Woodpecker s city

    Прошло несколько лет, как приморский город N стал открытым городом, и я, наконец-то, решил откликнуться на давние и настойчивые приглашения своего приятеля, сбежавшего из Москвы и прочно обосновавшегося там. Время для поездки подошло вполне подходящее, только что закончилась зимняя сессия и, освободившись от экзаменов, я решил - пора.
Как и всегда сборы были недолгими, билет на самолет по студенческому, да ободранный портфель со стандартным набором вещей, которые вообще-то могли бы уместиться и в кошельке.

   Добираться туда  пришлось на "Аннушке", нет, не на трамвае, а на самолете АН-24, приземистом, мускулистом, который рядом с современными аппаратами показался бы легкомысленной игрушкой, не внушающей особого доверия. Во время полета самолет пошатывался, шнырял вверх-вниз и в стороны, поскрипывал фюзеляжем и от всего этого становилось погано на душе. С восстановлением душевного покоя никаких проблем не было, потому что, сразу же оказавшись в Шереметьево,  я уложил в портфель две бутылки коньяка.

    Мой сосед, морской офицер, весь разукрашенный галунами,  смысл которых для меня был загадкой, не стал возражать ни по поводу того, что я его назвал адмиралом, ни по поводу моего предложения полечиться. Стюардесса на вызов припорхнула так быстро, что могло показаться, будто она этого приглашения только и ждала, и ничто другое ее вообще не интересовало. Наша просьба  оказалась для нее ясна и понятна, правда, она заученно изобразила на своей мордашке легкое недоумение и еще более легкое осуждение, но просьбу выполнила и принесла стаканы. Я, конечно, в знак благодарности тут же предложил девушке составить нам компанию, тем более, что коньяк отборный, сближает, расширяет сосуды, способствует повышению производительности труда особенно у хорошеньких стюардесс и ... Я еще много  бы ей наговорил, если бы она, мило и многообещающе улыбнувшись, не ушла в сторону кабины.

   С соседом оказалось проще. Похоже, офицер, привыкший к морской качке, воздушную не очень переносил, а может он всего-то какой-нибудь штабной или тыловой начальник и не переносит вообще никаких качек. Но тянуть вола моряк не стал, молча протянул стакан и коротким: "Еще, еще..." отрегулировал уровень его наполнения. Под эти требовательные указания я налил коньяка по самую ватерлинию, обозначенную на стакане красненькой полоской. Себя тоже не обидел и налил столько же, дескать, знай наших, штатских. До знакомства у нас дело еще не дошло, поэтому безо всяких обращений, с четким, как команда в армии "Будем...", мы запрокинули стаканы. Коньяк пролетел до самого нутра, обжигая все встречающееся на пути. Но какой ожог! Как затрепетало все внутри! Какое необычайное сразу состояние с легким-легким толчком в голову и сладостным желанием выкурить сигарету!
Через минуту мы уже сидели в клубах дыма, я запыхтел сигаретой, а мой сосед, как и подобает морскому офицеру, раскочегарил трубку. До сих пор не знаю, что Эйнштейн имел в виду в своей теории относительности, почему и отчего у него деформировалось время, но то, что выпивка и треп способствуют сжатию времени - это точно. Не успели мы еще по настоящему расслабиться и задружиться, как самолет пошел на посадку. Офицер, его звали Николай Васильевич,  жил  в пригороде и на прощанье обронил, что на днях можно бы встретиться и продолжить общение. Я вытащил из кармана листок бумаги и разложил его на откидном столике, чтобы записать телефон или адрес.

   - Что это у тебя здесь напечатано - пристально всматриваясь в чехарду букв и цифр, которые мой младший братишка настучал на папиной машинке, спросил сосед.

   -  Да так, ерунда всякая. Ну, давайте, чего писать-то? Какой телефон?

   - Погоди, еще успеем, а вот выпить можем опоздать. Давай наливай.

   Я мгновенно откликнулся на предложение и выжал из бутылки все до последней капли. Самолет уже выпустил шасси, и мы начали собираться под разговоры о том, что, конечно, все хорошо, но мало, что время быстро пролетело, что обязательно встретимся и продолжим. Но за суетой и разговорами я как-то упустил, что телефон свой мне Николай Васильевич так и не дал.

