Сказка. ч. 5. гл. 10. р. 10. в недалеком прошлом

РАЗДЕЛ  10.  В НЕДАЛЕКОМ ПРОШЛОМ.

      Прошлое ли было недалеким, или недалеки были мы сами – теперь и не знаю. Трудно  судить с  современных позиций наши недавние заблуждения (или же, напротив, озарения). А лично мне сейчас разобраться в чем-либо вообще не было никакой возможности. Память сохранила почему-то только последние 20 лет, да и те были какие-то странные. Никакого Бога там, разумеется, не было; отсутствовали и Азазелл, и Пришельцы, и Хомяк, который только  через 7 лет появится на мировой политической сцене, чтобы продержаться на ней  десятилетие во главе одного из самых фантастических теократических режимов на Земле. А ваш покорный слуга, только что сдавший все экзамены весенней сессии и успешно завершивший третий курс университета, летел на борту старого ИЛ-18, направляющегося из столицы в Петропавловск-Камчатский. Почему-то полупустой лайнер дребезжал, трясся и постоянно наводил на грустные мысли о краткости нашего пребывания на этой грешной земле. – Если упадет, так пусть уж лучше в море, - размышлял я, разглядывая  еле видимые  в дымке хребты далеко  внизу, - все-таки помягче! – Увы! Как я еще тогда мало знал о физике твердого тела! Значительно позже выяснилось, что особой разницы в результатах падения  в море или на скалы с высоты 10 километров нет; мало того,  неожиданно стало известно, что при  авиакатастрофе над морем гораздо  лучше разбиться сразу и вдребезги: вам приходилось когда-либо барахтаться в воде при температуре около нуля? Мне как-то пришлось, и, должен заметить, что это едва ли самое прекрасное мгновение в жизни.
Перелетев Охотское море, ИЛ-18 пересекал Камчатский полуостров. Незабываемое зрелище! Мне предстояло увидеть его  еще лишь один раз – и то случайно, причем проездом на север.
Жаркое  лето в Москве было в самом разгаре (14 июня), а здесь кругом лежал снег, хотя широта была той же, или даже южнее. Дребезжащий лайнер ткнулся во взлетно-посадочную полосу и, проделав необходимые маневры, вырулил к  неказистому зданию аэропорта.  Камчатка встречала  редкой для нее ясной солнечной погодой, каким-то удушливым воздухом  и полным несоответствием между календарным и фактическим  временем года. Летом тут и не пахло; судя по голым деревьям, еще не начинался даже май. Город выглядел так, словно прошла война: почти все дома были в  трещинах, которые наспех стягивали какой-то арматурой. Оказывается, Камчатку сотрясали  непрерывно следующие друг за другом землетрясения; кроме того, на город косились два крупных вулкана – Корякский и Авачинский, и ничего хорошего в их мутном задымленном взоре прочесть было нельзя. Экзотика вулканического бытия распаляла воображение; впрочем, как выяснилось позднее, население полуострова к ней привыкло и ничего, кроме раздражения, не испытывало. Тем не менее, и в его составе  все время присутствовал не очень толстый слой  романтиков-энтузиастов, ни на что не променявших бы эту трудную и полную экзотических опасностей жизнь. Вышеупомянутый “слой” не имел четких границ и состава; летом его пополняли многочисленные туристы, охотники и вообще авантюристы-бессеребреники,  готовые за возможность провести свой отпуск на вулканах отдать всю  наличность и даже влезть ради этого в долги. Зимой же оставался преимущественно стабильный состав, включающий сотрудников института вулканологии да других учреждений недавно возникшего здесь академического городка; в какой-то степени сюда можно было отнести моряков, летчиков и геологов полуострова.
