Процесс пошел...

1.

31-го апреля 1899-го года родился один сутулый малый. Он знал, что пока он не докажет, что он кто-то, на нем всю жизнь будет неподъемное бремя. Вот шел по дороге разносчик газет, и он сразу решил, что станет не просто разносчиком, не просто торговцем, но и газетчиком. Решил и тем самым прекрасным синим летним утром, когда мама, как всегда, поливала слезами свой загородный огород, начал ковать свою судьбу великого человека.

Из солнца палило, как из пушек во время салюта. Точнее, как из пулемета системы Максимова в промозглых болотах Мазурии десять лет назад. На то и дело отводящего щелки глаз молодого человека лились не лоскутья развязываемого руна света, но какие-то липкие нитки с то и дело попадающимися горошинами совершенно ослепительных слизистых узлов, подобных тем, что видны днем на паутине. (Возможно, у Адика было некое гноение определенных участков коры головного мозга, вызывающее негативные ощущения от лучов света. Поражены ли были центральные области, вопрос исторической важности, к сожалению, еще не разрешенный)

Из солнца палило, и это не предвещало ничего хорошего. Но уверенность никогда не покидала несгибаемую хилость сутулых плеч нашего героя. Он попросил подошедшего к нему с улыбкой торговца газетами остановиться:

- А ну стоять, падло!

Удивление не позволило разносчику газет сменить даже улыбающееся выражение лица, пока он не решил, что Адик чего-то перепутал. Но Адик знал свой порок, как и то, что ничего не перепутал. Мама слишком мало с ним говорила. И он не поменялся. Мальчишки во дворе все время его били. И он выстоял. А тут подходит какой-то жалкий разносчик туалетной бумаги, которой он каждый день потребляет в промышленных масштабах – когда для давки мух, а когда для переноса собачьего дерьма под ноги весело играющим мальчишкам. Адик все это знал, и он как можно деликатнее осведомился:

- Кто побеждает на выборах? Социалисты или националисты?

Газетчик ему ответил, что, кажется, националисты берут верх, но что к тому времени, когда мальчика затронет процедура голосования, эти выборы забудутся так же, как и прошлогодние и целая череда неукоснительно неуловимых отклонений политического маятника то влево, то вправо.

Адик дал понять, что отклонения будут пресекаться.

- Как избежать отклонений? – спросил Адик.

- Наверно, надо соединить национализм и социализм.

- Что же это такое получится? – подозрительно спросил Адик.

Ну... – нерешительно протянул разносчик. – Наверное, национал-социализм.

Так был разработан Национал-социализм и концепция пресечений Адика.

Вся нужная информация была получена. Адик оскорбил разносчика и пошел. Разносчик на прощание уронил кепку. Вернулся за ней только через десять минут, когда вспомнил.

Адик издали смотрел, как разносчик уходил во второй раз, поднимая как-то по-славянски слишком много пыли и поминутно как-то по-еврейски оглядываясь. «Я это запомню, - решил Адик.»

Ночью Адик спал удовлетворенно, но вскоре тучи снова злобно сгустились, как они это обычно делают. Адик проснулся в холодном поту и пробовал разнять сприпевшие челюсти: «Лыч-лыч...»

Потом он встал и пошел сосать герань на кухне и топить в слюне полураздавленных мух. Так он дожидался мамы.

- Мама, - спросил он утром, - а как сказать, когда слово «личность» начинает обозначать что-то общее, которое объединяет тех, кто очень любит личность?

- Ты имеешь в виду личность как явление?

- Да.

- Хм, личность... Не знаю, сынок. «личность-ство»?.. Спроси у папы. Наверное, он знает. Помню, он любил послушать иностранное радио... – И снова заплакала.

Адик пошел к папе, утро которого началось на шесть часов раньше маминого и который уже собирался улечься на дневной отдых в парниковой духоте второго этаже, под никогда не отдергиваемыми шторами. Когда Адик монументальным усилием поднялся в укромную комнатку, папа бормотал что-то о скудости обеда.

- Папа, а как сказать, когда слово личность начинает обозначать это... ну... явление, личность-ство?

- Индивидуализм, сын. Содрать с него шкуру надо, вот как. Как и с Петана и прочих французских собак. Содрать со сволочей...

«Я запомню это, - решил Адик.» И национал-социализм плотоядно хрюкнул у него в утробе, узнав своего главного врага.

В те дни, когда они с однокурсниками ходили на просмотр порнографических лент во время лекций по французской предвоенной живописи, Адик любил после нескольких кружек пива с размаха колотить ногами по стенам кабинки лифта, грызя в исступлнии многослойные штеттинские вафли.

Однажды, когда он, предусмотрительный как всегда, перед кино пошел к ближайшей будке за вафлями, его друг Ревельдорф (с которым он не делился) пошутил, что он заготавливает очередные лифтвафли. Адик машинально загнул палец, но понял, что он и так навеки запомнит все унижения со стороны Ревельдорфа, который довольно редко прогуливал и садился так далеко, что у него ну никак нельзя было срисовать. «Я еще отомщу за все насмешки, воплотив в жизнь великий проект всегерманских люфтваффе! – решил Адик»

2.