   В аэропорту томился ожиданиями огромных размеров, благоухающий алкоголем Боб, мой приятель. Он сразу сграбастал меня и, демонстрируя всем свою сильную и искреннюю дружбу, стал испытывать мое тело на сжатие. Я с трудом вырвался из лапищ Боба и, попикировавшись, мы двинулись к выходу.

   - А ты старичок, тоже, наверное, неплохо подзаправился в воздухе. Что пил, мерзавец? - добродушно поинтересовался Боб, опустив свою тяжелую, мясистую руку мне на плечо.

   - Коньяку, старый, с одним моряком-офицером рванули. Не грех продолжить бы за встречу.

   - Какая замечательная мысль, сколько в ней свежести и остроумия. Остроумия, подчеркиваю, старая твоя морда. Это значит, что у тебя очень острый ум, хотя и не всегда - такие подковырки были принятой и любимой нами формой разговора, установившейся уже давно, после взаимного упоения Хэмингуэем.

   -  Старикашка, а что лучше, острый ум иногда или тупой всегда?

   - Ладно, кочумай, кочумай. Мы с тобой сейчас рванем сразу в "Чайку", замечательное место, лучший кабак в городе. Там одни моряки и шлюхи. Правда, хорошая компания?

   - Замечательная. Мне нравится. Особенно вторая часть. – В этот момент я увидел своего попутчика, он стоял у колонны, метрах в тридцати от нас рядом с милиционером и оба смотрели в нашу сторону.

   - Боб, вон видишь, моряк с милиционером стоит. Вот с ним я выпивал по дороге сюда. Ничего мужик, пьет как лошадь - я приветливо помахал Николаю Васильевичу, но тот не отреагировал, а, отвернувшись к милиционеру, о чем-то с ним начал говорить.
Боб внимательно, даже чересчур, смотрел на них и губы сжались у него в полоску. Прищуренными глазами он посмотрел на меня и спросил:

   - О чем ты с ним говорил? Ты ничего там лишнего не ляпнул? Я ж тебя знаю, анекдоты, небось, травил? – Боб не давал мне ответить и быстро выплевывал из себя короткие фразы.
- Запомни, старик, этот город только недавно открыли для всех. Этот город - город стукачей. Здесь все стучат друг на друга. Отец на сына, сын на отца, любовник на любовницу, жена на мужа. Все, понимаешь, все. Им за стук деньги платят. Стучать здесь дело доходное, а стукачам много и не надо, на бутылку набралось бы и отлично. А есть при¬дурки, которые стучат по призванию. Вот, кстати, твой офицерик-то похож на такого. У меня глаз здесь уже стал наметанный, не раз попадал по стуку. Вот скажи, какого хрена он с ментом стоит? Не нравится мне это, давай-ка, старый, от греха смоемся.- И Боб неожиданно сделал лихой вираж, увлекая меня за собой. Мы не бежали, но двигались так быстро, что я не успевал ориентироваться - куда и где мы поворачивали. Оказавшись на площади, Боб, величественно поманил рукой такси и мы, прыгнув в него, рванули в город.

   - Боб, хочу тебе сказать, что я ничего...

   Боб сжал мне локоть и глазами показал на водителя. Я все понял и замолчал, вглядываясь в проносящиеся мимо  постройки и аллеи из старых раскидистых деревьев.
Наше молчаливое путешествие довольно быстро закончилось, мы въехали на широкую площадь с огромным памятником Ленину, к которому вела широкая лестница.

   - Ай да Вовка-морковка! Я такого монстра с одноименным названием видел только на московском море. Там их два стояло истукана, друг против друга, на одном берегу Ленин, а на другом Сталин. Ты там никогда не был, Боб?

   - А зачем? Мне вот этого дяденьки хватает. А вот слева от него видишь здание - наследие проклятого фашизма. Правда, архитектура сильно напоминает нашу родимую сталинскую? Вот так-то, просто близнецы и братья. Делай, старик, выводы, поскольку случайно таких совпадений в стиле и вкусе не бывает. Теперь в этом сарае с колоннами находится "МДМ" - межрейсовый дом моряков, а если еще проще бордель. Ну ладно, вот и наша любимая "Чаечка", пойдем, старина, нас там ждут - Боб торжественным, величавым шагом, паясничая на ходу, направился к ресторану.

