Сибирский валенок

Видавничий Гурт КЛЮЧ:
Дмитрий Каратеев & Константин Могильниу

Фрагмент романа ЛИРИЧЕСКАЯ ВЕЛИЧИНА или LIEBE DICH AUS...

Отрывок. Целиком книга АЛТЫН на: http://proza.ru/2008/05/01/163


СИБИРСКИЙ ВАЛЕНОК

Да, да, да, полетели высоко, быстро полетели. И расстались навек перелётные гуси. Один – в Шамбалу, а меня на запад понесло. Для начала в Киев. Вот, Ворон, наконец-то, я вижу с твоей стороны тень заинтересованной реакции. Ну не дивись, мы ж с тобою урождённые филологи и знаем, что такое овеществление метафоры, правда? В общем, десятый класс я начал и кончил уже в твоём родном городе, где, если ты был хоть малость внимателен, проживала моя тётя Маша с дядей Гришей. Тебе, конечно, киевские тётки и дядьки – скука и проза:

Родная колыбель мила до тошноты, -

так? А я сходу чуть не отравился урбанизмом. И чуть не опился малороссийскою почвенностью, ну, щирым украинством. И чуть не задохнулся свежим воздухом европейской свободы. Вот запруженный автомобилями Крещатик, как Дэрэ-ручей форелями в нерест. Вот заваленный иностранными книгами самых крамольно-соблазнительных Камю, Дали, Кафок, Сартров, Джойсов, Фрейдов, Ницш, Ортег и Гассетов магазин «Дружба» – и всё это пиршество духов на довольно-таки понятном, если поднатужиться, польском, и всего по два-три рубля книжка, охренеть! А напротив, через подземный переход, возвышается фантастический дворец, и ведут к нему с двух сторон две каменные лестницы, а под ними фонтан (ну, фонтан-то, да ещё с медведем и в Медвежьем нашем Алтынске имелся, только часто пересыхал), а сам дворец-небоскрёб тоже зовётся «Дружба», только уже гостиница, или – так сладостно-западно – ГОТЕЛЬ, а в первом этаже отеля, высоко над Крещатиком (над Крестом, хоть ты и не любил сленговых кличек) – кинотеатр, и опять-таки «Дружба», что уже и насторожило таёжного скептика-конокрада. И уже не насторожило, а ошеломило и подавило, нет, не величием, а величиной, сотрясаемое ветром изображение – четырёх орденов Героя Советского Союза на чёрном пиджаке, и выше – энергичного подбородка и тяжёлого до косности рта перед всегда готовым служить микрофоном, и выше – бесконечно спокойных отекших очей, и выше – непроходимо пышных и безмятежно-безбрежных бровей – куда там алтынской тайге с рысями-росомахами! Состоит портрет из четырёх прямоугольников, из которых какой-нибудь порою вынимается, и тогда получается совсем Дали, а всего-то – такой свойский и алтынский Леонид Ильич Брежнев, охренеть! Даже он обретает здесь европейскую элегантность и импозантность. А что уж говорить о тёлках! Как здесь говорят – волах. Так и видишь: нескончаемо-пыльный шлях, а обабич того шляху – золотое пшеничное поле, а по-над полем в бескрайности-бесхмарности блакитной – орэл коло на коло нижет, а ниже – ластивки носятся-квилят, а уж по шляху – волы йдут парою, воза с сеном тянут, а на сене том – дивыця-молодыця сидит, сама как вол крепкая, здоровая, белотелая, груди как груши, коржик с маком жуёт, а к ней дед в брыле круглополом клеится-залыцяецьця: «Ты ж моя ясочко!» А дивыця-молодыця-волыця и нэ подывыцьця, така цяця, бач! Не то – городские волы: ноги стройные, бёдра круглые, груди бодрые, гривы долгие, шеи гладкие, очи синим-зелёным подведены, губы гордые, сами будто голые, ух!
– Ну шо ты лыбишься, чувак? Нас с Галкой не видал?
– Та шо ты с ним цацкаешься, это ж кугут рогатый!
А я и не лыблюсь, я любуюсь европейщиной, ноздрями жизнь загранично-праздничную впиваю: тётя Марийка по утрам кофе варит, не ячменный, как мама Зоя – бразильский «Робуста», дядя Грыць не мутняком алтынским давится – коньячком «Десна» бодрится, так говорит:
