Рукопись уставшего писателя

      "Она шла и любовалась плоским низковатым небом нежно-зелёного оттенка. Едва ощутимый, призрачный ветерок соскальзывал по обнажённому телу. Острые камни кончились, босыми ногами было приятно ступать по прохладному песку. Внезапно, опустив лицо, она увидела прямо перед собой огромное многоногое насекомое с крапчатым, грязно-красным панцирем. Из его бугристой спинки торчали вверх крючковатые лапки, соединённые у основания так, что образовывали некое подобие скелетика зонта, который вкрадчиво шевелился.

      Она в испуге отпрянула назад и упала, споткнувшись через какой-то камень, туго сидевший в песке. Тут же вскочила и попыталась схватить этот булыжник, чтобы раздавить бурого гада, - который, впрочем, уже улепётывал, - но камень оказался наощупь мягким и тёплым. Она отдернула руку.

      Это было колено. Обыкновенное человеческое колено в том виде, каковой оно принимает, если согнуть ногу, почти округлое, с натянувшейся кожей и двумя малозаметными ямками по бокам. Можно было даже разглядеть крошечную розовую родинку и редкие волоски...

     Она, сидя на корточках возле своей находки, резким движением головы откинула прямые волосы со лба и принялась копать. Вокруг колена, теперь чуть более видимого, образовалось углубление. Она долго разбрасывала песок, однако появившаяся голень вовсе не сужалась к низу, как это было бы естественно. Так же и бедренная часть - она не расширялась, не становилась мясистее, хотя яма была уже достаточно глубокой.

     Что тут поделаешь? Ничего. Она, скользя по ссыпающемуся песку, выбралась из широкой воронки и последний раз оглянулась на живую, высокую треугольную арку там, на дне, которая отбрасывала гротескную тень в форме циркуля, острую резко-чёрную тень. Она рефлекторно отряхнула руки, обнажённые ноги и ягодицы, вздохнула, и зашагала дальше."

      Николай Пантелеймонович, сняв узенькие стильные очки, перевёл дух. Основательно меблированная комната с высоким потолком и сочно потрескивающим камином как будто умерла. Замерла. Только аристократически постукивали громадные часы на стене.

      Балоев, задрав смолянистые брови, подёргал короткую, густую бороду и встал. Нерешительно прошёлся туда-сюда. В роскошном, и тем не менее, домашнем халате он напоминал какого-то восточного хана. Поднял руку. Снова опустил.

     - Конъячку! - сделал открытие он.

      Николай Пантелеймонович так и не понял, понравилась ли Балоеву эта часть романа (в голове крутилось обиженное: "я ещё не дочитал..."), но идея на счёт конъячка расположила его думать, что всё, наверное, - наверняка, - не так уж плохо. Он откинулся на спинку глубокого кресла и невольно сглотнул, теребя очки в сухих пальцах.

     Красивая, но странная квартира... Николаю Пантелеймоновичу почудилось, что он услышал какой-то шорох слева, где был занавешенный цветастым покрывалом вход в соседнюю комнату. Обернувшись, он заметил, что занавеска, вроде бы, дрогнула, хотя не был в этом уверен.

     Балоев поставил на низкий журнальный столик между ними два бокала, похожие на маленькие аквариумы, и снова сел в кресло. Уютно вытянул длинные ноги. Закурил сигару. Выпустил стремительную струю дыма вверх, - может ли дым быть красивым? - демонстрируя респектабельную, чуть серебристую бороду.

Николаю Пантелеймоновичу надоело молчание.

    - Понимаете, мне было необходимо найти что-то другое! - пробормотал он, удивляясь извиняющимся ноткам в своём взволнованном голосе. - Я больше не могу, как раньше! И не хочу.

    - Или не хочу? - загадочно переспросил Балоев.

     Поразмыслив, Николай Пантелеймонович признался.

