Говнюк

ГОВНЮК

1
Надвинув на затылок черный цилиндр, с тростью в руке и в плаще до пола, я шел по парку «Трех поколений» и ангелы  вились надо мной, и птицы щебетали в ветвях разлапистых пальм, и цветы тянулись ко мне распускающимися головками со всех своих клумб.
– Какой умопомрачительный день! – восклицал я, закуривая сигары одну за другой. – Именно в такие дни и стоит жить человеку! В дни полные птиц и ангелов стоит прогуливаться человеку по паркам и аллеям!
И я действительно прогуливался, и восклицаниями своими поднимал из деревьев тучи радостных птичек, и тростью своею разбивал щербатый, магнитогорский асфальт.
Я шел на бал, словно Евгений Онегин, только Онегин был скучен и пил брусничную воду, я же буду весел и брусничной водой буду запивать! Евгений, как последнее чмо шел со своим другом Ленским, я же как всякий порядочный человек шел в гордом одиночестве. Онегин шел к девушке, которую потом полюбил и поднимал ей брошенные платки, я же шел к девушке которую уже ненавидел и если бы упал у этой шмары платок, то я поднял бы его исключительно для того, чтобы им ее придушить.
Да, я не очень-то люблю людей, но и они меня не любят, так что мы квиты.
Я гулял по парку и в моем воображении рисовались картины предстоящего празднества.


2
Мне воображалась огромная, сияющая зала, заполненная  гусарами, франтами, дипломатами и прочей сволочью. Горделивые, спокойные дамы в кренолинах и фестончиках  расхаживали промеж властных мужей и их «олигархических бесед». Дамы наступали моей Музе на пятки и глядели на нее в лорнет, как на какую-нибудь бедную Лизу. Тут в залу вхожу я. Все сразу пупеют и роняют лорнеты.
– Ужели он?!
– Давно ли к нам он занесен?!
– Корчит он все также мудака иль присмирился и стал консерватором-чмырем вроде нас?!
– Фашист он, коммунист, нацбол, панк, анархист, а может вообще ин-тер-на-ци-о-на-лист?!
Все целят в меня лорнетами, а некоторые, те что подальше, так вообще в театральные бинокли вперились и все, как один, забыли о моей Музе и толкают и пихают ее теперь не из презрения, а так, по неосторожности и нерадению.
Я подхожу к халдею, беру у него с подноса бокал розового шампанского и скромно, как всякий гений сажусь в центре залы. Все пытаются принять прежний, беззаботный вид, но  как ни стараются не могут – все косятся на меня испуганно и любопытно.
От затаившей смех компании отделяется один, видимо самый смелый, гусар с половником пунша в руке. Гусар подходит ко мне и говорит какую-то, сешную по его мнению глупость, вроде:
– У вашего коня х…й меньше чем у меня.
Компания взрывается дружным хохотом, гусар довольно кривит усы и вызывающе смотрит мне в глаза
Я невозмутимо встаю во весь свой могучий рост, и ударяю с размаху гусара черной тростью по волосатому рту, ударяю не столько за оскорбление, сколько за безвкусную шутку. Выбритая до синевы гусарская челюсть теперь окровавленна и свернута на бок, сам гусар падает и со звоном роняет половник на блестящий паркет. Прежде смеющиеся его друзья подбегают торопливо к поверженному шутнику и берут его под руки. Один из друзей говорит мне громко:
– Мы будем требовать сатисфакции!
Я замахиваюсь и ударяю ему тростью в выпуклый лоб. У засранца лопается черепной шов и глупый мозг вытекает на симпатичное лицо разноцветной гущей.
Дамы, конечно, в обмороке и валятся на розовые пуфики с усталым стоном, их кавалеры блюют за шторы с воланами. Одна только моя Муза, умиленно сложив руки на груди, смотрит на меня, как ангел и улыбается, жалобно и понимающе…


3
Под испепеляющим оком Гелиоса, весь в мечтах с ног до головы, я шел к «Центральному рынку» именуемому также «Крытым», чтобы купить недорогой и изящный подарок ненавистной имениннице.
Крытый рынок – здание, строением походившее более на цирк, чем на рынок. Из-за своей куполообразной крыши он видимо и получил название «крытый». Но, под этой куполообразной крышей ничего интересного нет, не ходите туда, если вы думающий и интеллигентный человек, плюньте под эту крышу, потому что там, как в норе засели лишь убожество и материализм, там скопище всего пресного, постылого и окаянного! Вместо этого ходите вокруг да около Центрального рынка, потому что именно там все любопытное и занимательное, именно там все, что тешит взор и утешает  израненную душу: старые диски, потрепанные журналы, аудио и видео кассеты таких годов, что впору обращаться к трудам Соловьева об истории Руси, также еще есть галоши и детективы, одежда, снятая с еле теплых покойников, карандаши и фломастеры, ножики с кнопочкой и разные топорики-молоточки, елочные игрушки и сами елки, украшения снятые со все тех же еле теплых покойников, фарфоровые статуэтки дореволюционных времен, чайные и кофейные сервизы, иконы и матрешки, самовары и самоварки, полотенца и пододеяльники, и порнография, порнография, порнография, и книги, книги, книги…
Я вошел на базар и бросил инвалиду в морщинистую ладонь горсть бесхозных копеек. Порнограф встал, завидя меня, поздоровался и еще больше развернул похабные свои лотки. Толстомордый киргиз предложил мне брюки с начесом. Человек в телогрейке высунул из-за пазухи ножик и сказал: «Щас я тебе покажу!», но тут горгульи слетели с крыши Центрального рынка, схватили бандита своими узловатыми, старушечьими лапами и вместе с телогрейкой  унесли его  неведомо куда. Инвалид от испуга свалился с коляски, киргиз шмыгнул под прилавок с брюками, я рассмеялся и подошел к книжному лотку. Каждая, даже и вовсе не читающая, бестолочь знает – книга лучший подарок, и я спросил у синерожего букиниста:
– Сколько стоит у вас лучший подарок?
– Десять рэ, – ответил синерожий.
Его ответ мне понравился, и я стал разглядывать аккуратно раложенный товар.
Пушкин – не оценит.
Достоевкий – не поймет.
Гоголь – не рассмеется.
Чехов – не рассмеется.
Аверченко – не рассмеется.
Толстой – слишком трудно.
Рабле – не рассмеется и не оценит.
Вольтер – не рассмеется и не поймет.
Гете – не поймет, не оценит, не рассмеется и слишком трудно.
Бердяев, Розанов, Трубецкой, Соловьев, Хомяков, Шестов – нет!
Кант, Шлегель, Штирнер, Шпэнглер, Шопенгауэр, Ницше – тоже нет.
О! Что это?! «Кровавая пуля» Николая  Передрягина!  На обороте книжки  пишется, что усатый, сердитый автор – отставной полковник, отслуживший в спецназе РФ, воевавший в Афганистане и Чечне, получивший множество ранений и наград. В рецензии написано: «Василий Передягин, отставной майор омона, приходит домой и обнаруживает, что вся его семья, жена и пять дочек, зверски убиты, а самого его разыскивает милиция! Передягин из мирной, размеренной жизни, с головой попадает в водоврот неистовых страстей! Предательство и любовь, убийства и секс, погони и перестрелки, и это еще далеко не все, что ожидает теперь Передягина на его, залитом кровью, пути, целью которого стала кровавая месть кровожадным мафиози, оставляющим на своем пути горы окровавленных труппов, простреленных кровавыми пулями!!!»
– Эта за три рэ, – утробно  прорычал синерожий букинист.
– Ну надо же! –   восклицаю я радостно, и вижу, как ангелочки в небе тоже обрадовались такой экономии и сделали какой-то невообразимый пируэт.
Я швыряю в лицо букинисту три рубля и под крики раздираемого горгульями бандита иду на остановку.
– Пусть только попробует, образина, возмутиться на такой прекрасный подарок! – говорил я. – Такая книга! Не восхититься ею может только самый поганый отброс общества! Если возмутится, я убью ее из моего шестизарядного револьвера! В конце концов дареному коню в зубы не смотрят и под хвостом не чешут…
Пухлые облака валились за крыши домов, деревья кивали им вслед, когда я подошел к остановке Гагарина.

