Я конквистадор в панцире железном

«Я конквистадор в панцире железном»
(Очерк о творчестве Н.С.Гумилева)
(1886 – 1921)

Словно молоты громовые
Или воды гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей.

Н.С. Гумилев

  Николай Степанович Гумилев прожил короткую, но яркую жизнь. За свои 35 лет он состоялся как писатель, путешественник и воин. Как писатель он был поэтом, прозаиком, переводчиком. Он выпустил несколько поэтических сборников: «Путь конквистадоров» (1905), «Романтические цветы» (1908), «Жемчуга» (1910), «Чужое небо» (1912), «Колчан» (1916), «Костер» (1918), «Шатер» (1921), и наконец, «Огненный столп», вышедший в 1921г. уже после гибели поэта. Кроме того, Гумилев писал произведения сказочного и эпического характера, наиболее значительным из которых, на мой взгляд, является сборник «Фарфоровый павильон» (1918) – так называемые, «китайские стихи». Существует ряд стихотворений и поэм, не вошедших в поэтические сборники. Гумилев написал несколько интересных и поучительных новелл и рассказов, навеянных, вероятно, эпическими сказаниями африканских племен. Среди них следует отметить «Принцесса Зара», «Последний придворный поэт», «Черный Дик», «Лесной дьявол», «Черный генерал». Но самое значительное его прозаическое произведение «Записки кавалериста» - документальные повести о 1-ой мировой войне, о российско-германских сражениях, деятельным участником которых он являлся.
  Гумилев не состоял и не симпатизировал никаким политическим партиям или организациям, общественным объединениям или движениям; не высказывался публично на общественно-политические темы (за исключением, пожалуй, одного момента, о чем будет сказано ниже); не писал ничего, что хотя бы отдаленно и косвенно можно было бы рассматривать как политические воззрения. При этом он был, хотя и аполитичным человеком, но патриотом своей Родины, о чем свидетельствует эпиграф из стихотворения «Наступление». Отношение к России у него складывалось, вероятнее всего, на основе его религиозных представлений. Она для него «та страна, что могла быть раем». Гумилев считал себя православным человеком. У него немало стихотворений и, я бы сказал, размышлений и фантазий в стихотворной форме на библейские темы.
Но обо всем по порядку.
  Гумилев родился 3(15) апреля 1886 года в Кронштадте. Его отец, Степан Яковлевич, служил в этой морской крепости корабельным врачом. Вполне вероятно, что любовь к дальним странствиям и путешествиям зародилась у будущего поэта уже здесь. Примечательно, что до первой мировой войны (к 28 годам) он уже трижды побывал в Африке. И не просто побывал, но и привез оттуда богатую коллекцию оружия, предметов быта, записей народного фольклора. Все это можно увидеть в Этнографическом музее Петербурга. Поэт не был просто туристом, возжелавшим поглазеть на экзотические места.  Свои экспедиции на «черный континент» он рассматривал как работу этнографа и собирателя народного фольклора. Он, как и прочие путешественники, переносил, если надо, все тяготы путешествий – переходы через пустыни, переплытие рек с крокодилами, встречу и охоту на диких зверей, томление жаждой, болезни. Вероятно, здесь закалялся его характер. По словам А. И. Павловского, исследователя жизни и творчества Гумилева, «словно избранный прихотливой судьбою для скитальчества, он только в пути, в море, в горах, в пустынях и на краю гибели чувствовал себя полностью счастливым; только ветер в лицо давал ему возможность полнокровно и свободно жить, дышать и писать стихи. Даже любовь к женщине не шла в сравнении с божественным и единосущным ветром странствий – он давал ему острейшее чувственное наслаждение, будил мысль, делал стремительнее бег крови и строки». 1       
После выхода отца Гумилева в отставку, семья поселилась в Царском Селе. Здесь Николай поступил в гимназию, но скоро семья переехала в Тифлис. Ему тогда было 14 лет. «Как свидетельствуют его соученики, юноша в ту пору, может быть, отдавая дань моде, а может быть, и всерьез, увлекался социализмом, читал Маркса, даже не просто читал, а пропагандировал его, что было с неудовольствием отмечено местными властями»2, - пишет Владимир Карпов, другой биограф Гумилева.
  В 1903 году семья вернулась в Царское Село, и Николай снова поступил в царскосельскую гимназию, директором которой был в то время Иннокентий Федорович Анненский, который первым оказал влияние на становление Гумилева как поэта. Учился Николай плохо – он не любил точных наук – но зато всей душой отдавался поэзии. Однако, первый его сборник «Путь конквистадоров» критика сочла слабой, едва ли не беспомощной, чисто ученической книжкой. Так оно и есть. Ведь все познается в сравнении. Если учесть, что в то время на поэтическом небосклоне сверкали такие звезды как А.Блок, В.Брюсов, К.Бальмонт, Ф.Сологуб, А.Белый, М.Волошин и другие признанные поэты Серебряного века, то восходящая звездочка Гумилева была едва заметна. В дальнейшем своими учителями Гумилев считал К.Бальмонта и В.Брюсова. Последний оказал на него довольно значительное влияние. В дальнейшем «Путь конквистадоров» поэт больше не переиздавал и старался вообще больше нигде о нем не упоминать. Тем не менее, с моей точки зрения, сборник интересен. Хотя Брюсов и упрекал Гумилева в отсутствии собственной темы, многие стихотворения важны для понимания становления мировоззрения Гумилева, не только как поэта, но и как личности.
Ниже стихотворение «Я конквист;дор в панцире железном» в 2-х разных редакциях (ранней и поздней):
1-я редакция из сборника «Путь конквистадоров», 2-я – из сборника «Романтические цветы».

