Недоносок

Вам хорошо, вас не называют Недоноском. Правда? Конечно, правда!
- Эй ты, Недоносок, тащи муку!
Это мне. Я грузчик. Я работаю в этом магазине с шести утра. Подвал,   лестница наверх. Весь подвал заставлен товарами. Даже на полках нет пустого места. Мука, сахар, крупы всякие, макаронные изделия. Консервы. Напитки. Большие, но сравнительно легкие ящики с куревом. Заморским.
И еще всякого барахла, за которым иногда  образуется очередь. Люди дураки. Они могли бы не стоять здесь. Мука с пересортицей. Не смотрите на то, что продавец при вас вспарывает мешок. Все уже давно перемешано, а Сивый уже прошелся по мешкам   портативной машинкой. Хозяин достал. Говорит, что привез из Германии. Врет. Он на нашем мелькомбинате побывал.
Или сахар. Мешки стоят у открытого бака с водой. Тяжелеют за несколько дней. Вон как Валя разбивает совком комки!
Или чего там еще? Гречка? Да она из каких-то армейских складов привезена. Ей сто лет!
Вся идет, на рубль меньше, а бабки набежали! Даже   с Того Света!
- Макароны тащи! Да пошевеливайся! У…
- Несу, несу…
Так за день натаскаешься, что замертво падаешь на кровать. Она тоже с армейских складов. Здесь я на ней и сплю.
- Ты че, паскуда, притащил? Это же рожки! Я сказал макароны, Недоносок!
Да, виноват. Схватил рожки. А кто их разберет, сразу и не поймешь. Написано: «Макароны». Читать я умею. И писать. Я вчера Вале записку написал. И тихонько подсунул, когда открывал ей ящик с конфетами.
А кричит на меня все тот же Сивый. Вредный и гнилой мужик. Он у хозяина таскает, а   мне то что? Лишь бы лаялся меньше.
Валя спрашивала как-то, почему я терплю Сивого?
Я его не терплю. Не обращаю внимания. Это когда он дерется, обращаю.
Хозяин запрещает меня бить. Знаете, что он говорит?
- Ты мальца не трожь, Сивый, он сирота!
- Хы-хы-хы! – ржет Сивый. – Этот обносок сирота? Да Верка бросила же его! Она и счас жива. Сколько, стерва, по подворотням с мужиками  бормотухи выжрала!
Сейчас мать выпьет, если   поднесут ко рту стакан и подержат. Я помню ее целой, когда еще папка был. Хорошо было. Как у людей: дома тепло, чисто, порядок. Мама меня по голове гладила, называла  ласково, Тюшкой. От Витюшки.
…Сейчас Недоносок. Я правую ногу приволакиваю. Сначала ее облили дома кипятком. Это мама на кухне была вдребезги пьяная. А мне всего четыре года. Отца уже убили. С дружками поспорил за картами. А после по ноге, той же самой, проехал колесом соседский Москвич. Мне   семь лет было. Я на мусорке копался, искал куски хлеба. И с плесенью ел. Два месяца в больнице лежал. Во было время! Мечта! Я и писать научился в больнице. Со мной в травме лежал дядя Петя, учитель. Все поражался, как я быстро схватываю. Я не знал, чему он завидует? Только санитарка принесет нам всем еду, а я уже весь хлеб спрячу. Смеялись надо мной. Но  никто Недоноском не называл. Это после…
- Витюша, я после смены задержусь.
Это Валя, когда я поднес ей консервы. Шпроты, тяжелые, сволочи! С полки снял. Да почти сбросил...
Она славная девчонка. Ей самой только восемнадцать. Хорошенькая. Хозяин оттягивает ее раз в неделю. Терпит. Приплачивает Хозяин. А она на учебу копит деньги. Хочет стать медичкой. Сивый знает об этом  и смеется:
- Валька, у меня тоже перелом. Перевяжи, гнется по средине…
И снова ржет, как лошадь сивая. Он и есть лошадь. Даже не конь. Задница толстая, плечи округлые, жира на груди столько, что подошел бы третий размер лифчика. А туда же, лезет! В ухажеры к Вале.
Я ей все рассказал про себя. Как после больницы меня взял к себе дядя Петя. Он многому меня научил, и в школу приодел, и учебники купил. Много мне читал сам и заставлял читать. Мы телевизор не смотрели. Дядя Петя рассказывал о других странах, об открытиях. Он был учителем географии, и его   звали Петром Егорычем. Для тех, кому   ставил двойки, был  Горынычем. С теми я дрался, как мог. И жил он один. Мать и не разыскивала меня. В шестом классе я увидел ее на тротуаре, она почти замерзла. В пьяной отключке   была. Никто не хотел вызвать скорую помощь. Только я докричался из аптеки по телефону до диспетчера. У нее   отморозились и руки, и ноги. Сейчас она – обрубленная со всех сторон - в  каком-то  инвалидном доме. Но я не знаю где:   мне самому нога отказывает,   далеко не выйдешь… А таскать можно. Левая нога сильная, как у слона.
Еще год  после этого мы жили с дядей Петей. А  в седьмом классе я осиротел. Нет, мать жива, а учитель мой умер. Сердце отказало. Его квартиру занял откуда-то приехавший сын, а меня выгнал. Хорошо Митрич подобрал. Четыре  года я живу в подвале магазина,   таскаю, и перетаскиваю, и пересыпаю…
- Хозяина сегодня не будет, - шепчет Валя. – Я с тобой останусь.
Меня ударила дрожь от этих слов. Чтобы Валя со мной осталась? Красивая, красивая! И  очень веселая. Только после встреч с Хозяином она   ходит тихая и пристыженная. Зато тому веселье. 
