Сосуд гнева

               

                СЛЕД
                (Медиумический рассказ)


     Есть речь – всего понемногу, другая речь – дворец изящной словесности и третья – чрезмерная строгость в оценке, и сжатость формы. Увы! Не имею страсти к изъяснению изящному и вполоборота рассказ считаю не сложенным, но и тот слог, который я почитаю хорошим, мне не удался бы. Напротив, это будет казаться вычурным, с излишними подробностями. Начну, а там уж пусть извинят меня, кто прочтет.
     Дело было в начале века, которому предшествовал век царствования царицы. И были войны, за которые и теперь не стыдим друг друга. Начало века меня застало в семье, за которую я проливал кровь. Меня любили, и вдохновлен был словами в мою честь, и в честь событий военных, из коих я возвратился в дом невредим с ожиданием мира и семейного согласия.
Год прожил я с семьей: устроил дочь в замужество, принялся за устройство своей деревни, коих дворов было восемьдесят. Дворовых было не много, стараниями своими делали по дому и успевали. Сладу не было только с самым младшим, Костей. Он боялся в доме одному остаться, и хуже того, плакал – боялся темноты. Среди ночи крик и не успеют подбежать, а крик затих и корчи начнутся. Был мал, думали вырастит, а он уж старше стал, да так и продолжалось, пока святиться не решил я: пойдем пешком триста верст отбивать поклоны Пресвятой Троице.
    Сборы кое-какие и идем семьей день, два…, на четвертый, слаб стал наш сын, плачет, устал – мол, не могу идти, все болит. Поплакали мы, идем, а Костю на дрожках везут за нами. Боязно за него: плачут сестры и мать его, плачу я.
    Довезли до монастырских ворот, где молитвами будут служить за него. А я не вижу мальчика моего. Только сидел, разговор вел с матерью и пропал совсем. Всполошились, стали кричать, звать, а он смеется, будто видит нас. Мы в испуге бежим к старцу, у него посох и крест в руке. Засмеялся голосом седой монах и крестом осенять стал себя, семью мою и вдаль глядел.
    - Покропи меня, седой старче, за мной идут. Я не хочу плакать больше. Они не пускают меня.
Плачу я, слышу, а видеть не могу.
    - Слышал, - говорит, - я о нем, у него боль есть одна, вылечу, отпустят. Проспит два дня, на третий, простятся с ним его муки.
    - А где он, отче?
    - В могилу уложил его, пусть поспит.
Чай, думаю, спятил старец, но виду не подаю. Плакать перестал, девочки плачут, а жена ладони тянет к пустому месту и зовет сына. Потом я узнал, видела она его, дрожал будто, и печаль была на лице. Только подойдет к нему мать, он отойдет, так и ушел со стариком – монахом. Мы оглянулись, никого нет рядом спросить кто он, старик?
    Нам отвели две комнаты в пристройке, где обычно отдыхали богомольцы, но три дня мы не знали о нашем сыне ничего. Третий день подходил уж к концу: мы ужинали, затем молитва, но не шло на ум, сидели молча. «Почему не спросили имени?» - спрашивали мы себя. За полночь дверь отворилась, вошли двое: один синий, лицом как наш сын, только морщит лицо, будто свет мешает, другой – старец, только короста на руке. Осеняя крестом своего сына, я молился. Помогают мне мои дочери и жена. Плачут они, а я сержусь на них, что, мол, ревете, вот он. Потом разговорились, отцом называл он старика, а мне не обидно, отдал ведь сына. Болит душа о нем у меня, плачут дети и жена.
    Легли. Покойно стало на душе, будто упредилось худо какое. День еще провели в молитвах и в дорогу. Перед тем как отбыть, ищем старца. – Да Бог знает, кто, - говорят, - такого здесь нет, а был, наверное, преподобный …, к нему не надо обращаться, он сам приходит.
    - Как нам его благодарить?
    - Вон там его могила, - показывают на холм и крест.
К указанному месту иду, а там след один, а кругом никаких следов не было. Видно знак дал о себе.
Сын убогим был, стал здоров. Тем закончу свой рассказ.