    - Да, пожалуй, скорее, не могу. Но это не то "не могу", что исписался, там, утратил способности, кризис жанра. Это такое "не могу", которое как "не хочу". Сердце больше не может! И ум. - Николай Пантелеймонович как-то по-молодому тряхнул седой шевелюрой. - Меня тошнит от всех моих двадцати трёх романов и трёхсот семи рассказов. К чёрту это бытописательство, заношенные идеи! Правда жизни, когда её профессионально эстетизируют - хуже лжи. А сама по себе - пошлее писанины графомана!.. ("А меня таки крепко всё достало," - с непонятной гордостью подумал он.)

     Балоев, наклонившись к столику, взял пузатый бокал. Пригласил взглядом и Николая Пантелеймоновича. Выпили. Сигарный дым, напитанный отблесками камина, задумчиво повис над креслами.

     - А почему вашу героиню так странно зовут?

     Николай Пантелеймонович смутился.

     - Это тоже, как бы, часть идеи. Ну, я не знаю... В принципе, я как-то рассказывал сыну, он предложил дать ей имя обыкновенное. Назови, говорит, её Алиса. Я даже колебался...

     Балоев захохотал, но, подумав о чём-то, резко перестал смеяться.

     - А знаете, я, пожалуй, вам кое-что покажу.

     Запахнув халат, он пошарил в бумагах, наваленных под журнальным столиком. Достал какую-то тетрадку и, раскрыв наугад, стал читать.

      "...своими пепельно-серыми потресканными пальцами, похожими на корни мёртвого дерева, он разодрал на ней платье, в миг обнажив высокую пышную грудь, которая упруго дрогнула от этого грубого рывка. Затем он шагнул назад, заслонив свет висящего на стене факела громадным плечистым безголовым силуэтом. Его, свободно парившая в стороне, шишковатая голова зажмурилась. Медленно поплыла в сумерках почти у самого свода пещеры, разинула пасть. Высунулся болотно-зелёный гигантский язык, по которому пробегали синие шипящие искры. Раздался сладострастный рёв. Толстое, покрытое мягкими шипами орудие этого исполина нацелилось прямо на девушку!.. Снова потусторонний стон. Ей в лицо, на волнистые волосы, на плечи, на обнажённую грудь пульсирующим фонтаном брызнуло его чёрное как смола семя. Принцесса закричала, захлёбываясь..."

      Балоев закрыл тетрадку и снова бросил её под стол. Николай Пантелеймонович беспомощно тёр высокий лоб, скорчившись в кресле.

      - Чей это шедевр? - усталым голосом спросил он.

      Балоев только махнул рукой с брезгливой гримасой.

      - Я понимаю, что вы хотите этим сказать, - Николай Пантелеймонович закрыл папку со своей рукописью и, положив её на столик, приник к шарообразному бокалу. Пить из этой посуды было неудобно, и он с раздражением утёрся узкой ладонью. - Но, поймите, у меня такой период... Я не ставил целью писать о какой-то мистике, или о потустороннем, или о чертовщине, там, какой-то. С помощью абсурдных декораций и обстоятельств я пытаюсь взломать стереотипы понимания...

     - Знаете, некоторые писатели в молодости начинали с подобного сюрреализма. А в последствии приходили к выводу, что простое изложение обычных вероятных событий, если автор сумел сделать это интересно, ярко и самобытно - это и есть настоящее мастерство. - В чёрной бороде Балоева сверкнули его крупные красивые зубы. - Мне такие попадались.

     Николай Пантелеймонович  зябко стиснул напряжённые ладони и поднёс их к своим бескровным устам.

     - Как же вам объяснить-то... Я устал создавать дубликаты, копии, а так же трафареты и шаблоны жизни. Если бы вы знали, какая это катастрофа для меня. Да, я сформировал свой особый язык или манеру, можно даже сказать стиль, и поэтому мог бы и дальше штамповать искусные перепевы того, что вижу в окно... Но именно от этой мысли меня бросает в ледяной пот! Лучше б я утратил способность писать, такая боль была бы более выносима...

      Что-то громко треснуло в таинственно мерцающем камине, и Николай Пантелеймонович испуганно оглянулся на занавешенный проём двери слева. Опять показалось.