Я конквист;дор в панцире железном,
Я весело преследую звезду,
Я прохожу по пропастям и безднам
И отдыхаю в радостном саду.

Как смутно в небе диком и беззвездном!
Растет туман… но я молчу и жду,
И верю, я любовь свою найду…
Я конквист;дор в панцире железном.

И если нет полдневных слов звездам,
Тогда я сам мечту свою создам,
И песней битв любовно зачарую.

Я пропастям и бурям вечный брат,
Но я вплету в воинственный наряд
Звезду долин, лил;ю голубую.

2-я редакция

Как конквист;дор в панцире железном,
Я вышел в путь и весело иду,
То отдыхая в радостном саду,
То наклоняясь к пропастям и безднам.

Порою в небе смутном и беззвездном
Растет туман… но я смеюсь и жду,
И верю, как всегда, в мою звезду,
Я конквист;дор в панцире железном.

И если в этом мире не дано
Нам расковать последнее звено,
Пусть смерть приходит, я зову любую!

Я с нею буду биться до конца,
И, может быть, рукою мертвеца
Я лилию добуду голубую.

  Необязательно даже быть поэтом, чтобы легко увидеть погрешности ранней редакции стихотворения. Во-первых, как можно преследовать звезду в беззвездном небе? Или это некая аллегория, тогда с чем она связана? Во второй редакции эта проблема снимается. Во-вторых, набор бессмысленных, никак не связанных между собой, слов: «И если нет полдневных слов звездам, тогда я сам мечту свою создам». Во второй редакции эта проблема снимается. Однако, появляется загадка, о каком звене идет речь: «И если в этом мире не дано нам расковать последнее звено»? Идет ли речь об аллегории, а именно, «последнее звено», которое необходимо расковать, есть символ снятия неких поэтических оков? Нет ли здесь закулисной борьбы изживающего себя символизма с нарождающимся акмеизмом? А «голубая лилия» не новое ли направление в поэзии (акмеизм)? Однозначного ответа нет. Но, по крайней мере, интригует. К достоинству обеих редакций следует отнести общую идею, направленность стихотворения: готовность к борьбе, желание победы (это последнее более отчетливо видно из 2-ой редакции). В первом и во втором случае лилию можно также рассматривать как символ победы: тому, кто героически сражался, - заслуженный покой и, конечно, цветы (символ наступившего мира). Стремление искать и находить, сражаться и побеждать в гумилевской лирике останется навсегда. Это существенная черта его, как личности и поэта. Это то, чему следует поучиться.
О духовных исканиях поэта в это время, на мой взгляд, наиболее красноречиво свидетельствует стихотворение «CREDO»:

Откуда я пришел – не знаю…
Не знаю я, куда уйду,
Когда победно отблистаю
В моем сверкающем саду.

