Портрет композитора 15 глава

Уфа, XXI век
Художник очнулся, когда было уже светло, за окном ветер гонял комочки тоскливых туч, расчищая серый горизонт, и в мастерской тоже было серо и тоскливо. В голове стучало, надо было придти в себя, собраться с мыслями, прошвырнуться после ночных сумасшествий. Ноги сами повели к набережной, к старинному парку.
Река встретила Преображенского шумом машин, громыхающих по стальному мосту, криком простуженных чаек, носящихся над водой, и резким холодным ветром. Порывшись в карманах, к удивлению своему обнаружил мятую, затерянную сторублевку, тут же на радостях купил три банки “Балтики”, и, спрятавшись в беседке, приступил к восстановлению пошатнувшегося здоровья. Первая банка улетела вмиг, на второй он задержался, и, чувствуя приближение хмельного расслабления, немного вздремнул. В памяти всплыли и побежали потоком воспоми-нания. Вспомнилась мать - полная, улыбающаяся женщина. Добрейшая душа, почти никогда его не наказывала. Вслед за мамой вспомнился и отец – высокий, строгий и серьезный человек, профессиональный пианист. Никогда не бывал дома, все время в концертных разъездах. Но когда приезжал, всегда забирал жену и сына и они шли гулять по парку - спускались к реке по шаткой лесенке, бросали камешки, любовались прибрежным видом, потом, поднявшись с прогулки, сидели в беседке, отдыхали, заправлялись на обратную дорогу. Алеша навсегда запомнил этот вид – широкий поворот реки, рыбаки, разбросанные в лодках по водной зеркальной глади, домишки полузатопленные на низком берегу, стая молодых безлистых березок и облака розовые, нежные, невесть куда бегущие…
Преображенский допил вторую банку, встал. Мимо, смеясь, пробежали молодые девушки. Художник проводил их взглядом. И пошёл на выход из парка, к чугунным воротам на роликах. 
Но не прошел и десяти шагов, как услышал за спиной шум и топот догоняющих ног.
- Преображенский! Алексей! Да стой ты, наконец! Остановись!
Преображенский обернулся и  увидел Василия.
- А, это ты, - кивнул рассеянно. - Привет.
- Привет, привет, - Василий догнал, поравнялся с художником. – Как жизнь, старик?
- Нормально. А ты?
- Не обо мне речь. У меня Софья. Говорит, что ты ее прогнал. Опять поссорились?   
- Ни с кем я не ссорился. Что ты мелешь? – недоуменно уставился на друга Преображенский.
- Короче, Склифосовский, - начал Василий, - Не я к тебе Софью привел, она сама захотела. Но раз уж так вышло, я в некотором роде несу за вас ответственность. Что вы, в самом деле, как маленькие! Если хотите жить, то живите. Если не хотите, то и не надо. Ты слышишь меня? Софья боится за тебя, говорит, что-то с тобой неладно. Короче, она сейчас у меня, пойдем, я вас помирю.
- Что со мной может быть неладное? Что она тебе наплела? - Преображенский едва удержался, чтобы не сорваться на крик. – Никуда я не пойду!
- Да пойми ты, чудак-человек, я же о тебе пекусь, – не отставал Василий. - Она замечательная девушка, как раз такая тебе и нужна. У тебя, как я понимаю, сейчас запой…
- Застой, ты хотел сказать, - мрачно сказал художник. – Да какая теперь разница…
- Ну, вот я и говорю, запой, - продолжил Василий. – Ты вообще, как думаешь из запоя выкарабкаться? То есть из застоя, прости. Бездействие – смерть для художника…
- Ты что, нотации мне вздумал читать? – перебил друга Преображенский, опять раздражаясь. – Я это знаю и без тебя. А Софья, если хочет, пусть приходит. Я её не прогонял. Все, пока, - и, не дожидаясь ответа, пошел прочь.
- Послушай, Алексей, - крикнул вдогонку Василий. – А ты действительно ви-дел Мусоргского?
Преображенский, не оборачиваясь, махнул рукой. Василий пожал плечами. Вот и помогай после этого. А не пошли бы они все на… И не стал догонять друга.