      - Мучительно, это очень мучительно, - с задумчивым видом продолжал он, всё больше съёживаясь в кресле. - Я вам расскажу про один случай... Я это никому ещё не рассказывал, даже жене.

     - Только если вы уверены... - тактично предостерёг Балоев, но, тем не менее, уселся поудобнее и закинул ногу на ногу, оправив узорную полу халата.

Пара круглых бокалов поблёскивала на столике рядом с забытой папкой, словно два огромных пузыря, вздувшихся в луже серебряного подноса.

     - Месяца два назад тоска стала просто невыносимой, - Николай Пантелеймонович расширенными глазами неподвижно глядел на поднос. - Помните, какой был морозище? Я выбрал именно такой способ. Написал всё, что надо, как делают в таких случаях, и в одной пижаме, босиком вышел на улицу. Ступал по снегу как по углям. Накануне я решил: нужно лечь на землю, а там - крупозное воспаление лёгких, и всё... Но я почему-то не смог этого сделать. Снег, истоптанный за день, но всё ещё белый, казался мне невозможно отвратительным... Николай Пантелеймонович  замолчал, всё так же уставившись перед собой.

       Сонно, с нудной вопросительностью постукивали настенные часы: итак? итак? итак? итак? итак?..

     - Я очень рад, что вы всё же... - неохотно начал было Балоев.

     - И вот тут случилось что-то в высшей степени странное... Может, это был сомнабулический транс или приступ лунатизма, - Николай Пантелеймонович пожал худыми плечами. - Я не разбираюсь в гипнозе и прочих сугестивных феноменах. В общем... У меня было видение.

      Балоев смотрел с искренним интересом, оглаживая рукой чёрную бороду.

     - Я стоял в ледяном мраке и стучал зубами, меня била крупная дрожь... И вот я увидел, что из резкой глубокой тени двора приближается человеческая фигура. Я даже не сразу понял, что этот высокий человек шёл вверх ногами.

     - Как вверх ногами?

     - Ну, знаете, вы, наверное, видели как гимнасты ходят на руках. Мне приходилось видеть. И даже вблизи. Смешное и чуточку жутковатое зрелище, - Николай Пантелеймонович бессмысленно поглядел в угольно отблескивающие глаза Балоева. – Однако при этом всегда как бы ощущаешь неестественность этого способа передвижения. Почти чувствуешь, что напряжённые руки несут непропорционально большой вес, шея комически надута, а ноги нелепым, ненужным, излишним грузом покачиваются вверху, как... как... Короче, в этот раз всё было иначе. Человек шёл вверх ногами, но его походка была самой обычной неторопливой человеческой походкой. И глаза...

       Николай Пантелеймонович нервно подёргал пальцами ворот рубашки, мотая седой головой.

      - Странная фигура ещё не приблизилась ко мне, а я уже видел его глаза. Очень близко. Можно сказать, в упор. Знаете, как бывает во сне.

      - Глаза тоже были перевёрнутыми?

      - Что? Как вы сказали?

      - Глаза были тоже как у человека, стоящего вверх ногами?

      Николай Пантелеймонович крепко задумался. Потом вдруг выпрямился в кресле, ошарашено таращась на Балоева.

      - Нет. Глаза были... обычные, правильные, или как сказать... И взгляд. Это был взгляд и не осуждающий, и не укоризненный. И даже, поверьте, не порицающий. Но я быстро вернулся домой, лёг в постель и заснул как убитый.

       Камин почти погас. Комнату освещал только тусклый жёлтый торшер, тоскующий в углу. Балоев встал, подошёл к исполинскому шкафу и что-то извлёк оттуда. Николай Пантелеймонович покорно принял у тихо смеющегося в бороду хозяина тяжёлый чёрный предмет.

      В его холодной ладони лежала статуэтка человека с чуть согнутыми ножками, вытянутыми носками и воздетыми над головой ручками. Руки были выпрямлены, распластанные ладошки согнуты под прямым углом, как будто он держал над собой невидимую плоскость.