   Если сейчас, главное препятствие, которое встречается на пути к любому увеселительному заведению - деньги, а точнее их недостаточность, то в те времена таким тормозом был швейцар. Бывшие опера, кгбэшники и прочая отставная шушера, выйдя на пенсию, занимали ответственные посты на дверях, снова становясь начальниками, перед которыми пресмыкались куда более их достойные люди. А они торжествовали. Они кайфовали. Они снова оказывались в своей тарелке и извлекали из своего положения  максимум благ для себя. А блага-то эти - деньги, которые им совали и совали. Совали все за то, что пустил, за то, что выпустил. Тогда была отработана четкая технология попадания – берешь  пять рублей и стучишь открытой ладонью с пятеркой по стеклу. Подходит красномордый швейцар, смотрит своими хапужническими, наглыми глазками, видит этот серьезный документ и открывает тебе дверь. Боб именно так и поступил, очередь осталась по ту сторону дверей, а мы быстренько раздевшись, прошли в ресторан.

   Оба зала были заполнены. С трудом наши пытливые взгляды  выделили один стол, за которым маячили  четыре свободных места и мы тут же рванули туда. За столом сидела компания четырех молодых военных, летчиков. То, что они здесь уже давно легко определялось по ним самим и по столу, напоминавшему пейзаж после битвы с объедками на  грязной, с  разноцветными пятнами  скатерти.

   Эти ребята дали нам возможность пообщаться между собой только на период знакомства с меню. Как только мы сделали заказ, тут же последовало предложение выпить того, что пока есть и начался легкий, застольный треп с перебиваниями, с перескакиваниями с темы на тему и, конечно же, с анекдотами. Боб сказал, что я только прилетел из Москвы и офицерики насели на меня, требуя новых, свежих анекдотов. Я, помнил, что мне сказал Боб и отнекивался, но он сам, мерзавец, видимо горел тем же желанием, что и наши соседи и всячески меня подначивал.

   Периодически поднимая и опрокидывая рюмку в честь и по пово¬ду, а потом наоборот, я разошелся и стал выплескивать на кампанию все, что знал и помнил, стараясь отбирать такое, чтобы кампания разрывалась от смеха на концовке анекдота. После хрен знает какой рюмки я вспомнил смешной и безобидный анекдот, который услышал  буквально перед самым отъездом.

   - Значит так, мужики, слушайте и смотрите внимательно - я достал из кармана         бумажку, развернул ее чистой стороной и стал рассказывать и одновременно рисовать. Компашка внимательно слушала и следила за всеми изменениями на листе.

   - Вот железнодорожный переезд. Поезд отсюда идет в 9.00, а по пересекающей дороге поезд идет в 9.30. Вот здесь у переезда домик стрелочника, рядом с домиком стоит на запасном пути дрези¬на. Вот здесь в двух километрах от домика живет отец стрелочника, совершенно парализованный, старый человек. А вот здесь, прямо у переезда огромная гора старых шпал, кусков рельсов и прочей ерунды.

   - На бумаге вырисовалась  схема и я, сделав паузу, произнес:

   - Однажды стрелочнику позвонили и сказали, что поезд, который проходит в   9.00 опаздывает ровно на полчаса, примите меры. Стрелочник схватился за голову. Меры!? Какие меры он может принять!? Думал, думал и придумал.

   Все за столом были заинтригованы драматической ситуацией и ждали развязку. Я продолжал:

   - Стрелочник выскочил из дома, сел на дрезину, рванул рычагами, подкатил к домику своего отца, вытащил его с трудом немощного и усадил на дрезину. Снова задвигал рычагами и подъехал к куче шпал, взял отца на руки и, спотыкаясь, падая, поднялся на самый верх. Там посадил своего папулю и сказал... - В этом месте я сделал длинную паузу, осматривая всех взглядом человека, которому известна огромная тайна. Все замерли.

