Светлая

Долунин боялся стать мертвым художником. Каждый раз, вырисовывая женскую нож-ку, он придирчиво следил, чтобы она не стала шаблонной, похожей на десятки тысяч таких же ножек. Он считал, что лучше вообще не писать, чем писать обыденно: ровно, привычно, заученно. Каждый раз он месяцами искал необычный сюжет, непривычный ракурс.
У него получалось. Юрий Долунин считался одним из самых талантливых художников современности. Его почитатели признавались, что вместе с его картинами на выставки и в дома входит частичка света, как будто частичка души. И никто не догадывался, как сильно боялся Юрий Долунин, что в одной из его последующих картин не окажется той самой частички души. И люди поймут: никакой он не талантливый, а просто выскочка, бездарь.
Сорок лет он жил в постоянном страхе разоблачения, с того дня, как отец забрал у маленького Юры рисунок, окинул взглядом знатока и сказал матери: «А ведь у парня настоящий дар». В тот день мир расцвел непривычно яркими красками. Юра щурился от обрушившегося на него света. Им восхищались все: учителя, родители, друзья родителей и именитые художники. В отличие от большинства вундеркиндов Юра не вызывал антипатию у сверстников, его любили за богатую фантазию и живой характер. В юности Юра стал кумиром девушек. Потом появилась Оксана, радужное пятнышко на его жизненном полотне…
Когда-то его хватало и на рисунки, и на дружбу, но с годами он все больше уходил в свои картины, как Питер Пен в сказочную страну детства. Юрий Долунин чувствовал себя действительным только, когда жил всей душой на кончике влажной кисти.
В прошлом месяце его пьедестал пошатнулся. Молодой, нахальный журналист бросил, как обжег, черной краской, на газетный лист: «исписался». Долунин был в панике. Голос разума утешал: «Истинные почитатели таланта не будут верить каждой утке, если ты будешь писать, как прежде». Мало помогало. Долунин понимал, что теперь придется писать не так, как прежде, а чуточку лучше, чтобы развеять сомнения, зароненные журналистом. Но вдохновения не было, и сюжет не приходил.
Тогда он решился принести на общественный суд «Светлую». Она была написана еще в студенческие годы, тридцать лет назад, и с тех пор висела над его кроватью. Его Светлая… Его единственный, самый близкий друг. Порой он даже разговаривал с ней. Он написал ее для себя, и это было его лучшее детище. Его ребенок.
«Я вам покажу – «исписался»! Я вам покажу, как я исписался!» - бормотал Долунин, снимая со стены «Светлую». Светлая смотрела на него невинно и ласково. Он полюбовался ею, бережно стер пыль с рамки и с холста, поцеловал в уголок и завернул в простыню. В спальне как будто свет померк, стало темно, мрачно, пусто. Долунин даже замерз. Чтобы согреться, надел свитер, включил все лампы и электрический камин. Утром он встал, прижал к груди «Светлую» и поехал на выставку.
Он ждал восхищенных вздохов. В предвкушении развернул Светлую. Но вздохи не раздались. Долунин ждал. На лицах окружающих было такое выражение, как будто они на-брали в грудь много воздуха, чтобы громко выразить восхищение, да так и застыли, забыв выдохнуть. Гробовая тишина продолжалась почти минуту, потом разразилась громким выдохом со свистом и кашлем. Все наперебой бросились к нему, жали руку, обнимали: «Это гениально! Это божественно!»
Миф об исписавшемся Долунине лопнул, как воздушный шарик, звонко, в один миг, радостно и страшно одновременно. Долунин был вечен.
Светлую повесили на самом видном месте. Долунин боялся на нее посмотреть. Он всерьез опасался, что Светлая испугается, заплачет и потеряет часть неземного очарования. Напрасно опасался. Светлой было хорошо, как никогда. Она купалась в лучах славы. Она стала еще светлей, еще радостней, еще великолепней. Она дарила всем свою нежную и одновременно вызывающую улыбку. Светлая собиралась жить вечно.
