Накануне

Посвящается Ферину Лехе, делившему со мной весь ужас работы в магазине «Магнит»
1. Мне завтра приснилось счастливое ночью
Завтра свершится! Я приду к директору и скажу, как когда-то сказал Моисей: «Вот заявление по собственному желанию – подпиши и отпусти народ мой, ибо так говорит Господь!».
А директор разинет рот, и из его широкого рта, как из под хвоста у лошади шлепнут на пол мохнатые немощные слова, наполняющие дерьмовой вонью кабинет.
Да здравствует свобода! Да здравствует безнадзорность! Да здравствует курение на матрасе с Николаем Гоголем и Томом Вэйтсом!
Завтра все свершится! Я не могу дождаться восхода, я гремлю тапками по комнате и курю, курю, курю, как бешенный! Из моей форточки должен, наверное, столбом на улицу валиться дым! Бродяги за окном уже, поди, вызывают пожарных. Пусть. Приедут пожарные и я все им объясню. Объясню пожарным, объясню бродягам, объясню самому Господу, Богу моему, на Страшном Суде каков был этот месяц!

2. Без зла и проклятий, что лились вчера
О, друзья мои, окаянен был этот месяц и мрачен сильно. Скука, что таскалась за мной, будто каторжная гиря, сковывала все мои движения и клонила меня в сон и глупость. Верите ли, я на этой работе так сделался глуп, что основным из всех моих чувств сделалась ненависть! Да, да, во истину это так! Ваш милый анархист, ваш нетрезвый поэт, автор пламенных повестей и тлетворных поэм каждый раз мысленно вонзал вам нож в горло, пока вы таращились на стеллажи с выпивкой. Каждый раз я в своем воображении прошибал вашу голову стальным прутом, а потом, – О, потом! –  потом на вашу проломленную голову обрушивались самые кошмарные проклятия какие только способно изобрести изнуренное сердце поэта. Ах, это были такие проклятия с которыми прошибленная голова кажется пустейшей чепухой:
Я обсыпал кровавыми язвами капризных детей!, у их беззубых бабушек я, как костер разводил в животе изжогу!, вшивым дедушкам я вплетал в тело сахарные кости!, лысых мужиков с барсетками я одаривал параличом!, у меня волосатые идиоты в косухах захлебывались собственной рвотой!, у меня губастые девки без возраста валились в Урал с моста!, серые тетки в пальто у меня рожали табуретку!, усатым работягам я завязывал позвоночник в три узла!, армянам в безбрежных кепках я вместо носа всаживал вешалку!, у интеллигентов в шляпах я под черепом разводил муравейник!, похожие на крейсера спортсмены после моих проклятий должны бы были испражняться живыми ежами!!!… Да, судьба всякого, кто вошел в наш магазин случайно или по злому умыслу представляла в последствии кромешный ужас и мрак.
Я был тогда глуп и зол, слаб и унижен, и, казалось мне, нет никого ничтожней меня на всем белом свете. Чем мог отплатить я человечеству за свое ничтожество, кроме как проклятиями? – Ничем. И ад плясал под Гум-Уралом, и пил за мое здоровье, и благословлял мою злобу, тогда как я чернел и иссыхал, ненавидя весь божий мир и прислонясь к стенке.


3. С забытою музыкой, ясной и сочной
В своем злом ничтожестве я увяз так глубоко, что даже забыл, как выглядит «Канон» Иоганна Пахельбеля! Я шастал меж стеллажей и бубнил, словно Винни Пух: «Трум-тутум-тутум-тутум», а потом бил себя в лоб кулаком и кричал: «Чертов Пахабель! Похубель! Пахабень! Пухубуль!» – и мой язык долго еще потом путался в забугорной фамилии, как ноги в пододеяльнике, и чертыханья мои вновь будили ад, и испуганный рулет валился с полки, и очередное проклятие звенело под черепом.
Поверьте мне, поверьте, завтра я отдам заявление, выйду на свежий воздух и Пахельбелев «Канон» загорится сам собой в моей голове и полчища струнных взовьются и, извиваясь, полетят в полыхающие небеса! Так оно и будет. Завтра.