   - Так вот он сказал: «Сидите, папаша и смотрите, сейчас такое будет.»

   Взрыв хохота в разных тональностях был таков, что весь ресторан повернулся в нашу сторону. Летчики неистовствовали, один из них просто положил голову на стол и бился в конвульсиях смеха, другой выпускал из себя эмоции, стуча по столу попеременно руками и дико ржа, остальные хохотали, растирая кулаками выступившие на глазах слезы. Боб, так тот вообще сделал попытку упасть со стула. Я же, как настоящий рассказчик оставался холодным и невозмутимым, так как по поводу этой милой, забавной истории я уже отсмеялся.
Естественно, мы выпили за находчивого стрелочника, за здоровье его папаши и за тех самых неизвестных остроумцев, которые придумывают анекдоты. Летчики засобирались и, пожелав, нам всего-всего, выпили на посошок и ушли, а мы  продолжили нашу трапезу и треп.

   Вдруг в соседнем зале раздался грохот, крики – там что-то заварилось. Боб рванулся с места в тот зал и мгновенно прилетел обратно с выпученными глазами, красный, с криком "наших бьют". Я не знал ни наших, ни чужих, но раз Боб сказал - это святое и рванул за ним на помощь неизвестным нашим. Ох, какая же там была свалка! Какой азарт! какие страсти! Народ оттягивался вовсю, удары наносили друг другу со смаком, крякая, отчаянно матерясь и, получая огромное удовольствие от самого процесса. Я не знал, как мне вступить в побоище, поскольку личной вражды и неприязни ни к кому из бойцов не испытывал, но это длилось недолго. Какой-то губастый толстяк врезал мне в ухо и я, тряхнув башкой и, вроде, как обрадовавшись тому, что, наконец, появилось основание для вступления в бой, ответил ему левой в голову и правой в живот. Главное, как сказал классик косноязычия, - это нáчать, а начало всегда требует продолжения, которое, впрочем, длилось недолго. Появилась милиция, и побоище стихло, оставив после себя перевернутые столы и стулья, разукрашенные кровью физиономии и нелепые фигуры пьяных, усталых бойцов с разорванными, вылезшими из брюк рубашками.

   Мы направились к своему столу. Ухо, надо сказать, довольно прилично болело, наверное, толстомордый где-то и когда-то тоже занимался боксом. За нашим столом сидели двое парней, оба довольно любопытной внешности. Один всем видом своим напоминал мультипликационного Ивана-дурачка, который гонял на Коньке-горбунке. Нос его крючком загибался вверх, казалось, что если на его нос повесить вешалку, она совершенно спокойно и долго там будет висеть. Кудрявые пшеничные волосы и голубые глаза делали его сходство с рисованным персонажем еще более убедительным. Второй же, наоборот, выглядел его полной противоположностью. Лоб, нос, рот, подбородок  лежали в одной плоскости. Он производил впечатление человека, по которому проехал каток. Это сравнение еще более усиливалось его пучеглазием. Ну а как же еще? Конечно же, глаза должны выпучиться, если по человеку проедет каток.

   Отметив для себя приметы новых соседей по столу, я тут же забыл про них, увлекшись лечением боевых ран водкой, естественно, путем ее внутреннего употребления. Боб толкнул меня под столом ногой и на мой недоуменный взгляд показал  глазами на наших соседей. Плоскомордый держал в руках мою бумажку, на которой я рисовал байку про железнодорожника и своими выпученными глазами буквально впивался в нее, изучая с одной и другой стороны. Я протянул руку и сказал жертве асфальтоукладчика, что бумажка моя и, сложив листок,  убрал его в задний карман джинсов.

   Мы решили, что пора собираться, так как в программе у нас еще были заманчивые приключения в кампании аборигенок. Через некоторое время, расплатив¬шись и бросив прощальный взгляд на стол, на курносого и пучеглазого, мы направились к гардеробу. На выходе из ресторана внутри стоял милиционер и, когда мы подошли, попросил нас отойти с ним и потребовал документы.

