Примирение

     Я стояла на кухне возле плиты, а он сидел у края стола. Мы часто с ним ссорились, вот так вот, из-за пустяков. Но на этот раз мое сердце было как никогда беспокойным. Слезы текли, сворачиваясь на моем подбородке, соскальзывали на шею, и, наконец, добирались груди. Казалось, в моей душе произошел ядерный взрыв, и его никто не в силах потушить.               
    Я прекрасно знала, что человек, сидевший напротив меня, принес мне немало горя, и в то же время я готова была сейчас унизиться перед ним, стать его вещью, упрашивать, если это понадобиться. И хотя в его глазах читался разве что трусливый испуг – да-да! – именно трусливый, я все равно желала оставаться его. Мне показалась самоубийственной идея держать все в себе, и поэтому для меня было облегчением наконец-то продолжить разговор, сменившийся этой пятиминутной гробовой паузой, лишь время от времени разбавленной моими всхлипываниями.
         - Больше всего я боялась того, что ты меня разлюбишь.
         - Пойми, я не в силах терпеть все твои обиды, – все так же, сидя на стуле, пытался оправдаться он. – Я бы с радостью, но… не могу.
         - И после этого ты еще смеешь твердить, что любишь меня? – От его слов мне стало еще больнее.
         Он несколько разочаровано сменил выражение лица, тяжко выдохнув, и начал стучать пальцами по столу, перебирая лишь одному ему известную мелодию. Теперь этим безудержным занятием он как бы издевался надо мной. Я это отлично понимала, и поэтому затянуть с вопросом в ближайшую минуту означало все потерять.
        - Ты даже не хочешь меня выслушать? – спросила я, скорее только из-за того, чтобы хоть что-то спросить, но и думать не могла, что это может положить начало моей победе.
      Он несколько замялся, убрал пальцы со стола, и, думая, что отвечает с полным равнодушием  – что на самом деле было не так – высказался:
     - Моя милая девочка, ты даже и представить себе не можешь то, насколько я бы хотел тебя выслушать. Но, право, не знаю, есть ли нужда в этом. Твоя манера привлекаться в данной ситуации заставляет меня делать необдуманные поступки. Да что там делать?! Я уже их совершаю. Прямо сейчас, общаясь с тобой. Неужели тебе не ясно, что высказанными остались все без исключения? Все! Включая и нас. Но нет же! Ты хочешь вновь и вновь привлекаться к этому процессу. Видимо, тебе и самой неведомо зачем ты это делаешь. Тогда я сам скажу.
      Признаться, меня взволновали его слова, но именно в это время я ощутила, как интенсивно шатается земля под его ногами, сколько силы и энергии витает в кислороде, который я поглощаю. Я с жадностью схватила яблоко, лежащее на столе – том самом, кухонном, за которым он сидел, и намерилась откусить от него как можно больший кусок, но поднеся фрукт ко рту, таким же резким движением положила его на место. Самым приемлемым вариантом было для меня сесть. Я отодвинула из-под стола к себе табуретку, и села напротив своего мужа. Он, не отводя глаз от яблока (а принялся он  глазеть на него с тех пор, как я его тогда взяла), продолжил, но по его интонации можно было подумать, что только начал:
       - Дорогая, ты прекрасно знаешь, что я человек довольно больной и слабый. Но дух у меня всегда был могучим. Как и стремление к различного рода пристрастиям – вроде тех, о которых ты пытаешься растолковывать сейчас. Все без единства – и это главное! – при слове «главное» он поднял указательный палец руки вверх и несколько расширил глаза, – высказывали тебе мысль о том, что нельзя терять ни минуты в том, что мы с тобой называем погоней. Мама, папа, братья, сестры – все тебе это говорили. Ты ведь прекрасно осознавала тогда всю полноту их нареканий. Твоя работа значительно поглощает мою: и престижностью, и характером, и возможностью сколотить довольно внушительный и стабильный капитал, – я все таки взяла то яблоко и принялась его жевать, не выпуская впредь из рук. – Все, что ты видишь во мне – это, как бы лучше так выразиться, – лишь тень. Нет, даже не тень, а скорее отражающийся мрак, вызванный неудавшейся попыткой заслонить собою слишком яркое солнце. То, чем я расплатился – лишь малое наказание за мой неземной грех.
     - Ты себя винишь в этом? – пережевывая яблоко, не очень членораздельно спросила я.
