Терапевт

I. Пару слов о себе

Дипломированный психоаналитик, я лежал на кушетке, заложив руки за голову, в ожидании своего первого пациента. Кушетка напоминала крокодила с открытой пастью. За окошком шумела хвоя. Прислушавшись, можно было услышать скрип корабельных сосен – это сладкий загадочный лес чуть поодаль. Говорят, идя по лесу, ни в коем случае  не следует останавливаться, иначе деревья прихлопнут тебя в два счета, утащат корнями под землю! Но всё это глупости, глупости.

Беззубый бумажный клещ с мироощущением гадкой бабочки, я переоценивал свою жизнь, невольно погружаясь в депрессию.
Я мечтал стать писателем и, наконец, достиг успеха: мои труды оказались настолько весомыми, что сгодились бы для убийства не только крупных насекомых, но и мелких птиц. Журналы и издатели тактично молчали.
Я вздыхал о возлюбленной столь интенсивно, что сдул её с горизонта. Она оказалась прекрасным любящим созданием и великодушно оставила меня из опасений превратить в обывателя – или – не превратить, – в любом случае, очень мило с её стороны. Ушла молча.
Творчество сжирало много времени, я жертвовал учебой (как-бы-знаниями), женщиной, женщинами, и, следовательно, деньгами (да, это связано, я – циник). Слишком поздно понимаешь, что твоя изнанка, пресловутое «наболевшее», частное, стихихийные откровения и другие буковки – нужны только тебе самому. Разве что самые преданные друзья, обреченные на твоё чистописание, будут искренне изображать заинтересованность. На самом деле, «каждый и сам умудрен километрами шизофрении на страшном диване». Им всё равно.
Так, без чемоданного капитала, без сексапильной однофамилицы-домработницы и, самое страшное, без приоритетных карьерных целей (родители в посудобойном ужасе зачитывают нотации) я оказался в  дёшево снятом помещении в доме, назначенном под снос, в этой самой кушетке, перед большим окошком с видом на лес.

…клещ с душой гадкой бабочки я переоценивал свою жизнь и ставил: «не удовлетворительно», а опрокинутая рюмка с переливчатым треском рисовала круги на потертом паркете.


II. Первый пациент

Ни секунды не задерживаясь у двери, он стремительно скользнул вдоль стены и приклеился к стулу в углу, лишь потом по моему настоятельному приглашению нехотя пересел на кушетку. Молодой человек со взглядом канарейки, пролетающей над муравейником.  Мысленно я дал ему имя – Смешной Человек.

Мы молчали довольно долго, я спрашивал, как его зовут,  нравится ли ему погода и т.п., в ответ он выдавливал из себя по полфразы, словно прокручивая язык в мясорубку, словно сквозь стену усталости, в которой, тем не менее помалу образовывалась и разрасталась брешь.
— Жаль, что вас смущает стереотип неудобного молчания, – начал он, – В тишине – это музыка. То есть как симфония. Внутренняя симфония. А считается, что раз уж мы встретились, то как же молчать! Лучше говорить, говорить без умолку, хоть каждое слово – площадное враньё! Помолчать я могу и один, а раз уж вдвоем, то вроде как нерационально, прагматизм такой себе своеобразный. С другой стороны, с тем-то я сюда и пришёл, и прекрасно понимаю, что больной человек и так далее. Кстати, больной – значит всего лишь не общественный, ну и наоборот.  Не знаю, кто лучше, кто хуже: общество или индивиды, здесь скорее объективная несовместимость: убогого и прекрасного, нимф и мадонн,  кирпича и дерева, тел и одежды, наконец; я думаю, вы понимаете, о чем я говорю. Сегодня тучи разгоняют самолеты, а раньше это было в компетенции Мюнхгаузена. Цивилизация – система обожествленного паразитизма, люди – отвратительны! И если я это заявляю, то значит, считаю себя лучше и выше, а ведь только что говорил «объективная несовместимость»! Вот видите, что ни говори, а всё враньё!

Шумели сосны, вздыхала тюлевая занавеска, крылатый дискант выводил медитативный вокализ регтайм.

