Философский денёк Новостарова

         Закапывая нос нафтизином, Серёжа Новостаров вспомнил услышанную где-то фразу: в каждой капле – целый мир, – скривил ужасную рожу и смачно чихнул, будто граната взорвалась. Ему действовали на нервы все эти мудрёные учения, матрёшечные вселенные, одна в одной – до бесконечности, и прочая давно забытая всеми метафизика, которую он ещё полгода назад заочно изучал на философском факультете. Единственно ради второго диплома.

        Поправив красивую волнистую прядь на лбу, Серёжа решил, что сегодня надо обязательно пойти к Манечке. Она утешит, когда разная дурь в голову лезет. Маня, симпатичная, стремительно полнеющая молодая продавщица с сонной улыбкой и прекрасными пустыми глазами, охотно жила одна, и он часто к ней хаживал. Да и не только он.

       "Пойду. Капну пару разиков," – ухмыльнулся Серёжа, проверяя пальцами, трёхдневна ли его обаятельная щетина.

       Капну!.. Так мог выражаться только этот человек, у которого всю жизнь, ещё со школьной скамьи, вызывает неудержимое хихиканье слово "отпрыск".

       Первым делом он зашёл к своему соседу Гальеву. "Мытарь явился! Вазелин готовь," – весело вскричал Серёжа, когда тот впустил его в прихожую. "Да тише ты!... - Гальев обернулся вглубь квартиры. - Слушай, брат, у меня сейчас такое положение... Трудно объяснить... Я помню, я, конечно, обещал..."

       Заметив, с каким почти учтивым вниманием, даже чуть склонив головку набок, Серёжа его слушает, Гальев махнул рукой. "Ладно. Сейчас."

       Пока хозяин где-то нервно чем-то шуршал, Серёжа поправил перед зеркалом ворот неряшливо распахнутой, но идеально чистой и хорошо пахнущей белой рубашки. Чего ещё ждать от холёного, самоуверенного, наглого пижона? Да и на работе ведь таким расхристанным не походишь.

       Дверь в одной из комнат отворилась, вышел четырёхлетний мальчик с горшком в руках и потопал в туалет. "Ой, какие у тебя тут славные какашечки!" – восторженно просюсюкал Серёжа Новостаров. Малыш поглядел на него с неописуемым изумлением и убежал обратно в комнату. Ну как можно быть таким неповторимым пошляком!..

       Приняв у подошедшего Гальева деньги, Серёжа козырнул, развернулся на каблуках и вышел.

       Весеннее солнце вызолотило так изменившийся за последнее время центр города. Удовлетворённо оглядывая рестораны и бутики, Серёжа решил, что обойдётся "без таксиськи". Лицо шаловливо потрагивал слепой дождик. Погода – прелесть! Осклабился: это ж надо, в каждой капле – целый мир! Хорошая идея пойти к Манечке. К вечеру она освободится, а он как раз успеет сыграть несколько партий в "американку".

      Серёжа шагал, нарочно не поправляя кончик кожаного ремня, который выбился из петли и при ходьбе пружинисто болтался спереди. Конечно, Маня – барышня "впопулярная", он не строил никаких иллюзий. Да и разве может этот исключительный прожжённый негодяй строить иллюзии?! Но уж Серёжа-то заметил, какими масляными глазками она смотрит именно на него.

     Отца он нашёл сразу. В кафе. Седая волнистая шевелюра Николая Пантелеймоновича Новостарова была видна издалека. Сейчас он оживлённо говорил с каким-то мужиком (ба, да это Илюшенко, самый сладкий в мире критик); судя по физиономиям обоих, они сидели уже весьма продолжительное время и, явно, просидят ещё столько же.
     Донёсся взволнованный голос отца: "Не может быть, чтобы прожитая нами жизнь – в вечности сразу же теряла всякий смысл! Жизнь – это не экзамен и не судебный процесс, который с вынесением вердикта вычёркивается из памяти..."

     Серёжа с грохотом пододвинул стул и сел. "Здравствуйте, классики!"

Они торопливо ответили на приветствие и вернулись к прерванной беседе. Николай Пантелеймонович излагал другу свою любимую теорию, а тот, поигрывая рыжими бровями, раздумчиво тёр ковбойский подбородок. (Тщательно подобранное, хотя искреннее сомнение.) Серёжа развалился на стуле, поддёрнув безукоризненно выглаженные брюки.