Долунин спрятался в тени колонны, наблюдая за реакцией посетителей. Светлая привлекала внимание сразу. При входе в зал в глазах людей загоралось удивление, они спешили подойти ближе, рассмотреть, понять, что их так зажгло. Светлая нестерпимо резала глаз. Бывалые любители искусства краснели, отводили глаза, стеснялись, нервничали, прятали свое возбуждение от окружающих. В седовласых мужах просыпалось что-то необузданное, тайное, как юношеский сон. Они пытались отвести взгляд и, не в силах этого сделать, возвращались к Светлой. Светлую признали шедевром.
Велика сила искусства! Если бы Светлую запечатлела не рука художника, а объектив фотоаппарата, шедевр бы назвали детской порнографией.
Светлой было пять лет. Пухленькая, голенькая девочка стояла на цветочной полянке с букетом васильков. Она поймала взгляд постороннего мужчины и впервые в жизни, как Ева, устыдилась своей наготы. Устыдилась и обрадовалась, и не поняла толком, чего устыдилась и чему обрадовалась. И вообще ничего не поняла, и от этого весело и безудержно рассмеялась, таким щекотным смехом, как ветерком по разгоряченному телу.
Юре и Оксане было по семнадцать лет. Их называли современными Ромео и Джульеттой. Юра задаривал ее цветами, рисовал портреты. Оксана представляла его всем знакомым, как великого художника. Юра мечтал на ней жениться. Он думал, что никого и никогда не полюбит так сильно, как Оксану.
Родители Оксаны считали, что их дочери повезло, принимали Юру как дорогого гостя, не знали куда усадить и чем накормить. Юре это нравилось. Он не раз ловил себя на мысли, что любит не только Оксану, но и ее родителей. Он их любил, как родных, и иногда про себя называл «тесть и теща». Это звучало тепло, по-домашнему уютно и пахло дрожжевым тес-том. Он с удовольствием смаковал сдобные словечки и улыбался тайным мыслям.
Вместе с любовью к Оксаниным родителям у Юры родилась любовь к ее младшей сестренке Светке. Светке было пять. Избалованная, капризная, живая девчонка, она была любимицей родителей, и до смерти надоела старшей сестре. Светка ежеминутно требовала внимания. Она не давала Юре и Оксане уединиться. Она сидела под дверью и жалобно скреблась. «Открой ей!» – просил Юра. Оксана не могла ему отказать. Светка влетала в комнату озорным, цветастым вихрем и бросалась Юре на шею: «Юрочка, я люблю тебя! Ой! А что ты рисуешь? Научи меня! Нарисуй меня!»
Он пытался ее рисовать, но маленькая егоза не могла усидеть спокойно и пяти минут. Она ерзала, вскакивала и поминутно спрашивала: «Готово?» Потом досадливо дергала плечиком: «Ну, что ты так долго? Давай лучше поиграем!»
В такие минуты Оксана зеленела, поджимала губы, и Юре казалось, что она готова рас-терзать Светку. Приходила мать и с извиняющейся улыбкой уводила ребенка на кухню. «Как я тебе завидую! – шипела Оксана: - У тебя нет младшей сестры!» «А я завидую тебе, - честно отвечал Юра: - У тебя есть младшая сестра». Оксана принимала это за шутку и смеялась.
Иногда Юра мечтал о свадьбе. У них с Оксаной будет большой, роскошный стол. За столом будут сидеть тесть, теща и Светка. Светка будет в белом, пышном платьице, белых туфельках и с белыми бантами. Она будет поглощать пирожные в неисчерпаемых количествах и громче всех верещать: «Горько!»
Потом у них начнется взрослая жизнь. Иногда теща будет приводить Светку к старшей сестре. Оксана не захочет возиться с ней и попросит Юру погулять с ребенком. Юра возьмет Светкину ладошку и поведет девочку в парк. Светка будет собирать листья для гербария, а Юра, повязав теплое кашне, будет рисовать Светку с листьями, Светку под памятником, Светку с подружками… Светку, Светку, Светку… Всегда Светку. Светлую.