— Мир ужасен, – продолжал Смешной Человек. – Я вспоминаю детство. Почему его считают светлым прекрасным периодом? Это, наверное, от лени. Могу целый день сидеть на дереве или кататься на велосипеде и не отвечать за свои поступки, не принимать решений. Но это ведь рабство! Начисто зависишь от родителей, не понимаешь ничего вокруг и потому всех боишься, и родителей в том числе. Тренируешься заниматься глупостями взрослых, которые впоследствии сочтешь за жизненную необходимость. Пока же накапливаешь легкомысленные мечты для дальнейшего разочарования: хочу быть космонавтом, хочу быть писателем, апостолом Павлом.
С другой стороны, в детстве разум чище, полушария мозга ещё не превращены в ягодицы, вы понимаете, о чем я говорю, в этот бесконечный фрейдизм по отношению к любимой особе, или особи, то есть тут не то что светлая высокая мечта, а сортирный ангел, да! сортирный ангел! Твоя первая любовь. Сначала знакомые, потом друзья, любовники, и даже не любовники, а какие-то любители! Похлеще физики Ньютона! Но пускай уже физика, пускай уже и в храме пластиковые бутылки «Святая вода»,  пускай природа порабощена, кровавого и пушечного мяса нет, есть миротворцы и продукты, пускай, пускай, пускай, но ведь некуда же отвернуться!! Угла нет! Забыться можно, заснуть на карьерной лестнице, на стройплощадке семейного гнезда, в стакане потонуть, а отвернуться – нет. Даже в монастыре, в скиту – иерархия, пирамида формальностей! Бежать некуда! Как в фильме «Профессии репортер»: дорога уходит из-под колес движущегося автомобиля, а водитель, то есть беглец остается на месте. И тут-то самое скверное: от себя не уйдешь. Вот дайте мне диагноз, скажите, кто я! Да я и сам знаю – деффензивный аутист, скорей всего и с патологией, но что ж теперь со мною сделать? Вот шёл я и видел, какой-то ничтожный, подлый юноша украл у бабушки, торгующей на улице с лотка, три пачки папирос, она тщедушно за ним погналась, да где уж ей угнаться, кричит: держите его, держите! Я всё видел и слышал, а мимо прошел, как будто и не заметил, и, наверное, если бы он эту бабушку на полосы перочинным ножиком распускал, я тоже бы мимо прошел, как последний трус и негодяй, потому что таков и есть, хоть и после всегда раскаюсь и пострадаю слезоточиво! И это я, который выше всех людей и всё понимает, а что же тогда они! Некуда убежать, всё гниёт на глазах!

Он говорил скороговоркой себе под нос, сперва сухо и с холодком, как тарахтит старый не герметичный холодильник, но с каждой репликой разгорячаясь, и к финалу дойдя даже до исступления, до конденсата.
Он стоял посреди комнаты, часто глубоко дыша, смотря с вызовом и полувытянув свои тонкие руки, словно неосознанно надеясь получить от меня какое-нибудь овеществленное утешение. Заметив мою ироничную улыбку, он потупился и отвернулся, как смущенный ребенок.

—  Вы сгущаете краски, требуете от людей запредельного и неестественного. Грезите о любви-облаке и не можете принять любовь с потом и кровью, но это всё происходит лишь от вашего слабого характера или даже от комплекса неполноценности. Вам стоит больше реально жить, а не воображать жизнь, и тогда вы узрите всю материально-духовную диалектическую гармонию бытия, ведь мир не так уж и бла-бла-бла…
Кое-как мне удалось его успокоить, или вернее сказать, он понял, что нет никакого смысла что-то ещё доказывать, и уже сам смотрел на меня с нескрываемой злой иронией. В качестве терапии я посоветовал ему завести дневник и детально фиксировать все свои переживания и мысли, кроме того сегодня же вечером непременно посетить театр, а по возвращении описать в дневнике свои впечатления.


III. Женщина из позапрошлого века

Когда он открыл дверь, чтобы уйти, она уже стояла на пороге – женщина из позапрошлого века, в лиловом платье с корсетом и драпировкой, с живыми, воспаленно сверкающими из-под полей амазонки черными глазами. Про себя я назвал её Катериной Ивановной.

