Расплата. Фрагмент романа

РАСПЛАТА

(Фрагмент романа «Поле битвы»)

     В Клубе писателей на Большой Никитской в этот вечер был концерт какого-то эстрадника, в связи с чем нижнему буфету по распоряжению директора ресторана надлежало работать до окончания концерта. Естественно, вся цэдээльско-графоманская пьянь такому неожиданному подарку ужасно обрадовалась. Когда Николай еще до шести часов вечера спустился в буфет, за каждым столом уже гудела, галдела, хохотала или таинственно шепталась своя небольшая компания. Он сюда прежде захаживал, и некоторые лица ему были знакомы.
     Подойдя к стойке бара, Николай обратил внимание на сухопарую буфетчицу грубоватой наружности и неопределенного возраста. «А где Люция?» – на всякий случай поинтересовался он. «Сегодня не ее смена. Завтра будет», – прозвучал недовольный ответ. «Тогда сто грамм водки, томатный сок и бутерброд с ветчиной», – произнес он с безразличным видом.
     Еще от двери буфета Николай узнал пьяненькую физиономию поэта Печенкина, сидящего возле стены с какими-то двумя неизвестными ему бородачами средних лет. Николай подошел к их столу, поприветствовал Печенкина и спросил разрешения присесть.
     – Давай, давай, старик, садись! – вскинул вверх руки поэт Печенкин. – Давненько тебя не было видно! Иванов, Коля, – представил он гостя своим собутыльникам. – Мировой мужик. Я уважаю его за прямоту, – он ударил Николая по плечу. – Знакомься, это Игорь Китов, тоже стихотворец, а это Дергунькин Миша, прозаик. Нам тут сегодня позволили гулять чуть не до ночи.
     – За какие такие заслуги? – удивился Николай.
     – Что ты, Коля, какие у нас заслуги перед ними, какие заслуги? – Печенкин хотел рассмеяться, но закашлялся, отвернулся к стене и сплюнул под стол. – Гуляют они сегодня. У них, видишь ли, шоу, – презрительно протянул он, гнусавя голос. – Заодно и нас тут приголубили, мать их...
     – Ладно, Олег, остынь, наливай по половинке, – угрюмо одернул его прозаик Дергунькин, взлохмачивая спутавшуюся шевелюру.
     Печенкин из графина разлил водку по трем стаканам.
     – Угости сигареткой, – попросил взъерошенный прозаик закуривающего Николая.
     – Мужики, предлагаю выпить за нас, – стихотворец Китов поднял стакан. – Мы творческие люди, мы не погрязли в склоках и бытовщине. Талант – большая редкость. Пожелаем себе здоровья и блеска в глазах.
     – Хорошо сказано, – подхватил Дергунькин. – За блеск в глазах!
     Они сдвинули стаканы. Николай нехотя присоединился к ним.
     – Странный тост, – тихо сказал он.
     – Старик, плюй на все, – попытался вразумить его стихотворец Китов. – Без здоровья никому не будешь нужен.
     Николай сдержал себя, чтобы резко ему не ответить. Он выпил треть своей водки и оглядел зал. За всеми столами кипела говорильня, во время которой – разливали, сдвигали стаканы, произносили тосты, громко смеялись, кто-то читал стихи, кого-то уже хватали за грудки... «Ну и бедлам!» – подумал Николай и вспомнил Погудина.
     – Я печатался во всех журналах, – вдруг заявил стихотворец Китов. – Мне Лужков премию дал за стихи о Москве. Мы талантливые люди – я, ты, ты и ты, – он указал пальцем на всех четверых, сидящих за столом, не забыв про себя. – А там сидят графоманы, – стихотворец Китов обвел рукой зал буфета, – все до одного.
     Его осоловелые глаза выражали плебейское самодовольство.
     – Все? – решил уточнить прозаик Дергунькин, запустив пятерню в не расчесанную бороду.
     – Абсолютно, – подвел черту стихотворец, выпячивая толстые губы.