4
Я – молодой, красивый и в цилиндре приземлился на гагаринскую лавочку рядом с унылой, скучной, почерневшей супружеской четой – стариком и старухой.
Читатель, оркестр, который ты, я надеюсь, был рад слушать все это время, теперь пусть замолкнет, исключительно для того, чтобы еще громче грянуть потом. Пусть затаится в трубах дыхание трубачей, пусть замрет смычок на чувствительных струнах, дирижерская моя палочка теперь управляет лишь занудной виолончелью (старуха) и гундосым фаготом (старик).  Прослушайте небольшой  этюд, исполненный скуки и тупоумия.



* * *
Остановка Гагарина. На лавке сидят: старуха, бочковидная, похожая на чучело совы и старик, иссхошийся, рахитичный, похожий на швабру или лопату. Реплики герои произносятся медленно, с большими, утомительными  паузами.
Подъезжает трамвай.
Старуха (кивает на трамвай). О, трамвай подъехал.
Старик. Да-а-а.
Старуха. Красный.
Старик. Мгм.
Старуха. Ишь ты, люди выходят какие-то.
Старик. Да-а-а.
Старуха. Идут куда-то, а куда идут – сами не знают.
Старик. Мгм.
Старуха. Машины вон тоже, все едут и едут, люди в них тоже сидят чегой-то.
Старик. Мгм.
Старуха. Люди дорогу переходят.
Старик. Да-а-а.
Старуха. Вон гляди какая, разрядилась вся, как шушера.
Старик. Мгм.
Старуха. Проститутка наверное.
Старик. Наверное.
Старуха. А какой сегодня день, среда или четверг?
Старик. Пятница.
Старуха. Ну надо же.
Старик. Да-а-а.
Старуха. Я почему-то все время думала, что сегодня четверг.
Старик. Мгм.
Старуха. Гляди-ка, еще один трамвай.
Старик. Мгм.
Старуха. Тоже ведь красный.
Старик. Да-а-а.
Старуха. Люди вон выходят.
Старик. Да-а-а.
Старуха. Ты не помнишь я утюг выключила?
Старик. Не помню.
Старуха. А я его включала вообще?
Старик. Не знаю.
Старуха. Не включала, наверное.
Старик. Наверное.
Старуха. Опять машины едут.
Старик. Мгм.

Тут, я не выдержал и разхохотался, будто бы замершая в воздухе дирижерская рука дернулась и оркестровую яму разорвало от спираемой, как в гранате, энергии звуков.
Старичье вылупилось на меня испуганно, и умолкло. Я же, тыча тростью в престарелых олухов, хохотал и хохотал, и никак не мог остановиться! Сигара от разинутого хохота выпала у меня изо рта, я задорно раздавил ее каблуком и старики как один вздрогнули на фиолетовой лавочке, словно голуби. Видя это  я еще громче засмеялся! Казалось, сейчас мои легкие чпокнув разорвуться от натуги! Казалось кишки завяжуться в морской узел, а, разинутая донельзя, челюсть выскочит из суставов и передавит  кадык! В глазах уже начало темнеть!
– Вали, Даня, вали, – говорил я себе, – не то хана! Коса смерти уже поблескивает за углом! Вали, Даня, вали!
И я, задыхаясь, прыгнул в подошедший трамвай, оставив в испуганном недоумении увядающих любовников. Даже если их глаза, вылезающие из спутанных морщин, вспомнятся мне пред лицом Господа,  на страшном суде, то я и тогда не удержусь от смеха.
В течении трех остановок я, обхватив руками живот, хохотал. Потом уже, потихоньку, я отошел, и только лучезарная улыбка слегка скособочивала лицо.
– Да, – думал я дорогой, – Пушкин, конечно – это наше все и правильно сделал, что сказал: «Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и т. д.», но я бы к его словам добавил: «Не дай мне Бог так оскудоуметь, под грузом прожитых лет».
Ко мне подошла кондукторша, а я плюнул ей в сумку, и снова залился бойким смехом, и задрыгал ногами, удерживая цилиндр.


5
Балагуря и веселясь, я приехал к торговому центру «Гостиный двор». Чего там хорошего в торговом центре «Гостиный двор»?  А ничего хорошего, опять-таки – убожество, материализм и ни одного интеллигентного лица. Если в здании «Центрального рынка» еще можно встретить пусть  не интеллигентное лицо, но хотя бы лицо с оттенком мысли, то в «Гостином дворе» вы даже оттенка, даже отблеска мысли не найдете ни в одном лице! Поэтому не ходите туда, если ищите, что-нибудь душеспасительное или хоть сколько-нибудь услаждающее разум. Дешевые товары и европейское качество вы там сыщете без труда, а вот душеспасительства не найдете ни на грош, одно душегубство.
Рядом с «Гостиным двором», под тэнтом стоит кафе с разливным пивом и шашлыками, вот там, если уж не спасти, то хотя бы развеселить душу можно.
Глядя на часы, я рассуждал так:
– Во-первых: сейчас час дня – на именины, даже к самым отчаянным идиоткам так рано не приходят, максимум в три, в четыре часа. Во-вторых: придти туда трезвым и в хорошем расположении духа – задача сверхчеловеческая. Придется выбирать: или, или. Или придти пьяным и в хорошем расположении, или придти трезвым, но расположенным только на мат и смертоубийство, а поскольку я ни мата, не смертоубийства не терплю, следовательно: выбираем первое «или».
Рассудив так,  я пошел под, раздуваемый ветром  тэнт.