Когда исполнюсь красотою,
Когда наскучу лаской роз,
Когда запросится к покою,
Душа, усталая от грез.

Но я живу, как пляска теней
В предсмертный час больного дня,
Я полон тайною мгновений
И красной чарою огня.

Мне все открыто в этом мире –
И ночи тень, и солнца свет,
И в торжествующем эфире
Мерцанье ласковых планет.

Я не ищу больного знанья,
Зачем, откуда я иду.
Я знаю, было там сверканье
Звезды, лобзающей звезду.

Я знаю, там звенело пенье
Перед престолом красоты,
Когда сплетались как виденья,
Святые белые цветы.

И жарким сердцем веря чуду,
Поняв воздушный небосклон,
В каких пределах я не буду
На все наброшу я свой сон.

Всегда живой, всегда могучий,
Влюбленный в чары красоты.
И вспыхнет радуга созвучий
Над царством вечной пустоты.

  Можно сказать, что для Гумилева-философа или Гумилева-богослова вера – понятие иррациональное. Это внезапное и необъяснимое озарение. Все, что можно сказать, например, о тайне человеческого рождения это:

 «Я знаю, было там сверканье
Звезды, лобзающей звезду.

Я знаю, там звенело пенье
Перед престолом красоты,
Когда сплетались как виденья,
Святые белые цветы».

Престол красоты – это Божественный престол. Перед ним следует благоговеть, а не заниматься исследованиями. Поэтому:

«В каких пределах я не буду
На все наброшу я свой сон».

А то, что можно познать (или познавать) умом, то, что как бы вне непосредственной божественной деятельности (т.е. видимый мир), открыто человеку:

«Мне все открыто в этом мире –
И ночи тень, и солнца свет,
И в торжествующем эфире
Мерцанье ласковых планет».

  У позднего Гумилева просматривается более оформленная позиция в отношении духовной жизни (веру он назовет «шестым чувством»).
Но надо сказать, что уже у раннего Гумилева прослеживается обостренное чувство добра и зла, греха и добродетели, хотя и не без противоречий. Характерный пример стихотворение «В лесу, где часто по кустам…» из поэмы «Осенняя песня»:

В лесу, где часто по кустам
Резвились юные дриады,
Стоял безмолвно-строгий храм,
Маня покоем колоннады.

И белый мрамор говорил
О царстве Вечного Молчанья
И о полете гордых крыл,
Неверно-тяжких, как рыданье.

А над высоким алтарем
В часы полуночных видений
Сходились, тихие, вдвоем
Две золотые девы – тени.

В объятьях ночи голубой,
Как розы радости мгновенны,
Они шептались меж собой
О тайнах Бога и Вселенной.

Но миг - и шепот замолкал,
Как звуки тихого аккорда,
И белый мрамор вновь сверкал
Один, задумчиво и гордо.

И иногда, когда с небес
Слетит вечерняя прохлада,
Покинув луч, цветы и лес,
Шалила юная дриада.

Входила тихо, вся дрожа,
Залита сумраком багряным,
Свой белый пальчик приложа
К устам душистым и румяным.

На пол, горячий от луча,
Бросала пурпурную розу
И убегала, хохоча,
Любя свою земную грезу.

Ее влечет ее стезя
Лесного, радостного пенья,
А в этом храме быть нельзя
Детям греха и наслажденья.

И долго роза на полу
Горела пурпурным сияньем
И наполняла полумглу
Сребристо-горестным рыданьем.

Когда же мир, восстав от сна,
Сверкал улыбкою кристалла,
Она, печальна и одна,
В безмолвном храме умирала.