   Меня быстро оформили  коллектором (была такая должность для студентов-практикантов – что-то среднее между рабочим и техником) и стал я ждать отплытия к месту работ на вулканах  Центральной Камчатки. Обегая вечерами окрестные сопки, ухитрился зверски простудиться и в таком состоянии погрузиться  на борт корабля, где неприятности весело продолжились: для полноты ощущений мы попали в шторм, и пришлось многим в первый раз в жизни испытать морскую болезнь. Утром волнение океана улеглось, и вулканы во всей своей красе показались по левому борту. Мрачный и неразговорчивый начальник отряда Ермак Тимофеевич – маленький, плешивый и весь пропитанный  сознанием собственного величия (оказывается, он буквально пару месяцев назад защитил кандидатскую диссертацию), приказал готовиться к погрузке на плашкоут, который и должен был развезти пассажиров по поселкам Усть-Камчатск, Ключи и Козыревск. А надо вам сказать, что в состав нашей группы входили личности и поинтереснее Ермака, но об этом – позднее. Все сюрпризы и неприятности были впереди,  а  сейчас плашкоут медленно выгребал вверх по течению могучей реки. Невыразимая и неописуемая экзотика сопровождала этот маленький Ноев ковчег, косо поглядывая на жалких людишек пронзительными взорами заснеженных вершин с обоих берегов. Ледяной ветер мчался вдогонку с океана, но с каждым часом становилось все теплее: в глубине Камчатки начиналось жаркое комариное лето. Нас выгрузили на причале поселка Ключи, откуда предстоял путь на вулканостанцию и дальше, в горы. Посредством интенсивной разгрузочно-погрузочной трудотерапии мне удалось преодолеть ангину, перезнакомиться с будущими товарищами по работе и несколько приспособиться  к предстоящим трудностям. Время летело быстро, и вот мы уже ждем вертолета, который должен забросить отряд на склон вулкана Шивелуч. Выяснилось, что вертолет, к которому  приписали нашу группу, был на обслуживании  лунохода – это устройство испытывалось тогда на каменистых плато вулкана Толбачик, где группа сотрудников засекреченного космического  НИИ проводило время каким-то малопонятным, но  очень экстравагантным способом: вертолет по их вызову вез обычно несколько гаек, какую-нибудь отвертку и обязательно – несколько ящиков водки. Самым удивительным в этой истории оказалось то, что по уровню потребления  этого волшебного напитка вертолетчики ничуть не уступали луноходчикам, да еще умудрялись в таком виде сажать свой геликоптер на крошечные площадки, окруженные скалами. Насколько помню, не было у меня тогда никаких контактов с нашей теплой серафимской компанией;  о пришельцах в те годы пресса писала скупо и недостоверно; Хомяк же сидел в Париже, изгнанный из своей древней, но изрядно обнищавшей страны проамериканским режимом  шахен-шаха Реза Пехлеви. Ничто не сулило нам ту удивительную фантастическую встречу, которой суждено было состояться через каких-то 16 лет.
  Знакомство с вулканом Шивелуч  произошло при довольно неприятных обстоятельствах. Пока шла разгрузка, мир казался удивительно прекрасным, но, как только пришлось прогуляться до ближайшей рощи за дровами и кольями, местные комары не замедлили  продемонстрировать, кто  тут хозяин. Оказалось, что тащить фашины двумя руками нельзя – одной  все время приходилось бить себя по морде, уничтожая сотни кровососов, которых  от этого не становилось меньше. Комариный гул оказался  звуковым фоном, от которого не было спасения ни днем, ни ночью. Пытались  соорудить  антикомариное убежище в снежнике, но проклятые насекомые устремились и в этот ледяной бункер. Не помогали и накомарники, ибо в составе гнусного войска присутствовала и микроскопическая составляющая, свободно пролезавшая сквозь ячейки защитной сетки. Частично выручали лишь репелленты  - едкие жидкости, от которых растворялась пластмасса авторучек и дужек очков и глаза вылезали на лоб, но которой побаивались даже эти зловредные насекомые, не признававшие никаких авторитетов. Оказалось, что изнурительные маршруты к вершине вулкана – это единственный способ на какое-то время “выключить музыку” комариного фокстрота: выше 1200-1500 метров температура еще  была близкой к нулю, а сильные ветры сдували  непрошеных “сопровождающих” со спины и загривка.
   Вскоре выяснилось, что кровососы – далеко еще не все неприятности нашего горного быта: питьевую воду пришлось носить почти за километр. За это – особая “благодарность” взрывному извержению 1964 года, засыпавшую  площадь  около 500 км2 десятиметровым слоем пемзы (так называемого агломератового потока). Естественно, что на этой площади мгновенно погиб лес, а ручьи оказались погребенными; впрочем, за  8 лет некоторые из них успели промыть глубокие овраги в  вулканическом покрове: вот в  такой ближайший овраг и приходилось ходить с парой ведер.