- Чего шепчетесь? – на весь зал закричал Сивый. - Валька, за очередь высчитаю! В обед расслабишься… Не одному же Митричу загонять шары в лунку!
Девушка покраснела, а я поднял голову. Меня поразила наглость Сивого. Люди кругом, вон две бабки у прилавка уши развесили, даже разговор про убийство на Стреженке отложили в сторону, на Вальку уставились, будто она сейчас стриптизом займется.
Я убью Сивого! Не знаю, как, но убью!
Сивый пьет. Он любит коньяки. Может часами про них рассказывать. Даже знает, как туркменский настаивают,   какие-то пустынные травы добавляются. Но без дубовой коры не обходится. А дубы в Туркмении не растут. Он и про грузинский коньяк расскажет. И всегда вздохнет: «Эх, пять лет назад, какой был у них коньяк»! И про молдавский, и про испанский…
Нос у Сивого мясистый, вроде с колпачком красным на конце. Приглядишься поближе – это сетка прожилок. Этот нос Сивый сует везде. Все хочет стать копией Хозяина. Только, говорит, меня обманывать никто не будет! Умный, думает, что Хозяин не видит его фокусы с накладными и счетами фактурами. Знает, я в этом уверен. Но не мешает Сивому подворовывать. Я понимаю, почему: Хозяин не видит особого ущерба, а свой контроль за Сивым не подчеркивает. До поры до времени.
Перерыв начинается с двух часов дня. Перед самым закрытием Сивому позвонили. Он бросил на Валю взгляд, полный сожаления, и погрозил нам обоим пальцем. Это означало: «Смотрите у меня»!
Дверь хлопнула, Валя закрыла ее на засов. Опустила все жалюзи. Стало хорошо. Нас никто не видит. А   зал преобразился от рассеянного света. Он стал уютным и таинственным.
Мы сели за прилавком, там, у девушки небольшая лавка, обитая искусственной кожей. Мы почти прижались друг к другу. Валя вынула из кармана своего халата мою записку – четвертушку белого листа с ровными строчками моих стихов. Их я посвятил ей.
Она прочитала стихи вслух. Шестнадцать строк про березу в поле, которую донимает ветер в бурю. Но выглянуло солнце, и береза протянула ему свои ветви.
- Это ты про нас?
Валя смотрела пытливо и, в то же время, ласково.
- Про меня, Хозяина, и тебя, мое Солнышко?
Я писал и не думал об этом в таком порядке. Конечно, Хозяина не было!
И спросил:
- Какое   я солнышко?
Вместо ответа Валя прижала меня к себе и стала целовать в губы, щеки, шею. На мне еще была мука, сахар, пыль от чего-то еще. Она не обращала внимания.
Ее губы были теплыми и слегка влажными.
Я положил  свободную руку  ей на колени и скользнул по ноге, поражаясь неведомому ощущению женского тела. По ночам меня давно уже мучили  сладостные кошмары, от которых я просыпался, довершал дело судорожными движениям, обхватив в кулак восставшее естество. А здесь все было не как во сне. Ее нога слегка вздрогнула от моего прикосновения, и тут же мою ладонь сильно прижала вторая нога.  Так плотно, что я не посмел двигаться дальше.
А затем Валя расслабила   ноги.
Сивый пришел за полчаса до открытия магазина. Он забарабанил  в дверь так,   будто муж, почувствовавший измену... Но мы уже ничем непозволительным не занимались. Мы пили чай, открыв новую коробку с печеньем.
- Двести граммов недовешу, - сказала Валя. – На десятерых человек.
- Нет, давай лучше я уроню их и «растопчу» в пыль, - предложил я. – Мне Митрич простит.
Мы рассмеялись. И здесь этот стук.
Сивый сразу все понял. Он повел носом:
- Валя, проветри магазин! Как на ферме! Митрич-то узнает, он и Недоноска раком поставит!
Мы не знали, как отпираться. Сивый взглянул на Валю, перевел взгляд на  часы. Затем схватил ее за руку и потащил в подвал, вниз по лестнице. Валя кричать не стала. Она взглянула на меня с отчаянием, в ее глазах стояла мольба. Не знаю, может и не мольба, а смирение с участью. Но тогда она могла бы и не смотреть на меня.
- Оставь ее, - крикнул я, но   вышло пискливо и неуверенно.
Сивый даже не оглянулся на меня. Он уже сам спустился до нижней ступеньки и каким-то приемом заставил Вальку согнуться. Нет, сначала он сильно сдернул ее к себе с лестницы, она упиралась слабо, и получилось, что   почти упала к нему в объятья. Вот тогда он и заломил ей руку, и она согнулась. А Сивый уже стоял со спущенными брюками. Только когда он их расстегнул?
Сивый только и сказал:
- Всем так всем. Жаль, что я после Недоноска. Но тебе   будет хорошо, Валюша! Отлично! Я опытный.
…Опытный старший продавец лежал в подвале у лестницы, нелепо раскинув руки. Он был похож на человека, застывшего в нырке в бассейн, заполненный консервными банками с сардиной. Его головы почти не было видно: она утонула в банках. Только лишь с левой стороны чуть виднелся его висок, с которого стекала струйка крови.
Мы с Валькой стояли поодаль, прижавшись, друг к другу. Нам было не страшно. Лишь я схватился за больную ногу. От резкого броска двух подряд ящиков с консервами ногу и заломило. Я ждал, когда боль отступит. В объятиях Вали она  не чувствовалась. Мы не боялись приезда скорой помощи и милиции. Кто поверит, что консервы сбросил я, Недоносок? Ведь над лестницей на длинной полке оставшиеся ящики почти наполовину свисали…