Словно не заметив Смешного Человека, она вскинула голову и зашуршала  быстрыми короткими шагами. Проход был не более полуметра шириной, но они удивительным образом разминулись, прошли сквозь друг друга, как персонажи плохой компьютерной игры.
—  Даа, кабинетик-то у вас, – брезгливо произнесла она, небрежным жестом бросая на стул кружевные митенки, – похлеще комнаты счастья в «Сталкере». Сразу видно, что здесь никогда не ступала нога женщины, и вы, как представитель крепкого пола, как примат, вполне проявили свою сущность. Настоящее паучье логово, нечего сказать! Но я не за этим, я пришла по делу и некогда разглагольствовать. Укажите, куда мне сесть.
Я предложил ей кушетку. Катерина Ивановна бросила на меня взгляд тигрицы и резко ответила:
—  Нет. Туда я не сяду, уступите мне кресло, а сами садитесь на кушетку. Как же к вам лучше обращаться, – продолжала она, заняв кресло, – доктор, мужчина, нет, лучше – человек! Да. Я несчастна, человек, я так несчастна, и совершенно не знаю, что с этим делать! Одиночество. Это мужчины. Они такие робкие, нерешительные и одновременно не порядочные, ну, словом ни то ни сё. Они слабые, но только и думают о пошлом, или строят из себя сильных, а как что убегают с поджатым хвостом! Но ладно, впрочем, пускай низкие и пошлые, но ведь они, извините за подробность, и взять-то нормально по-человечески не могут, на свидании ломаются, как первоклассницы. Ой, доктор, человек мой, извините, что при вас высказываю, но это ведь медицина, значит можно, так ведь? А если что и выйдет, то тут же на следующий день, как  грязную собаку, выставляют тебя за дверь, как полагается по этикету, конечно, со всеми соответствующими гримасами… хорошо хоть не в мусорную корзину. И так везде! На работе начальник всё намекает бог знает на что, и опять-таки намекает, намекает, и этим всё кончается, как будто тестирует, и свысока так всё время смотрит, третирует, значит. Сноб! Не скажу, что меня эта работа особенно вдохновляет, но надо же на что-то жить, о самовыражении уже забываешь. А у них-то, у мужчинок, денег никогда не бывает, а те, у кого бывают, ведут себя настолько непорядочно, что и не тратят их. Я с вами со всеми стала уже как маразматик! Забыла о семье, о детях, этих милашках-ути-путички, о собственном уютном доме, я уже вообще не женщина, а самодвижущийся комплекс услуг! Причем, только мне и стыдно, больше никому! И здесь не только мужчины, тут общество в целом. Вот мой сосед, знаете ли, каждое утро выставляет мне под дверь свои грязные сапоги. Вы спросите, зачем, а причины нет. Просто потому что я слабая и беззащитная, и он этим самым жестом хочет продемонстрировать, что он, значит, вот какой, мужик, небритая гадина, представьте себе, всё может! Или опять-таки намекает бог знает на что… Ай, да что говорить, когда по улицам бегают стаи, просто стаи голодных псин, а в подъезде хихикают крысы! Их, конечно же, надо ликвидировать, и давно, но их сберегают, и не из нравственных каких-нибудь соображений, а  из банальной социальной лени, по причине духовной кастрации, я бы сказала, слабохарактерности. Или ещё, почему в лесу не выложили тропинок, а? Я, пока к вам шла, чуть ноги не переломала…

Как и Смешному Человеку, я посоветовал Катерине Ивановне завести дневник и обязательно посетить театр, а лучше – купить абонемент (предложение её разозлило, она сказала, что у неё нет средств на приобретение абонементов).
Чтоб лучше разобраться в её проблеме, я предложил ей рассказать о своем детстве – она наотрез отказалась, тогда я порекомендовал пройти сеанс гипнотерапии, но она заподозрила меня в каких-то «низких намерениях», вскочила со стула и, вскрикнув:
— Вы – прохвост, жалкая ничтожная личность! Больше я никогда сюда не приду! – с портретной гордостью вымчалась из кабинета.

