Грустная нежность души Наугольный Об Островитянине

О книге  стихотворений Островитянина  «Горсть камней».
(Идеологические раскопки: что движет? куда  идем? како  веруеши?)

«Вы  поражены, понимаю». (Герберт Уэллс «Человек-невидимка»)

 
«И когда мой  голос
похабно ухает –
час  от часу, целые с утки,
может  быть, Иисус Христос
                нюхает
моей  души незабудки».
(В. Маяковский, «Облако в  штанах»)

«Не жизни жаль
с томительным  дыханьем,
Что  жизнь и  смерть?
Но жаль того огня,

Что просиял
над  целым мирозданьем,
И в ночь  идет,
И  плачет,  уходя».

(А. Фет)

«Мне  угарная осень по  вкусу
И по  вкусу пустынный  покой».

(Островитянин)


 
1. В  поисках подлинности так

Нынешний, витиеватый и уродливый в своей  законсервированности и консервативности литературный процесс исключает автора -  единственного, неповторимого и незабываемого, театрально исключает (занавес, железный  занавес) и хладнокровно вычеркивает (только проект, литературно-коммерческий  перфоманс, как  Борис Акунин, уже и не человек как будто!). Наглухо и нагло прикрывается  все высоколобой  рефлексией (провинциальная  графомания, порнография духа). Изменилось времечко, негоцианты  кругом, шизуха… Оттого и приговор  суров, как  бы с  высоты, от  лица  одуревающего от благ  сословия – для  всех  бродяг от бумагомарания:  «А у нас все  сосчитано!» Так и выплескивают с  мутной  водицей материально-критических  наваждений ошалевшего от  стресса  несмышленыша, т.е. все то новое и неизвестное,  что грядет в очередной  раз  совершенно беззаконным  образом, расшатывая и свергая меркантильных  идолов. Чудо пугает как   чучело.
 Рынок, торговля, контракты, рекламы, а тут Поэт, охмелевший от рифм и суррогатов, существо непредсказуемое и крайне опасное для деловых  людей и  журнальных  мафиози. Совсем иной  континуум: маркетинг, клиент, бестселлер. А поэт всегда мечтатель безграничный и небожитель  латентный. Его согревает  идеальное солнце  поэзии. Зачем  ему  спроси  и  предложение?  У него флюктуация  смыслов  и мелодий. Так  Островитянин (в миру  Владимир Валерьевич  Попов) практически  декларирует в  одном  из  своих  стихотворений: «…Жажда  сильней  обещаний Предтечи». И это нормально - для  поэта, разумеется, так  как  Поэт! (и далее  везде только с большой) -  человек  плюс неоткрытая  еще  звезда или  даже  целое созвездие. В  общем, какая-то толика неба в нем есть, присутствует, он постоянно  стремится вырваться за пределы своего заскорузлого (от смешных потуг на гениальность)  «я». И как правило, захвачен в  плен  дерзостным лиризмом, который в свой черед уничтожает обывательское  глубокомыслие той  публики, которая  мнит себя народом и не  дает  Поэту  жить так, как  только он один и  способен. Да, дерзостный  лиризм. Поэт – он на  котурнах, на коне, в  схватке, чтоб было о чем  писать, а  потом  об  этом  сюсюкать  возвышенно и слезливо. Сентиментальное  изобретение - Поэт, как  писал  Жюль Ренар: «Моя родина  там, где проплывают  самые прекрасные  облака».  Поэта, земного и  небесного, давно  уже  отметил  специалистами  запущенный  «пожар  сердца», и это не  какой-нибудь  скучнейший инфаркт – нет, высокий  бред, прекрасная  болезнь, припадочное  таинство Воображения и Преображения. Нечто из духа  музыки. Болезнь! А  результат – лирический трепет сумасшедшего  сердца Поэта, так  как  стихи, танго а ля  Бертолуччи и Пастернак, поверх  барьеров и  самого  себя. Писал  ведь Ницше: «Жизнь  есть Дух, который  сам  врезается в  жизнь». И  кердык… или  шедевр.