Выяснилось, что наш лагерь будет постоянно пополняться: через три дня в конном обозе пришел еще один отряд. Теперь нас было уже человек 15, причем публика оказалась самая разная, зачастую  очень и очень  экзотичная. Здесь оказались: художник из Ленинграда - альпинист и охотник-любитель, два студента (кроме  меня), бомж-бродяга Эдик, недавно освободившийся из мест заключения, два физика-отпускника, плюс полдюжины вулканологов-профессионалов, а еще – конюх и даже жена одного из сотрудников. Словом, эдакий Ноев ковчег образца 1972 года… и поплыл он по  приключениям и трудностям, обрушившимся тогда  со всех сторон на несчастных участников этой жалкой экспедиции. Жизнь была почти во всех отношения армейской – с теми же подъемами в 6 утра, дневальными (дежурными по кухне), тысячью всяких мелких и нудных обязанностей  наподобие навьючивания  лошадей, заготовки дров… всего и не вспомнишь… и  все это – под непрерывный гул  серого комариного облака, облепляющего все, что двигалось, да и неподвижное – тем более. Из радостей бытия остались лишь сон и ужин (если был сильный ветер); в штиль комары успевали заполнить тарелку с похлебкой куда гуще, чем ее основная заправка, прежде, чем успевал опорожнить содержимое, хотя бы наполовину. Но это я говорю о себе; были в нашей компании такие неувядающие и неунывающие оптимисты,  для которых даже  кровососы служили неиссякаемым источником прибауток – обычно изрядно соленых и не всегда смешных. Но самый сладостный глоток счастья ожидал где-нибудь на привале под вершиной вулкана: в эти краткие мгновения никто не покушался на твою кровь и хлеб наш насущный, и ты мог наслаждаться целых 10-15 минут банкой сгущенного молока либо колбасного фарша с галетами, запиваемые ледяной водой ближайшего горного ручья. Впрочем, не могу поручиться за нашего художника-охотника: вероятнее всего, его звездные минуты состояли как раз не в отдыхе, а в кульминационном моменте удачного выстрела. Кстати, о фортуне: если она кого и посещала в этот сезон, то это был вышеупомянутый Тартарен из Тараскона. Горные бараны обладали великолепным зрением, позицию выбирали так, что они видели все живое радиусов 5 километров, а передвигаться могли по любой немыслимой круче. Все попытки их как-то окружить, загнать были заведомо обречены на провал. И, тем не менее, голов пять этого мелкого дикого рогатого скота пополнили наш рацион. Я тогда впервые увидел, что такое слепая удача.  Первый раз  художник отправился на прогулку – с карабином, разумеется, и в тесном каньоне, на повороте почти лоб в лоб столкнулся с молодым барашком, также  пожелавшем совершить променад. Результаты этого столкновения оказались печальными для несчастного животного, но очень даже неплохими для охотника и всех нас. В другой раз  “Тартарен” отправился по гребню склона в полном тумане), видимость составляла метров 20, не более). И надо же было так случиться, что ему опять посчастливилось столкнуться с парой  овнов, заблудившихся в том же самом тумане, один из которых и попал  нам на стол. Апофеозом же удачливости  “волшебного стрелка” оказалась пара очень крупных муфлонов, которые… сами забрели в лагерь во время его дежурства по лагерю, когда все были в маршруте.  Выстрелы из карабина в горах слышны километров за 10: то-то  подивились мы,  когда прогремела канонада! “Неужели налет?”. Кстати, один раз действительно было нечто наподобие разбойного нападения: медведица взяла в осаду  двух студентов, оставленных на хозяйстве в промежуточном лагере на Шивелуче: богомерзкая хищница обнаружила  наши припасы, зарытые в снегу, еще сохранившимся на дне глубокого оврага. Бедняги, стуча зубами, жгли костры денно и нощно, в ужасе ожидая момента, когда мука и маргарин в снежнике закончатся и медведица  перейдет на мясную диету; но тут, к счастью, из дальнего маршрута вернулись  отряды.
    Много было еще приключений, все и не вспомнишь… к сожалению, трудности быта почти  затмили романтику горных восхождений, экзотику изумительных красот дремлющих и дымящих вулканов и вообще высшего начала, неизбежно просыпающегося в душе каждого при виде  заснеженных вершин.