     - Вы неправильно взяли, - деловито заметил Балоев и перевернул фигурку вверх тормашками. - Подарок. Возьмите на память.

     Снова послышалось лёгкое шуршание слева. Николай Пантелеймонович оглянулся и увидел высокую девушку с распущенными волосами, которая стояла в проёме двери, отодвинув шторку опущенной безвольной рукой. Он догадался, что это дочь Балоева.

     - Не беспокойтесь, она ничего не видит и не слышит.

     - Добрый вечер, - всё равно выговорил Николай Пантелеймонович, соображая, чего ему, собственно, беспокоиться.

     - Ну что ж, уже поздно, - Балоев облокотился на спинку своего кресла и побарабанил по ней пальцами. - Оставьте, пожалуйста, свою рукопись у меня, я что-нибудь придумаю.

     Николай Пантелеймонович встал. Девушка уже исчезла в комнате, но у него в памяти запечатлелся её оцепенелый невидящий взгляд, повисший между мягко ниспадающими локонами волос.

     - Да уж, сделайте одолжение, - пробормотал он и направился в прихожую. Балоев с любезным жестом хозяина шагнул было за ним, но тут раздался звонок. Это в последнюю минуту покрасовался стилизованный под старину телефон с массивной трубкой, украшенной загнутым раструбом.

     - Слушаю. Да. Очень хорошо, что вы не забыли... - Балоев кивнул чёрными глазами Николаю Пантелеймоновичу, как бы говоря, мол, извините, что не провожаю.

      Уныло сражаясь со своим тяжёлым пальто, которое волной поднимаясь над ним, куда-то прятало вход в рукав, Николай Пантелеймонович не сразу заметил, что рядом в прихожей кто-то стоит.

      Это была дочь Балоева.

     - До свиданья, - хрипло сказал он, выходя на лестницу. Но девушка вдруг бросилась следом, зашарила по нему горячими ладонями и, нащупав, крепко обхватила его руку, всё ещё держащую статуэтку.

     Николай Пантелеймонович удивлённо всматривался в её напряжённое лицо с мёртвыми глазами. Сжимая обеими руками его кулак, она несколько раз сделала резкое движение - вверх-вниз, - он даже почувствовал боль в локте. Потом ещё раз. Дурашливое прощание, что ли? Николай Пантелеймонович с трудом высвободил запястье и посмотрел на подаренную ему кукольную фигурку. Девушка медленно кивнула, вернулась в квартиру и закрыла дверь.

     На попутной он долго размышлял об этом, глядя на пролетающие мимо серебристые огни города. И только подъезжая к дому, наконец, догадался, что же она имела в виду.

      Неожиданно преисполнившись решимости, Николай Пантелеймонович попросил остановить и выскочил. Вынул из кармана пальто экзотический презент Балоева. Чёрная поверхность неизвестного материала матово отсвечивала. Размахнувшись до хруста в плече, Николай Пантелеймонович изо всех сил швырнул фигурку об тротуар.

      Произошло нечто странное. Казавшаяся такой хрупкой статуэтка с пронзительным звоном отскочила и взлетела вверх. Он как-то инстинктивно поймал её, когда она падала и, не смотря на полное замешательство, краешком мысли порадовался, что в своих летах он ещё достаточно ловок.

      Вторая попытка оказалась более удачной. Изящный предмет с обиженным дребезгом разлетелся на мелкие кусочки. Николай Пантелеймонович вернулся назад, открыл дверцу и снова плюхнулся на сидение. И вздохнул: "поехали!" Только сейчас он вспомнил, что из-за всех этих мелких и странных происшествий так и не рассмотрел глаза чёрного человечка. Да и к лучшему это...

      "Она всё шла. Обнажённая и печальная. Ветер, улёгшись, сонно потрагивал  поверхность песков... А Она шла. К ясно видимому, ровному как линейка горизонту, смыкающему низкое салатовое небо и этот разногабаритный песок, так и не решивший, песчаный ли он. Вопросов у Оны не было...

     Ничто больше не волновало Ону."