     – Игорь, Игорь, Игорь, – суетливо затараторил Печенкин, – ты не прав, не прав, нет, нет, Игорь, постой, постой, милый ты мой, ну, как же все-то графоманы? Ну, ты залепил! А как же этот, Бабакин? А Голубцов? Нет, нет, ты не прав.
     – Все графоманы. Я знаю, что говорю.
     – Олег, послушай меня, – встрял Дергунькин, – вот ты член правления. А почему вы мне квартиру не даете? Или дачу какую-нибудь? Почему никто обо мне не думает?
     – Миша, Миша, ты что? – вновь затарахтел Печенкин. – Какие квартиры? Какие дачи? Прошли те времена! Ты что, Миша? Ну, вообще! Ты даешь!
     – Нет, ты мне скажи как член правления, почему обо мне никто не думает? – не отставал взлохмаченный прозаик.
     – Потому что ты тоже графоман, – бесстрастным тоном констатировал стихотворец Китов.
     – Я? Это ты мне? – неподдельно возмутился обиженный прозаик. – Сам ты болван неотесанный. У тебя есть квартира? Есть. А у меня даже угла своего нету.
     – А зачем графоману квартира? – захохотал стихотворец.
     – Игорь, Игорь, ты не прав, так нельзя, нельзя, нет, нет, ребята, мы же все русские, мы братья, мы поэты...
     – Говно вы, а не поэты, – чуть не плача, заключил прозаик Дергунькин.
     «Ну и дурдом!» – сказал сам себе Николай.
     Над их столом навис какой-то бугай с красной мясистой физиономией.
     – Чего раскудахтались? Водка, что ль, кончилась? – он почти пропел странно тонким голосом, выставив на стол бутылку «Привета». – Китов, крути ей башку и насыпай.
     – Вот ты талантливый человек, я всегда это утверждал, – не моргнув глазом и не изменившись в лице, заявил стихотворец Китов, откручивая пробку «Привета».
     Краснорожий бугай выпрямился и крикнул только что вошедшей в буфет немолодой женщине с иссиня-черным хвостом волос:
     – Анна, иди к нам, тут все есть!
     Бугай скинул на пол со стула чью-то сумку рядом с соседним столом и придвинул освободившийся стул впритык к Николаю.
     – Аня, Аня, – опять затарахтел Печенкин, – садись, садись, садись. Вот тебе стакан, вот закуска, давай, выпей с нами.
     – Ага! – улыбаясь щербатым ртом и с трудом протискиваясь к столу, произнесла немолодая черноволосая женщина.
     – За русских баб! – стоя над всеми, объявил тост бугай с красной рожей. – Они самые терпеливые. А мы все – мудаки рядом с ними.
     – Натюрлихь! – поддержала его женщина с остатками испитой красоты по имени Анна.
     – Кто этот бугай? – шепотом спросил Николай, нагнувшись к уху Печенкина.
     – Да-а… – протянул тот и также шепотом вынес приговор: – Никто. Бывший майор.
     – Но он что-то пишет?
     – А-а, – скривился Печенкин, – быдло, оно и есть быдло.
     Черноволосая женщина повернулась лицом к Николаю.
     – Как твое имя?
     Печенкин услышал ее вопрос и со сморщенной физиономией после выпитой водки зашлепал губами, торопясь с ответом:
     – Это Николай Иванов, Аня, ты что, не знаешь? Да это Иванов, Николай, ну, как же, он крутой мужик...
     – Ага! – обрадовалась быстро захмелевшая Анна. – Наш человек.
     – Наш, наш, ну что ты, наш... Между прочим, друг Погудина...
     – Дай я тебя поцелую, – разгулявшаяся Анна обняла Николая за шею, повисла на нем и прижалась мокрыми губами к его щеке. – Я тебя уважаю и Александра Юрьевича уважаю, но после Александра Петровича.
     – Александра Петровича? – не сразу понял Николай. – Баркашова, что ли?
     – Ага, натюрлихь, – расплылась в широкой улыбке Анна.
     – А что он хорошего сделал? – серьезно спросил Николай.
     – Не надо, Коля, не надо, – шепотом одернул его Печенкин. – Это у нее так... Это ее бзик...