«…Таков  Фелица  я  развратен!» -  или… А в данном  случае стихотворение Островитянина «Молитва». «Побег в никуда,  к новым реалиям, от нынешних невзгод в  грядущую  туманность, а  может быть, просто в жизнь. Побег  как бунт и воздаяние. Вот он и вопит.  А его более могучий  собрат В. Маяковский и его монументальная поэма «Облако в  штанах» – жутко вопит «Дайте о ребра опереться./Выскочу! Выскочу!  Выскочу!» А вот Островитянин вторит  ему?»На  будущей  свалке/Рождается будущий  Бог. /Спешите к нему,/Принесите по горсточке  пыли!..»
Скандальная  «Молитва».
Далее:
«Готовьте  посуду под  самый  похмельный  глоток,/ Почти на  халяву/ судьба разыграет в  наперсток./Невиданный  шанс (все или ничего) »… Что за  шанс? Об этом  позже. Сначала Владимир Владимирович, призванный  под ружье Владимиром  Валерьевичем, тишайшим Островитянином: «как  смеете  вы называться  поэтом/ и серенький, чирикать, как перепел!/ сегодня / надо / кастетом / кроиться миру  в черепе!»
Ладно. У Островитянина все  уже перекроено, разорвано и расчищено: «По  мертвому  городу сеет и сеет рассвет…» или «Старый  Сафаоф  умер». Бог  умер и там, и тут, но у  Маяковского  все впереди – битвы, потери, осатанение, а  у  Островитянина – стоп! –преодоление и роды, рождение и предполагаемое обретение всей  полноты бытия. Правда, и богохульство присутствует во всем этом. Другое  дело -  о каком  Боге  идет  речь? Вероятно, о  Боге  действительной и  идеальной  жизни Поэта, способном  в одночасье прервать затянувшуюся пагубную для человеческих  душ  энтропию. Даю. Так оно и  есть, речь идет о Поэзии и о Поэте, о  новой  системе ценностей  и  иерархий, о смысле  жизни, наконец, об идеалах, которые  были выброшены (за ненадобностью), утрачены по беспамятству или еще не найдены (а что  есть истина?) людьми и тварями, проще –человеком наших богооставленных – и врагом рода  человеческого – приобретенных  времен. Опустошительных и беспощадных… Но грядет Спаситель, о скором неизбежном пришествии которого кричит, задыхаясь, лиричнейший и сокровенный поэт! – «Склоните сердца  пред его  безымянным Крещеньем». Назвать Бога по имени – всегдашняя страсть и забота  Поэта. Назвать, что бы он там  из  себя ни представлял.
«Буди, буди». Все новое – это смертельный  фантом,  вырвавшийся  из недр  бытия  и быта. И вновь  Маяковский:
«Я  воспевающий  машину и  Англию,/ может быть просто,/ в  самом  обыкновенном евангелии/ тринадцатый  апостол». Так пророчит  Поэт о возвращении в мир пророков и истин, даже больше – он и сам, предполагаю, был когда-то на  Тайной  вечере, сам  откуда-то из  пушкинской строки – апостол, пророк, сверх -«я»,  книга  его, тогда  его  книга -  Пятое  евангелие, Евангелие от  Иуды, оставшегося в  живых  навсегда, Иуды, пережившего смерть  своего Бога,  Иуды, заразившего мир натиском и  азартом – как  сказал один   из французских  поэтов – «я  революционизирую». Но это  Маяковский, а  островитянин мог бы  сказать про  себя «я эволюционизирую». Если Бог  умер, значит, торжествовал  Иуда и  царствие  его. И стало быть, бунт – норма, а  смерть – рождение, ожидаемое с  необыкновенным  волнением. И это не  кощунство.
Это богоискательство, кормчая  звезда для русского интеллигента, испытанный  способ жить красиво, постоянно испытывая на прочность корни   устои интеллектуальных  ересей и традиций. Тут-то Островитянин и обрел  себя, бесспорно, он – Поэт, принадлежащий к  мыслящему сословию. Ему и Маяковский  во  благо, но не  революций и переворотов  жаждет, а  духовного перерождения  мира и человека. Он  из тех, кто  ищет  выход, не  желая  оставаться на  мусорной свалке  Истории и Судьбы. Странная  «Молитва». Но  молодое  вино в новые  меха…