6
В кафе, кроме официанток, грузина с мангалом и человека с гвоздичкой в волосах, никого не было. Я подошел к официантке, стоящей за прилавком с двумя золотыми пивными насосами, и, глядя на свою харю, дебильно растянутую в загогулине насоса, заказал пол-литра пива и литр водки.
– Стопка для водки нужна? – спросила официантка.
– Нет, – говорю я, и в золоте пивного крана рот у меня разевается похлеще чем у Мика Джаггера, солиста неутомимых Роллинг Стоунз.
Ты, мой умный читатель, конечно восликнешь:
– Черт побери! – не чертыхайся, читатель. – Даня, как ты собрался пить эту водку? Из горлышка, да? О! Сумашедший! О! Психопат!
– Нет, читатель, я всего лишь разбавлю немножко пивко…
– Немножко, – снова возмущаешься ты. – Черт бы тебя побрал! – не чертыхайся читатель, я тебя прошу. – Литром водки разбавить пол-литра пива! О! Еб…тый! О! Припиз…ый!
– Подожди, читатель, не ругай меня так. Дай мне договорить.
– Ну, давай, договори, о, ты, самый еб…тый из всех еб…ых уе…цев, давай, давай!
– Тебя, читатель, определенно испортила современная литература. Ты материшься, и материшься, честно сказать, очень х…ево. Послушай меня. Послушай меня внимательно. Слушаешь? Так вот: крепкое пиво тут стоит дороже, чем светлое, но, заметь, читатель, водка дешевле чем в магазинах! Я чуток отолью и этим чутком разбавлю пиво, а остальное отнесу на именины. Теперь видишь, мой чертыхающийся друг, какая экономия? Видишь, как ангелы вьются в небе и шестикрылые серафимы дуют в трубы, славя мою мудрость?
Но ты не унимаешься читатель, ты у меня очень любознательный, и за это я тебя люблю. Ты спрашиваешь:
– Даня, но неужели у этой дурехи, у этой твоей именинницы совсем не будет выпивки? Неужели мог так пасть человек, чтобы на собственные (ладно чужие) именины не поставить водки? Неужели такое бывает еще в России? Неужели бывает, чтобы в одном месте собралось столько непьющих подлецов?
– Бывает, читатель. Увы, но бывает. Мне и самому прискорбно и вместе с тем удивительно писать о таких вещах. Но, как сказал один очень умный человек: факт бывает, порой, удивительнее и прискорбнее вымысла.
На этом ты, читатель, успокаиваешься, а ко мне плывет официантка с подносиком. Я смотрю и не знаю от чего мне млеть: от того ли, что ко мне, дураку, идет девушка, одним видом способная остановить троянскую армию, или от того, что ко мне идет девушка с водкой и пивом?
 Я совершенно растерялся и заерзал на своем пластмассовом стульчике, а она… она подошла и сняла с подноса водку, и наклонилась так, что я онемел от ее оттопыренных ягодиц, таких груглых, что оба земных полушария умерли бы от зависти, видя такие ягодицы. Она поднялась, и сняла с подноса пиво, и наклонилась, и поставила, и я взглядом утонул в божественном – не смейся читатель – декольте!
Но, что декольте нам – людям воззвышенным, людям из эмпирей! Как она глянула на меня! Так глянула, так улыбнулась, словно погладила меня, каким-нибудь интимным местом по щеке! И от этого взгляда и от этой улыбки, я как бы умер, и как бы туннель пронесся перед моим взором, и как бы свет в конце туннеля приближался, приближался и я вылетел в этот теплый свет и растворился в нем, как грязный снежок в парном молоке…


От ехидного блеяния человека с гвоздикой в волосах, я очнулся. Очнулся  хлебающим неразбавленное водкой пиво, и глядящим куда-то в блаженную пустоту.



7
Из хлопающего на ветру тэнта я вышел вдохновленный. Пивной стакан я нес, как олимпийский факел,  пивной стакан я нес, как благую весть, пивной стакан я нес, как Данко нес вырванное сердце, я освещал им путь себе и всему человечеству! Я хлебал из стакана и преисполнялся вдохновенья. Если бы кто-нибудь из вас, подлецов, в тот момент, имел наглость предложить мне все золото мира взамен этого пивного стакана – я бы убил того не задумываясь! Если бы кто-нибудь из вас, мрази, сказал бы, что я преисполняюсь вдохновения и пылаю душою, от того что пью пиво, я бы сказал тому:
– Нет, не потому что это пиво, а потому что это пиво освященное ею! – а потом убил бы стервеца не задумываясь! Потому что не имеет права шмыгать носом голова, в которой рождаются такие мысли, не имеют права  моргать глаза, виядщие в зеркале отражение прохиндея и кляузника, не имеет права чавкать, рот говорящий такую непотребную клевету на меня!