Я был разочарован и раздражен результатами дня. Хотелось «парить над системой», деликатной красивой техники, работы с подсознанием, а приходилось использовать банальные простые методы. Впрочем, это может быть следствием недообразованности.
Но отчего же их лечить? Ведь они абсолютно нормальные люди, только несчастливые. А что такое несчастье, – только ощущение себя несчастливым. Глупости.


IV.  Драматическая сцена №1

— Вот вы давеча говорили: телесная гармоничность, «любовь с потом». Мне кажется, вы  исказили и недопоняли. Дело не в том, что с потом, а в том, что – нет. Любовь – это отсутствие. Миф, покрывающий несовершенство, вы понимаете? Я с моей подругой вместе спим в стоге сена в лунную ночь. Это образ, я думаю, вы понимаете, о чем я говорю. Однажды я объявляю ей, что всегда мечтал стать актером, и что лучше я буду драить сцену, чем ходить на службу. Она уходит не спустя месяц или неделю – а в тот же день! Женщина и карьера –  одно и тоже. Сама направленность любви другая, чем мы, вы, я, все представляем. Любовь – это брак в чистом виде, в смысле: недоделка чувств.
—  Вы написали то, о чем я вас просил?
—  Дневник? Да, но как-то неловко. Я хотел бы всё же оставить.
—  Нет, это необходимо.
Дрожащей рукой, как школьник, он подал мне несколько смятых грязно исписанных листков, скорее напоминающих фронтовое письмо, чем дневник.
—  А отчего здесь такие разводы?
—  От воды, – ответил он и покраснел.
— В начале зачеркнуто, дальше …посетил спектакль, так-так-так, …основная проблема в том, что актеры не понимают текста и действуют автоматически, тут не понятно, дальше ...они только воображают, как и каждый человек несёт в голове определенный образ собственного «Я», и поступает сообразно… здесь размыто. …так же и мы с тобой только что-то воображали, и единственным вялым доказательством этого кое-чего является лишь тот факт, что мы воображали его вместе, так-так. Я пожертвовал всем ради искусства, а ты отказалось это понять и забыла… что? здесь плохо написано.
— …а ты отказалась это понять и забыла поломанную шоколадку. Не смейтесь! Это не глупо. Это был шоколад, который… в общем, знаете, вам не стоит этого читать, отдайте мне назад.
Я сделал вид, что не услышал последней реплики.
—  Так-так, а вот здесь что написано: основная проблема общества – его без-что?
— Бездуховность. Ну, по определению. Индивид может быть одухотворен, общество – нет. Индивид страдает по поводу смерти, общество – не может страдать, так как его элементы взаимозаменяемы, и цель развития данной системы именно состоит в том, чтобы отторгнуть от себя слабые элементы. Групповое сумо – толкотня нескольких толстопузов на муравьиной тропе. А с внешней стороны мы, конечно, наблюдаем строительство храмов, светских заведений, заполнение книжных магазинов.
—  А в чем же тогда вообще заключается эта ваша духовность?
—  Духовность – практика непривязанности. Ядром жизнедеятельности людей, как известно, является размножение. Я – мужчина и стремлюсь заполучить максимально высокий статус, и, следовательно, возможности размножения; я – женщина и продаю себя как можно дороже и так далее, законы рынка, а женщина вообще – как бы брэнд в себе. Вы человек образованный и прекрасно понимаете, о чем я говорю. И, разумеется, эта гонка за власть сопряжена с привязыванием себя к объектам материальной действительности. Рано или поздно человек превращается в то, во что верит. А ведь этих машин, причесок, особняков и вовсе нет! Это только иллюзия, в лучшем случае, специфическая система праха. И вместо того, чтобы стремиться к высшему, вечному, они живут, как скоты!
—  А вы не думали, что ваша так называемая духовная деятельность представляет собой только компенсацию социальной ущербности? Сублимацию зависти, а? – я почему-то очень разозлился, и не мог сдерживать разочарования и агрессии. –  Ведь это же бред, бред! послушайте, что вы говорите: женщина – это карьера, любовь – недоделка, люди – скоты, и с такой философией себя ещё считаете одухотворенной личностью! Да вы же калека, вы же урод психический, и все ваши «души высокие порывы» – только зависть к нормальным людям, среди которых вы не можете находиться из-за вашей же слабости, из-за банального приостановленного развития! Духовная личность…
В этот момент Смешной Человек уже стоял передо мной, часто дыша и с треском сжимая кулаки, но стукнуть меня он так и не решился, а только панически забегал по комнате, как бы не помня себя. Потом подошел к окну и что есть силы ударил в стекло рукой. Со звоном в комнату ворвался ветер, а Смешной Человек со слезами и злой удовлетворенной улыбкой,  показал мне свой порезанный кулак, как вырванное из груди сердце, и выбежал из кабинета.