2. Индия  духа

«Мы  рождены  для вдохновенья,
Для  звуков  сладких и молитв». (А.С. Пушкин)

Ты  хочешь проклинать,  рыдая  и стеня,
Бичей  подыскивать к закону.
Поэт, остановись! Не призывай меня,
Зови  из  бездны  Тизифону.
Пленительные сны лелея наяву,
Своей  божественною властью,
Я к наслаждению  высокому зову
И к человеческому  счастью.
Когда, бесчинствами обиженный  опять,
В  груди заслышишь зов  к  рыданью, -
Я ради мук  твоих не стану  изменять
Свободы  вечному  призванью». (Афанасий  Фет)

Да, это Фет . Не Островитянин. Но общее у них  есть, оно в призвании, которым  так  дорожит  Фет, и от которого достаточно легко отрекается автор «Горсти  камней». Почти легко, почти отрекается. Настораживает другое. Возьмем стихотворение, исключающее служение Музам (несерьезно!) и,  естественно, исключающее  самого  любимца  муз. Иное – Фет, с  этим поэтом  у   Островитянина одна  кровеносная  система, просо сам он об этом  не  знает или делает вид,  что  Фет  ему  безразличен. Островитянин  скрытный  поэт, герметичный, несмотря на  искренность, переходящую  в исповедальность.
Аполлон Григорьев писал о Фете, близком  друге и  искусителе. Так  Фета, по их отношениям с  Григорьевым, воспринимал  А. Блок: «Я не видел Другого  человека, которого бы так  душила  тоска… Со способностью творения в нем  росло равнодушие. Равнодушие ко всему, кроме способности  творить». Равнодушие к  жизни, которое  выглядит как  просто  жизнь.
Не так  у  Островитянина, он  даже  как  будто не  вспоминает  о творчестве, т.е.  его  книга  начинается  с  эпилога,  стихотворение  «Жизни маленькая  щепотка» – это финал, где   нет  места  фантазиям  Творца. Все  буднично. И тут  мне вспомнился (да  простят  меня  хитроумные  Боги литературы!) Михаил Александрович  Шолохов, а точнее то, как  он закончил  свою эпопею: «Он  стоял  у  ворот родного  дома, держал на руках  сына… это было  все,  что оставалось у него в жизни, что пока  еще роднило его  с  землей и со всем этим огромным  миром, сияющим под холодным  солнцем». Да  вот оно, холодное  светило  действительной жизни. И добавить нечего.