      Видимо, он совершенно не растерялся от вопроса. Нет, его это даже подбодрило. Он вскочил с табуретки, подбежал ко мне, присел у моих ног на колени, взял мою свободную руку крепко в свои ладони – но не очень сильно, скорее нежно, и что уж там скрывать – мужественно – и произнес, но уже на полтона громче:
      - Ты это действительно заметила? Так ты это все действительно заметила? Так почему ты раньше этого мне не сказала? – его глаза радостно засверкали, лицо приобрело свежие очертания надежды. – Я ведь думал, что становлюсь этим противен тебе. Думал, ты от меня отвернешься… И поэтому так настойчиво искал способ медленно сойти с пьедестала, чтобы разогнавшись, со всей мочи на него вскочить.
       - Но так все и было, милый, – пожалуй, словом «милый» я несколько ослабила свою позицию, предоставив, тем самым, ему возможность укрепить свою. Его глаза омертвели… - Я ведь и вправду не испытывала к тебе даже одной десятой части того, что испытывала, скажем, к коммивояжерам, которые постоянно норовили взять меня замуж. Помнишь ведь? Ты ведь помнишь… Так вот, еще тогда я поняла, что ты настолько слаб, что не упустишь шанса попытаться сравниться в силе со мной – лишь бы утешить свое самолюбие. Ты ведь тогда о нем думал, правда? – Он вовсе отвел глаза в сторону, продолжая, тем не менее, так и сидеть у моих ног, не выпуская руки. – Ты размышлял так: раз она богатая и успешная женщина, все подвластно ее незаурядности, так с чего это я – бессменный чиновник престижнейшей юридической конторы, приносящей ежегодно сумасшедшие по показателям доходы, должен воспрепятствовать тому, чтобы не показаться слишком одержимым. Заняться – и что более странно! – (яблоко я, кстати, уже давно съела, оставив на блюдце лишь кочан) -  воплотить в реальность бесстыдные характеры своих поступков. Ты проводил очень много времени, уделяя предвзятое внимание самым малейшим частицам своего предрассудка, а потом принялся постепенно склеивать осколки всего того, что ты тогда подразумевал под фальшью. Ты ведь помнишь, что в то время под этим имел ввиду? – Он опять повернул свое лицо ко мне, и, ожив, ответил:
         - Да, дорогая.
         - И что же? – давящим тоном не уставала напирать я, совершенно не принимая во внимание то, что он и сам бы продолжил.
         - Я тогда думал, что обрету свободу славы. Я думал, ты будешь гордиться мною, будешь ценить меня, ставить выше всех. Я думал, ты еще более, - он вдруг замялся, - хотя… никак не более… Я думал, ты хоть на минуту посеешь в своем сознании мысль, что я лучший муж на свете, позволишь этой мысли внутри себя разродиться. Я знал, что она сразу бы завяла, но… ведь этого так хотелось. Даже постоянные ссоры вроде этой я начал воспринимать как перевалочный пункт к этой станции. Жизнь не предоставляла мне ни минуты той непогрешимой искрометности, чтобы уровнять все шаткие недоработки, затаившиеся в затишье на самом дне моей души. Ты смотрела на меня такими глазищами… Твои черные пушистые волосы, твоя загорелая кожа… Ты была самой красивой девушкой на планете! Тогда, в клубе. За той стойкой. Все девушки, сидевшие по соседству с тобой, казались такими невзрачными и заеложеными, что мой рассудок всецело потерял нить. Ту нить, что связывала реальность и мои намерения. Я, бывало, и тогда расшатывался в собственных замешательствах. Когда тот парень – а ведь я тогда еще не знал, что он подопечный моей конторы – принялся гладить твои бедра, целовать твои – ох, черт!, как же мне не хватает сил сказать «мои»! – губы, я понял, что зря не выбрал путь вперед. Ты тогда обнимала его, сжимала его могучую спину, прямо там, за барной стойкой, обволокла его таз своими – эх, чего уж там таить –  сладко загорелыми, стройными ногами, и полностью прижалась к нему, а взглядом окидывала меня. Я заметил твою еле сдержанную усмешку. – Он на секунду прищурил глаза, так, словно пытался сдержать слезы, а затем добавил: И все же, ты была самой лучшей женой.
        - Тебе легче, милый? – спросила его я, когда слезы подоспели к нему (не было больше смысла следить за своей речью, дабы не предоставить ему больше простора для размахов).