     – Кто такой Погудин? – услышал Николай тонкий голос стоящего над их столом краснорожего бугая. – Я такого поэта не знаю. Чего он с евреями воюет? Не бывает плохих наций. У меня жена еврейка, ну и что?
     – У тебя? – вскинула пьяные глаза натурально поразившаяся Анна.
     – А ты разве не знала? – ответил ей вопросом жирный бугай.
     – Не знала...
     – Погудин тоже графоман, – не мог не напомнить о себе стихотворец Китов.
     – Держи клешню, – вдруг раздался чей-то загробный бас, и из-за спины краснокожего бугая, еле держась на ногах, вылез наголо стриженый коротышка, тянувший руку в сторону стихотворца Китова. – Держи краба. Правильно говоришь. Погудин – графоман. Я это давно знаю. Он думает, если с жидами борется – значит, смелый, – басил заплетающимся языком коротышка. – С ними не надо бороться. Смелый тот, кто их не замечает. Я – смелый, потому что мне на них плевать.
     – Говорят, он Чаруту склофелинил… – вставил с мерзкой ухмылкой бывший майор.
     – Все вы кретины! – взвизгнула, оскалившись, Анна. – Погудин поэт! Он личность! А вы ублюдки!
     – Успокойся, – погладил ее по волосам краснорожий бугай.
     – Пошел вон! – закричала она, отбросив его руку. – Солдафон!
     – Тихо, тихо, тихо, Анюта, ну что ты, что ты, хорошая моя, – запричитал Печенкин, – не надо, не надо, а то нас всех отсюда выгонят...
     – Ага, боитесь! – еще громче вскрикнула она и, обведя всех затравленным взглядом, добавила, немного снизив голос: – Я буду только рада, если вас выгонят. Потому что вы все трусы и дерьмо. Кроме тебя, – она дотронулась до локтя Николая. – Ты хороший, я по глазам вижу...
     Ее губы искривились, она поднесла ко лбу маленькую с синими прожилками ладонь, уронив голову на грудь.
     – Просвистели Россию, скоты... – уже чуть слышно простонала Анна, и ее ладонь бессильно упала на колени.
     Николай отодвинул свой стул от стола, поднялся и сделал несколько шагов к выходу. Но, не дойдя до дверей буфета, вернулся назад, приблизился вплотную к краснорожему бугаю, который был на голову выше ростом, и сказал ему негромко, но внятно:
     – Если еще раз при мне что-нибудь вякнешь о Погудине, зубы вышибу.
     Публика за столом мгновенно притихла. У краснорожего от неожиданности отвисла нижняя челюсть, он заморгал мутными бельмами, но так и не нашел, что ответить. Николай повернулся и вышел вон.
     Поднявшись наверх, Николай спросил у охранника, где находится кабинет Геннадия Аркадьевича. Тот сначала насторожился: «Зачем тебе?» Но Николай объяснил: «Хочу заказать банкет в ресторане». Охранник подвел его к окну, выходящему во двор ЦДЛ. «Вон там, слева от окна, – показал он, – железная дверь. Войдешь, поднимешься на второй этаж и увидишь табличку директора ресторана».
     Перед кабинетом Геннадия Аркадьевича Прошечкина Николай достал из бокового кармана пиджака раздвигающуюся резиновую дубинку, засунул ее за пояс брюк, застегнул пиджак на обе пуговицы и постучал в дверь. «Входите», – услышал он мужской голос. Войдя в кабинет, Николай встретился глазами с сидящим за массивным секретером лысеющим коренастым крепышом лет примерно пятидесяти. Короткая шея и тонкие с проседью усики делали его похожим на героев старых фильмов об американской мафии. Завсегдатаи нижнего буфета звали его просто «Гена».
     – Что угодно? – без энтузиазма вопросил Прошечкин, выдвигая ящик секретера и убирая туда лежавшую сверху каких-то бланков пачку долларов, перетянутую резинкой.
     – Геннадий Аркадьевич, во-первых, добрый вечер, – почтительно улыбаясь, начал Николай, – а во-вторых, я, знаете ли, хочу с вами договориться насчет небольшого застолья у вас в ресторане. Человек на пятнадцать.
