Как я переписывался с солнцем

   Увидев в заголовке моей статьи слово солнце, один из коллег-журналистов заметил: «Это что? Эссе о Людовике XIV? Помнится, только сей французский монарх называл себя Королём-Солнцем!»
– Нет, солнце у меня не французское, а ленинградское, – ответил я и решил слова эти сделать эпиграфом.

В новом выпуске одесского альманаха «Джерело» я обнаружил страницу занимательного языкознания, которая посвящена известному филологу, писателю-публицисту, поэту-переводчику Льву Васильевичу Успенскому (1900–1990). В журнале помещена не только биография писателя и учёного, но и приводится глава из его книги о самой удивительной букве русской азбуки, которая довольно редко употребляется в нашем языке. Наблюдательный филолог приводит фразы и факты по поводу малоупотребительности буквы «ф». Лев Васильевич искал букву «ф» в основном у Пушкина. А что было бы, если бы поискал он её, скажем, у Андрея Вознесенского? И меня потянуло на воспоминания. Я вспомнил о том, как Лев Успенский переводил стихи «Фердинанда Фрейлинрата». Интересно, что в первой же строке одного из его переводов я обнаружил букву «ф»:
Тревожно я гляжу на порт, на флаги сотен кораблей…
Интересно и то, что  в этом же поэтическом переводе «Миража» (1837) Фердинанда Фрейлиграта я познакомился с новым для меня словом и тоже на букву «ф»:
В последний раз целует он феццанки жаркие уста…
Феццан – страна на северной Африки, историческая область Ливии, государство.

На моей книжной полке вот уже полвека стоит толстенный (635 страниц!) том, выпущенный в свет в Ленинграде и купленный мною в одном из книжных магазинов на Невском проспекте в далёком 1962 голу, в пору моего студенчества, когда я стал всерьёз увлекаться филологическими науками. Это объединённые в одном томе две широко популярные среди читателей книги ленинградского писателя Льва Успенского «Слово о словах» и «Ты и твоё имя». Но я никогда не думал, мне и в голову не могла бы прийти мысль о том, что придётся переписываться с этим талантливым писателем, да, представьте себе, с тем самым Львом Васильевичем Успенским, чьё имя светилось для меня, как солнце филологии. Из книг и статей Успенского я узнал, став студентом, что «солнце» у немцев («ди зоннэ») женского рода, а у французов оно – мужчина («лё солей»).
Это было в октябре 1971 года. Я работал тогда в одесском облкниготорге инспектором орготдела. И вот накануне революционного праздника меня срочно вызывает к себе в кабинет директор Александр Митрофанович Одиноков и вручает мне конверт с праздничным рисунком крейсера «Авроры», увенчанного звёздным салютом. Письмо одновременно и авиа, и заказное (№531). И несмотря на то, что чёткого адреса не было, письмо тем не менее попало в руки директора. На конверте чётким, разборчивым почерком Лев Васильевич начертал: «Одесса. Укр.ССР. Книготорг». Этого было достаточно.
–Учтите, – строго сказал Александр Митрофанович. – К нам обращается член
Союза писателей! Можно сказать, ваш коллега, вы ведь тоже много пишете. Так что нужно обязательно удовлетворить его просьбу!
Я развернул письмо: «1971. X. 24. Ленинград. Уважаемые товарищи! Очень прошу Вас, если есть такая возможность, выслать мне наложенным платежом два экземрляра книги Е.Королёва и В Рудик «Соперники орлов». Одесса. 1971 г. Издательство „Маяк”. Книгу прошу выслать по адресу: Ленинград, Центр, Красная ул. Дом 41, кв. 17 Льву Васильевичу Успенскому.
Приветствую Вас. Уважающий Вас Лев Успенский, член Союза Писателей.”
В конце письма стояла собственноручная подпись писателя, где в одно слово графически соединялись имя и фамилия.
Пишу эти воспоминания и замечаю, что не могу обойтись без буквы „ф”: ГраФически Фамилия. Невольно вспоминается творчество Андрея Вознесенского, где то и дело мелькают фразы с использованием буквы „ф”: „не попадает рифма на рифму”, „голова на усах фекальных”,”фильдеперсовая чайка”, „финально шёл XX век”, „фары вспыхнувшим рапиром”, „у рафаэлевской маданны от вас свернётся молоко”, „записал он реку на магнитофон”, „зодчий ада тешит фасадом”, „деревце ореха тянулось к фресковому свету”, „хотели фабрику построить – весь ландшафт опаскудили”, „совершается фруктовая сделка, он отключил телефон”, „Ахматова получила оксфордскую мантию”, „Цветаева зашифровала себя в море»”, „хотели фабрику построить – весь ландшафт опаскудили”, „фанат музыки”, „бородач с гоголевской фамилией Гаврило ловит кайф”, „вот тебя на грустный суд, слолвно скрипочку в футляре, в „Скорой помощи” везут”, „фальшивые на ваших ризах перлы”. Любит Вознесенский и имена собственные, в которых есть эта буква:  Фидий, Фрейд, Франсуа Вийон, Самофракийская Ника, Фицджеральд, Фёдор Абрамов, Петергоф, Триумфальная арка… Вознесенский рифмовал «цифры» с шифрами», «фиалки» с «кафеварками», «Копперфилда» с «некрофилом», писал о том, что ему «нравится присутствие свинца в свинцовом типографском шрифте», нравится ставить рядом такие слова, как «целлофан» и «форель», «аферист» и «клофелин». Лорка у Вознесенского похож на «лунную фольгу радиолакатора»... Однако я отвлёкся.
Итак, в письме, отправленном в Одесский книготорг, Лев Васильевич просил прислать книгу Евгении Владимировны Королёвой и Вадима Анатольевича Рудика. Интересно, что это было самое первое издание книги, которая потом многократно издавалась и в Одессе, и в Москве, а посвящена была одному из первых лётчиков Михаилу Ефимову, занимавшемуся не только авиационным, но и  велосипедным, и мотоциклетным спортом, работал электротехником на железной дороге в Одессе, совершал свои первые полёты на планере, а в августе 1919 расстрелян деникинцами. Я сразу же подумал о том, в связи с чем просил прислать это издание Лев Васильевич, и сразу же обнаружил, что в этой книге приводились воспоминания этого замечательного филолога о Михаиле Никифоровиче Ефимове, который был «лётным богом» юного Льва Успенского, цитировалась статья писателя из журнала «Вокруг света» (1969, №5) «Человек летит».