4. С надеждой, усохшей в похмелье с утра
А как я напивался после работы! О, это было нечто! Это было самобичевание! Это было самосожжение! Это была великая инквизиция во всей ее славе! Я напивался и делался мрачен, будто бюст Горького, самые дурные воспоминания вылезали из памяти и страшным маршем проходили пред моими очами. Весь позор, что накопился во мне за двадцать один год  проходил предо мной, все мои прегрешения, все мои унижения, все не отмщенные обиды и никакой надежды. Обычно я напиваюсь и надежда является мне, вся белом, сияющая и неугасимый огонь вдохновения сыпется из очей моих, когда я пьян, а тут нет. Тут смутное прошлое, мохнатое, злое настоящее и совсем уж черное, мрачное, мрачнее всякого говна, будущее восставали предо мной, и  в пьяной злобе я скрежетал зубами, и слезы, вместо пламени, катились из осовелых глаз на тельняшку мою – просто умора!
Я счастлив, что в те скорбные минуты Господь избавил меня от искушения и ни под рукой, ни под мышкой не оказалось у меня пистолета. Я, наверняка, дал бы слабину и застрелил свою грустную голову.
А как иначе? Как могут не возникать подобные желания? Как может быть мила мне жизнь, если на этой растреклятой работе меня окружали одни лишь запреты и самому себе я сделался не мил? Нет, вы представьте себе, попробуйте, напрягите воображение – каково это жить и любить жизнь, когда в течении двенадцати часов тебе: нельзя слоняться руки в брюки, нельзя сидеть, нельзя прислоняться к чему (кому) либо, нельзя хохотать, нельзя петь, нельзя материться и даже громко разговаривать, нельзя читать, нельзя писать, нельзя быть небритым, нельзя распивать спиртное, нельзя колупать в носу, нельзя вонять, нельзя хамить, нельзя нудить, нельзя скулить, нельзя травить анекдоты, нельзя ругать посетителей, а чтобы покурить, поболтать, позвонить, поесть, поссать, посрать, попердеть, поблевать необходимо спрашивать разрешения администрации! Нет, ну как любить такую жизнь и себя в ней? Естественно я волей-неволей захочу извести себя, потому как большую часть дня я был не я. Самому себе я сделался противен за этот месяц и, как следствие, убиться из пистолета стало моей хрустальной мечтой.
Теперь-то нет, теперь-то я сделаюсь свободен и вновь полюблю и себя и жизнь, но тогда… Тогда это было бы предательством – не застрелиться, имея пистолет.



5. Без слуг сатаны, как дерьмо непорочных
Но не только себя мечтал я пристрелить. Был еще один человек, чьей смерти я, стыжусь признаться,  желал. Человек этот наш директор, истинный дьявол и зверь, с набатным именем Николай Николаевич.
Сколько раз мечтал я пристрелить его! О, если бы был у меня пистолет! О, если бы он был!
В принципе, Николай Николаевич человек не такой уж дурной. Я бы сказал, он весьма даже хороший человек. Он не хамил, никого не обижал, не материл никого, но он был зануда. Все могу я простить человеку, все, кроме занудства. А Николай Николаевич был вершиной занудства, был его колоссом, был его столпом, был великим магистром занудства! Не удивлюсь если у него есть какая-нибудь ученая степень по занудству. Беседа с ним… беседа с ним это было что-то до того унылое, как будто побеседовал с инструкцией. Опоздал я, к примеру, на работу и начина-а-алась пытка:
– Данил, я объяснял тебе уже многое количество раз, что все работники магазина «Магнит», что находится в здании Гум-Урала, обязаны приходить к половине десятого. Если же они задерживаются, то должны сообщить об этом по телефону кому-либо из представителей администрации, то есть директору (мне) или же его заместителю (Оксане Вячеславовне). В случае если они опоздали, не сообщив заранее причин, то придя на работу они обязаны написать объяснительную. Ты, как человек, обладающий логическим мышлением, вероятно догадываешься, что обязан написать объяснительную… – а я стоял и в мечтательной дымке мне виделся красивый черный пистолет, алые брызги на мониторе и запах пороха.
Плюс ко всему Николай Николаевич был совершенно непригоден для должности директора. Он не умел командовать людьми, все его идеи были суетны и дурацки, у него не было чувства юмора, он был безволен и безынициативен (фактически магазином управлял супервайзер, он давал приказания директору, а директор нам). Никто в магазине не любил Николая Николаевича и порой мне его было даже жалко.  Но приступ жалости тут же спадал, стоило появиться Николаю Николаевичу и начать отдавать приказания или выдумывать очередной запрет. Он был мягок и безволен, как дерьмо и буквально заставлял себя быть строгим, суровым, безкомпромисным и, естественно, как все слабые люди, перебарщивал с этим. Жалкое было зрелище. Никто не любил его.
Потом я понял, почему Николай Николаевич заставлял себя быть строгим, суровым и т. д. На столе, в подсобке, я увидал инструкцию для руководителей. Там, помимо прочей смешной чепухи, было написано: «Если требования директора не исполняются то:
А) Поставленная задача неверна;
Б) Поставленная задача неверно объяснена исполнителю;
В) Исполнитель негативно относится к задаче».
Николай Николаевич не верил в пункт А (все задачи ему диктовал супервайзер, а если уж супервайзер не прав, то где же – спросит вас Николай Николаевич, – правда на свете?), не верил в пункт Б (я уже говорил и повторю еще раз: лучше него объяснять задачи не умел никто на всем белом свете), оставался один только пункт В. Николай Николаевич всех нас считал саботирующими лодырями, а потому убеждать нас он считал делом излишним. Если мы спорили с ним, то в его глазах мы были не искатели правды, а обычные дармоеды, которым лишь бы не работать, а лишь бы только деньги качать из многострадального ЗАО «Тандер» и подрывать тем самым великое его дело, и огорчать покупателей, и грешить против Бога.
Что же окончательно меня настроило и против директора, и против всего ЗАО «Тандер», и против себя самого, так это один вопиющий случай, который до сих пор позорным столбом торчит в моей памяти и лишает меня сна уже неделю. Я заслуживаю самого страшного наказания, нет мне прощения. Вот этот случай, суди меня человечество, ибо я преступник и изувер!