Вот так, преисполняясь вдохновенья, с сердцем сдавленным в груди, я подошел к подъезду твари-именинницы. Все возвышенные настроения сразу схлынули с сердца, будто и не бывало. Да, да, не удивляйся, читатель, схлынули будто и не бывало! Сэр Лонселот тоже, например, все воздыхает о своей Брунгильде, а потом – бац и лупит дракона, и разрубает черного всадника напополам. Так что не удивляйся, потому что именинница моя ничуть не симпатичнее черного всадника и дракона, она так же может выгнать все высокие порывы из души, все воздыхания и все смятение,  и достойна она, поверь мне, не менее зверской расправы, чем дракон с всадником.
  Звонок: «Дзьзьзьзьзьзь!». За дверью топот и удивленные, неразборчивые возгласы. Я закрываю глазок рукой.
– Кто там?
– Открой, чтобы я мог вспороть твое брюхо!
– Кто там?
– Открывай! Настал твой смертный час!
– Кто это?
–  Часть силы той, что без числа творит добро, всему желая зла.
Замок загремел, бряцнул, и дверь открылась, и на пороге появилась Ведьма! Не пугайся, читатель, я не буду тебя живописать толкиеновский вздор, просто нашу именинницу я прозвал про себя именно Ведьмой. Видите, даже ангелы скуксили жалобно свои личики глядя на ее дебильную фигуру и рожу – такая она, значит, уродливая.
– Здраствуй, – прогнусавила ведьма радостно, – какими ты судьбами?
– Да вот, – говорю я, – зашел поздравить. Это тебе, с днем рождения, живи и радуйся.
С этими словами я вытащил уже известную вам  «Кровавую пулю» и вручил обалдевшей Ведьме. Та  выкатила все свои глаза и протянула загребущие, когтистые лапы к книжке.
– Спаси-ибо, – разглядывая книгу, извергнула она, а потом как бы опомнившись от изумления:
– Проходи, чего же ты стоишь, проходи, садись!
Я прошел и сел.
Помните я вам в начале писал о сияющей бальной зале, о пуфиках, люстрах и пр.? Помните? Я надеюсь вы поняли, что это я пошутил? Поняли? Я очень рад, что вы такие остроумные, потому что в ведьмином логове не было ничего, даже отдаленно напоминающего  ту бальную залу о которой я вам писал. Да нет, она даже ту не напоминала, она вообще никакую бальную залу не напоминала. О бальной зале даже говорить смешно в этой прихожей! Ведьмина квартирка – это самая обыкновенная квартира. Такая обыкновенная, что вы себе даже представить не можете. Обыкновеннее и печальнее этой квартирки я не видал ни где. Разве что в кино, да и то я все время смеялся и приговаривал:
– Как это пошло! Как это мелко! Режжисер бездарь! Такого и быть не может, чтоб были такие квартирки, без всякого признака жильца в них!
Читатель, я – умный человек и могу признавать свои ошибки. Сейчас я хочу признать одну и говорю тебе: такие квартирки бывают. Увы, но это так. В присутствии ангелов и перед судом своей совести, я говорю: бывают квартирки без признака жильца в них. Можете представить себе мое удивление, когда я увидал эту квартирку. Это все равно, что если б кто-нибудь из вас встретил архетипичную пошлость, или архетипичного злодея, без всяких посторонних нравственных примесей. Так и здесь, как будто замыслил не очень умный художник изобразить «обычную» квартиру, обычного гражданина, но перестарался и сделал квартиру слишком уж обычной, обычной до неправдоподобия, а гражданина таким обычным, что обычнее некуда, этого гражданина только в горшок посадить и не забывать поливать, настолько он обычный. Но о гражданине отдельно и не сейчас. Сейчас я познакомлю вас с притаившимися за столом мерзавцами.
Вот этот вот молодой человек с лошадиной мордой – это Инкуб. Вы знаете кто такой Инкуб в средневековой европейской мифологии? Не знаете? Я не стану объяснять, это очень долго, да вы и не поймете, только скажу, что очень уж похабная тварь этот Инкуб.
Вот эту угловатую девочку, что сидит рядом с Инкубом в рвотном розовом свитерочке и блевотных розовых брюках, зовут Суккуб (для краткости – Сукка). Вы знаете кто такая Суккуб в средневековой европейской мифологии? Нет? Ну ладно, это не страшный пробел, это пробел восполнимый, просто посмотрите в словаре: «Инкуб» и в одной статье найдете и Суккуба и Инкуба. Единственное скажу вам, что очень уж бл…витая она тварь эта Суккуб.
Тэк-с, едем дальше. Вот этот рассудительный молодой человек – это Леший. Не знаю почему я его так прозвал. Есть просто в нем, что-то дремучее и непроходимое, что-то лесное, несмотря на всю рассудительность и начитанность. Нет в нем легкости и полета, одна земная тяжесть и скука.
Рядом с Лешим его подружка –  Лесная Зверюшка. Мне, честно говоря, очень нравится это прозвище. Оно, в отличии от предыдущих полностью характеризует его обладательницу. Она такая же кроткая, такая же тихенькая и миленькая, с глупеньким большими, как у мультяшной белочки,  глазками и такая же безмозглая. Всему относящемуся к ней хочется прилепить уменьшительно-ласкательный суффикс, все предметы в ее ручках кажутся такими миленькими, такими чудненькими, и даже если она возьмет автомат или пулемет, все равно хочется сказать: «пулеметик», или: «автоматик».
Но! Ближе к делу, я итак уже тебя порядочно задержал, читатель. Представь теперь, что мои реплики – гром и буря симфонического оркестра, а их реплики… ну, что-нибудь скучное, допустим зевота или урчание в желудке. В лучшем случае – отрыжка или пердеж.