     Второе, уже более объёмное письмо (после книготорговского) я получил уже по своему домашнему адресу, когда жил на улице Островидова:
«1971. XI. 30. Ленинград.
Многоуважаемый Анатолий Иванович! Прежде всего, разрешите самым горячим образом поблагодарить Вас за Вашу любезность и обязательность. Откровенно говоря, целый ряд моих друзей, неоднократно терпевших фиаско при попытках выписать книги через Книготорги (так  же, впрочем, как и через «Книга-почиой») смеялись надо мной, когда я говорил им, что возложил свои надежды на Ваше учреждение. Теперь я буду смеяться над ними. Впрочем, эти мои друзья – народ, которому пальца в рот не клади. Как только я воспел хвалы Одесскому Книготоргу и упомянул, естественно, при этом, с ещё большей похвалой, Вас, т.е. Вашу фамилию, этот мой знакомый погрозил мне пальцем и произнёс цитату, само собой Вам отлично знакомую: «А кто слишком склонен к Яни, того больно бьют палками по пяткам». Само собой, и я – не лыком шит, и сразу же опознал, о каком авторе-одессите, о какой, на чисто одесском материале написанной, повести, шла речь.  Знаете, разумеется, это и Вы:
«Студенты» Гарина-Михайловского, стр. 214 в «Огоньковском» издании, а если считать от начала томика (точнее – самого произведения, части, так озаглавленной, то 14-я).
Я сообщаю Вам об этом главным образом потому, что вполне допускаю, что «красавица-гимназистка», носившая эту фамилию во времена «Детства Тёмы», вполне возможно приходится Вам бабушкой или какой-нибудь родственницей.
Теперь мне хочется позволить себе задать Вам один вопрос, на который Вы можете и не знать ответа, и уж, во всяком случае, знаете ли Вы его или нет, имеете полнейшее право не отвечать.
Дело в том, что буквально на днях один очень старый лётчик, почти ровесник младшим соратникам Михаила Никифоровича Ефимова, прислал мне фотографию (очень хорошо переснятую), на которой Ефимов и многие другие «авиаторы» тех дней изображены в общей группе на военных манёврах 1911 года.
В книжке, которую Вы мне любезно прислали, такого фото нет. Разумеется, у т. Королёвой оно вполне может быть, и остаться архиве, просто не войдя в книжку. Но ведь может быть, что его у неё и нет? А если так, я хотел бы ей его переслать. Но, чтобы выполнить это, мне нужен её адрес. Я, конечно, мог бы просто написать в издательство «Маяк» и попросить у них сообщить мне этот адрес, но Вы, я думаю, извините меня, если я, воспользовавшись начавшейся между нами перепиской, обращусь к Вам с просьбой, если это не затруднит Вас, узнать для меня её адрес.
Вот, собственно и всё. От души приветствую Вас. Лев Успенский».