Почему я это  все вам рассказываю? Дело в том, что именно в том далеком 1972 году от рождения Христова в глубинах подсознания  возникли смутные предчувствия  какой-то грядущей необычайной встречи где-то на вершине огнедышащей горы, вдали от суеты мирской, ужасов сурового быта и  политических (кстати, и экономических) неприятностей, медленно, но верно надвигавшихся на нашу тогда еще  великую страну. В 70-е  “застойные” годы не один я уловил тождественность понятий “возвышенное”, “высокое” и “высокогорное”. Горы прославляли в своих песнях многочисленные барды, а горный туризм стал своего рода паломничеством к святым местам. Много лет понадобится еще  циничным и алчным правителям последующей эпохи, чтобы почти напрочь вытравить из народного сознания романтику, стремление к высоким… путь не идеалам, так, хотя бы вершинам. В моде были тогда кинофильмы об альпинистах, а также современные и жившие когда-то художники, писавшие  с натуры в высокогорье. И я тогда, грешным делом, ничтоже сумняше,  решил попробовать свои силы в этом жанре (иногда даже  кое-что получалось). Но все это произойдет несколько позднее, а в тот момент сквозь непомерные трудности выживания в экстремальных условиях в моем подсознании  затлела искра, из которой со временем могло вспыхнуть пламя высоких устремлений и героических свершений.
А пока  приходилось выполнять не всегда, мягко говоря, мудрые решения начальника Ермака, как всегда немногословного и словно  поклявшегося отучить возможных романтиков и энтузиастов от  “души прекрасных порывов”. Своим пагубным унылым корпением и занудным тщанием  Ермак создавал общий фон, сквозь завесу которого уже практически и не просматривались безумные красоты  фантастических гребней, ущелий, обрывов, ледников  и снежников. А ведь он, вероятно, многое знал, но никогда и не думал поделиться этими знаниями с окружающими. Возможно, что когда-то в нем самом была зверски убита бессмертная  душа, и осталось лишь скучное самомнение, выплескивающееся на наши бедные головы. Уж и не знаю, жив ли он ныне, но интересно: а зачем он жил? Не в том смысле, что именно ему предназначалось, а в том, какова была цель существования этого индивидуума, и была ли она вообще.  Он много работал, этого было у него не отнять, наверное, имел какой-то научный КПД (столько-то статей, докторская диссертация и так далее), но вряд ли когда-нибудь задумался: а зачем все это? К чему этот мертвый (или полумертвый) багаж с таким трудом накопленных знаний в своей специфической области, если  и сам не можешь им воспользоваться, и поделиться с кем-либо жалко? Впрочем, вина ли это его и ему подобных, или все-таки – беда? Для подчиненных этого сумрачного типа  его “норов” был настоящим бедствием: никто не знал ни отдыха, ни покоя, а взамен не видел ничего хорошего. Думаю, что вряд ли он встретил когда-либо Творца  в горах, несмотря на то, что походил по ним  лет тридцать или больше, причем в таких местах,  где даже бомжи начинали ощущать себя Икарами или, на худой конец, Дедалами. А я тогда сумел, если не разжечь, то и не загасить едва тлевшую искру ожидания взлета и проникновения сквозь бессчетные сферы небес к познанию сути Бытия и феерического восторга свободного творчества (впрочем, ярким пламенем успехов ей гореть  суждено так и не было).
   А мы все брели по  склонам задремавшего вулкана, напоминавшего о себе раскаленным паром фумарол, бивших в кратере, изучали распределение минералов в  застывших лавах, таскали на себе  тонны образцов, но не продвинулись к Истине ни на шаг, хотя она была, вероятно, где-то рядом.