6. Без черных идей под вуалью добра
Да, это была действительно черная идея!
К нам в магазин вошел человек с лицом несмешным и сердитым. Он прошел к директору и там долго и уверенно о чем-то бубнил. Николай Николаевич молчал, казалось его вообще нет в кабинете.
Потом взволнованный он срочно меня позвал из туалета. Он был потен, глаза его бегали, он был более чем обычно обстоятелен в своих объяснениях, из которых я понял, что мне нужно вылить двадцать полтора литровых бутылок просроченного пива в унитаз.
Да, я тоже, дорогой мой читатель, не сразу понял о чем идет речь. Я переспросил. Николай Николаевич еще более обстоятельно объяснил. Так объяснил, что я вообще перестал понимать, что происходит и где я нахожусь.
Я, глядя в пустоту, как лунатик, повел забитую бутылками тележку к туалету. Остановился. Долго и внимательно глядел в унитаз. Потом обернулся, поглядел на пиво, а потом еще долго смотрел в унитаз.
«Что происходит?» – думал я и глядел то на пиво, умоляюще улегшееся в стальной клетке тележки, то в жадно разинувший рот унитаз.
– Данил! – крикнул Николаич – Выливай!
– Пиво?
– Да!
– В унитаз?
– Да! Да! Да! – и он убежал в кабинет, откуда снова запрыгал бубнеж сердитого гражданина.
Я взял литровую бутылочку «Оболони» – когда-то уроненную и пролившуюся, на дне которой теперь плескалась серая пена – и выплеснул ее нутро в унитаз. Завинтил крышку, поставил обратно в тележку. Стою. Николаич куда-то проносится, я спрашиваю:
– А остальное тоже выливать?
– Да! Да! Да! – Николаич впервые был так зол и испуган. Впервые в нем жили хоть какие-то чувства, впервые меня осенило, что и он тоже человек.
– Пусть кто-нибудь другой! – заломил я руки. – Я не могу! Помилуйте!
Тут Николаич совсем разъярился и как-то обругал меня. Убого, конечно, эвфемистично, вроде: «Хрен ли ты мне мозги трахаешь?!», что-то такое, нестрашное. Но все же обругал, и я уж окончательно убедился, что он не киборг.
Он убежал, а я, скрепя сердце, взял бутылку, отвинтил крышку и вылил все в унитаз. Пена вздулась в унитазе, запах просроченного пива раздвинул стены туалета. Я взял еще одну, подумал и сделал из нее три больших глотка. На душе полегчало, пива было уже не так жаль.
Конечно, будь моя воля, я бы спас все пиво до последней капли, но это было слишком опасно. Я чувствовал себя, как Шиндлер, спасающий евреев из когтей фашизма. Я не мог спасти всех, я делал что мог. Из каждой бутылки я  несколько раз отхлебывал и только потом выливал остатки. Просроченное пиво хоть и гадко по вкусу, хоть и пробирает после него понос, но зато оно сильно бьет в голову и, если б мне разрешили, я бы его с превеликим удовольствием купил бы. Но нет же! Все! Все! Все надо было вылить, причем как можно быстрее! Зла не хватало у меня на подобное свинство.
Я окончательно уже окосел, когда в туалет вбежал Николаич и говорит:
– Давай быстрее, Данила, быстрее!
– Пулеметчикам, – отвечаю, – на Бабьем Яру тоже самое, поди, говорили.
Что Николаичу Бабий Яр, что ему Суд Божий! Лишь бы человек с сердитым лицом не отшлепал его по заднице.
Когда я однажды сказал Николаичу, что готов по дешевке купить просроченное пиво, он возмутился:
– Я тебе продам пиво, а ты не следующий день умрешь и не выйдешь на работу.
Вылив все пиво, я стоял над унитазом, походившим теперь на пивной бокал и слезы, слезы из глаз моих падали в шипящую подушку пивной пены и разъедали ее.
Шатаясь и вытирая раскрасневшиеся глаза, я шел по коридору. Каждого встречного я хватал за грудки и шептал, как шальной:
– Организуйте для меня новый Нюрнберг! Меня надо судить, как врага гуманизма! Меня стрелять надо!
Не скоро теперь я усну. Мне теперь снятся бутылки, шипящие красной пеной и унитаз хохочущий злым ртом.
Стоя в торговом зале после экзекуции я окончательно решил уволиться. Это было последней каплей, переполнившей унитаз… то есть, чашу моего терпения.