Приведенный текст письма уместился на одном машинописном листе. Но внизу, после подписи, ярко-красными чернилами было дописано указание смотреть на обороте. И я перевернул страницу:

«Вы меня простите, если я – проскочив в процессе писания ответа мимо Вашего вопроса, добавлю свой ответ тут, на обороте. Вы простите меня, я полагаю, и за то, что я отвечу совершенно откровенно: мне до сих пор не пришлось читать такие переводы Лорки, относительно которых я мог бы с уверенностью сказать, что «мне кажется, они должны соответствовать достоинствам подлинника». Мои же возможности разобраться в эстетических качествах самой поэзии Лорки, при помощи чтения его в подлиннике, слишком незначительны, чтобы я мог опираться на свои личные впечатления. Какую-нибудь испанскую новеллу, – если бы это очень понадобилось, – я, пожалуй, мог бы, покорпев над словарём и грамматикой, как-нибудь разобрать и даже оценить. А вот уж стихи… Нет, не могу даже и браться… Так что – как я могу ответить на Ваш вопрос? То, что мне довелось читать по-русски, было далеко не пища богов. Но я более чем убеждён, что если бы я мог читать Гейне только в переводе П. Вейнберга, я бы тоже вынес о нём не бог весть какое возбуждающее впечатление…
Охотно допускаю, что это – очень большой, но совершенно мне неизвестный поэт.
А Вы-то – каков?! 200 стихотворений! Это – далеко не фунт изюму. Знаю это очень хорошо, потому что «в расцвете средних лет», перед войной, переводил довольно много с французского (в частности, Л. де Лиля, да и Ш. Перро и других). Ещё раз – привет. Лев Успенский».