8
Я со всеми поздоровался, Ведьма принесла еще один стул, я сел. Ведьма ушла на кухню и вернулась с огроменным сугробом салата.
– Ну, вот и все, – сказала она, ставя белую, зернистую кучу на стол. – Теперь можем начинать. Родители ушли в гости к бабушке, так, что «вечер свободы» нам гарантирован.
Ведьма уселась во главе стола, а я недоумевал всеобщей оживленности:
– Вечер свободы? – спросил я. – У вас что, оргия намечается или какая занятная вакханалия?
Все хмыкнули на мое недоумение, или может на слово: «вакханалия». Ведьма принялась мне, дураку, объяснять:
– Данил, ну это так говорится просто. Понятно мы ничего такого не будем делать. Просто без родителей ведь свободнее, согласись?
– Странно, – продолжал я, – зачем нужна «свобода», как вы ее называете, если  вы «ничего такого» делать не будете? Я думаю, родители вас для того и оставили, чтобы вы могли куражиться и резвиться, во имя Диониса! Чтобы под звон кимвал и тимпанов вы бегали голые и пьяные и кричали: «Эвое! Эвое!».
Все принялись хмыкать и хрюкать. Конечно: кимвалы и тимпаны – это очень забавно, да еще и «Эвое!». Очень забавно.
– Ты, Данил, как всегда в своем репертуаре, – процедила Сукка, искривляясь всеми своими угловатыми плечами и скулами. Все почему-то рассмеялись после ее слов. Вероятно вспомнили мой «репертуар», очень смешной, по их мнению.
– Ну что, – говорю, – первый тост за здоровье именинницы, – и достаю из внутреннего кармана плаща (забыл раздеться) купленную мной бутыль. Ведьма выкатила глаза, будто я вытащил из кармана артеллерийский снаряд. Сукка еще более искривалась, углы ее плеч стали еще острее, видимо подумала, что шутку про мой репертуар она сказала слишком рано. Инкуб сделал так: «О-м-м-м-м», только не как индуисты делают, раскатисто и звонко, будто по колоколу стукнули слегка, а так, как-то, почти не выделяя звук О и не звеня последними четырьмя М. Он сделал это как-то приглушенно и раздосадованно, словно скрипнула виселица. Леший затарахтел, это означало у него смех. Зверюшка зыркнула глазенками на Лешего и тоже заверещала, только как-то скукоживаясь, было ощущение, что ей стыдно смеятся на людях, будто во время смеха люди видели ее нижнее белье.
– Дани-и-ил, – вытянула из обиженных губешек Ведьма, – ты что, пить собрался?!
– Смешно на тебя смотреть, Ведьма, – сказал я, откручивая пробку, как чеку. – Конечно собрался пить! Чего еще делать просвещенному человеку в эпоху скудоумия? Только пить. Пить и ругать эпоху – вот и все, что остается.
– Дани-и-ил, – снова полез из её губешек тянучий, мерзостный звук, – хвати-и-ит.
Господи, зачем так преступно тянуть гласные? Серафимы, у вас абсолютный слух, ну хоть вы подтвердите, что этот звук богомерзок! Подтвердите, что гнев мой праведен! Здесь у меня заступников нет.
Тут вступил Леший, он серьезно и зычно, будто из дупла, сказал:
– Да ладно, Ведьма, пусть выпьет.
И все остальные забурчали в поддержку:
– Пусть, пусть выпьет, чего уж там! Пусть, идиотина, порезвиться, а мы поглядим на него и посмеемся!
Ведьма смирилась. Конечно, такие ведьмы слушают только большинство, отверженный, одинокий странник никому не нужен, его усталый голос призренен и неинтересен. Тем хуже для большинства.
Я взял, стоявшую передо мной, красную кружечку в белый горошек и уж было собирался налить в нее, как Ведьма с нечеловеческим воплем выхватила у меня кружку.
– Ты что! – бесилась она и я видел, как зрачки ее краснеют, – Потом водкой будет вонять – не отмоешь! Вот, – И она со стеклянным грохотом полезла в сервант и вытащила мне рюмку. – Это папина рюмка, она все время водкой воняет, так, что никто не заметит.
«Папина рюмка»!  Я держал ее в руке и такой грустной и одинокой казалась она мне со своей ножкой, со своими блестящими гранями в виде цветочков. Мне представилось, как ее папа приходит домой, после работы, с чекушечкой и пьет из этой рюмки. А жена с дочкой запираются в своих комнатах и из-за двери ругают папу алкоголиком, и ждут, ждут, когда же он, как все алкаши начнет бить их и грязно материться. А он нет, он ложиться спать, успокоенный и немного веселый. И так мне жаль его стало, этого ведьминого папу и стариков этих на лавочке сегодня тоже жаль и всех жаль даже идиота с гвоздичкой в волосах. Ведь они же не виноваты, что все так случилось. Не виноваты эти старые маразматики в том, что они стали старыми маразматиками, не виноват и ведьмин папа в том, что пьет один. Просто не может найти себе интересного собутыльника – вот и все. Я вот сейчас тоже, пью почти в одиночестве, если бы не ангелы и серафимы, но они не пьют…
– Ну, ты наливаешь или что? – досадовала Ведьма.
Вот ее мне нисколько не жаль. Почему мне ее жалеть? Такую свинью. Видите, как она злиться, ей очень обидно – она же оказала мне такую великую почесть, пить в ее доме! Будто это не заурядная квартирка, а дворец, и она сама не прыщавая дура, а император Карл Великий.
– Наливаю, наливаю, – говорю я, опомнившись. – Ты чего меня торопишь? Споить хочешь?
– Тебя не поймешь…
– Да шучу я, шучу!
Леший весело хрюкал, Инкуб мычал, что видимо тоже означало смех. Сукка пробулькала квадратно:
– Давай, Данила, говори тост, раз уж с водкой.
Я посмотрел на фотографию, висящую напротив, за спиной Сукки и Инкуба. На фото ведьмин папа улыбался, побокам к нему прислонились, ведьмина мама и сама ведьма. Папа-то улыбался, а в глазах столько грусти, столько переломанных надежд…
– За именинницу, – сказали мои уста.
А  сердце мое сказало:
– За тебя, ведьмин папа, пусть тебе станет хоть чуточку лучше, пусть тебе встретится хоть один человек, который тебя понимает, – и выпил.
– Что-то скупо, можно было и пообширней, – отрезала Сукка.
– Да, раз уж разрешили тебе пить, то мог бы и красивее сказать, – это прогундела Ведьма.
Зверюшка молчала и вилочкой из тарелочки клевала салатик.
Инкуб вмешался с комментарием:
– Женщины любят ушами!
И все заржали, и захрюкали, и даже Зверюшка, прикрывая ротик ручечкой, запищала. Я тоже попытался напялить на лицо улыбку.