Однажды Юра пришел к Оксане утром, они собирались поехать на пляж. Оксана от-крыла дверь. Она была красная и раздраженная.
-Заходи! Родители мне Светку оставили. Она никак одеваться не хочет! Ну, что ты с ней будешь делать!
-Юрочка приехал! – из детской донесся радостный вопль.
Дальнейшее всю жизнь вспоминалось ему яркой, мгновенной вспышкой. Из детской выбежала Светка, голенькая, тепленькая после сна, счастливая. Она не раздумывала ни минуты, подпрыгнула, как кузнечик, и повисла у Юры на шее. Юра был довольно высоким парнем, и Светкин прыжок иначе, как чудом, назвать было трудно. Оксана округлила глаза в недоумении. Светка обвила Юрину шею руками и горячо зашептала ему на ухо:
-Юрочка! Ты самый-самый лучший! Я так люблю тебя! Не то, что эту злодейку, - Светка мотнула головой в сторону старшей сестры.
-Юра! – взмолилась Оксана: - Она тебя послушается: одень ее, пожалуйста. Я устала.
Юра взмок от страха. То, что он почувствовал к Светке, не было братским чувством. Это было что-то другое, ненормальное, необузданное, непривычное. Юра покраснел от стыда. К счастью, Оксана не смотрела на него, она ушла целиком в свою собственную злость. А Светка ничего не поняла.
Юра взял себя в руки. Он отнес Светку в комнату, посадил на кровать в ворох свежевыстиранных одежек и опустился перед ней на корточки:
-Что, Светка, будем одеваться?
-Бум! – заорала Светка и весело запрыгала по кровати, как резиновый мячик.
Юра дрожал от страха и недоумения, боясь поднять на девочку глаза. Светка быстро запыхалась и, взмокшая, раскрасневшаяся, плюхнулась на спину, вытянула ноги и капризно надула губки:
-Почему ты разрешаешь мне прыгать по кровати? Я же все пружины лопну! А еще я вспотею, перевозбудюсь и простужусь.
Юра отрыл в ворохе одежды маечку и с трудом натянул на Светку. Потом таким же макаром натянул трусики. Светка критически себя осмотрела и поморщилась:
-Не так! Мама мне на левую сторону надевает все. Чтобы Бог меня стерег. Юр, а Бог есть? Бабушка говорит, что есть.
Юра почувствовал, что у него не хватит терпения переодевать Светку.
-Нет никакого Бога! – проворчал он, собирая гармошкой беленькие колготочки.
Светка доверчиво протянула ножку:
-А бабушка сказала что есть!
-Все бабушки верят в Бога, но ты же большая девочка.
Через пять минут появилась Оксана.
-Юра! Ты совершил чудо! – всхлипнула она, подошла и поцеловала его в щеку.
Юра покраснел еще больше. Уши стали темно-бордовые и тяжелые, и Юре казалось, что сейчас они упадут на пол.
-Тебе жарко, милый? – прошептала Оксана.
Юра сам не ожидал от себя такой реакции, он всегда считался добрым, покладистым мальчиком, а тут вдруг взметнулся, бросил на подругу испепеляющий взгляд:
-Оставь меня в покое! Что, ребенка было не одеть?!
Оксана отпрянула. Юра выбежал в коридор и нарочно громко хлопнул дверью. От хлопка временно заложило уши. Юра прижал их обеими руками и ринулся вниз по ступенькам. Оксана жила на девятом этаже и бежать было долго, но ждать лифт Юра не мог. Он дрожал от ужаса и удивления. Домой он тоже добирался на своих двоих, не останавливаясь ни на одной трамвайной остановке. Его подгонял страх. Стояло жаркое лето, и вскоре Юра пропотел насквозь, волосы прилипли к вискам. Юра был невменяем.