     – На когда? – Прошечкин испытующе оценивал внешность посетителя.
     – На послезавтра. Но чтобы по высшему классу: черная икорка, фаршированный осетр, балычок и так далее. Предоплату могу сделать прямо сейчас.
     – Вы член союза? – уже мягче поинтересовался Геннадий Аркадьевич.
     – Разумеется, – развел в стороны руки Николай, окончательно убедившись, что Гена его не узнал.
     – Какого?
     – «Апрелевского», – Николай отреагировал мгновенно.
     – Очень приятно, – Прошечкин вышел из-за стола и с любезным заискиванием двумя руками сжал ладонь Николая. – Как вас величать?
     – Илья Ефимович, – представился Николай, сам не зная, почему ему пришло в голову это имя-отчество.
     – Одну минутку. Сейчас я вам напишу записочку, и вы с ней завтра утречком зайдете в бухгалтерию, посмотрите списочек продуктов, которые у нас имеются помимо меню, там вам все посчитают, – засуетился директор ресторана, подойдя к секретеру с обратной стороны и повернувшись к Николаю спиной.
     Прошечкин подписал какой-то бланк, выпрямил спину и уже хотел было развернуться, как получил два тяжелых удара дубинкой по голове. Он на мгновение застыл и, не произнеся ни звука, свалился на пол. Николай волоком перетащил его к рабочему креслу, в котором тот сидел за секретером, усадил и откинул назад бесчувственную голову с двумя распухающими полосами на темени. Затем – выдвинул верхний ящик стола. Кроме пачки долларов там лежали шариковые ручки, фломастеры и широкий рулон скотча. К долларам Николай не прикоснулся. Скотчем он заклеил рот директору ресторана и намертво закрепил его руки на ножках кресла. Взяв красный фломастер и немного подумав, Николай написал на лбу Прошечкина крупными буквами «ЧАРУТА». И покинул кабинет.
     Только оказавшись с задней стороны Дома литераторов, выходящей на Поварскую улицу, Николай почувствовал дрожь в пальцах. Он сложил резиновую дубинку и вновь спрятал ее в боковой карман пиджака. Уже темнело. Не торопясь, он пошел в сторону Арбата. Нервы были напряжены.
     За Гнесинкой Николай свернул влево и, не доходя до Большой Никитской, углубился в ближайший двор. Недолго постоял возле широкого ствола какого-то дерева, покурил, успокаиваясь и унимая дрожь в пальцах. Затем направился дальше в сумрачную глубь дворов.
     Ему не хотелось выходить на свет, на гудящий невдалеке проспект, и он медленно, бесцельно бродил по темным безлюдным дворам, заново переживая буфетный пьяный галдеж и свою мстительную акцию в кабинете Прошечкина. Наконец, наткнувшись на длинную лавку, Николай присел, чтобы хоть как-то расслабиться. Здесь было тихо, чуть ли не безжизненно. Он снова закурил.
     Вдруг совсем рядом, сбоку от него, кто-то картаво проговорил:
     – Нехогошо, Николай Васильевич, евгеев обижать...
     Николай вздрогнул и резко повернул голову влево. На другом конце длинной лавки он увидел в полумраке какого-то худосочного субъекта, очень похожего на козлобородого черта, мучившего его в подвале. Николай привстал, обуреваемый новым волнением, но темный субъект также мгновенно вскочил с лавки и, семеня быстрыми мелкими шажками, скрылся во тьме двора. Николай ринулся за ним в надежде догнать его и разорвать в клочья. Но тут перед ним возникла новая темная фигура, словно выросшая из-под земли. Подойдя ближе, Николай разглядел неподвижно сидящего человека, лицо которого с едва уловимой хитрой улыбкой ему тоже показалось знакомым. Более того, он даже отчетливо услышал негромкий насмешливый голос: «Николай Васильевич, успокойся, никуда он от тебя не денется...» Но голос явно не мог принадлежать этой темной фигуре. Николай успел узнать: перед ним восседал бронзовый Гоголь...

1999 г.