9
Все сидели и ковыряли блестящую золотым жиром, курицу. Розовые, мясные волокна все старательно наматывали на вилки и укладывали в рты. 
Они, бедолаги, думают, что так положено по этикету. Ха-ха! Я конечно противник всяких этикетов, но даже я знаю, что этикет не так уж жесток, он разрешает есть курицу руками, что я и делал с большим успехом. Все же почему-то смотрели на меня презрительно, как на зверюгу, терзающую младенца.
Каждую мою рюмку Ведьма воспринимала, как личное оскорбление. Когда же я сказал, что пойду покурю своих сигар –гневу ее не было предела! Это была Медуза Горгона! Я буквально окаменел от ее взгляда и естественно никуда не пошел. Так и сидел каменный, и пил одну за другой, в надежде хоть как-то отмокнуть.
– А мне недавно сон приснился, – пережовывая курицу, буробила Ведьма.
– Расскажи, расскажи, это ведь так интересно, – закаркали все.
Один только я говорил:
– Не рассказывай, не рассказывай!
– Так вот, – чавкала Ведьма, – иду я будто бы по пустырю какому-то и вижу: избушка, низенькая такая, черная. Я в эту избушку захожу, а там старик сидит и прядет пряжу. Старик как увидал меня, так сразу вскочил, штаны снял и за мной побежал, а я от него, – тут она захрюкала и все тоже захрюкали. – Потом двери какие-то появились, много-много дверей и все черные. Я через эти двери бегу, бегу, а старик за мной гонится. Тут я почему-то снова на пустыре оказываюсь, и бегу уже по пустырю. Вижу: дерево растет большущее. Я на это дерево запрыгиваю и смотрю, значит, сверху: где там старик. Смотрю, а это вовсе не старик, а мой папа за мной гонится! Тут я проснулась.
Ведьма закончила рассказ и отхлебнула компоту. Сукка сделала умное лицо, локти положила на стол и руками уперлась в угол подбородка.
– По Фрейду, – сказала она слишком серьезно, – у тебя слишком сильно выражен комплекс Электры.
Все залаяли:
– Что, что это такое? Расскажи нам умница ты наша, разумница! Поведай, поведай нам, о умнейшая из прошмандовок!
Один я только говорил:
– Не надо, не говори нам ничего, треклятая извращенка!
Меня конечно никто не послушал и Сукка продолжала с грустью в голосе:
– Комплекс Электры, это когда дочь желает своего отца. Он свойственен всем в той или иной степени, но у тебя боюсь этот комплекс может стать навязчивой идеей и ты в итоге, конечно не совокупишься с отцом, но выйдешь замуж за какого-нибудь старпера, который, так сказать, станет твоему отцу заменой.
Все с жалостью посмотрели на Ведьму. Та же, изображая беззаботность и веселость,  как могла открещивалась от приговора:
– Да ну, что вы! Глупости какие. Мне и не нравятся старики и с чего вы взяли вообще?! Просто глупый сон, а вы вообразили черти что! Будто я со стариками сплю.
– Да я же не говорю, что ты спишь со стариками, – раздраженно искривлялась Сукка. – Я говорю, что ты замуж выйдешь за старика.
– Да не выйду я!
– Ну сон ведь твой так об этом и говорит! Старик, отец, дерево. Черная избушка – это так сказать, твое влагалище, которым завладел старик, оказавшийся на самом деле твоим отцом. Под своим будущим мужем ты подразумеваешь старика, а под стариком отца…
– А под деревом – половой член, на который старик, он же отец, тебя все-таки загоняет, – вмешался Инкуб. Почему-то рассмеялся я один.
– Ни закого я не выйду, что за чушь! – сердилась Ведьма.
– Выйдешь, выйдешь! – говорили все.
Один я только ничего не говорил.
– А ты, что, Данила, скажешь? – спросил Леший, которого разговор несколько оживил.
Я спокойненько пил себе свою водку.
– Что же ты, Данила, нам скажешь по этому поводу? – переспросил Леший.
Я спокойненько пил свою водку, мне не хотелось ввязываться в глупый спор. Я знал, что начну злиться, кричать и в конце концов швырну кому-нибудь бутылкой в голову. Такого исхода, видит Бог, я не желал.
– Да-ни-ла, – надоедал Леший, – так что ты ду-ма-ешь?
– Я думаю, что все это вздор и глупости.
– Что именно?
– Всё! И Фрейд, и психология, и сон Ведьмы – все вздор!
Тут вмешалась Сукка:
– Ты что же отрицаешь психологию?
– Да, – говорю, – отрицаю. Может быть не полностью, может быть не во всех ее аспектах, но отрицаю.
– Но, извини меня, – выпрямила все свои углы Сукка, – Достоевский тоже был психологом – это общеизвестный факт.
– Федор Михалыч, – говорю, – в душе копался, а нынешние психологи – в дерьме. Федор Михалыч не интересовался кто на ком жениться и кто на чей член залезет.
– Но ведь он был в своем роде психологом! Был же!
– Вот именно, в своем роде, в СВОЕМ! А не в вашем. Его род совсем другой, не то что нынешнее племя… – я еще выпил.
Сукка откинулась на спинку стула и с кривоватой саркастической гримасой прошипела:
– Оч-чень интересно! То есть по-твоему получается, что тысячи и тысячи людей даром хлеб едят?
– Как точно! – говорю. – Я бы и сам лучше не придумал! «Даром хлеб едят» – какое меткое выраженьице! Конечно даром! Все эти психологи – очередная панацея. На это клюют одни только олухи и слабовольные недоумки. Тебя никто не любит – идешь к психологу, и он тебе объясняет, что ты не виноват, что это все твои родители, они на тебя давили, они тебя сгубили и пр., и пр. Ты уходишь довольный и ни в чем не виноватый! Родителей своих только ненавидишь и все время тыкаешь им в рожу: «Вы меня сгубили! Вы мне жизнь поломали!». Вместо того, чтобы встать и сказать: «Я во всем виноват! Я ублюдок и выродок! Плюйте в меня! Бейте меня! Я этого достоин!».
– Какая чушь! – процедила Сукка, скрестив руки на груди.
– Да, да, чушь, – продолжаю я, – ваша психология вся – чушь. Это хуже чем… Султан, который питался блевотиной!
Все закопошились:
– Что еще за Султан?
– Он спятил!
– Бред какой-то!
– Какая к черту блевотина?!
Я говорю:
– Так вы не знаете притчи о султане и блевотине? Хо-хо! А еще претендуют на звание «самых умных»! Хорошо, я расскажу вам, бездарям, эту притчу.
Я выпил и начал рассказывать:

Султан, который ел блевотину
Жил в славном царстве Ртхартреме Султан. Славился он тем, что был первейшим гурманом в мире. Он приезжал во все страны, во все государства и пробовал тамошнюю пищу, и вся пища ему не нравилась. Подадут во Франции ему тетерева под ореховым соусом, а он понюхает и выбросит тетерева в окно. Подадут ему в Китае удава, фаршированного кроликами, а он лизнет его и Китайскому императору в морду плюнет.
–Как это, – кричит, – вы смеете меня такой блевотиной кормить! – и уезжает осрамив Китайского Императора с ног до головы.
Прослышал об этом Лжедмитрий II и позвал Султана к себе в гости.
Султан приехал, а Лжедмитрий II его потчует, и кашами перловыми, и кашами гречневыми, и кашами манными, с желтым кружком  масла в середине. А Султан заладил свое:
– Блевотина, блевотина! Блевотина, блевотина!
Лжедмитрий II рассердился и вышел из грановитой палаты, хлопнув дверью. Ходит он по Кремлю и думает, как ему Султана проучить. Приходит на кухню, а там повар польский перепился и блюёт раковину. Тут Лжедмитрия II и осенило. Сгреб он польскую блевотину в кастрюльку покрасивее, украсил петрушкой сверху и понес Султану в грановитую палату.
– Вот, – говорит, – что только что сотворил мой повар! Отведай, о, Великий Ртхартремский Султан, но только будь осторожен – не проглоти языка своего от объедения!
Ртхартремский Султан заинтересовался, никогда он не видел такого блюда. Султан взял ложечку, понюхал, попробавал, почмокал губами, затем взял ложку побольше и начал уплетать польскую блевотину за обе щеки. Лжедмитрий II смеется, радуется, а Султан думает, что это так рады тому, что блюдо им одобрено.
Съел Султан всю кастрюлю и даже дно вылизал. Сидит, гладит себя по животу, облизывается, а Лжедмитрий II ему и говорит:
– О, великий, достопочтеннейший Ртхартремский Султан! Ты ругал все блюда, всех королей мира блевотиной, но, видно, не знал ты истинного ее вкуса. Я же решил показать тебе, что такое настоящая блевотина и, о чудо, она тебе понравилась! Прости меня, но теперь тебе придется ругать изысканные кушанья другим словом.
Султан по-началу ничего не понял, а когда понял – закатил глаза и умер.


Я подвел итог:
– Я вам не Ртхартремский Султан! Меня не накормишь блевотиной! Я блевал и знаю какова она на вкус! Я обманывал и знаю, когда обманывают меня!