V.  Драматическая сцена №2

Ближе к вечеру, когда я навел в кабинете порядок, но ещё не успел успокоиться, пришла Катерина Ивановна и высыпала из сумочки на стол горку бумажек.
— Я последовала вашему совету, сходила в театр и всё записала. Только потом всё изорвала. Вот, что сохранилось. Легче? Нет, как-то не особо. На бумаге не  выговоришься. Сегодня навещала подругу, думала по душам с ней поговорить, целый год не виделись. И тут такой холодок, знаете. У неё и муж, и ребенок, пеленки везде развешены, как флажки на корабле. Глупое сравнение, ну да, я понимаю, только вот чувствуешь себя как за бортом. Да и поговорить, оказалось, особо не о чем, я ей и то, и сё, и так откровенно прям всё рассказала, а она, смотрю, даже и не слушает, а только на часы поглядывает: муж скоро с работы приходит, и присутствие посторонней женщины, считай, конкурентки, не желательно. Это только в детстве, в самой первой юности мы были искренне нужны друг другу, потому что во всем порывы, эмоции, никто не связан обязательствами. А потом уже так, только вид производится, а дружба приобретает болезненный оттенок полезности.
Насмотрелась я на её малыша, на уютненький их домик, и ещё хуже прежнего стало, лучше бы и вовсе не приходила. Как же это, думаю, жить-то так можно, без этой вот милашки-ути-путички, без тепла, без мужского плеча. Чувствуешь себя стоящей обнаженной на табуретке среди площади. У всех-то свои проблемы, никому до тебя нет дела. Но разве я виновата? Просто судьба ко мне так жестока! Скажите, разве я не красива? Разве не умна? Ах, к чему лукавить, к чему эти формальности в общении, ведь мы оба знаем, что это так! Неужели мужчины так падки на глупых дурнушек? Вы можете ответить мне, человек? Ведь вы тоже как бы мужчина… Впрочем, знаете, это не  тождественно, мужчина – это не человек! Даже не знаю, что мне от вашего племени могло понадобиться, и почему я сейчас так разволновалась… Вы все не стоите и мизинца, фаланги, кончика ногтя моего, и только вы своей грубостью, небрежностью, только вы виноваты в моей трагедии! Ах, боже мой, как же я несчастна! Наверное, голодный негр с самодельной удочкой где-то в глубинке Зимбабве и то счастливее меня, потому что… кхы…кхее… – она вдруг начала задыхаться, потому что я повалил её на пол и начал душить, обхватив руками тонкую шею. Её лицо стало красным, как помидор, сжимаемый в ладони.
Через пару секунд я поборол гнев и отпустил её. Кашляя и шатаясь, она поднялась на ноги, и перед тем как уйти, почему-то сказала:
— Спасибо.
Это реплика осталась для меня загадкой. Наверное, я никогда не пойму женщин.