Но Островитянин -  поэт. И  я  берусь  утверждать,  что он поэт истинный,  многогранный и замысловатый, многое  доступно  его лире… Даже  игра  в  бисер, как например, сонеты (книга  «Тень  жизни»).
Он – романтик, которому  опротивел  собственный  энтузиазм, встал поперек  горла. Вот и  выходит, как у Булгакова в «Белой  гвардии»,  где  муж  Елены Прекрасной  жутковатый  Тальберг твердит  барабанно,  выбираясь  из передряг и присматриваясь, где  теплее: «Оперетка, оперетка!» Заманчиво, но  нудно, где вместо ожидаемого  куша с наслаждением разжевывается конфликт  между  поэзией  и правдой  жизни. То есть пшик, о чем  разговор? Другие-то стихи прекрасны, но заел Островитянина избыточный  нигилизм:  все  худо,  сам полное ничтожество, да  и зачем это  ему? Возможно, это христианский  подход. «Аскетические опыты»  Святителя Игнатия Брянчанинова написаны  именно  здесь  у нас, на  Севере… Не отсюда ли такое  уничижение? Жизнь  - свалка,  поэт – ничтожество. Возможно, пушкинский  виток, классическая  ветка. А может,  как у Державина: «Я царь, я  раб»?
Все возможно, только у  Островитянина не  царь, а  дервиш. Хороший  дервиш,  белый  дервиш, посвященный, значит. И  значит,  тайн не разгласит, но зато пророчествовать будет и заклятие  снимет, и  душу  отмолить сумеет. Вот она,  скрижаль.  Дервиш, отказавшийся наотрез от  соблазнов буржуазного  реализма. Положение обязывает, да и  Бог не  дозволяет. Значит, Бог  существует? Где он? Как – где. У поэтов, в сфере  идеала. У Фета:  «Вращенье  цветочных спиралей, благоуханная  свежесть, бессмертная  весна. Есть, живут и ликуют подобные  мотивы и у  Островитянина: «Окошком настежь, пристальное око/ Воткну во  тьму, чтоб  вызнать и  постичь,/И  в  зыбком и причудливом  барокко /Весенней  ночи  путается  дичь / Бескрылая, крылатая, любая - / И прянет и пугается, и ждет / Меж нежных  пут обманчивого  рая / И тяжких  ков, срывающих полет/ На полпути…»
Рай -  тень  жизни, заоблачная  тень,  манихейство, сладостное и кровавое, навязанное жестокостью жизненных реалий, где  Христос в  цепях и розах». И Дьявол с  Богом  борется, прямо гладиаторы, зрелище… И  художник -  Агнец, приготовленный на  заклание. Или наоборот, Титан,  сокрушающий мерзкую  плоть этого мира… Дико все  это. Бог сотворил Ангела, ангел  отпал, Бог  сотворил  человека, человек  соблазнился,  и гнойная  язва греха  разъела  его  душу!  Греховная  порода – это не  самоистязание  манихейства, это порча, от которой  можно избавиться с  помощью поста, молитвы, покаяния… И поэзии! В ней  все это бытийствует, живет и дышит. Там  красота, обреченная спасти нашу  маленькую  жизнь, потому что в  ней  весь  белый  свет! И конечно главное – природа, любовь. Стихи Островитянина,  посвященные этим темам – завораживают. Хотелось бы  вспомнить, хотя бы названия- «Душа оттает», «Расставлю без  обычаев и правил», «Оттаяли  черные  барки»… Их объединяет музыка,  чудесная  музыка  небесных  сфер, которую  поэт  слышал и воссоздавал. Музыкальная  лирика. Слишком  высоко.
…Провел  мужик  всю ночь на  реке, рыбы не поймал. Сматывает удочки и бормочет: «Если бы  все это так не  успокаивало,  убивал бы  всех на  фиг».
Я намеренно не стал  писать о  «колючей  спирали  души», о  «призраках  свободы», памятуя  о том, что есть нечто,  способное  расширить горизонты  судьбы. Воздух поэзии – это воздух  свободы, где бы ты ни находился. Такой  вот романтический  стоицизм или мифический реализм.
А Островитянин – хлеб  его жизни -  черняшка  тюряги? По  чьей  воле? Откуда  мне знать. По  Божьей, вероятно.
Путь поэта сложнее пути самурая (летящий самурай – на обложке  книги «Тень  жизни»). Как-то Рембо заметил, что  для  мужчины  существуют только  три профессии: священник, воин и поэт. И  всех их  совместил в  своей жизни Островитянин. Думаю, он принес  много пользы ТАМ - тем, кто сидел за  решетками, но еще больше  пользы  принесет Здесь, где  его поэзия, воплотившись в  книги, уже нашла  своего  читателя.  Слишком  уж он необычен. Великолепный  поэт, яркий  представитель мыслящего сословия России, обладающий действенным даром милосердия и сострадания. Вот она – милость к  падшим.  Потому  что за  всем  этим  стоит еще и  тень Пушкина, блистательная  тень.