1932-й год. Бонн, кафе «Парадиз».

Таящие шарики шоколадного мороженого тонули друг в друге, прячась в прозрачной глубине бокала. Бокал стоял почти в центре столика, и было трудно понять, прикасался ли вообще к нему студент, размахивающий своими жидкими кудрями и отлученной от мороженого ложкой. Издали было ясно, что он о чем-то спорит. Напротив сдержанно улыбался второй мужчина, причесанный и без очков, с вежливым выражением вертя свой пустой стакан; он был несколько старше первого. Было видно, что спор его ни мало не беспокоит. Эксцентрика молодого человека (исключающая, казалось бы, красноречие) заставляла, однако, проявлять подобие участия.

«Фашизм же сохраняет частную собственность, включая крупнейшие предприятия-монополии, которым создаются прекрасные условия для функционирования. – Молодой человек сделал выразительный жест головой и напряженно продолжал. - Условия работы для частного капитала и собственности значительно улучшаются путем снижения всяческих налогов и удешевления рабочей силы, происходит полный уход от социальной политики, что способствует возвышению монополистов и латифундистов над основной массой народа. Изначально все происходит по либеральной экономической модели, но вскоре становится ясно, что эту систему уже никак нельзя назвать "свободным рынком". Государственное вмешательство рушит баланс между крупным и малым предпринимательством; оно происходит через всестороннюю поддержку крупных промышленников государственным законодательством и административными мерами (а точнее отсутствием последних, то есть свободой от придирок бюрократии). Для этих предпринимателей процесс ускорения тотального "освобождения" рынка государством достигает невиданных темпов. Выгоду от этого освобождения имеют те предприятия, которые производят нужные государству вещи, а фашистскому государству нужны шмотки для огромной армии и сталь для ее танков, кораблей и самолетов. Диспропорция между сверхразвитой тяжелой промышленностью и текстилем и остальными отраслями промышленности вообще характерна для современных диктатур...

Но фашизм изначально - изначально - это результат доведенной до крайности политики построения либеральной экономики. Фашизм в пропагандистских целях создает фасад защиты властью безработных и неимущих, но вся суть его экономической системы - простая максимизация либеральной идеологии! Истоки его теории тоже родственны идейным основам капитализма, для которого достаток и комфорт - высшая общественная ценность. Фашизм – обдирание любой чужой идеологии в угоду наращивания сиятельного фасада вокруг идейного стержня, заключающегося в гипертрофированном, садистическом эгоизме. Сталинизм же мог возникнуть только в стране преемственных мазохистов. – Оратор сделал паузу и несколько растерянным жестом поправил очки. - Таким образом, нельзя говорить о тождестве фашистской и коммунистической политических систем, как распространено у английских и американских журналистов. Фашизм – тотальный произвол бюрократии, природа которой исключает получение выгод любым путем, кроме паразитирования на других. Хотя фашизм характеризуется моралью вседозволенности, за этой ширмой не кроется ничего кроме полного отсутствия возможностей и свобод - как у диктатора, так и у капиталистов, его важнейшей опоры. При фашизме ничтожный бюрократ способен разрушить крупнейшую частную монополию. Аскетическая власть бюрократии вопреки принципам рынка больше, чем монетарная власть синдиката крупной промышленности. – Молодой человек выдохнул, подсел поближе к столу и продолжил гораздо тише. - Сталинизм же – формализованное уравнение и ограничение экономических возможностей всех граждан. Сталинизм создал два уравновешивающих друг друга класса рабов – класс производителей (коллективизированные крестьяне и рабочие) и бюрократию, набранную мобилизационными темпами из числа тех, кто без роду без племени. Но существует и группа высших бюрократов, неизвестная никому в стране, погрязшая в коррупции, интригах и борьбе за преимущественное право услужить первому лицу, группа, имеющая доступ к громадным ресурсам...»

Давно не убивал отклонистов волосатых, - подумал Адик, щупая воспаленным взглядом неутихающего оратора.

- Раз, два, три, четыре, пять, - услышал Адик слова своего разряжающегося Маузера. - Вышел зайчик погулять, - ностаьгически и поучительно продекламировал он про себя.

Студент поднялся, покачиваясь, но стал падать на стол. Бокалы повалились, и мороженое испачкало вычурный костюм собеседника. Он в ужасе вскочил и побежал. Все посетители раздались в стороны. У мертвого собралось двое из них и вышедший навстречу толстяк, полировавший до этого подносы у стойки.

Никто не расслышал последних захлебнувшихся слов студента. Но уходящему Адику они все равно понравились. «Кровастый парень, - думал он, подходя к проходу во дворы. – Очень кровастый.»

3.

Когда спустя годы отхрустела под сапогами компьенская подстилка и закончилась генеральная репетиция приема петиции о мире маршала Петена, представителя поверженной Франции, Адик удовлетворенно уединился и придвинул свой мобильный письменный стол на колесиках. Приблизив это грозное сооружение из стали с многочисленными выдвижными полками, он стал доставать паяльники и зажигалки, а также поднос с маленькими металлическими солдатиками (красными и зелеными) на свет Божий, коптящий кости Европы.

