница, добротная, крепкая и почти не скрипевшая. Я взяла фонарик, стоявший на одной из ступенек и медленно и очень осторожно спустилась вниз. Внизу оказалась ещё одна дверь, тоже деревянная, по краям обитая железом и со старинным железным кольцом вместо ручки. Эта дверь была немного приоткрыта, и мне пришлось лишь слегка упереться плечом и нажать, чтобы она подалась и открыла мне вход в подвал, который оказался довольно просторным помещением с низким сводом с двумя маленькими тусклыми проёмами окошек под самым потолком, и кое-где уцелевшим дощатым настилом, но, в основном, пол был земляным, рыхлым и неровным. Старые вещи аккуратными рядами стояли вдоль сырых выщербленных стен. Пахло землёй, сыростью и чем-то ещё неуловимым и неприятным. А вот резиновые сапожки стояли в ряду с прочей обувью совсем рядом со входом, вдоль правой, самой сухой и чистой стены. Всё выглядело вполне обычно, кроме одной детали, которая удивила, но не испугала: большая штыковая лопата была воткнута в рыхлую землю во весь штык и торчала как опознавательный знак почти в самой середине огромного и, казалось, пустого, подвала.
Совершенно не задумываясь о причине, по которой эта лопата нарушает стройный порядок мужниного хозяйства и ещё меньше о том, зачем мне нужно что-то в нём менять, я сделала несколько шагов, ухватилась за черенок и потянула на себя. Несмотря на рыхлую землю, лопата шла с трудом, я нагнулась, раскачала комель земли и вытянула всю лопату с приставшей к ней землёй и ещё чем-то, что мне не было хорошо видно. Я посветила фонариком и увидела…
Всего несколько мгновений, которые показались мне минутами и часами, прошло с того момента, когда я осознала, на что именно смотрят мои глаза и до того, как я, бросив лопату, с криком, не имевшим ничего общего со звуками, издаваемыми женскими голосовыми связками, выбежала из подвала, разметав по дороге резиновую обувь и роняя на пол всё, что преграждало мне путь к выходу. О двери в подвал с железным кольцом  я даже не вспомнила и она так и осталась открытой за моей спиной.
Оказавшись в прихожей, я, не переводя духа, не глядя себе под ноги и не замечая комочков влажной земли, оставленных моими туфлями на половицах и ковриках, я открыла входную дверь и выскочила на улицу под прохладный, спасительный, моросящий дождик. Я не чувствовала ничего, кроме дикого, неумолимого, всепоглощающего ужаса и желания оказаться на другом конце земли – подальше от того, что мне пришлось увидеть.