7. Мне завтра приснилось счастливое ночью
Завтра все свершиться! Я не могу дождаться восхода! Воображение мое рвет поводок здравого смысла и несется куда-то за горизонт, хлеща лапами по земле, длинные его слюни вьются по ветру, а глаза бешенные и в зрачки их врезаются мошки.

Завтра небо захлебнется в лучах солнца! Я выйду, уволенный, счастливый и непременно с сигаретой. Николаич, рыдая так, что нюни аж до колен свесятся, будет с крыши магазина сыпать на мое чело лепестки роз, а на свое будет сыпать пепел и перепоясываться вретищем. Супервайзер будет рвать на себе волосы и бесчинствовать. Он будет молить Всевышнего о милости, но Всевышний справедлив и не внемлет речам неправедных. Умойся супервайзер! Шиш тебе! (с неба Господь спускает супервайзеру под нос огромный Шиш!) Продавщицы причитают: «Да на кого ж ты нас покинул! Сокол ты наш ясный!». Я машу рукой: «Аревуар! Мерси боку! Я ухожу в светлое будущее, а вас всех оставляю в темном прошлом! Счастливо, неудачники!». А милые бродяги из синей будки приема стеклотары поют хором нечто вдохновенное! Дай вам Боже (И в помойку, что рядом с будкой сыпется небесная манна!)! А покупатели бросают свои сраные покупки, вопия: «Нет, не в этом счастье! Не в потребительской корзине! А где же оно? Где?!» – и плачут подавлены и безгласны. Тут вдруг небо разверзается, как море пред Моисеем  и «Канон» Иогана Пахельбеля заливает переулок! Скрипки, извиваясь, выпархивают из разверстого неба и воспламеняется душа моя порывом! И все кругом воспламеняется и счастье!… счастье глупое и бесхитростное озаряет рожи собравшихся! И разваливается магазин! И попирается ад! И смерти уж больше нет! И все счастливы, как идиоты и плачут, улыбаясь! О! Завтра! Завтра все будет!!!
КОНЕЦ
Даниил Михалыч 8 ноября 2006    

P. S.  Да, и завтра все было: и залитый солнцем переулок, и Пахельбель из разверстых, как море небес, и хор бродяг – в общем, все.
А потом, пятнадцатого ноября я пришел за деньгами. Пришел, мне говорят: “Раньше пятницы и не ждите”. Я ушел, пришел позже пятницы, а в кресле Николаича сидит тетенька в свитере всех цветов настроечной таблицы из телевизора, и с прической нелепой, как само мироздание; тыкает пальцем в кнопки на компьютере и хмурится. Я говорю: “Я за деньгами”. Мне тетенька говорит: “Вот, распишись”. Я расписался, мне из шкатулки выдали такую смехотворную сумму!, такую смехотворную!, что я готов был расплакаться от смеха. Две тысячи, кажется, сто рублей. Я взял деньги и ушел. Только спросил, уходя: “А где Николай Николаевич?”. “Его, – отвечает тетенька, хмурясь в компьютер, – уволили. Прошла повторная ревизия, там нашли недостачу и тут же уволили. Он теперь работает в другом “Магните” старшим продавцом”. Я окончательно уверился в ничтожестве Николаича и  вышел на улицу. С неба в такт вздохам скрипок сыпался снег. “Две тысячи рублей! – восклицал я. – Несколько глотков пива! Две пачки просроченных пельменей! Три пачки просроченного майонеза! Да, я согласен – человеку нужно в жизни совсем не много, но ведь не настолько же!”    
Даниил Михалыч 22 ноября 2006