– Ну, прибув ти, парубче до нас, і то є гідним поваги. Згадується коріння? Так отож. Твій же прадід був ізроду Попенко, а як же! То тії русифіканти робили з вас перЕвертнів-русифікатів: припише той царський чи совіцький чин-держиморда до козацької фамілії «-въ» з твердим знаком, і вийде такий собі, як Тарас писав, Кирпа-Гнучкошиєнко-въ, або Попенко-въ. Стидаєшся? Отож. Я тобі таку істину відкрию: людина шляхетна і тої ганьби стидатися має, до котрої особисто ніби й непричетна. Бо стидання є вже передумовою оновлення. Так започатковується внутрішнє відродження. Поміркуй-но: як ти потрапив на той у біса Алтин? Та знаю, що народився. Але скажи: а чому ти, Попенко з діда-прадіда, маєш народжуватися саме отам, га? Не у лузі під вербою, під зеленОю, не в садочку вишневому, не в хаті білій, де лелека на стрісі – ні! У тайзі холодній-голодній-болотній, у барлозі ведмежому-росомашому, серед пущі татарської, на чужині дикій. Що рід твій туди занесло? Не знаєш? Ти того ще не свідомий? А то кацапська ментальність ординська вітром бездомним-перекотипільним учорашніх слов’ян від рідної землі-ріллі відірвала. Бо кацап не розуміє того, аби садок свій невеликий плекати, виноградну лозу пестити, хатину білити – ні! Він бачить: землі багато, сьогодні шматок розорю, завтра ділянку сплюндрую, потIм сусіда, дастьбіг, пограбую. Та й підемо далі: світ великий, є ще Сибір, Сибір вєдь тоже руськая земля. Отам ти й народився, Платоне. Пий, парубче, то звичай козацький. А Марійка нам тим часом свіжих бармалейчиків підсмажить, га, жінко? Так отож.
И несёт уже красавица тётя Марийка (скулы тонкие, очи с выблеском, чуть улыбаются, бёдра воловые, руки белые, пальцы длинные – не видал таких), несёт уже круглую тацю китайскую с дракончиком, на изгибах драконьих полумиски расставлены, в одной бармалейчики в масле шипучем кишат, в другой – улыбки-вареники сметанною ванной балуются, в третьей – драники-картопляники жареной цыбулей шкварчат-укрываются, а отдельно на маленьком блюдечке – сала белый шёлк, шкурка золотая, да чеснока слоновая кость, а посредине таци – длинная сулея стоит, а в ней – такое дымное, волшебное, на мутняк отдалённо похожее, только почвеннее и культурнее:
– Диви, Грицю, дитина здивована. Да, Платошечка, а как же, без сала – это не стол, а без самограя – это не сало. Хоча тобі, Грицько, і не треба давать…
– А як то? Господарю, та й не треба? Отакої!
– А ти вже зранку «Десною» причастився.
– Ну так то ж зранку, а то до сала. Ти мене, жінко, не плутай. Будьмо, хлопче!
Дядя Грыць Гайовый – художник. И не «режимOвый» конформист-соцреалист, а национально свидомый космист. Его мастерская раза в три больше квартиры, хотя и зовётся почему-то мансардой. Путь к ней, правда, лежит через чердак, где сумрачно, тесно от холстов и подрамников.
– Ти, небоже, проходь, трохи в’язи нагни, а на кажанів не зважай: вони митцеві друзі.
 Не приметил я кажанов-нетопырей, только сердечно в них поверил. А с чердака вдруг лесенка вниз, а там всё светом жёлтым, как маслом, залито, и холсты лесом толпятся, на стену лезут. Между холстов столик, а на столике «Десны» пляшечка-пузашечка, пепельница в виде инь-и-ян, люлька казацкая и сигары в корзинке. Три этажерки о столик трутся. На одной: альбомы: de Chirico, Филонов, Juan Gris, Yves Tangui… На другой: Lolita, Кобзар, Sigmund Freud, «Остановка в пустыне»… На третьей: цацки-нэцкэ, апостол Петро с трембитой, пузатый Юй-Нюнь и ступка расписная с пестиком. А на холстах – малопонятно, но здорово: то ли яичные скорлупки, то ли чашечки лилий болотных, а может и звёзды – он же космист. А вот разрослось – колючее, рогатое, шипастое, а из того – рыла выставились. И сразу ясно – конформизма тут не ночевало.
– Придивляєшся, козаче? Ти не перший на цю роботу звернув увагу. Сам товаріщ Шепіт як подивився, зразу як сказився: «Немєдлєнно снять! Ето шо в вас, іскуство?» І далі в тому сенсі, що автор не бачить у нашому полі жита-пшениці, а самі бур’яни-осоти. А я, парубче, тим пишаюся: це, щоб ти знав, для художника – найвищого ґатунку суспільна відзнака. Не продам її нізащо!
Вот так и год у меня прошёл – последний школьный. Уроков особых не припомню, а так всё: Андреевский спуск, Труханов остров, Жуков остров, Корчеватое, ну ты в курсе. И кабы у меня была тогда подружка вроде Татьяны, то сказалось бы что-нибудь вроде:

Ты вся, как мысль, что этот Днепр
В зелёной коже рвов и стёжек -
Как жалобная книга недр
Для наших записей расхожих.

Но поскольку шла полоса межлюбовья, то звучало на душе только простое и трогательное:

Сад весь омыт был весенними ливнями,
В тёмных оврагах стояла вода…

Тебе оно, конечно, ближе первого, с «жалобными книгами». Для вас, бардов, «белые акации» вроде высокой поэзии, а по мне – провинциальные отголоски периферии серебряного века. Хмуришься? То-то: ощущаешь внутреннюю неправоту. Хоть в чём-то… Ну вот, а следующим летом стали дядя с тётей меня в вуз поступать. Прямой бы путь в худинститут, да дядя Грыць там со всеми расплевался до серьёзного, и к тому же мне кисть как-то не задалась. Даже тётя Марийка расстраивалась:
– Нет, Платоша, не хочу тебя огорчать, не скажу так сразу, что ты не художник, но надо быть готовым ко всему. В конце концов, хороший зритель стоит плохого живописца. Ты согласен со мной?
– Само собою. Не журись, тётя Маша, не вопрос.
И повела меня тётя Марийка сам знаешь куда – в КГУ им. Т.Г.Шевченко. По-украински КДУ, что в просторечии расшифровывалось: «Куди Дурень Уперся?» Уже не ошеломило: Красный корпус – цвета борща со сметаной, Жёлтый корпус – как гарбузовая каша, а между ними – парк с понурым, руки за спину, Тарасом. В жёлтом – лестница с металлическими ступеньками, круглые своды, аудитории-кельи, на третьем этаже за тёмным предбанничком светлый кабинет, а в нём волковатый, с монгольцей в чертах декан Михайло Семенович:
– Так, так, ну побачимо. Зачекайте, Маріє Петрівно. Я знаю вашого дядька, молодий чоловіче. Шанована людина, неоднозначна постать…
Я:
– Я знаю, какую именно его постать вы имеете в виду. А художник ею, представьте, гордится…
Декан:
– Маріє Петрівно, нічого не розумію.
Тётя:
– Ой, Михайле Семеновичу, дитина з Сибіру. Там і людської мови не почуєш: ведмеді, росомахи…
Декан:
– То що ж, він її не вивчав?
Тётя:
– А де ж було вивчати? Закінчував уже в Києві, так його звільнили від української.
Декан:
– Але ж російською, я чую, він начебто володіє, га?
Я:
– Авжеж.
Декан:
– Ну то пишіть заяву, будемо зараховувати на російське відділення. А яка різниця? Аби не як дядько: Радянська влада його вивчила, а він заявляє кореспондентові з мюнхенської «Свободи», що всупереч усьому він усе життя має свободу творчості…
Тётя:
– Але митцеві дещо можна вибачити…
Декан:
– Саме тому ми з ним взагалі розмовляємо. Іди, навчайся й не будь таким!
Тётя мне (уже в коридоре):
– Дяде Грише ни слова! Страшно представить…
Я:
– А чо такое?
Тётя:
– Не чо, а шо! Год живёшь в столице, а всё как сибирский валенок.
Но пришло извещение о моём зачислении на филфак, попались на глаза дяде слова «Отделение русского языка», поглядел он мне в глаза, как Тарас Бульба изменнику сыну, и молвил кратко:
– Геть!


Отрывок. Целиком книга АЛТЫН на: http://proza.ru/2008/05/01/163