   - А в чем дело? - синхронно поинтересовались мы с Бобом. Ответом была только требовательно протянутая рука. Я сразу подумал, что, наверное, это как-то связано с дракой и, не чувствуя себя особенно виноватым, дал ему  паспорт. Боб протянул свой пропуск. Тут же подлетел какой-то милицейский чин, схватил наши документы и исчез. Прошло минут пятнадцать, и вновь появился тот второй милиционер, бросил что-то невнятное нашему стражу и тот предложил нам пойти к выходу. На улице стоял зарешеченный газик, открытая дверь которого  сразу давала понять, что машина  приготовлена именно для нас. Мы не ошиблись, нам было предложено присесть там внутри, что мы и сделали. Однако машина продолжала стоять, видимо, ожидая еще кого-то. Дверь ресторана открылась и к машине в сопровождении стража порядка, еле передвигая ногами, шатаясь, двигался ... Я не поверил своим глазам – к нам  вели  пучеглазого.

   - Боб, когда этот хмырь успел так надраться? Ведь он только пришел, да и было-то у них всего грамм триста на двоих.

   Боб пристально посмотрел на нашего соседа по столу, когда тот с пьяной несуразностью садился в машину, и сказал мне в полный голос на английском:

   - This mongrel is woodpecker.

   От прозвучавшей английской фразы плоскомордый замер в недоумении и некоей оторопи, а я, обладая значительно меньшими  познаниями в английском, чем Боб, переспросил у него:

   - I don't understand. What is this mongrel? What is this woodpecker?

   Боб с некоторым пренебрежением посмотрел на меня и бросил снисходительно:

   - He is knocker. Understand me? Drummer - черт тебя побери. Ну, теперь-то, ты understand or not?

   Drummer - это же барабанщик. А knocker, это, это... И тут меня осенило. Барабанщик - он же стучит. Knock - глагол "стучать". Значит knocker – это стукач. Я посмотрел с презрением на  пучеглазое плоскомордие. По его осанке угадывалось, что он находится в напряжении и прислушивается к тому, что мы говорим. Машина петляла по улицам, делая повороты то в одну, то в другую сторону, Боб внимательно всматривался через зарешеченное заднее окно в улицы и, видимо, поняв наш маршрут, сказал:

   - Нас везут в КГБ.

   Knocker при этих трех, пугающих своей слитностью и согласностью буквах, заметно вздрогнул. У меня теперь уже не было сомнения, что он не пьян, а разыгрывает какой-то спектакль. Только зачем и почему?

   Автомобиль, еще немного попетляв, скрипнул тормозами и остановился у подъезда серого дома. Первым на выход потребовали плоскомордого, он, все еще изображая пьяного, но уже значительно меньше, выпростался из кузова на улицу и сразу с ментом двинулся ко входу в здание. Затем вышли мы и тоже в сопровождении уже двух милиционеров вошли в мрачное здание. Настенные часы  в коридоре показывали половину двенадцатого ночи.

   Мы устроились на  широкой деревянной  скамье, стоящей у дверей кабинета и начали обсуждать, что случилось и что могло быть причиной того, что мы сейчас здесь, а не в милиции.

   Я считал, что нас забрали из-за драки, может быть мы в пылу битвы засадили кому-то из местных шишек, вот сейчас нам и покажут, кто здесь самый главный. Боб мою идею воспринял как одну из возможных, но не основную, а в чем дело он и сам не знал.

   - Чувствую нутром, что это как-то связано с тобой, с твоим появлением, с людьми, с которыми ты общался. Вот, например, моряк из самолета. Что ты ему рассказывал? Наши соседи офицерики, может кто-то из них. А  плоскомордая образина? Может он чего-то услышал в нашем разговоре, а может просто увидел в тебе нездешнего и решил проявить бдительность, стукнуть на всякий случай. У него же на его плоской харе это написано.
Открылась дверь и из кабинета ровной походкой, без всяких признаков опьянения бодро прошагал knocker. Проходя мимо, плоскомордый  вытаращил на нас свои пучеглазые, мутные гляделки, наполнив их презрением к нам и гордостью за свое содеянное дело. Столь быстрая метаморфоза окончательно убедила меня, что мы вовлечены в какую-то игру, условия и правила которой нам неизвестны.

