Какого цвета любовь?..

     Ночь. Сварил кофе, всё равно не сплю. За окном на монастырской колокольне часы пробили три. Свет от лампы лежит на матовой, тёмной столешнице ровным ярким пятном, падая из-под плотного абажура прямо передо мной на бумагу, которая, признаться, не особенно нужна, но привычно лежит на столе, так заведено. Всё это вместе со мной приглушённо отражается в ночном окне и за ним ничего не видно. Да и нет там ничего. И не потому, что я не вижу – там нет ничего моего. Всё моё здесь по эту сторону стекла. По эту…
     Бабушкин, скорее старый, чем старинный  письменный прибор с двумя пересохшими хрустальными чернильницами со следами допотопных чернил. Застывшие перьевые ручки, нож для бумаг, пресс-папье,  гильотинка для сигар. Скопище некогда необходимых вещей, но, увы, уже вышедших из употребления. Вышедшая из употребления жизнь.
     И ещё, мой молчаливый, до тишины, жизненный опыт, да крохи отставших от жизни иллюзий и надоевшие своей скудостью надежды на светлое будущее, которые не стоят ни секунды внимания. Достало это светлое будущее. Пора бы настоящего. А настоящее – всего лишь состояние рубежа, в котором отражено прошлое и за ним ничего более не видно, как сейчас ничего не видно за стеклом. Наверное, так надо, чтобы было так тихо? Тихо до свиста в ушах. Так свистит ветер сквозь дыры и прорехи, оставшиеся в душе. Жалкое зрелище. Совершенно дезориентирует. Становится некуда и совсем незачем идти.
     Скорее всего, я во многом ошибаюсь, наверное, я что-то упустил, но другого опыта у меня просто нет. Другой опыт – это другая жизнь, а у меня есть только моя и никто не живёт её со мной как-нибудь иначе, чем это получилось. Как-нибудь по-другому. У них есть своя, они её живут. И будь она другой, это была бы уже не их жизнь, а чья-то ещё. Может быть даже моя.
     Почему-то такое состояние и понимание, как назло, приходит именно в такие часы. Именно сейчас – в ночи. Именно сейчас, когда никого нет рядом, когда в кромешной, до гула в мозгу, тишине особенно остро чувствуется одиночество, когда совсем нет возможности кому-либо позвонить, а главное – ему.
     Так всегда – мы говорим некому, когда хотим позвонить кому-то одному. Говорим – я не нужен никому – тогда, когда не нужен только тому единственному. Мы обвиняем всех, когда виноват всего один. И молчим. И никто ни в чём не виноват. И, всего лишь, надо соблюсти приличия и никого не беспокоить в такой час по таким пустякам. Условность? – Может быть…
     Совсем ещё недавно мне казалось, что дружба, что эта самая любовь друзей, и моя любовь к друзьям, и любая другая любовь совершено безусловны. Оно, несомненно, так. Я в этом совершенно уверен. И было бы странно и страшно даже представить, что это не так. Но вот она та минута и вся эта безусловность полностью погрузилась в пучину причастности весьма условно принятой величины. И уже приходится проживать такие минуты в одиночку.
     Досадно сознавать, что, наверное, это так принято. Наверное, все друг с другом согласились и всё обозначили, но почему-то кажется, что произошло это как-то без меня и теперь так принято, что в таких случаях можно любить именно так. Говорить нежности, уверять и уверяться в преданности. Любовь, дружба, нежность, и сами слова существуют в рамках обусловленного значения – и всего лишь условно принятые понятия в условно принятых величинах. Меня обманули? Или я обманулся сам?  Или я так хотел, чтоб меня обманули? Быть обманутым обидно, но и это тоже так обманчиво… И, наверное, это правильно, что в одиночку. Не в одиночку таких минут не бывает.
     Стоит ли говорить, что я люблю своих друзей… И, совершенно неоспоримо, они тоже меня любят. Это здорово… И он  любит. Да. Я знаю… Нежно, трепетно, преданно. Он говорил об этом, и мы все говорили каждый по-своему, и я говорил, и ему, и не один раз. Так чего же, всё-таки ещё? Может, мы просто не поверили?.. Так много странностей.
     Хочу нарисовать любовь… Трудно. Какого цвета любовь?.. Всякая?.. Страшно, как лабиринт – шаг в глубь и назад пути уже нет. Она всякий день разная, но всегда первая и единственная.