  Стихотворение повествует о каком-то особенном вымышленном храме – он всегда безмолвен и пуст. Однако, у Гумилева он ассоциируется с некой святостью: «А в этом храме быть нельзя детям греха и наслажденья». Согласно Библии святость заключается не в пустоте и безмолвии, а напротив, в немолчном прославлении Бога. Нет ничего дурного в том, что дриада любила радость и веселье. А вот то, что она оставила умирать на полу в храме розу – поступок, достойный порицания. Оставлять на верную бессмысленную гибель живое существо, пусть даже растение, есть грех. И это Гумилев понимал.
Довольно странное, даже нехристианское, отношение у Гумилева к служению пророчества. Стихотворение «Пророки»:

И ныне есть еще пророки,
Хотя упали алтари,
Их очи ясны и глубоки
Грядущим пламенем зари.

Но им так чужд призыв победный,
Их давит власть бездонных слов,
Они запуганы и бледны
В громадах каменных домов.

И иногда в печали бурной,
Пророк, не признанный у нас,
Подъемлет к небу взор лазурный
Своих лучистых, ясных глаз.

Он говорит, что он безумный,
Но что душа его свята,
Что он в печали многодумной,
Увидел светлый лик Христа.

Мечты господни многооки,
Рука дающего щедра,
И есть еще, как он, пророки –
Святые рыцари добра.

Он говорит, что мир не страшен,
Что он зари грядущей князь…
Но только духи темных башен
Те речи слушают, смеясь.

  Найдите во всей Библии хоть одного запуганного пророка. Или в жизни. Например, среди юродивых. Таковых нет. А вот если «пророки» взять в кавычки, получилась бы гениальная пародия. Люди, о которых говорится в стихотворении, лишь только мнят себя пророками. Потому, вполне закономерно, «духи темных башен те речи слушают, смеясь».
А вот стихотворение «Крест», достойное всяческих похвал, повествующее о покаянии:

Так долго лгала мне за картою карта,
Что я уж не мог опьяниться вином,
Холодные звезды тревожного марта
Бледнели одна за другой за окном.

В холодном безумье, в тревожном азарте
Я чувствовал, будто игра эта – сон.
«Весь банк, - закричал, - покрываю я
                в карте!»
И карта убита, и я побежден.

Я вышел на воздух. Рассветные тени
Бродили так нежно по нежным снегам.
Не помню и сам, как я пал на колени,
Мой крест золотой прижимая к губам.

«Стать вольным и чистым, как звездное небо,
Твой посох принять, о Сестра Нищета,
Бродить по дорогам, выпрашивать хлеба,
Людей заклиная святыней креста!»

Мгновенье…и в зале веселой и шумной
Все стихли и встали испуганно с мест,
Когда я вошел, воспаленный, безумный,
И молча на карту поставил мой крест.

  Это уже из сборника «Романтические цветы». Я позволю себе только одно замечание: лучше, конечно, не «бродить по дорогам, выпрашивать хлеба», а устроиться на работу и зарабатывать на жизнь. Но надо отдать должное герою стихотворения – в карты играть он уже не будет: «И молча на карту поставил мой крест».
А это уже из сборника «Жемчуга». Стихотворение «Царица», написанное, скорее всего, по свежим впечатлениям после возвращения из Африки. Оно  напоминает какое-то эпическое сказание:

Твой лоб в кудрях отлива бронзы,
Как сталь, глаза твои остры,
Тебе задумчивые бонзы
В Тибете ставили костры.

Когда Тимур в унылой злобе
Народы бросил к их мете,
Тебя несли в пустынях Гоби
На боевом его щите.

И ты вступила в крепость Агры,
Светла, как древняя Лилит,
Твои веселые онагры
Звенели золотом копыт.

Был вечер тих. Земля молчала,
Едва вздыхали цветники,
Да от зеленого канала,
Взлетая, реяли жуки.

И я следил в тени колонны
Черты алмазного лица
И ждал, коленопреклоненный,
В одежде розовой жреца.

Узорный лук в дугу был согнут,
И, вольность древнюю любя,
Я знал, что мускулы не дрогнут
И острие найдет тебя.

Тогда бы вспыхнуло былое:
Князей торжественный приход,
И пляски в зарослях алоэ,
И дни веселые охот.

Но рот твой, вырезанный строго,
Таил такую смену мук,
Что я в тебе увидел бога
И робко выронил свой лук.