     "Если загробный мир существует, то – вне времени, – пояснял старший Новостаров. – Чтобы продолжать там своё бытие, личность должна иметь определённую подготовку, – ну, как у монахов или, допустим, аскетов, в конце концов, у отшельников каких-нибудь, – я не специалист. А этой подготовки – жить в вечности – у большинства из нас нет! Признай, Кеша! Да и желания, по большому счёту, тоже."

     Серёжа слышал эту басню уже тысячу раз, но не перебивал, выжидая удобный для себя момент.

     Итак, расставшись с телом, личность человека мучительно жаждет проникнуть обратно во время. А поскольку известный писатель Новостаров не верит ни в метемпсихоз, ни в реинкарнацию, ни, тем более, в переселение душ, то остаётся только одно: проникновение в свою собственную жизнь. Бесспорно, из вечности любая точка времени одинаково близка. Это не похоже на то, как если бы человек, покинув тело, бегал бы вдоль всей своей судьбы, как бы по крышам вагонов железнодорожного состава. В случае, когда некто оказался вне времени, он с равным успехом может войти сразу в любой вагон. Но, если продолжить аналогию, в каждом вагоне судьбы присутствует (точнее, присутствовал) он – ныне умерший, – следовательно, остаётся доступным лишь тот момент, когда его тело было зачато. В миг смерти душа переходит из трупа в свой собственный эмбрион. Такой парадокс возможен потому, что бриллиантом в этом кольце есть Вечность. (Не удержался-таки писатель, блеснул метафорой.)

      "А возможно ли разорвать кольцо, остаться в вечности? Дружище, ведь к этому стремятся все религии, разве нет?" - очень серьёзно вопросил Илюшенко, волосатой рукой показывая официанту, чтобы тот принёс ещё хересу.

      "А вот этого я не знаю!" - воскликнул Николай Пантелеймонович, откидываясь на спинку стула и сплетая на животе сухие пальцы. Ему как будто даже льстило, что не всё в его теории продумано до конца.

      "Батя, займи стольник, в среду отдам," – промямлил Серёжа, поправляя кудри на висках. Старший Новостаров посмотрел на него вначале недовольно, потом как-то с огоньком. Вынул из бумажника и отдал ему купюру.

      "Я ещё посижу из вежливости. Не уходить же так сразу," – с ухмылкой обронил сынок. Всё-таки он был поразительный хам.

      Тут пораскинувший мозгами Илюшенко наконец загудел как Везувий: мол, дружище, это бессмысленно, мол, даже не важно, что всё это похоже на Вечное возвращение Фридриха Ничче (он любил говорить именно Ничче), тут важнее, дружище, мол, другое, если тысячу раз прожить одну и ту же жизнь, всё равно она – одна и та же, и в чём же, мол, тогда смысл, дружище?

      "А вот тут-то ты и не прав! – радостно засмеялся Новостаров. – Точнее, я сам виноват, не досказал..."
     "Это всё – онанизмус гностикус, батя," – устало отмахнулся Серёжа, как будто это к нему с таким пылким восклицанием обратился Николай Пантелеймонович.

      "Я не гностик! – вдруг взвизгнул Новостаров; и, извиняющимся взглядом окинув зал, зачем-то добавил. – И не агностик. Я – христианин. Интеллектуальный."

      Заполнив паузу хересом, старые друзья снова заспорили. Критик осторожным басом критиковал, почёсывая тяжёлый подбородок, седовласый писатель жестикулировал и сбивчиво пояснял, что душа человека всё-таки иногда, – конечно, с огромным трудом, – припоминает, что уже переживала какой-то эпизод, и, таким образом, "может избегнуть ошибки хотя бы с тысячной попытки её избежать. Ты только представь: возможность перековать свою судьбу! Пусть не сразу, – ведь мы почти всё забываем... Но, быть может, в этом и смысл загробного мира – тяжко, трудно, постепенно переделывать свою жизнь, которую ты взял в вечность как несовершенное произведение искусства!.."
     "И при этом я – и в вечности, и... тут?" – жонглируя бровями, постигал Илюшенко.