     Случиться может всё, что угодно, только пусть она будет…
     Я знаю любовь, которая бывает совсем без цвета. А если уж быть точнее – то она прозрачна. Робка и обуреваема только мечтами, любовь скромна и даже невинна. Любовь совсем не прячется, просто никак себя не выказывает. Это, когда любовь должна быть незаметна, когда любовь нельзя показать, да и не надо вовсе. Надо только, чтобы никто не заметил. Тогда любовь бывает настолько прозрачной, что уже и цвета не имеет. Любовь трогательно хрупка и бесцветно хрустальна, а сверкает, только если на неё попадает свет, если её осветить. И потому держится в тени, так любовь совсем незаметна. И это хорошо, что её никто не видит. Потому-то никто и не может её изменить. Любовь не навязывает себя и ничего не ждёт. Любовь просто есть и всё. Её самой уже достаточно и больше ничего не надо.
     Обессиленная. Столько сил истрачено на мечты, что на осуществление уже просто не хватит. В своей нарочитой скрытности любовь боязливо стыдится быть узнанной, стесняется. Любовь не вынесет и панически боится отказа. Любовь – страх. Шпионский страх разоблачения и строгий запрет на саму себя.
     В смирении своём сознательно согласна на невостребованность и не даёт никакого повода, никакой провокации на осуждение. Любовь не может рисковать собой и потому готова на любой подлог любых страстей, противоречиво умалчивая о подлинных. Прикрывшись бесстыжей, театральной фальшью, обидчиво навешивает ярлыки, и рассыпает безосновательные обвинения. Но, оправдавшись своей строгостью, жаждет проницательности и признания своего молчаливого, бесцветного, пресного, но всё же потенциала.
     А когда любовь жёлтая, а точнее, то и не желтая вовсе. Любовь золотая и драгоценная, но в богатстве своём самозабвенно щедра и жертвенна. Любовь настолько желанна, что от неё совершенно невозможно отказаться. Сверкая янтарём, любовь проливается густыми, тяжёлыми медовыми струями, заполняя жизнь одним лишь желанием – отдать. Напоить всей своей сладостью. Любовь несёт это терпкое и совершенно непреодолимое желание – непременно принадлежать. Всегда до самого дна. Любовь всегда боится отдать меньше, чем она есть. С постоянной и непререкаемой готовностью по-купечески разгульно платить за всё, что бы то ни было и совершено не важно звенит она монетой, песней или колоколами. Отдаст без остатка всё – золото, которым полна, всю сладость, всю негу и в благости своей бескорыстно, ничего не требуя взамен.
     Любовь развращающе снисходительна и с необузданной, подкупающей расточительностью потакает любым капризам. Без устали расчётливо балует, и льёт, и льёт себя на мельницу самых невероятных прихотей. Без тени сожаления и с убийственной чувственностью истратит жизнь и пожертвует будущим. Дерзко и смело заказывает музыку потому, что платит и невозмутимо с беспредельным терпением ждёт пока эта музыка зазвучит. Не требует – неотступно ждёт.
     По-настоящему истинно богат только искренно щедрый…
     А бывает так, когда любовь красная. Тогда любовь – событие. Красна, как вечный праздник. Ярчайшая. Долгожданная, истомлено желанная и обжигающе горячая, как блин на Масленицу. Любовь никогда не перестаёт удивлять и, пугающе импульсивна. Огненно ослепительна и соперничает со всеми звёздами и даже с солнцем. Но только кажется, что затмевает всё вокруг, напротив любовь зажигает, и светит, и греет и всегда столь долгожданна, что этого света ей всегда мало и любовь распаляется ещё и ещё до пламенной страсти. Испепеляющей страсти. Любовь обжигает всё адским огнём и из него неконтролируемо, вулканом хлещет жизнь. Её жизнь.
     Опасно необратима, любовь беззлобно, просто по природе своей, вытесняет из жизни всё, что с ней не связано. И эта, методично в прах, в пепел уничтожающая, сила её катастрофически неизбежна. И, сама того не поняв и ни о чём не ведая, затмив всё, что только есть, ревниво светит и горит одна только эта спалившая разум страсть.