10
После моей притчи все как-то отодвинули свои салаты, и сглотнули ком, вставший в горле. Ел и пил я один.
Первым заговорил Леший:
– А что ты, Данила, еще отрицаешь?
– Все, – говорю я, плюясь салатом.
– А религию?
 – О! – хлопнул я себя по лбу. – Точно! Религию нет, религию я не отрицаю.
– Интересно почему? – Леший выкатил глаза из  лесистых бровей. – Почему психологию вы отрицаете, а религию нет?
– А что хорошего в вашей психологии? Тем более у Фрейда? Чего хорошего в его психологии? – я сделал паузу. Все молчали. – Ничего хорошего, одни х…и, а до них я не большой охотник. Мне не нравится когда все, хоть сколько-нибудь милое и дорогое моему сердцу, привязывают к х…ю.
– У тебя есть разве что-то дорогое сердцу? – вмешалась Сукка. – по-моему ты только что утверждал, что все отрицаешь? Или я ослышалась?
Все приосанились на стульях и набрали уже, видимо, воздуха в легкие, чтобы вдоволь посмеяться над моим крахом, но не тут-то было.
– Мало ли чего я говорил! – крикнул я ей в рыло перегаром. – Я отрицаю ВСЕ ДОРОГОЕ ВАШЕМУ СЕРДЦУ! А ему, я уверен, ничего путного не может быть дорого.
– А твоему конечно может быть дорого, да? – кособоко выдохнула Сукка. – Водка твоему сердцу дорога, вот что! Ха-ха!
Тут Ведьма засмеялась пузырями в кружку с компотом.
– Такое поверхностное суждение, – говорю, – могла заключить только такая бестолочь от психологии как ты!
Леший:
– Ты все же не ответил: почему же тебе так дорога религия?
– А что  еще, – говорю я, – может меня обрадовать и утешить? Что еще даст мне полноту душевную? Что еще поддержит и не даст утонуть в потоке дерьма, который вы, умники, зовете жизнью? Что? Что? Что? Ничто  не заменит Его! Непостижимого, Неизреченного, Бесконечного! Потому что все в этом мире постижимо, конечно и изреченно, а когда придет Он, в сиянии славы своей, тогда и станет все в этом мире… хорошо. Кому? Кому еще я нужен, как не Ему? Кто здесь поймет меня, как не Он? Он такой весь бесконечный и… а я такой вот, говеный, а он все равно грустит обо мне и печалится. И это единственное существо, которое вообще может, и имеет право,  по-настоящему, искренне жалеть и печалиться… Он и о вас, дураках, печалится, смотрит на вас и печалится… че ржете-то?
Они действительно ржали, некрасиво и погано. На коня больше всех походил Инкуб. Сукка, задыхаясь от смеха, как бы в бессилии прокашляла:
– О-ой, уморил. Нужен он Бесконечному и Непостижимому! Ага, уж как нужен, как нужен, прямо ой-ей-ей! Не понимает его никто! Конечно, поймешь тебя, когда ты такую ахинею несешь! – и она снова начала задыхаться и кашлять.
Зверюшка смеялась как-то совсем непонятно. Вы слышали, как рыгает кошка? Размножьте этот звук в памяти на много-много раз и быстро-быстро воспроизведите его, в итоге получите Зверюшкин смех. Леший гыкал, разинув рот с дуплистыми зубами. Но больше всех меня бесила Ведьма. Она, согнув спину в округлый горб, будто пряча лицо, хрюкала под стол, не то стесняясь, не то умирая.
– Ты-то чего ржешь, убогая?! – рявкнул я Ведьме. – Уж не тебе смеятся! Шмара безмозглая, сидела бы да помалкивала, курва! Устроила праздник-х…яздник, думает нужна кому-то, обезьяна кучерявая. Подружки твои к тебе из жалости пришли, а ё…ари их так, внагрузку, чтоб от скуки все не подохли. Я же вообще выпить пришел и, заметьте, не скрывал этого с самого начала! Дура ты беспонтовая, была ею и помрешь ею!
Я говорил, а Ведьма краснела. Краснеть она начала с ушей. Уши ее налились кровью, мясистые, спелые, они пульсировали и светились, как рубиновые. От ушей кровь перешла на щеки, а от щек красная волна разошлась по всей роже, будто взрывная. Красный подбородок ее припрыгивал нервно, в центре его ямочка смешно куксилась, углубляясь.  Я смотрел на нее и мне становилось приятно. Приятно от того что сейчас она заплачет, приятно от того что все стихли и от того что Сукка с Лешим сказали мне в ужасе: «Данил, ты что? Ты что?».
– Салатов наготовила еб…их, – продолжал я экзекуцию, – расфуфырилась, как идиотка, нашла повод. Да меня от тебя, от такой пошлой твари, блевать тянет! Чего не смеешься-то? Посмейся, это же так весело!  Почему ты не смеешься? Нам предки завещали над собой смеяться…
Тут брови ее сломались углом вверх, пересохшие губы искривились, натянулись и потрескались, и слезы, слезы из глупых ее глаз хлынули в три ручья. Ведьма, спрятав лицо в ладони, убежала в соседнюю комнату. Сукка вскочила и побежала за ней бросив в меня находу:
– Ах, ты говнюк!
Из-за стены потек тянучий, слезливый вой. Леший ошарашено смотрел на меня не зная, что ему делать и как реагировать. Инкубу видимо все это было очень неприятно и он нахмурив брови разглядывал скатерть. Зверюшка еще больше сжалась, еще больше ушла в себя.  Леший ошарашено  выдул:
– Данил, ты че-е-его? Мы же так просто, мы же пошутили! Ты чего? Ты чего?! Так же нельзя, у нее же день рождения, праздник ведь.
– Праздник! – говорю я довольный. – У меня может быть каждый день праздник и что с того? Вы этого во внимание как-то не взяли.
– Да мы же пошутили, пошутили, – бесился Леший.
– А я шуток не понимаю!!! У меня чувства юмора нет! Шутят они! Шел бы ты, шутник, со своими шутками на х…й!
– Чего-о? – Леший, в брезгливом возмущении выдвинул вперед нижнюю губу и угрожающе встал. – Чего ты сказал?!
– Того-о! – я взял бутылку за горло, донышком вверх и уже собирался раскроить Лешему череп.
Инкуб, видя такое дело вскочил со стула и загородил Лешему путь.
– Данила, – Инкуб повернул ко мне сочувственно лошадиную пасть,  – шел бы ты, а?
– Без тебя, – говорю, – знаю, миротворец ху…в! Нечего мне тут делать, – я сунул бутылку в карман и пошел к двери. – И отряхну прах дома сего с ног своих! – кричал я в прихожей, мучаясь с дверным замком.
Я стоял в темном подъезде и давил на кнопку лифта, стену резала желтая полоска света из прикрытой двери. Полоска с воплем развернулась, залив желтизной черный подъезд. Ведьма кинулась ко мне и схватила  когтями за ворот плаща, другой рукой она царапнула мне по щеке и схватила цилиндр. Она била меня по роже цилиндром, она пинала меня, она рыдала,  материлась и хрипела, черная на фоне светлого прямоугольника. Двери лифта открылись. Свет смыл темень с ее искареженного, зареванного лица в которое я двинул кулаком. Кривые губы лопнули. Ведьма отцепила когти, я выхватил цилиндр и прыгнул в лифт. Она же тихо хныкая опадала на пол. Леший выбежал, испуганный:
– Что такое? – промычал он, глядя на свернувшуюся устрицей Ведьму.
Я нажал кнопку «1». Двери медленно поехали отрезая меня от бабьего рева и от угристой рожи Лешего. Леший мог бы еще вставить между дверьми ногу, вытащить меня из лифта и избить, но он растерялся. Он стоял и смотрел непонимающе мне в глаза, а двери закрывались…