Я лежал на кушетке, созерцая полнолуние, достойное серьезных превращений, и вспоминал свою юность. Первое сладенькое свидание с Прекрасной Дамой, единственной моей девушкой. Я всё время был занят неокупаемым творчеством, из-за которого пропустил стипендию и не мог зарабатывать. Тогда у меня не хватило денег даже на коробку конфет, и я купил просто плитку шоколада, и ту всю поломанную. Из серии милых нелепостей, кажущихся глупыми и незначительными со стороны, но которые с теплом в сердце проносишь на всю жизнь. Заглядывая вперед, этот экзистенциальный шоколад можно было назвать символичным. Вслед за вниманием девушки я утратил расположение родителей: «Как же можно так жить по-волчьи, без женской ласки, без дома, без семьи, да и работы порядочной нету!» – и только осколки фарфора разлетаются по полу. А следом – понимание друзей. Вместе с человеком вырастает его отчужденность. Теперь мы звоним друг другу и встречаемся, словно исполняя ритуал, так, как будто это действительно нужно, хотя уже давно можем обойтись друг без друга.


VI. Фотоаппарат
 
Было ещё самое утро. Объектив фотоаппарата поблескивал холодным серым стеклом. Слоистые облака раздвигались над лесом, словно раскрывающийся бутон фиалки. Я сидел на крыльце, наблюдая, как налетающий ветер шерстит поле.

Сегодня они явились одновременно, и, сойдясь, остановились в нескольких метрах передо мной в вопросительном ожидании.
—  Я знал, что сегодня вы придете рано, и я знаю, как всех нас спасти от себя, друг от друга, как вылечить страдания. Мы должны пойти в лес. Не спрашивайте меня, доверьтесь мне, как доктору, как человеку, как другу, наконец… – я знал, что уговорить их будет трудно и заметно волновался, опасаясь их несогласия. Хотелось как-нибудь войти в их доверие, но сквозь уже выстроенную в нашем общении стену дистанции, я осознавал всю ироничность и невозможность этой идеи, – Я даже взял фотоаппарат, не думаю, что это действительно нужно… но это как часть терапии, это как свеча.
—  Та-а-ак, – подбоченившись, настороженно протянула Катерина Ивановна, – я вижу, вы уже и вооружились. А за спиной, небось, и корзинка с фруктами, и случайная бутылка вина, подстилка и все дела. Хотя что вам подстилка, ах эта гнусная мужская хитрость! Вы меня шокировали, нет! Вы меня просто убили! Если уже и вы намекаете бог знает на что, то я вообще не знаю, как дальше жить на свете. И как легко вы надеялись на победу, как не изысканны и самоуверенны, вы совершенно не знаете женщин, глупый вы, низкий человек!
—  Такова природа людей, – сказал Смешной Человек, отступив на полшага, – предполагаемый поход в лес непременно оборачивается натуральной попойкой и развратом, потому что попойка для того и производится, чтобы позволить телу самому разобраться в вопросах, которые не может решить трезвый разум. Хорошо, что с нами нет женщин, но всё равно я не решусь, то есть не хочу. Хотя мы все здесь больные дети этой песочницы, этой душной размножалки, знаете, и я привык уже ко всякому, но как-то вам не доверяю в любом случае, и вынужден отказаться от предложения.
—  Я вас  понимаю и сочувствую вам. Пожалуйста, если можете, простите меня.
— А, вот так! Вы уже и сознались! Да ещё и прощения просите за вашу низость, а уж это, дорогой мой, наглость! Уж я-то вашего брата знаю! Вы уж совсем, дорогой мой, изощрились, так не пойдет. Но это ещё что?..
—  Здесь, впрочем, и нет вашей вины, это та же общая болезнь, о которой я вам уже говорил давеча. Несовершенство, покрываемое мифами. Тот же лес – как миф природы, антураж для сглаживания собственной порочности. Также: власть и телевидение, брак и любовь. Если у вас есть комплексы и страхи, наверняка и для них найдутся соответствующие мифы, искусство или особая нравственность… Что это с вами?