     А ещё любовь коричневая. Землиста и плодородна, как цветущая клумба. На ней растет чувственность и сострадание. Любовь беспокойно дальновидна и заботлива. Это из любви пекут пироги и варят борщ, это из любви долгими тихими вечерами вяжут свитер. Это любовь, оберегая несколько драгоценных минут утреннего сна, готовит завтрак.
     Неудержимо плодовита, любовь цветёт всеми возможными и невозможными красками, и родит, родит. И никогда не остается в покое. Это любовь направляет резец скульптора и шорохом листвы нашептывает стихи. Любовь делает песню из шума дождя и симфонию из прибоя. Это любовь гонит паруса в гавань. Бывает, в распутицу под тяжёлыми липкими струями ливней становится скользкой и вязкой, как глина в овраге, из которой делают кирпичи, а потом строят дома и замки. Любовь всегда знает, каким должен быть дом.
     В заботливой домовитости своей до удушливости ревниво тоталитарна. Она суетливо топит камин и взбивает перину, даже если в этом нет необходимости. Оглушённая важностью происходящего, просто из благих намерений, охотнее спешит к станку или в поле, к мольберту или роялю и никогда не замечает, как её проявления, её продуктивность становятся важнее и значимей её самой.
     А когда любовь зелёная… Её вековое благородство, как изысканное вино, утончённо традиционно и неистребимо, как заросший ряской пруд в старинном фамильном поместье. И ни избавиться, ни перенести это  пристанище ирисов и кувшинок с комарами и жабами. Любовь  настойчиво консервативна и внешне необычайно покойна. Любовь непреклонна и горда в своей аристократической достаточности.  Выстоянная и тяжёлая, как грозовые тучи.
     Во всей своей безысходности сама никогда ни на что не посягает, у любви никогда нет выбора – не оставляет. Пребывая в этом покое, она слишком драгоценно выстояна и нажита, чтобы позволить хоть на малую толику что-либо сдвинуть вокруг себя, потому никогда не меняется, и остаётся в том месте души, и таковой, как есть.
     Любовь тонка и в непреодолимости своей нестерпима, как зубная боль. Любовь – хворь. Как древняя нескончаемая пытка. Тяжкая мучительная ноша, которую совершенно невозможно оставить. От неё грешно отказаться и невозможно избавиться, нельзя, да и не надо. Это родная и сладостная, пьянящая боль неистребимой, неотъемлемой от жизни, назойливой и вечной вселенской тоски…
     И, кроме всего, любовь чёрная. Совершенно. Являя собой абсолютную  насыщенность настолько густую и плотную, что уже до черна. Плотность её и всеобъемлющая насыщенность всем не позволяет вместить в себя ещё что-либо потому, что это что-либо уже присутствует в ней целую вечность. Сколь бы ни было разнообразие цвета и звука, формы и состояний во всех вселенных в любви всё это спряжено в её невероятной плотности – до черноты. В любви невозможно, а скорее бессмысленно искать какого-либо оттенка, ибо все они полной мерой присутствуют в ней.
     И  наряду с этим любовь черна столь же глубоко, сколь и абсолютная пустота – даже самый яркий и мощный луч без следа пропадает в её всепоглощающей, космической пустотности. Даже самые великие события канут в ней совершенно незамеченными. Все вместе взятые бесконечности – просто песчинки в ненасытной бездне её чёрной пустоты. Любви всегда всего мало.
     Будучи абсолютно глобальной и ревниво наслаждаясь бесконечным величием себя,  включив в себя всё многообразие миров, любовь не находит вокруг более ничего и беспомощно пребывает в вакууме. Утопив в бесконечности своей и поглотив не одну вечность, любовь патологически обречена никогда не познать отдохновенного покоя насыщения. Сама в себе любовь остаётся мучительно неутолимой.

     Я не стесняюсь – я просто не плачу. Главное в жизни – это не найти то чего так хочется, а продолжать любить то, что уже имеешь…
     Я знаю… Я уже знаю, что ты умеешь любить.
     Не меня…
     Какого цвета твоя любовь?..
     Случиться может всё, что угодно, только пусть она будет…

     Когда долго молчит телефон, я всегда включаю телевизор. Мерное его бормотание  привносит ощущение присутствия. Иллюзия? – Спорно. Пытался, было понять, но не всё в этой жизни надо понимать. Есть вещи, которые надо просто чувствовать. Я так делаю хотя бы потому, что в отличии ото всего остального, телевизор мне не мешает.