        - О, да. Спасибо. Только ты одна меня понимаешь. Только ты одна. Но… Да. Но конторы не было. Не было и чиновничества. Так, всякие там банковские дела. – Благо, он так и не заплакал. Только носом шморгать начал. - Сама понимаешь, в моей отрасли работы невпроворот: то тут сыщется резон покопать, то там. Бумажки, декларации, доходы. Векселя приходят и уходят. А еще нужно печати везде проставить, зарегистрировать. Ох, уж эти муки! Дел по самую завязку.
        - Но милый, - я сама вытащила свою нагретую им руку из-под его ладоней, взяла обеими руками его за голову и посмотрела на него так, что он все понял. Но он решил схитрить и притворился.
        - Но милый!.. - уже более грозно сказала я.
        - Но… Знаю, знаю… И банка никакого не было. Если бы не ты, я бы и мечтать о нем прекратил. Ты ведь...
       Но я его оборвала:
       - Нет же, дорогой. Что ты такое говоришь? Как это не было? Банк был! Да был же! Ты ведь это прекрасно знаешь. Ты что, разве не помнишь? Ну же, хороший мой, напряги память. Сконцентрируйся. Подумай хорошенько. Ну же. Железные ворота; огромные двери, открывающиеся раз внутрь, раз наружу; постоянная пыль на твоей табакерке, хотя ты не выпускал ее все рабочее время; ржание коней сквозь всегда отворенное в твоем кабинете окно – там каждый раз кучер запрягал лошадей; твой секретарь, всегда думающий, что у меня токсикоз из-за манеры носить перчатки – так, он думал, я скрываю свои недуги на руках; твой верхний ящичек в столе, всегда издающий отвратительный скрип, и лишь по пятницам – невероятно приятный; твой портфель, который менял свою цветность от светло-коричневого до темно-серого в зависимости от осадков. Вспомни же, милый! Ты вспомнил?
       Мой муж медленно поднял глаза на меня, из задумчивостью всмотрелся в окно позади меня, и так же, словно витая где-то на полушариях своих мозгов в облаках, спросил:
      - Ты о каком времени говоришь, любимая?
      Мне достаточно было услышать эти слова, чтобы сообразить, насколько гнусной эта беседа казалась, насколько нетерпеливой выдавалась ее напряженность, в каком тоне разворачивались все те события, имевшие место за ее рамками. Я вдруг осознала всю ту скромность и ничтожность потаенного времени, застывшего в моем кармане; я почувствовала насыщенность всего воздуха, входившего и выходившего сквозь мой организм; я совершенно потерялась в происшествии, случившемся вне моего внимания, поглощенного полной чужеродной концентрацией антибиотиков, приписанных мне врачом от желчи. Еще чуть-чуть, и заведомо весь мир перевернулся бы в этом хаосе, устроенном в моей голове. Лишь сейчас я вспомнила те нравоучения мамы и папы, о которых он вспоминал в самом начале, братьев и сестер, которых, как мне сейчас кажется, у меня и не было никогда. Я действительно завидую тому, что вызывает у меня жалость и презрение, я безо всяких раздумий бросаюсь в объятия крепко сложенного мужчины, который в обязательном порядке пытается лишить меня того, чего у меня никогда и не было. Бешенный псы будут лаять на меня под входом конторы, в работе которой прекрасно преуспевал мой муж; злая няня в очередной раз на меня посмотрит, насупив брови, чтобы спокойно покормить грудью чьего-то ребенка; ребячество непрерывно будет тарабанить в мои окна, прося у меня разрешения заколядовать, хотя разрешение это у него никто не отнимал; машина по сбору мусора в который раз перевернет огромную урну,  набитую до отказа мусором, за ограду в мой сад, где муж будет тужиться над одной из своих жизненных задач: садить дерево; я же, уже в полном безверии, буду тужиться в больнице, дабы подарить моему любимому ребеночка, такого похожего на меня с частицей души своего отца; я всегда буду помнить не до конца реализованную судьбоносную истину своего благоверного: построить дом. Потому как у нас он уже есть.
        Воспламеняя все эти взоры, подбирая под себя все эти сюжеты, и глумиться над самой собой в попытке выбрать один-единственный, я и сама не замечу, как тем самым закрою дверь нам обоим в попытке угнаться за счастьем, достигнуть чего-то действительно стоящего и по-своему незаурядного.