3. Внутренний  человек и  внутренняя  свобода.
Деформация  образа (по  книге  Островитянина «Горсть камней»)
Казенщина  угашает  дух и  умаляет  чудесные  достоинства  души. Вероятно, служба в  колонии, тюрьме (первое, что приходит на  ум) –совершенно неподходящее место для  человека, занятого поисками Бога и Красоты, призванных спасти наш  убогий в глазах поэта  мир, обесчещенный и превращенный в  свалку  мусора…. Но… стихи  пишутся,  стоическая гордость пробуждает  жизнь и  мужество, необходимое  поэту  для осмысления этой  самой  жизни, давно  уже  ставшей  судьбой, причинившей  мечтателю  столько пустых страданий. Отсюда и  отчаяние,  и  скепсис, переходящий  в трансцендентный  нигилизм (Есть Бог? –Нет Бога…) Отсюда и грустная нежность, та  робкая  улыбка, по которой,  как говорил Сергей  Довлатов, интеллигента  можно узнать и в  тайге. Но души не уничтожаются,  так как, по Мишелю Монтеню «..судьба не приносит нам ни зла, ни добра. Она поставляет лишь сырую материю того и другого, и семя, способное оплодотворить эту  материю. Наша душа  еще  более могущественная в  этом отношении,  чем судьба, использует и применяет  их по своему  усмотрению,  являясь, таким образом,  единственной  причиной и распорядительницей своего счастливого или бедственного состояния».
С этой  истиной трудно смириться, разглядывая белый  свет из-за  решеток. Человек  слаб, он устает. Дух  как бы отлетает от него, духовный  панцирь  истончается, и вот тогда  бытие начинает определять сознание.
А поэту, как  во времена  А. Блока, требуется  воздух, а не «угарная  осень». Удушье обезличивает стихи Островитянина. Он мечется, но катарсиса не происходит, неоткуда ему  взяться. И тут на  помощь опять приходит Монтень:  «Только наша  христианская  вера, а не стоическая добродетель может домогаться этого  божественного и  чудесного превращения (т.е. возвышения и  величия), только она сможет поднять нас над  человеческой слабостью.
Ну  что ж,  воздуха  мало, как  в субмарине, зато  полно  музыки, заунывной и кандальной, и рефлексия  отступает на второй план, из  глухих  стонов и томлений  души возникает классическая «фетовско-случевская» тональность, рождает оригинальность и звукосмысл. Конечно, рядом, точнее, в  волнах чистого воздуха поэзии Фета стихи Островитянина, утратившие надежду  полета, тонут, но общее  все же  проследить  удается: это  и ярко выраженная музыкальность, и тоска по совершенству, неудержимо переходящая в  боль по красоте, это и моление о  чуде преображения и любви…
Островитянин, как и Фет, мизантроп в жизни и  возвышенный  мечтатель  в  своих  поэтических снах. Отсюда  и тема отказа от разума и разумной жизни, если вспомнить Анатолия Передреева: «Все  беззащитнее душа в  тисках расчетливого  мира, что сотворил  себе кумира из темной  власти барыша…»
Так и появляется  в  стиха (книга  сонетов  «Тень жизни») образ Дервиша.
Тема, надо сказать, совершенно неожиданная. Параллель дервишу:  книжки в мире эллинизма, юродивые в Древней  Руси. «Классический юродивый, -  как  пишет А.М. Панченко, - это протестующий одиночка. В юродстве соединены различные формы протеста. Самый  способ  существования юродивых,  их бесприютность и нагота служат укором имущему, благополучному, плотскому, бездуховному миру. Что характерно -  юродивые, т.е.  мнимые  безумцы,  часто были образованными людьми, писали стихи и прозу, среди них  были даже  интеллигенты. Не говоря уже о том, что по ночам, вне  толпы, это подвижники интеллектуалы.

Но вот чего не  учел Островитянин: юродивый никогда не занимался творчеством в тот момент, когда посвящал  себя  духовному  «подвигу». До или  после. Природа у этих  явлений – писательство и изгнание  бесов все-таки абсолютно различна. Это понимал и Лев  Толстой, переставший заниматься  писательством в  период своих  философско – этических метаний.
А Островитянин  пишет  стихи и облекает в поэзию, это уже не  юродство, и Дервиш  тут не  спасет, это  отступничество. И это печально.
Хаос (нынешний и грядущий) как, впрочем, и Гармония – находятся в абсолютной  зависимости друг от Логоса (Поэзии,  языка и  слова)чьим  вестником и носителем – и это  дар от Бога! – становится  Поэт. Он – заклинатель Хаоса. И поэтому особенно обидно видеть в душе  Избранного усталость и разочарование. Мне  близки  юродствующие интеллигенты (Толстой, Гоголь, Ерофеев), к  слову, весь Серебряный  век  был  веком  юродивых. Да я и сам  такой, а я  вижу  в  Островитянине своего собрата, а потому благодарен  ему  за искренность (даже в  лукавстве). За  его трагические стихи, продирающиеся  сквозь «бетонку»  жизни…

Рекомендую принять в  СРП.

4.08.2003  А. Наугольный