   Следующим в кабинет провели Боба. На часах стрелки показывали час ночи. Его там продержали минут сорок, за это время я успел и вздремнуть, и передумать обо всем по несколько раз. Наконец, Боба вывели оттуда и сразу повернули направо, видимо, чтобы он не встретился со мной даже взглядом. Безо всякой задержки меня ввели в кабинет.
Интерьер в точности как в фильмах о чекистах. Вытянутый кабинет, напротив двери стол с настольной лампой и телефоном, сталинских времен чернильным прибором из мрамора. За столом на стене портрет рыцаря революции в фас. Посмотрев на него, я вспомнил гоголевский "Портрет" и подумал о том, что  ребята из органов в психологии неплохо соображают. Ведь Дзержинский с немигающим взглядом и глазами, которые следят за тобой по всему кабинету - это как второй следователь, еще один пресс. За столом сидел плотного телосложения следователь. Свет от настольной лампы в основном освещал его руки, грудь и короткую, толстую шею, которую подпирал расстегнутый на одну пуговичку ворот рубахи  и массивный узел галстука. На притемненной крупной голове высвечивали глубокие залысины. Приглядевшись, я рассмотрел на его лице толстый, мясистый  нос и маленькие, спрятанные где-то в глубине, заплывшие глаза. В кабинете было душно и сильно накурено, пепельница с горкой окурков на столе свидетельствовала о неслучайности такого микроклимата.
 
   - Ну, как там дела в Москве, Александр Яковлевич? - заглянув в мой паспорт, лежащий перед ним, спросил следователь.

   Мне захотелось надерзить ему, показать, что я ничего не боюсь.

   - Да вообще-то все прекрасно, но, наверное, меня в час ночи привезли сюда не для этого. В чем дело-то? Что вас интересует?

   Хозяин кабинета тут же меня остудил:

   - А вы не возбуждайтесь и отвечайте на вопросы, которые я вам задаю. Так как там в Москве?

   В голове у меня пролетело: «Ну, скотина! Сейчас я тебе расскажу как там в Мос¬кве.» И меня понесло.

   - В Москве все прекрасно. Жизнь кипит, много девчонок хороших, разных, ну просто по улице пройти нельзя, так и липнут, так и липнут. Девки – все, ну просто красавицы, не то, что здесь у вас. А рестораны какие! А театры! А музеи! А стадионы! А вы сами-то бывали в Москве?

   Следователь как-то удивленно посмотрел на меня, тем самым показывая,  что вопросы может задавать только он. А мне было плевать, ведь меня же несло.

   - Так я не понял, вы бывали в Москве или нет?

   - Хватит - резко оборвал он меня - с какой целью вы сюда приехали?

   - Да вот приехал повидаться со своим другом, который только что вышел от  вас.

   - С кем вы знакомы еще в городе, с кем успели познакомиться?

   - Никого в городе я не знаю, а познакомиться толком еще ни с кем не успел.

   - Я вам советую говорить правду.

   От этих слов я вздрогнул, как если бы внезапно произошло что-то совершенно неожиданное и угрожающее моей жизни. Почему он так сказал? Что он имеет в виду?

   - А я и говорю правду.

   - По моему, вам так лишь кажется. Вы знакомы с неким Киселевым?

   - А кто это такой?

   - Здесь вопросы задаю я - продолжал на меня наседать верный последователь железного Феликса. Я взглянул на портрет, и мне стало жутковато.

   - Но я действительно не знаю никакого Киселева.

   - А вот Киселев вас знает, и рассказал нам кое-что интересное. Так что вспоминайте, вспоминайте.

   Тут меня осенило: может быть, он имеет в виду моего самолетного попутчика.

   - А он не морской офицер? - решил проверить я, опять нарушив правило  кабинета, в котором вопросительная форма предложения принадлежит только следователю.

   - Ну, вот видите, память к вам возвращается. Теперь вспомните, о чем вы с ним говорили?

   Мне стало совсем не по себе. Ну, о чем мы с ним говорили? О трубках, немного о хоккее, о выпивке. Я пытался что-нибудь понять, найти какой-то логический стержень в этой истории, но безуспешно.