Толпа рабов ко мне метнулась,
Теснясь, волнуясь и крича,
И ты лениво улыбнулась
Стальной секире палача.

Человек, туземец, покусился на святыню этноса, за что он должен быть казнен. Видимо, таковы законы племени.
Из этого же сборника простое, вполне христианского содержания, стихотворение «Христос»: 

Он идет путем жемчужным
По садам береговым,
Люди заняты ненужным,
Люди заняты земным.

«Здравствуй, пастырь! Рыбарь,
                здравствуй!
Вас зову я навсегда,
Чтоб блюсти иную паству
И иные невода.

Лучше ль рыбы или овцы
Человеческой души?
Вы, небесные торговцы,
Не считайте барыши!

Ведь не домик в Галилее
Вам награда за труды, -
Светлый рай, что розовее
Самой розовой звезды.

Солнце близится к притину,
Слышно веянье конца,
Но отрадно будет Сыну
В Доме Нежного Отца».

Не томит, не мучит выбор,
Что пленительней чудес?!
И идут пастух и рыбарь
За искателем небес.

  Комментарии здесь излишни.
  Надо думать, Гумилев был человеком пытливого ума. Его живо интересовали познания не только естественных наук, но и пища духовная. В его творчестве довольно много стихотворений на духовные темы. Судя по произведениям, в том числе и прозаическим, он хорошо знал Библию, легко усваивал учение тогдашней православной церкви, возможно читал патристику и, похоже, не останавливался на достигнутом. Нет смысла разбирать все его стихотворения на церковные темы, но хотелось бы привести еще одно, показательное тем, что поэт придерживался одной из церковных традиций, менее популярной, в отношении всеобщего спасения. Как известно, в христианстве, еще до разделения церквей, существовало две традиции в учении о всеобщем спасении. Одна традиция гласила о спасении праведников и только праведников – всем грешникам, включая бесов, уготован вечный ад. Другая традиция говорила о том, что спасутся все, но спасение будет поэтапным, покаяние возможно и за гробом. Эта, так называемая, теория апокатастасиса (всеобщего восстановления). В церковных кругах она была и остается менее популярной. Мы не знаем, знал ли о ее существовании Гумилев, но вольно или невольно, он ее придерживался. Вот это показательное стихотворение. Серафим пророчествует Дьяволу о его спасении:

На путях зеленых и земных
Горько счастлив темной я судьбою.
А стихи? Ведь ты мне шепчешь их,
Тайно наклоняясь надо мною.

Ты была безумием моим
Или дивной мудростью моею,
Так когда-то грозный серафим
Говорил тоскующему змею:

«Тьмы тысячелетий протекут,
И ты будешь биться в клетке тесной,
Прежде чем настанет Страшный суд,
Сын придет и Дух придет небесный.

Это выше нас, и лишь когда
Протекут назначенные сроки,
Утренняя, грешная звезда,
Ты придешь к нам, брат печальноокий.

Нежный брат мой, вновь крылатый брат,
Бывший то властителем, то нищим,
За стенами рая новый сад,
Лучший сад с тобою мы отыщем.
Там, где плещет сладкая вода,
Вновь соединим мы наши руки,
Утренняя, милая звезда,
Мы не вспомним о былой разлуке».

Я бы сказал, смелое стихотворение. Не только для своего времени, но и для сегодняшнего дня.
И все же жизненное духовное кредо зрелого поэта я бы уместил в 4-х его строках:

«Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
А жизнь людей – мгновенна и убога.
Но все в себе вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога»

Продолжая говорить о вере и вообще духовной жизни, нельзя не остановиться на стихотворении зрелого Гумилева «Шестое чувство»:

Прекрасно в нас влюбленное вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.

Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти все мимо, мимо.

Как мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем
И, ничего не зная о любви,
Все ж мучится таинственным желаньем;

Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья, -

Так век за веком – скоро ли, Господь? –
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.

  И, чтобы, наконец, закончить говорить о христианских мотивах в поэзии Гумилева, хочется обратиться к стихотворению «Она говорила: «Любимый, любимый…»:

Она говорил : «Любимый, любимый,
Ты болен мечтою, ты хочешь и ждешь,
Но память о прошлом, как ратник незримый,
Взнесла над тобой угрожающий нож.