Но теперь я сидела совсем близко к этому месту и мне было видно то, что заставило меня бежать без оглядки из этого дома, и запах, этот страшный запах боли, отчаяния и смерти проник в моё сознание и моё тело. Я понимала, что теперь это и мой склеп, что я сижу здесь в ожидании своего собственного погребения рядом с останками этих, ещё не найденных детей и вопрос только в том, умру ли я собственной смертью от голода и жажды или мне придётся пройти через тот же кошмарный  ритуал извращенца, что и несчастные дети, наскоро похороненные в этих могилах.
Я попыталась встать и, после нескольких неудачных попыток, мне это удалось. Ноги тут же пронзили миллионы острых горячих игл, но, как ни странно, меня это немного успокоило. Левой рукой я осторожно ощупала крепление, туго зажимавшее и притягивавшее к холодной стене мою правую руку. Это оказались наручники, обычные милицейские наручники, которые есть у всякого представителя власти в нашем городе. Одно кольцо крепко сжимало моё запястье, уже опухшее и кровоточившее, другое было закреплено на толстой ржавой дуге, выступающей из каменной стены. Закованная рука была ледяная на ощупь и не болела и это наводило меня на мысль о нарушении кровообращения, что, несмотря  даже  на сложившуюся ситуацию в целом, меня не слишком порадовало.
Мои размышления по поводу хозяина подземелья, маньяка и чудовища, я отложила до времени неизбежной встречи, а сама начала лихорадочно шарить по карманам свободной от оков рукой в поисках чего-нибудь, что дало бы мне хоть один шанс на спасение. Но, увы, карманы мои были пусты. Ни ключей, ни расчёски, ни даже пилочки для ногтей,  ничего  хоть сколько-нибудь острого или имеющего возможность резать. Я не боялась пожертвовать рукой ради спасения жизни. А вот моя природная сообразительность мне бы сейчас очень даже не помешала, но, заглушённая диким ужасом, она сейчас не то чтобы спала, скорее, находилась в глубоком обмороке. Как бы там ни было, но пустые карманы подтверждали моё опасение, что выхода нет и не будет, голова снова болела так, что в глазах мелькали яркие вспышки. Я машинально подняла свободную руку к голове, чтобы освободить волосы из тугого пучка и хоть немного ослабить головную боль. В моей руке оказалась толстая шпилька, одна из тех удобных и давно забытых вещиц, которыми я по старинке, как учила меня бабушка, укладывала в пучок свой «конский хвост».
Не будучи ярой поклонницей детективного жанра, я всё же где-то читала или видела по телевизору в одном из фильмов, как в ситуации,  подобной моей, единственным ключом ко всем замкам и, в итоге, к спасению, становилась заколка или такая вот шпилька. Опыта в таких делах у меня не было никакого и страх и отчаяние не улучшали положения. Пришлось взять себя в руки, уговорить, убедить, обругать, наконец, и, после пятнадцатиминутных усилий, показавшихся мне вечностью, моя рука оказалась на свободе. Она была изранена и ничего не чувствовала, но я стала потихоньку массировать её и очень медленно кровь вновь прилила к самым кончикам моих пальцев, отчего они стали горячими и пульсация крови чувствовалась под самыми ногтями.
 Я стола у стены и, тихо плача, скорее даже, поскуливая, пыталась решить, как мне выбраться из жуткого подвала. Дверь с железным кольцом была плотно закрыта и, по всем признакам, заперта снаружи. В маленькие окошки под сводами могла пролезть разве что крыса. Я была в ловушке и ловушка эта должна была стать моей могилой. Я даже не пыталась кричать, отчётливо понимая, что первый, кто явится на мои крики, это тот, кто меня сюда заточил.
Не думаю, что прошло очень много времени с тех пор, как я была заперта в этом подвале. Я хотела пить, но жажда не была ещё мучительной. Я замёрзла и устала, но не настолько, чтобы уснуть в такой ситуации. Я сидела на деревянном ящике у стены недалеко от запертой двери, у моих ног лежала та самая лопата с заострённым штыком, в оконных проёмах было совсем темно и вокруг стояла поистине мёртвая тишина. Где-то в дальнем углу скреблись и попискивали мыши и мой заторможенный мозг без удивления отметил, что мне они безразличны, я их больше не боюсь.
Я сидела и мысли мои были обрывочны и запутанны. Я жалела себя, не отдавая себе отчёта – за что. Я задавала себе вопросы, но не задумывалась об ответах, потому что, наверное, я не хотела их знать.
Я просто ждала.
Скрип двери наверху лестницы, ведущей в подвал, я услышала сразу и подумала, что момент истины наступил. Я подняла лопату тихо, осторожно, не спеша, и встала за дверью так, чтобы первой увидеть входящего.
Шаги по лестнице не были осторожными или приглушенными, человек спускался спокойно и уверенно, явно ничего не опасаясь и тихо насвистывая что-то неуловимо знакомое. Дверь он отпирал, долго лязгая замком, и это было последним приготовлением для меня. Я подняла лопату над головой…




На похороны к Ванечке не пришёл никто, кроме воспитательницы из детского сада, которая его очень любила. Ни бабушек, ни дедушек не было. На его могилку, заливаемую мелким осенним дождем, я положила лишь несколько белых гвоздик и старого плюшевого мишку с отгрызенным ухом.




В открывшуюся дверь сначала проник луч света, потом в этом луче оказалась высокая фигура мужчины, держащего в руках что-то бесформенное и на вид не опасное. Но думать и рассматривать вошедшего мне было некогда, я с силой, о которой я даже не подозревала в себе и которая появляется в людях только в самых экстремальных ситуациях, опустила остриё лопаты на голову вошедшему. Режущий звук, странный всхлип – и тело рухнуло мне под ноги, вырвав из моих рук черенок лопаты. Тяжелая деревянная дверь медленно, со стоном отошла в сторону и в освещённом полукруге я увидела тело своего мужа, самого потрясающего мужика на свете, с раскроенной лопатой до самого подбородка головой и широко раскрытыми глазами. В них не было ни боли, ни ненависти, скорее, немного удивления. В руках он держал потрёпанного плюшевого медведя.




                Э П И Л О Г



Меня давно уже перевели из закрытой и охраняемой палаты в общую. Мне разрешают смотреть телевизор и читать книги. Врачи считают, что я вовсе не безнадёжна и лечение пошло мне на пользу. Ко мне никто не приходит и никто не пишет. И я особенно ни по кому не скучаю, разве что по прогулкам вдоль реки. Наше заведение – больница для принудительного лечения преступников с психическими отклонениями – место довольно тихое и спокойное и я не очень расстроюсь, если меня никогда отсюда не выпустят. Часто во сне ко мне приходит мой Ванечка, он скучает и зовёт меня. И тогда я просыпаюсь на мокрой от слёз подушке…