Я уже не мог возражать или спорить, разом не стало сил, стало жалко их, себя и всех, и главное, вера в то, что что-то изменился, схлынула, исчезла. Я склонил голову и отчаянно заплакал. Такое было со мной несколько лет назад, когда меня бросила девушка. Я сдерживался, брал себя в руки, горячо убеждал себя в чем-то, а потом упал в кресло и зарыдал, раскис, как мальчик. И стало легче.
Это длилось несколько минут, и, видимо, произвело на них впечатление – всё это время они стояли совершенно молча, может быть, не веря своим глазам.
Я высморкался, вытер щеки и произнес, обращаясь к Смешному Человеку:
—  Вот вы очень не любите людей. Может, поэтому так и несчастливы.
—  Это не так просто. Ведь правда не в том, что я говорю или думаю, а в глубинном мироощущении, так сказать, в первооснове. Я знаю, что надо, но ещё не понял, как их любить, не научился.
—  И вы тоже, – сказал я Катерине Ивановне, –  и людей, и себя не любите. Вы принять себя не хотите таковыми, какие вы есть.
—  Я? Да меня просто воротит от любви к человечеству, – сказала она и вдруг покраснела.
—  У нас нет иного выбора, мы все же должны идти.  Лес спасет, вылечит нас, вот увидите! Пойдемте! – я схватил их за руки, –  я не смогу объяснить, это можно только почувствовать! Вы должны мне верить, пойдемте!

И я повел их за собой  по нескошенному лугу, и они не противились.
С сочным скрипом мялась трава, а с бубонов клевера слетали вертолётики испуганных шмелей. Старый дом с разбитым окном уменьшался, скукоживался, превращаясь в точку.
Наши любопытные ладони скользнули по шершавым стволам колонн из первых рядов, мы оказались в сумрачных покоях, под веерный воздушным сводом готической хвои. Повсюду раздавался, раскачивался, словно бродячее эхо, стереофонический глубокий шум, соединяющий стрекот и жужжанье насекомых, шепот листьев, теньканье, чириканье птиц, хлопанье крыльев, треск хвороста под ногами. Сбивая с папоротников росу, мы пробирались в глубь леса, пока не набрели на сумрачное подобие поляны у высокого дерева, ствол которого с жилистыми корнями был похож на огромную куриную ступню. Мы сели здесь для отдыха и созерцания. Я сделал несколько бесполезных снимков и отложил фотоаппарат в сторону. 

Усыпанный иглами дёрн был мягким и тёплым живым ковром. Подобье застывших картин, колыхались кроны на фоне прозрачного неба. Я слышал дыхание, вздымание чрева земли, и волос вздымался подобием спелого хлеба. Шумы превращались в вибрацию, раздельность и отчуждение – в цельность.
Сознание расширилось и как бы выросло из черепа, как дерево вырастает из семени в чудовищном хронологическом ускорении. Мне был чужд тот человек, на которого я смотрел сверху и которым являлся ещё минуту назад. Я не испытывал к нему ни жалости, ни отвращения, как и к двоим его спутникам, ноги которых увили корни дерева. Я не знал его имени, адреса, друзей и близких, занятий, стремлений, ничего, даже его пола. Мне не было больно и страшно, я даже не помнил, как это. Моё чувство мира нельзя было назвать любовью, во всяком случае в привычном понимании этого слова, в ней не было присвоения или своекорыстия, но бесстрастие, прохладный свет, звонкий луч. Я был строг и велик, я был Бог. Я ясно понимал, зачем растут цветы и заводские трубы, почему живут и умирают люди, звери, куда плывут облака, из чего и кем создан мир и проч. и проч., всё было прощено, искуплено и отпущено, и всё это была как бы одна невыразимая, не формулируемая мысль, огромная, величественная, цельная.

Издалека раздались словно тамтамы, нарастающий ритмичный гром. Через секунду я открыл глаза и взглянул на своих спутников. Толстые коричневые корни увили их конечности, словно змеи и затаскивали под землю. Они не кричали и не звали на помощь, не издавали ни звука, словно в немом кино.
Судорожные пальцы впивались в землю и проскальзывали, оставляя темные рытвины. Последние панические глотки кислорода перед погружением, и вот только четыре руки с растопыренными пальцами погружаются в черную сырую бездну, только кончики пальцев, последние трети фаланги… Прощайте!
Я вздохнул и облокотился на толстые витки корней, как на колени. Только шепот и зеленый воздух, покой и единство.




2009