11
Выйдя из подъезда, я сел на лавочку.
– Что же за свинство такое? – думал я, прихлебывая из бутылки. – Как могло такое случиться? Из-за чего?
Тут ангелы уселись на лавочку рядом.
– А зачем же ты, Даня, душу-то раскрываешь всем подряд? – пропели они хором.
– Дык, я… не знаю…
– Как тебе, Даня, Искупитель заповедывал? Не метай бисера перед свиньями. Не метай, Даня! На что ты, Даня, рассчитывал после всех своих оскорблений? Зачем стал душу им раскрывать?
– Не знаю…
– Пойди, Даня, и извинись. Ты, Даня, виноват во всем случившемся. Только ты и никто другой.
– Не-ет, ну ангелы, ну миленькие, это выше моих сил. Вы поймите, дорогие мои, что не могу я так вот появиться, после всего этого…
– Мы-то понимаем, понимаем…
– Понимаете?
– Понимаем, понимаем…
– Спасибо вам. А они вот не поймут, если я припрусь с извинениями. Они обзовут меня психопатом или еще кем, но понять меня они не смогут.
– А вдруг смогут?
– Не-е-ет, ну ангелочки мои, вы конечно милые и добрые, но об этих вот… вы слишком хорошего мнения.
– Может быть…
– Да не «может быть», а точно. Точно я вам говорю – не поймут. Если в первый раз не поняли, то во второй и подавно не поймут.
– Стесняешься ты просто, вот и все… – и ангелы вспорхнули с лавочки и улетели в небесную темень, провожая меня сочуственными взорами.
Я встал, закурил сигару и пошел по ночной улице. Кругом чернота кромешная, только редкие фонари торчат вдоль дороги, отбрасывают на асфальт голубые столбы света, красный кружок сигары горит у меня под носом, да церковь еще светится вдали на берегу черного Урала, белая, как невеста.
– Ангелы и те от меня улетели, – говорил я про себя. – Кому ж я нужен в своем дерьмовом цилиндре, с тростью и кучей непонятной, бесполезной «ахинеи» в голове? Хоть кто-нибудь из живых глянул на меня без смеха, без злобы или без ужаса? Никто…
Тут я осекся:
– Как же я мог! Как же я мог забыть этот утренний взгляд! Эта официантка, эта царица фей и нимф, она так глянула на меня сегодня! Как же я мог! О, бестолочь! О, никчемнейший из полудурков! Как там в песне поется?
Когда простым и теплым взором,
Ласкаешь ты меня, мой друг,
Необычайным, цветным узором
Земля и небо вспыхивают вдруг…
И небо, и земля действительно вспыхнули узором действительно необычайным. Таким необычайным, что я весь переполнился глупой радостью и прихлебнул из бутылки еще больше, и еще сильнее затянулся сигарой.
Я любовался на небо и все созвездия меркли и хирели, и луна расстроенно померкла, потому что в небе сиял ее лик. Он сиял и смотрел на меня тем самым утренним взором, простым и теплым… А я краснел и таял, и шел в сторону ее лика, как когда-то волхвы шли на свет звезды, вещающей о рождении Христа. Я шел и пел, и все хлебал из своей бутылки и хлебал.
И вот лик ее привел меня, как волхва к тому самому летнику под тэнтом. Я взволновался, я побелел, я подкосился. Жалкие мнгновенья и сантиметры, разделяли меня от встречи с ней и я шагнул. Шагнул как шагают в пропасть или с крыши небоскреба, или с табуретки, когда голова продета в петлю. Как и эти шаги, мой шаг был продиктован отчаянием и безысходностью.
Кафе было забито крикливыми забулдыгами, играла какая-то неприличная музыка, звенели бутылки, всюду шашлычный туман и суета. И вот она, плывет с подносиком по этому туману, как волшебница, меж этих забулдыг, как принцесса, мимо этой музыки, как воплощенная гармония, как «Лунная соната». Я взял ее за локоть, осторожно взял, чтоб не разбить или не повредить ее ручки, хрупкой словно ветка сакуры, и сказал:
– Царица, одна ты способна меня понять! Одна ты, милая моя избавительница, способна иссушить слезы и излечить сердце! Они меня не понимают, они ржали надо мной и над моим сердцем, а ты, фея, нимфа, ты поймешь, ты не посмеешься, над растерянным олухом. Пойдем со мной! Пойдем. Я сделаю все что ты скажешь! Скажешь извиниться перед этими тварями, и я извинюсь, извинюсь! Я ангелов не послушал, а тебя, о, божественная, послушаю! Только тебя и никого другого! Только ты можешь меня шпынять и помыкать мною! Только тебе одной это дозволено! Спаси меня, спаси!
Я стоял  перед своей богиней на коленях. Забулдыги умолкли, музыка из приемничка стихла и только она, утешительница и царица фей, вырывала белый свой локоток из моей руки, и визжала, и звала на помощь какого-то Саню.
Не успел я утереть слезы и моргнуть, как меня самым унизительным способом, за шкирку, выволокли из кафе, словно котенка и выбросили на холодный асфальт, как мусор.
– Что такое?! – блеял я стоя на карачках как вдруг  взрыв в правой скуле отбросил меня на асфальт. Скула стала горячей и какой-то не своей. От следующего удара нос у меня громко хрустнул и засопел, по губам потекла теплая влага. Я лег на землю и еще два коротких, глухих удара, наверное ногой, отпечатались у меня на груди и перебили дыхание.
Я почувствовал как в меня, разбитого и поверженного, плюнули и ушли в кафешный шум. Я лежал в квадрате света и кровь вытекала из меня на асфальт. Мне было все равно. Как-то без разницы. Течет она, ну и пох…й. Не имеет смысла…