       В отдельной степени, мне кажется, происходят все вещи, которые не зависимы от моих достоинств. Вся искренность, именуемая в моем сердце правдой, вычерчивает на грубой спине воспоминания из будущего. То, чего мне так не хватало. Для единственной цели – стать утопленницей собственнических чувств. Зачем стыдится всех грез и бед, не зная их причин? Возникни они раньше или возникни они позже, все равно я бы оторвалась от этой  нити, которая так ненадежно связывает прошлое с настоящим. Я смотрю только ввысь. И вижу там птиц. А среди них – тебя. Вернее, твое лицо. Ах, в детстве мне нужно было писать стихи… И только сбежавшее молоко на газовой плите заставит обратить мое внимание на то, что что-то изменилось. В конкретике все стало по-другому. Я вижу тебя куда-то собирающимся. В попытке задать тебе вопрос, я застываю с полуоткрытым ртом, и, в конце-концов, передумываю. И так все ясно. Зачем еще эти вопросы…
       И все-таки ясно не все. Сама того не ведая, я, скорее уже вопреки всем законам здравомыслия, вооруженная автоматическим механизмом, задаю один-единственный вопрос:
      - Ты был счастлив? – Ты вдруг замираешь, так и не надев толково на шею шарф (хотя уже полностью собрался – вечно твоя глупая – и лишь теперь  нежная – привычка одевать шарф после пальто), и в застывшей позе внимательно смотришь на меня. Что ты во мне хочешь найти, я не могу сказать. Но могу явно сказать одно: Я люблю тебя! Конечно, ты этого не услышишь. Еще бы. Максимум, что ты сделаешь, так это дашь ответ на тот поставленный вопрос:
       - А как же.
       Когда я говорила, что с тех пор что-то поменялось, я заблуждалась. Изменилось все. Раньше на мой вопрос он отвечал просто: «Не помню». Я знала, что это один  из тех немногих случаев, когда он не врет, когда он говорит правду, сам не подозревая этого. Ведь ложь из его уст – это так приятно, и так сладко. А для него – это лишняя возможность испробовать ваш, как он говорит, эликсир вечности. Бывает и так, но отвечал он всегда одинаково. По этому вопросу я могла всегда судить о его чувствах к себе, могла всегда предугадать, о чем он думает сейчас и какие его действия последуют за этим. Я очень сильно нервничала, когда у него ничего не получалось. Тогда я становилась рядом и помогала ему. Мы вместе рожали то сокровенное и заветное, настолько родное и вымученное нами. Сколько сил мы отдали за все это? И невозможно было себе даже представить такую предвзятость: «А как же». Свидетельство непорочности и замысловатости. Кощунство, одним словом. Хотя, последнее из первого не выплывает. Тогда, наверное, первое его просто выгораживает. Он уже разворачивается, чтобы уйти, берет дверь за ручку, и, ступив одной ногой на порог, вдруг оборачивается, и совершенно серьезно, без каких либо эмоций на лице, словно уже давно заготовил эти вопросы, спрашивает:
     - Ты будешь смеяться?
     - Нет, я буду плакать.
     - Ты будешь стыдиться?
     - От чего же. Я буду светиться гордостью.
     - Ты будешь помнить?
     - Помнить всегда есть что.
     - А что помнишь ты? – этот вопрос как-то выпал из ряда всех предыдущих.
     - Я помню лицо. Помню улыбку. Помню глаза… Помню дерево, которое ты садил в саду. Помню контору. Помню пса… Помню нашего маленького… А что помнишь ты?
     - Я помню счастье. Безграничное и ослепительно нежное. Счастье, заставляющее зажмуриться. А ты помнишь счастье?
     - А как же… - уверенно ответила я, совершенно не задумываясь над значением своих слов. Я совершенно была бессильна объяснить хотя бы самой себе, что я пыталась внести в этот ответ. И, похоже, совершенно лишившись остатков ума, я безразлично протянула: - Прощай.
     Его глаза, когда он услышал эти слова, изменились настолько, что не сложно было догадаться, какая надежда жила в его сердце до этого момента. Я ведь из самого начала ни капельки не сомневалась, что лавры победителя достанутся мне.
      - Прощай, - пускай еле-еле, но все же он сумел выдавить из себя. Если хорошенько преувеличить, то можно сказать, что у него это даже вышло по-мужски.
      - Нет! Постой! Не уходи же! Постой! Не уходи! Нееет!
      Но он ушел. Дверь закрылась за его спиной. В подъезде слышались его удаляющиеся шаги, становясь все менее и менее уловимыми. Наконец, они вообще растворились. Я знаю, что он ушел для того, чтобы вернуться. Но, тем не менее, мне все это время придется его ждать.