В мастерской было пусто и одиноко. И зачем он вернулся? Преображенский прилег на диван и незаметно для себя задремал. Потом вскочил, достал банку пива, откупорил, жадно начал пить. И тут застыл, уткнувшись взглядом в мольберт – на полотне, еще вчера сером и пустом, обретая цвет и неясные очертания,  проступало изображение. На глазах художника холст сам, без какого-либо посторон-него участия, превращался в картину. Несколько мгновений - и на холсте вырос, раскинулся во всю свою могучую ширь портрет композитора Мусоргского. И это не был портрет работы Ильи Репина, а какой-то другой, неизвестный. Компози-тор на портрете был моложе и веселее, добрее, а не спьяну угрюмо-сосредоточенный и с красным носом, как у натуралиста Репина. Потом, изображен Мусоргский был в парадном сюртуке и с дирижерской палочкой в руках, как в театре. И, наконец, позади композитора была изображена древняя Москва, Кремль, Спасская башня и колокольня Ивана Великого. Преображенскому даже на какой-то момент показалось, что он видит хмурую Софью, говорливых стрельцов и непреклонного патриарха Иоакима на кричании нового, молодого царя…
Художник протер глаза. Что за чертовщина! Вчера как с небес свалился студенческий, ученический рисунок, который почему-то сразу же исчез, сегодня маслом написанный портрет. Нет, этого случая он не упустит, срисует. Преображен-ский бросился к папке с картоном, вытащил лист, схватил карандаш и, присев к столу,  стал лихорадочно рисовать, переносить изображение с полотна на картон. Пока еще портрет на холсте, пока еще Мусоргский смотрит на него лучистым взглядом и улыбается. Смеётся или посмеивается? А не всё ли равно! Главное, сохранить портрет, отрисовать его своей рукой, и тогда, может быть, всё прояснится.
Преображенский работал профессионально и основательно, без лишних движений, в одно время намечая и композицию, набрасывая контуры портрета, заднего плана и тут же прорисовывая подробности лица, шеи, плеч. Вот где пригодилось умение рисовальщика, когда глаз и рука долгие годы работали как один отлаженный механизм.   
Прошёл час, второй, на исходе третьего часа входная дверь отворилась, видимо, в спешке художник забыл её закрыть, и в мастерскую вошла Софья. Преображенский ничего не заметил, девушка вошла почти бесшумно и осторожно стала возле двери.
Налетевший порыв ветра отбросил форточку, и та с жалобным стоном ударилась об оконное стекло.
- Кто здесь? – обернулся на шум Преображенский. – Соня? Как ты здесь оказалась? Кто тебя пустил?
- Никто, - ответила Софья. – Дверь была открыта. Я помешала?
- Да нет, чем ты мне можешь помешать, - сказал художник, не прекращая работы. - Проходи, садись. Я сейчас закончу.
- Ну, если ты этого хочешь, - Софья прошла, села на диван. – Что пишешь?
- Так, портрет один. Ты чего Василию наплела, будто я тебя прогнал?
- А так оно и было. Что, не помнишь, как вчера со мной разговаривал?
- Никто тебя не прогонял, - убежденно ответил Преображенский. – Это все Мусоргский. Я был не в себе. А ты под руку подвернулась. Ну и…    
- При чем тут Мусоргский? Ты просто хам и неблагодарный. Нет, во второй раз я этого не вынесу, - Софья порывисто встала, собираясь уйти, но Преображенский остановил ее.
– Ну, чего ты, Сонь, куда? Шуток не понимаешь? Со мной черт знает что происходит! Запойный застой. То есть застойный запой. Не знаю. Да чего тебе объяснять, ты сама все знаешь. Такое с художниками случается - пустота в голове, в душе, полный раздрай во всем. Но сейчас, хочешь – верь, хочешь – не верь, прошло. То ли потому, что ты вернулась, то ли потому, что Мусоргский. В общем, я снова пишу, я вернулся к работе. Смотри, чего я сотворил, - и художник расцвел, показывая девушке начатый портрет композитора.
- Ты мог бы не упоминать при мне имя Мусорского? Очень тебя прошу, - ска-зала Софья.
- Конечно, пожалуйста, больше не буду, - поспешил извиниться Преображенский.
- Ну, и что дальше? – спросила Софья. – Что ты мне всем этим хочешь сказать?   
- Ну, - замялся художник, - чтобы ты осталась. Ты хорошо сделала, что пришла. Просто молодец. Я очень рад. Может, останешься?
- Не знаю, не знаю, можно ли тебе верить, - покачала головой Софья. – Вчера вроде вел себя неплохо, а вот сегодня, - и она украдкой посмотрела на Преображенского. Ну вот, кажется, снова он у нее в ловушке. Надолго ли? - Ладно, остаюсь. Только, чур, обещать полное повиновение. И не подглядывать. Я что, просто так пришла? Сейчас мы с тобой будем праздновать мое возвращение. Отвернись, кому я сказала? Повернешься, когда скажу… 

Преображенский проснулся ночью, в окно лезла рыжая луна, посреди мастерской в серой занавешенной мгле уныло белел мольберт. Холст, еще днем вмещавший в себя поразительной силы и красоты портрет, был пуст. Ну вот, случилось. Так он и знал, этого и боялся. А картон? Художник рванулся к столу – карандашный рисунок, насколько можно было разглядеть, был цел. Как вовремя он срисовал портрет! Будто знал заранее, предчувствовал. Нет, не знал, ему подсказали! Кто-то нарочно злит его, нашептывает, что портрет композитора должен стать его новой работой. Но кто? И почему Мусоргский?