Моя переписка с Львом Васильевичем Успенским продолжалась в течение пяти- шести лет, но письмам я не придавал особого значения Некоторые из писем у меня брали редакции газет, делая их напечатать, но потом делания редакторов охладевали, они говорили, что нет особого журналистского повода, и письма терялись. В одном из писем Лев Васильевич прислал по моей просьбе свой поэтический перевод «Пьяного корабля» Артюра Рембо, выполненный им ещё в 1939 году. Опубликовать (впервые!) этот перевод мне удалось лишь в 1986 году в одесской университетской многотиражке «За научные кадры». Об этом я сообщил известному московскому историку поэтического перевода Евгению Витковскому, который работал над составлением большой антологии поэтического перевода «Строфы века». Евгений Владимирович попросил меня прислать этот перевод, обещал опубликовать, но, получив от меня редкий автограф, ограничился лишь скудным примечанием о том, что существует перевод Л.Успенского, даже не указав, у кого из одесситов почерпнул эти никому не известные сведения… И всё же, несмотря на то, что прошло несколько десятков лет, всё же некоторые из писем, адресованным ко мне Львом Васильевичем Успенским каким-то чудом сохранились. В то далёкое время я очень увлекался переводами лирики Гарсиа Лорки. В одном из стихотворений, которое никогда никем не переводилось, мне попалось очень трудное, неизвестное мне слово «филомнэдес», несмотря на то, что я перелистал десятки всевозможных словарей. И я решил обратиться за помощью к ленинградскому лингвисту и писателю. Письмо с его ответом сохранилось.
«1976. IX. 1. Ленинград.
Многоуважаемый Анатолий Иванович! Вы спрашиваете, не забыл ли я Вас? Ну, во-первых, я не привык забывать людей, оказавших мне ту или иную любезность. Во-вторых же (я, наверное, уже писал Вам об этом) я с ранней юности помню цитату из «Гимназистов» Н.Г. Гарина: «А кто слишком склонен к Яни, того бьют палками по пяткам». У Гарина Яни – фамилия красотки-гимназистки; может быть, она – Ваша прабабушка? Хотя вероятно – лишь правнучатая тётушка: ведь фамилию-то она свою, несомненно, переменила.
Теперь – о Филомнэде. Как и Вы, я обрыскал все доступные мне греко-русские словари: тщетно! Нет не только такого сложного слова, но нет и ни одного слова, которое начиналось бы на «мнэдес». Я подозреваю: м.б. античные, не стеснявшиеся в выражениях, употребили тут словечко, которое в наши современные словари не влазит: скажем – «Любо…», а Лорка его повторил, ибо для гишпанцев оно – тайна за 7-ю печатями. Так что я Вам раскрыть сию тайну не в силах. Но вот что я сделал. Я уже запечатал в конверт и через полчаса, вместе с письмом Вам, отправлю и письмо-запрос доктору филологических наук, профессору Никите Александровичу Мещерскому, грецисту, византисту и прочая, и прочая. Полагаю, что он-то должен такое слово знать, а если он не знает, то справляться в Издательстве Энциклопедии СССР – было бы напрасной тратой времени. Как только он мне ответит, я немедленно сообщу Вам «результат» переписки…»
Здесь мне хочется сделать некоторое отступление, чтобы сказать несколько слов о профессоре Мещерском, предку которого посвящал знаменитые стихи Державин. В феврале 1932 года молодой учёный был арестован за участие в деятельности Александро-Невского братства и осуждён на пять лет с отбыванием в концлагере. Реабилитировали его лишь через три десятка лет, и почти всю жизнь его мучил страх. Через десять лет после получения от него ответа (у меня хранится собственноручная открытка Н.А. Мещерского, адресованная Л.В.Успенскому и пересланная мне) Никиты Александровича не стало, и смерть его была трагической . Как обычно, он купался в ванной, как вдруг в доме отключили холодную воду, и он чуть .было не сварился, во всяком случае, сильно обжёгся кипятком. В больницу к нему явился следователь, расследовавший вопрос, почему не стало холодной воды, но одно лишь появление в больнице следователя вызвало у восьмидесятилетнего и измученного болью профессора такой шок, что он умер от инфаркта, успев произнести последние слова: «И перед смертью меня не могут оставить в покое!» Но продолжим чтение письма Льва Успенского, которого смело можно назвать мастером эпистолярного жанра. Строки письма напоминают мне и мою нелёгкую судьбу, в частносмти, те жуткие минуты, когда на пешеходном перекрёстке, прямо на «островке безопасности» я был сбит зловеще мчащейся чёрной «Волгой». Об этом весьма неприятном и огорчительном событии Лев Васильевич умудрялся писать с некоторым, я бы сказал, юмором, и письмо его читается, как увлекательная новелла.
«Рад, что получил ль Вас весточку, но огорчён Вашим наездом на машину. Я так, года 3 назад, наехал спиной на велосипед, на котором и ехал седок дефективный, да который и сам был не лучше своего владельца: ни звонка, ни тормоза. Утешением мне было то, что, хотя он, слетев от толчка со своей пилорамы и удавив мне колесом под коленку, а головой «межи лопаток», и растянул меня по шоссе во весь мой 190-сантиметровый рост, но я только поцарапал себе косточки на правом кулаке (в нём была зажата моя трость) да хватил подбородком об асфальт, так что жену мою потом поминутно спрашивали месяца два: «А Лев Васильевич – что? Чёрную бородку запускает?», – а он сам изрядно разлепёшился.
И главное, кроме этого «божьего суда», и взять ничего не с кого было. Сам ездун – придурок. Мать – ещё дуре. А дядька, у которого он взял велосипед, и сам бы его съездил по загривку за „угон, да – что с дурня возьмёшь?
Ну вот, всего доброго. Со всяким уважением в Вам Лев Успенский.
Нет, представьте себе, я переводил в стихах всего лет пять и всё „сработанное” напечатал. А потом со мной произошёл заскок, психо-травма. Я стал переводить „Пантэр нуэр” („Чёрную пантеру” – А. Я.) Леконта. Там она бежит ночью по джунглям и всё время думает про логовище, где её  «пантэрнуарята» лежат теперь (простите за транскрипцию: «лэз ён сюр лэз блотти» (Л.В.Успенский цитирует здесь конец шестой строфы: „одни под другими, сбившись в кучу», а всё стихотворение Шарля Мари Рене Леконт де Лиля „Чёрная пантера” состоит из десяти четверостиший – А. Я.) И вот дошёл я до этого места и – стоп. И так – стоп, что с тех пор (это было в 1935 году, летом) я перевёл, м. б. строк  10, да и то – по необходимости.
Кстати, не сегодня-завтра, до середины сентября должны выйти в Лен. Гос.Литературе «Сказки Перро» в роскошном издании с иллюстрациями художников –братьев Трауготт. Так вот в этой книге, которую, скорее всего, мне даже за наличный расчёт будет не достать, 800 строк стихов – в моём переводе. Засим – ещё раз выражаю своё уважение. Лев Успенский».