Отношения с Оксаной с тех пор пошли на спад. Он избегал появляться у нее дома. Он стыдился и саму Оксану, и Светку, и их родителей. Он чувствовал себя моральным уродом. Оксана пыталась понять, что с ним стало. Юра разговаривал с Оксаной коротко и тоскливо, не глядя ей в глаза.
Его как будто подменили: он перестал ходить на вечеринки и мальчишники, забыл до-рогу на танцплощадку. Юра замкнулся, ушел в себя. По вечерам он рисовал, ломал карандаш в волнении, сгрызал его до грифеля и сплевывал черную кашицу на бумагу. Потом водил пальцем по кашице, вычерчивая забавные завитки волос. Он рисовал Светлую, свою Светлую, за любовь к которой его не будут презирать.
Наброски копились, испорченные листы бумаги валялись под столом и под кроватью. А потом как-то сама собой родилась та картина, которую художник Долунин считал своим лучшим детищем, лучшим творением. Родилась Светлая.
Шли годы. Долунин много работал, и юношеские страдания отходили на второй план. Он забыл и Оксану, и даже Светку. Ему нравились взрослые женщины, и они становились его любовницами, к девочкам не тянуло. Однажды в руки Долунина попала книга Набокова «Лолита». Стремясь найти разгадку своим чувствам, Юрий прочитал ее от корки до корки. Ничего подходящего для себя он не вычитал. Юрий Долунин не любил нимфеток, он любил Светку…
-Что, наблюдаешь? – его толкнул в спину уже захмелевший знакомец, тоже художник: - Все удивляюсь: чего тебе не хватает? Мне бы твой талант! Завидую я тебе, Долунин! Честное слово, завидую! На тебя и бабы вешаются, и картины твои с руками отрывают. А главное с годами твой дар меньше не становится! Где ты такой сюжет отыскал? Не девчонка, а конфетка! Очаровашка!
Долунин почувствовал горячее желание врезать знакомцу по скуле. Сдержался. Знакомец пошловато хихикнул и обнял Долунина за плечи:
-Вон-вон! Смотри! Спонсорша пошла! Она деньги на нашу выставку выделяет. Богатая баба! Да посмотри! Она тоже на твою «Светлую» пялится.
Долунин выглянул из-за колонны. Молодая женщина в ярко-красном костюме от «Том Клайма» остановилась перед «Светлой». Стройная, ухоженная, ровненькая, Долунин, как истинный художник, немедленно оценил ее фигуру. Рядом с женщиной стоял высокий, худенький мальчик лет двенадцати. Женщина минуту стояла неподвижно. Потом оглянулась. На ее ухоженном, красивом лице отразились самые противоречивые чувства. Она искала кого-то в толпе. Глаз, опытный, цеплючий, скользил по лицам посетителей. И не понять было, что она хочет сделать с тем, кого надеется найти: растереть в порошок или расцеловать.
-Пойдем, Юра! – женщина взяла сына за руку и повела к выходу.
Последний обшаривающий взгляд по лицам посетителей и вдруг победный блеск.
Долунин не успел спрятаться за колонну, она увидела его. Она! Светлая! Вот какая она стала! Она выросла настоящей красавицей. Через весь зал Светлая направлялась к нему. Он не знал, что и как говорить ей, она тоже, видимо, не знала этого. Но не подойти Светлая не могла, ее тянуло к Долунину как магнитом. Подошла, запыхавшись, неловко, некрасиво, по-детски вывернула ногу бочком. Смешалась, поставила ногу прямо. Вспыхнула, как малень-кая, под цвет своего костюма. Смутила Долунина, его коллегу, сына, себя. Всех смутила, но глаза не опустила. Вскинула голову с вызовом:
-Вы гениальный художник, Юрий Петрович.
Сказала, как чужому. Развернулась на каблуке и пошла к выходу, волоча за собой уже большого, но крайне растерянного мальчика.
Как же звали тестя? Юрий ткнулся лбом в колонну, мучительно припоминая. Имя такое было тональное, пурпурное, контр - октава… Вспомнил! Юрий набрал воздуха в легкие и крикнул:
-Светлана Антоновна!
Она остановилась.