   - Ну что же вы замолчали? Напрягите еще раз свою память. Вспомните, о чем вы говорили с ним. А о чем вы говорили с офицерами в ресторане? Вспоминайте, вспоминайте и имейте в виду, что ваш друг нам все рассказал.

   Такого удара в поддых я никак не ожидал, все-таки умеют они, сволочи, так приложить, что не очухаться. Боб все им рассказал. А что все-то? Что он мог им рассказать? Вообще, о чем этот мордастый говорит? Что я такого сделал? Я решил не мучать больше себя вопро¬сами и обратился к следователю.

   - В чем вы меня подозреваете, какие ко мне претензии. Может быть, если бы вы задали мне какой-то конкретный вопрос, я бы и смог вам ответить, а так  просто не понятно, чего вы от  меня хотите.

   - А вы говорите все, что знаете. Я сам разберусь во всем. Значит так, расскажите мне, о чем вы говорили с Киселевым, о чем говорили с офицерами в ресторане? Почему, с какой целью вы с ними познакомились? И, кстати... -  бдительный чекист сделал паузу и впился в меня своими глубоко запрятанными в черепушку глазами - какую бумагу вы им показывали?

   От его вопросов что-то сжалось в животе, и неприятная тяжесть поселилась во мне. Ничего себе вопросики, ведь он, похоже, подозревает во мне какого-то шпиона. А причем тут бумага? В пропитанных алкоголем мозгах зашевелилось: бумага, бумажка, бумаженция... И тут меня осенило - конечно же, все дело в моей бумажке, которую пучеглазый так пристально рассматривал. Он, наверное, принял безобидную схемку анекдота за план коварной диверсии. Да и Киселев тоже ее рассматривал, интересовался напечатанной братом ерундой, тоже, скорее всего, увидел в ней какую-нибудь шифровку. Ну и городок! Ну и люди! Как ни странно, но эти ужасные догадки меня успокоили, по крайней мере, я стал понимать, в чем дело и что от меня хотят. Я вытащил из заднего кармана джинсов сложенную вчетверо бумажку и протянул ее следователю:

   - Вот эта бумажка вас интересует? Другой у меня нет.

   Он не взял, а выхватил ее из моих рук и, развернув, начал тщательно изучать все написанное и нарисованное с одной и с другой стороны.

   - Что здесь такое изображено, объясните - обратился следователь ко мне, указывая на схему железнодорожного перекрестка.

   - Это безобидный анекдот, я рассказывал его в ресторане тем самым офицерам, о которых вы спрашивали. Рассказать?

   Он смотрел в упор, его колючие, спрятанные вдали глазки, сверлили меня, безмолвно заставляя продолжать.

   - Да, да, анекдот, который, мне недавно рассказали, - и я, достав ручку и водя ей по схеме, поведал ему смешную историю. Закончив словами "Вот сидите, папаша, и смотрите. Сейчас такое будет", я уставился на него.

   В отличие от нашей ресторанной компании, следователь даже не улыбнул¬ся, у него другая задача - разоблачить шпиона. Он смотрел на схему и молчал. Пауза затянулась, но я не решался ее прервать и, наконец, услышал:

   - Хм, интересная версия.

   Опять во мне сверху что-то рвануло и застряло жуткой тяжестью страха в самом низу живота. Превозмогая возникшее мерзкое чувство, я, хорохорясь, сказал:

   - Ничего другого предложить не могу. Это именно то, что я рассказывал там в ресторане.
Он держал в руках бумажку и, кажется, еще более тщательно, чем раньше ее изучал.

   - А что означает вот это? - и ткнул пальцем в отпечатанные на машинке строчки.
Мне стало полегче, уж это-то совсем простой вопрос и объяснение.

   - Вот эта ерунда? У меня есть папа - начал я издалека, желая поиздеваться над этим майором Прониным. - А у папы есть печатная машинка "Москва". А еще у меня есть младший брат, который баловался и настукал бессвязные цифры и буквы.  А мне потребовалось перед отъездом записать телефон приятеля, и я записал его на первой попавшейся бумажке. Такой бумажкой оказалась вот эта, пропади она пропадом. Другой версии, - опережая его и с нескрываемой иронией, сказал я - у меня нет. Вот видите и телефон записан.