Хочу заметить, что другой известный ленинградский поэт-переводчик Юрий Борисович Корнеев, поздравляя меня с Новым 1975 годом, прислал мне отредактированный им том «Западноевропейская лирика», куда вошли и поэтические переводы Льва Успенского из Фердинанда Фрейлиграта и Шарля Леконта де Лиля («В джунглях», «Слоны»). Перевод Льва Успенского я сравнивал с переводом Валерия Брюсова и удивлялся, как можно один и тот же текст о слонах так мастерски и разнообразно интерпретировать:

Их сжаты хоботы меж двух клыков больших;
Их уши подняты, но их глаза закрыты…
Роями жадными вокруг жужжат москиты,
Летящие на дым от испарений их.
(Валерий Брюсов)

Бредут, закрыв глаза. Их серые бока
Дымятся и дрожат. И вместе с душным потом,
Над ними, как туман вечерний над болотом,
Клубятся жадных мух живые облака.
(Лев Успенский)

Нужно сказать, что Лев Васильевич хорошо владел французским языком. И когда рядом с этими двумя переводами поставить рядом перевод «Слонов» на украинский язык, сразу же ощущается, что переводчик идёт не по следам оригинального поэта, а по следам уже готового  перевода Валерия Брюсова:

Стуливши хоботи, простують без вагань;
підняті вуха їх, та очі їх закриті;
кругом дзижчать, гудуть рої жалких москітів,
які летять на дим од їхніх парувань.
(Михайло Драй-Хмара)


В подаренном мне поэтическом сборнике (568 стр.) были помещены многие стихи более чем ста поэтов мира, в том числе и Гарсиа Лорки, лирикой которого я увлекался.
Хочу заметить, что именно после переписки с Л.В.Успенским я так увлёкся поэзией Леконта де Лиля, что и сам сделал несколько поэтических переводов его экзотических баллад о животных («Слоны», «Ягуар»).
1976. 7.IX. Ленинград
«Многоуважаемый Анатолий Иванович! Вот я и исполнил, что обещал. Доктор филологических наук Никита Александрович Мещерский по моей просьбе произвёл нужные изыcкания и установил... Впрочем, что он установил, Вы увидите из его любезно адресованной мне открытки. Я думаю, что наведённые им справки точны, хотя, может быть, Вам данный перевод слова и покажется мало-подходящим. Впрочем, может быть, и наоборот... Во всяком случае, я рекомендовал бы Вам обратить внимание на последнюю фразу открытки: „по-коптскому – подходит!” Я понимаю её так, что в коптской традиции наименований Сатаны есть и точно совпадающее с Вашим.  Думаю так, что допущение, что ошибка (описка!) сделана самим Лоркой, представляется объясняющей повторение её в текстах разных изданий. Я не знаю, конечно, в какой мере Лорка был грецистом и в какой демонологом, но даже будучи и тем, и другим, описаться и неточно передать редкое греческое слово он мог, а исправить его ошибку, конечно, не смог и не решился ни один из его гишпанских или инорязычных редакторов. Впрочем, дальше идти в моих комментариях по полному незнанию предмета обсуждения я не берусь. Моё дело выполнено, теперь судите сами».