     Новостаров продолжал. Скорбно.

    "Вот я, например... Моя Лиля. Пусть она даже была не замужем, – он вдруг потупился. – Разве имел я право?!. Я просто пользовался ею! Если бы я тогда хотя бы интуитивно почувствовал, что так нельзя, нельзя! – может быть, я бы уклонился и не склонял бы... Но я теперь уверен; когда-нибудь это как-то припомнится, удержит меня!.. Хотя это будет всё та же – всё та же! – жизнь... "

     И сию мелодраматическую историю Серёжа тоже знал наизусть. В молодости папа удовлетворял молодые потребности с одной моложавой женщиной, которая просто не возражала. А когда узнал, что у неё от него было уже три аборта, – испугался и убежал. Впрочем, он любил говорить, что на самом деле стыдится таких длительных интимных отношений без любви.

     "Ты б лучше, батя, в церковь сходил, чем выдумывать эти трупозародышевые метаморфозы, – снова вклинился Серёжа и отхлебнул из папиной чашки кофе. – Я же тебя звал в прошлое воскресенье."

     "Официант, кофе!" – тут же крикнул Илюшенко и, наклонившись к молодому Новостарову, тихо укоризненно пробасил: "Ваше поведение, извините, не делает чести тому уважаемому госучреждению, в котором вы работаете." – "У меня выходной," – терпеливо пояснил Серёжа, складывая папины деньги.

     "Моя теория не противоречит христианской доктрине, – пробормотал Николай Пантелеймонович. – Ведь речь идёт только об одной-единственной жизни!.. "

      Тут Серёжа стал убедительно объяснять им, что философы, о которых ему кое-что известно, – дипломчик показать? – были сравнительно безопасны для народа. Замысловатый бздёж, которым они наполняли свои тома, там же и остался. Народу нужны простые вещи: ням-ням, буль-буль, трах-трах, а в перерыве - "олЕ-Е-Е - олЕ - олЕ - олЕ!..." и "алиллуйя". А вот вы, писатели!!!..."

       "Опомнитесь, молодой человек! - своевременно возгудел Илюшенко. – Вы же сами – отпрыск писательского рода..." Серёжа заржал. "Отпрыск!" Затем, опрокинув папину рюмку и утираясь, продолжил. "Писатели – эти описыватели природы и обкакиватели души, – они попроще философов, они въелись, вкрались в самую глубь наших чувств! И всё переврали!.."

      Вышел маленький скандал. Старший Новостаров кричал, потом горько плакал, утешаемый негодующим критиком Илюшенкой, потом патетически проклинал сына...

      Даже к вечеру в бильярдной, заканчивая последнюю партию, этот ехидный обличитель, этот безжалостный подлец продолжал со вкусом свою речь супротив родителя. Нет, всё же, мысленно у него лучше получается! Тогда, в кафе, этот стильный и невыносимый "анфан терибль" выражался по-о-проще!..

       "Папопроще," – скаламбурил Серёжа, поднимаясь на третий этаж к Манечке. В одной его руке были красные гвоздики, в другой – бутылка "Алиготе". Обычно этого хватало. Да и разве не достаточно его самого?

      "Халё, моя Красна-Попочка!" – с этими словами он отстранил растерянно улыбающуюся Маню энергичным вручением цветов в её пышную грудь и, широко шагая, вошёл в комнату.

       Там кто-то был. Серёжа включил свет и увидел сидящего на кровати Новостарова-старшего. Тот, смешно щурясь, прижимал к голой, старчески дряблой груди сложенный вдвое пиджак, как будто любовно уберегал от угрозы большую черную птицу, сложившую раненые крылья.

      Серёжа вышел в кухню. "Мань, я не то, – я зашёл долг забрать, – проговорил он сквозь нарочитый зевок. – Деньги нужны, сососори."

      Женщина, не зная куда деть его букет, ушла в спальню.

      Он потянулся, откинув набок лицо со сбившейся прядью на лбу, разбросил в сторону руки до хруста в лопатках, – и этим движением случайно столкнул с холодильника вазу. Она упала и разбилась. В луже на полу лежали белые гвоздики.

      "Впрочем, ладно, Маня! Оставь себе, – крикнул Серёжа, выходя из квартиры. – Как бы возмещение ущерба."