   -  Складно  у  вас  все получается.

   Его обращение ко мне, девятнадцатилетнему юнцу, на "вы" меня дико раздражало, поскольку подчеркивало серьезность его по¬дозрений и то, что я важная птица.

   - Вы владеете иностранными языками? О чем вы говорили со своим приятелем в машине? Почему вам потребовалось говорить по-английски?

   Тут я оказался в замешательстве, ведь такой же вопрос, наверняка, задавался  и Бобу. Что тот ему ответил? Как бы тут не попасть впросак, как бы выкрутиться?

   - Да вообще-то, я английский практически не знаю, так отдельные слова.  Если я правильно по¬нял, Боб мне сказал, что этот мужик, который был с нами в газике, барабанщик.

   - Хм, а ваш друг сказал другое. Кто из вас врет?

   - Не знаю, может быть, я его неправильно понял.

   Снова возникла затяжная пауза, следователь продолжал рассматривать рисунок, чувствуется в нем шел глубинный мыслительный процесс. Возможно,  он пытался сам придумать другие версии и объяснения легкомысленному содержанию бумажки. Но, скорее всего,  в мозгах у него наступил какой-то ступор, сказывалась усталость, ведь на часах было уже десять минут третьего. Помучив меня своим молчанием, он, протянул мне несколько листков и произнес:

   - Изложите все, что вы мне рассказали на бумаге, со всеми подробностями.
       
   Я быстро, размашистым почерком написал историю своего первого дня в городе, подписался и в изнеможении отвалился, сжимая и разжимая пальцы правой руки, уставшей от напряжения.

   Следователь начал читать, а я внимательно следил за выражением его лица. Когда он дошел до развязки анекдота, сквозь непробиваемую усталую тучу на его лице пробилась слегка обозначенная улыбка. Уголки губ поднялись слегка вверх и у засверленных в глубину глаз появились дополнительные морщинки. Прочитав все, он строго, с заметным осуждением посмотрел на меня и сказал, что я теперь у них в картотеке и, что, если, не дай бог,  еще где-то, как-то проявлюсь, то у меня будут серьезные неприятности. Затем, сделав паузу, сказал:

   - Вы свободны... - и добавил после паузы – Пока свободны.

   Первая часть фразы затмила для меня вторую. Я порывисто встал и, попрощавшись, вышел из кабинета. Свобода! Я пулей вылетел на улицу, неподалеку маячила здоровенная фигура Боба.

   - Боб, ура, свобода. Слушай, следователь меня за шпиона принял, уписаться можно. Я шпион, террорист!? Слушай, а тебя за кого? За моего пособника, за резидента? Скажи, а чего ты ему там наплел? Он меня на пушку брал, что ты ему все рассказал. А что все? Особенно я труханул, когда этот гад у меня про разговоры на английском спросил. Я же не знаю, что ты ему сказал. А, кстати, что ты ему сказал?

   Боб положил мне свою тяжелую руку на плечо:

   - Я сказал, что ... хорошо бы сейчас где-нибудь выпить. Старик, выкинь все из головы, проехали.

   - Сейчас выкину. Но все-таки, Боб, ты ведь сразу раскусил этого плоскомордого. Ты сказал, по-моему: "This mongrel is woodpecker". Что это означает?

   - Запомни на всю жизнь, потому что таких людей, к сожалению, очень много. Мongrel - это ублюдок. А woodpecker - это дятел, который тук-тук, тук-тук. Стучит себе и стучит. Понял? А теперь пойдем к таксистам за водкой.

   Мы пошли по темной улице, шумно делясь впечатлениями о проведенном в кабинете времени и перемывая кости следователю. Впереди замаячил освещенный перекресток, на котором шли какие-то дорожные работы, вовсю стучали отбойные молотки.

   - Ты видишь, старик, какой город, здесь стучат днем и ночью. Город дятлов - с презрительной интонацией произнес Боб.

   Я решил, что на английском презрение к этой человеческой слабости можно выразить еще более ярко и под стук молотков произнес в растяжку:

   - Woodpecker's city.