Адик с презрением думал о предстоящем разговоре со столь по-азиатски оборонительными и столь по-негритянски раболепными французами. «Наш долг перед тобой, о Один, отец беспощадных, - твердым пальцем ковыряя нос, думал Адик. - Очищать землю от варваров всех видов во имя всемирной империи!»

Сей грозный клич сменялся лязгом миниатюрной битвы и бесноватым криком отдельно взятых дикарей, вомчавшихся прямо на лезвия римских гладиев. С завидной регулярностью Адик повторял истошные вопли мрущих варваров, пока в стане врага остались лишь те, кому не посчастливилось снискать смерти в боевом столкновении. И тогда красненькие римляне с оголтелым криком, но тщательно и дисциплинированно, несмотря на воздух, пьяный кровью, ушли в преследование и довели дело до конца. Адик облизывался, а его глаза почти выходили из орбит каждый раз, когда багровые мечи вонзались в ничтожную зеленоватую плоть, как жала ос.

Тот вечер ожидался салют и шампанское. Адик всегда предпочитал принимать важные решения ночью. Он хотел поскорее узнать все о грядущей судьбе всего мира. Внезапно он решил поделиться с единственным собеседником самым дорогим – знанием. И сказал:

- Знаешь, в чем заключается великая миссия всех верных слуг громоподобного Юпитера, всех, кто должен покорять континенты железным шагом и не тускнеющим багрянцем своего клинка?.. – Адик говорил уже слишком быстро, чтобы слышать что-либо еще. - Наша жизнь и наша цель в ней – везде и всюду, неустанно жалить варваров, как осы великого Одина!..

.- Кхм-кхм... Воистину, ваше красноречие смущает такого никчемного собеседника, как я. Одно предложение по этому поводу: быть может, вам стоит назвать этот проект «Барбаросса», мой фюрер?

Адик нервно отбросил со лба лоскуток волос, решительно выпрямился и поднял нетронутый бокал шампанского.

- Несомненно, Бени, несомненно. Выпьем за Барбароссу!

Впереди было еще много салютов. И Барбароссу Адик запомнил навсегда.

4.

2239-й год. Аэзмул, Дзахлаксак.

Фергюс Джаггер Альмондлав, психо-инженер полетов в стратосфере, открывает скрипучую дверь Реальной комнаты своего загородного обиталища. Одно усилие, и полка рядом. С полки снимается потрепанная книжка. Он всего лишь искал фотографии предков в шестом и седьмом поколениях, но нашел старую монографию, отпечатанную на допотопных целлюлозных листках. Длится краткий миг созерцания. Дежурно откладываясь в недрах памяти, прочитываются и забываются строки:

Кто из диктаторов мира принес своей стране больше бед? Историки прошлого акцентируют внимание не на итогах их правления, а на грандиозных свершениях времен их правления. Читатель не должен забывать, что в далекую эпоху Власти времени любое историческое исследование, касающееся правящего режима, было невозможным в период этого правления.

...

Национал-социализм стал мертвым плодом политиков 20-го века. Многие мыслители унывали, жалея о том, что иногда исторические мифы в сознании масс пересекаются с исторической правдой. Таковая правда не позволяла НС возродиться в иной форме и занять достойное, по мнению многих, место в демагогической политике второй половины двадцатого века. В Германии, где почва для возрождения, возможно, была благоприятнее всего, НС невозможно представить так же, как тиранию в послереволюционной Франции и марксизм в России, пережившей сталинизм. Удивительна природа слов! Проклятья и ненависть, аккумулированные ими за считанные годы, распространяются на обозначаемые ими политические системы, охраняя подверженную повторным ошибкам наивную жизнь людей целые века.

...

Фашистская идеология строится вокруг любого обмана, и все они уже давно были опровергнуты. Сталинская идеология содержала один неопровергаемый обман - обман о светлом будущем, достигаемом не сумасшедшей войной за доминирование во всем мире, убивающей и калечащей планету, а собственными силами, путем кропотливого труда и больших жертв, путем восхождения духа, вытеснившего интеллект, к максимальному уровню наивности и альтруизма, которые оказались хуже любой несправедливости, любого неумения прощать. Как произнес однажды черностопый Ихито Хецуан, «хотели как лучше, а получилось, как всегда.» И не ведал ни он, ни далекие времена Века Времени мудрости этой словесной комбинации (хотя в иные разы слова не ведали мудрости века Ихито).»

Любопытство утолено, книга закрыта. Сквозь оранжевые в лучах зрелого солнца кудри приглушенно дышит ветер из-за скрипнувшего окна. Кудри слегка вздымаются и рассыпаются, как рассветная волна после ночного буйства. Но по метанию руки среди старых альбомов и книг полки видно, что поиски продолжаются, а любопытство не удовлетворено. Вот альбом. Где та размытая желто-коричневая фотография? Где тот студент с уплывающими кудрями?