  После  воющего голосом комариного облака Шивелуча вулкан Плоский показался раем на Земле. На  обширных террасах, образованных давным-давно  застывшими потоками базальтовой  лавы, постоянно гудел  сильный ветер, не дававшей гнусу, что называется, поднять головы; впрочем, эти же  спасительные вихри порою и вредили  - костер разжечь было невозможно до тех пор, пока я не догадался выстроить из  камней некое подобие вигвама без крыши, внутри которого и функционировал наш  камин. Затем был воздвигнут другой очаг, уже под прикрытием высоко натянутого тента, где все работали и отдыхали после маршрутов. Когда все хорошо, время летит быстро, и не успели мы оглянуться, как закончилось лето, и наш лагерь накрыло самой жестокой пургой, которой мне довелось наблюдать: за ночь выпало не меньше метра снега. Хвала Аллаху, утром  буран утих; местность нестерпимо искрила отраженными от чистейшего во Вселенной снега солнечными лучами, а мы, чертыхаясь,  выкапывали исчезнувшие в глубоких сугробах рюкзаки, геологические молотки, ведра и прочий нехитрый отрядный скарб. Вдруг, как по мановению волшебной палочки, из небесной лазури вынырнул тот самый  “луноходный” вертолет, возвращавшийся с Толбачика. И вот мы уже в Ключах, где наши альпинисты соревнуются друг с другом, кто быстрее покорит Ключевской вулкан, а ваш покорный слуга с трудом приходит в чувство, пожирая росшую вокруг вулканостанции жимолость. Впереди нас ожидала заключительная эпопея жития на сейсмической станции, расположенной на высоте 900 м на склоне этого гиганта  (4850 м).  “Сейсмостанция” при ближайшем рассмотрении оказалась  убогим бараком, отапливаемым дровами, рубить и таскать которые довелось… угадайте, кому?!  Силы кончались;  горы уже не казались  такими восхитительными, как вначале.  Да и началась вулканическая эпопея как-то невесело, и завершалась не при самых романтических обстоятельствах. Безумству храбрых тогда песен не пели, а норовили дать по шее – впрочем, зачастую поделом. Доставалось   и вашему покорному слуге, норовившему по молодости лет взобраться повыше и проявлявшему на первых порах излишнее любопытство. Любопытная была тогда эпоха: декларировались сказочные намерения и проповедовались  высокие истины, и при всем том души прекрасные порывы зачастую душили при первой же возможности. И тем не менее плюсы все-таки преобладали над минусами: народ читал книги – в метро, автобусах, дома вечерами… и в нашей группе вулканологов встречались неисправимые романтики. Однажды нам даже посчастливилось подвезти группу  туристов  - два  году копивших деньги на двухнедельную поездку на Камчатку – просто так, посмотреть. В историю  полуострова вошел  случай самовольного ухода  дежурного наблюдателя с вулканостанции с целью восхождения на вершину Ключевского: высота поманила. Несчастного Икара то ли уволили, то ли понизили в должности. Работы завершались, приближалась зима 1972-73 гг.
И в один прекрасный день с вулканами было покончено, казалось бы, раз и навсегда. Но, как выяснилось, предстояло  мне еще совсем близко разглядеть Арарат, Эльбрус и Казбек, проехать вблизи от вулканчиков Удоканского хребта, где в свое время развернутся события, описанные ранее. А я летел тогда в Москву в дребезжащем, как корзина с металлической посудой, ИЛ-18, и думал о том, что падать в море не так уж, наверное, и приятно. На  горизонте смутно вырисовывались  события предстоящих лет: революция в Иране, война в Афганистане,  падение   режима Великого Застоя, феерический предсмертный взлет Юрия Сурового, почти спасшего страну от  окончательной деградации и неизбежной гибели… а дальше был конец.  Государство, не пожелавшее кормить свою армию и своих тружеников, неотвратимо мчалось к печальному финалу, в котором его многострадальному народу предстояло питать  своих и зарубежных паразитов, восхвалять мерзавцев и негодяев, распадаться на части, превращаясь в пустынную местность, кое-где населенную толпами, утратившими человеческий облик. Но я к тому времени уже начал вспоминать, откуда мне пришлось провалиться в эти годы, и стал готовиться к ленкорнации (или реинкорнации)  в облике Парамона Перегрина, отважно устремившегося в бесконечное путешествие в поисках навсегда утерянной Истины. Смутные образы пребывания в чужой шкуре  вновь начали исчезать и расплываться, и я очнулся на далекой полярной станции в обществе старых недобрых, но зато испытанных друзей.
   Итак, все начиналось как будто бы с нуля. Как сказка про белого бычка, повторилась эпоха застоя, ознаменовавшаяся   диким разгулом  самых низменных страстей; и когда уже, казалось, не оставалось никакой надежды на спасение, из глубин политического небытия вынырнул и мутно глянул на общество из глубоких глазниц  незаметный и с виду тихий Джахангир.