О чем же ты грезишь с такою любовью,
Какую ты ищешь себе Госпожу?
Смотри, я прильну к твоему изголовью
И вечные сказки тебе расскажу.

Ты знаешь, что женское тело могуче,
В нем радости всех неизведанных стран,
Ты знаешь, что женское сердце певуче,
Умеет целить от тоски и от ран.

Ты знаешь, что, робко себя сберегая,
Невинное тело от ласки тая,
Тебя никогда не полюбит другая
Такой беспредельной любовью, как я».

Она говорила, но, полный печали,
Он думал о тонких руках, но иных:
Они никогда никого не ласкали
И крестные язвы застыли на них.

  Надо ли говорить, что это вершина христианской жизни?! Христианин жертвует всем, в том числе любовью женщины, ради Христа.
  Много путешествуя, Гумилев восхищается, как и все поэты, красотой природы. Любой. Это для него один из тех предметов, достойных восхищения и прославления, которые не зависят от географического пространства и времени, и обладая гиперчувствительностью Гумилев порой склонен связывать места, поразившие его воображение, со своей родиной. Правда, не совсем понятно – духовной или исторической. Вот характерная выдержка из стихотворения «Стокгольм»:

Стоял на горе я, как будто народу
О чем-то хотел проповедовать я,
И видел прозрачную тихую воду,
Окрестные рощи, леса и поля.

«О Боже, - вскричал я в тревоге, - что, если
Страна эта – истинно родина мне?
Не здесь ли любил я и умер не здесь ли,
В зеленой и солнечной этой стране?»

  В заключении хотелось бы снова и снова подчеркнуть, что несмотря на свой как бы духовный интернационализм (духовная жизнь не привязана к конкретной стране или месту), Гумилев оставался патриотом своей исторической родины – России. Он был смелым человеком и готовым в бою отдать жизнь за родину. И не случайно «…святой Георгий тронул дважды, пулею нетронутую грудь». К советской власти он, надо думать, относился лояльно. Неслучайно М.Горький привлек его в свое время к работе в издательстве «Всемирная литература». Непричастность поэта к контрреволюционным заговорам сегодня доказана. Да, он не пел дифирамбы победившему политическому строю, подобно Маяковскому, что является еще одним свидетельством в пользу приоритета духовной жизни в глазах поэта. Надо полагать, что верность христианским принципам, Гумилев сохранял до самого смертного часа. Дух отваги и бесстрашия, дух борьбы со смертью за жизнь, проявившийся в юношеском стихотворении «Я конквист;дор в панцире железном» и укреплявшийся на протяжении всей жизни поэта, можно в какой-то мере сравнить с духом Христовым. Мы не знаем, молился ли поэт за своих губителей, подобно Христу, но когда пришла смерть, он принял ее спокойно и безропотно, зная о существовании жизни вечной. И до самого смертного часа (нет сомнения) он ощущал себя поэтом – Поэтом с большой буквы, чего желал и другим поэтам. Об этом так красноречиво свидетельствует стихотворение «Естество»:
Я не печалюсь, что с природы
Покров, ее скрывавший, снят,
Что древний лес, седые воды
Не кроют фавнов и наяд.

Не человеческою речью
Гудят пустынные ветра
И не усталость человечью
Нам возвещают вечера.

Нет, в этих медленных, инертных
Преображеньях естества –
Залог бессмертия для смертных,
Первоначальные слова.

Поэт, лишь ты единый в силе
Постичь ужасный тот язык,
Которым сфинксы говорили
В кругу драконовых владык.

Стань ныне вещью, Богом бывши,
И слово веще возгласи,
Чтоб шар земной, тебя родивший,
Вдруг дрогнул на своей оси.

  Здесь угадывается идея духовного боговоплощения для поэта ради проповеди, или привнесения слова Божьего в мир. И не просто идея, но и призыв.
Свой земной путь духовного конквистадора Николай Степанович Гумилев прошел до конца.

Ссылки по тексту:
1. Николай Гумилев. Издательство Дальневосточного университета. Владивосток, 1991. С.60.
2. Там же, с.67.