Переходный период

-  Давай нарядим ёлку? – предложил Матвей, усаживаясь рядом со мной.
- Ты от скуки совсем рехнулся, Мотя, - ответила я, переворачиваясь на живот и подставляя солнцу спину. – Расстегни мне лифчик, чтобы не было белой полосы.
Руки Матвея – мокрые, холодные – он только что купался в озере – коснулись моего разогретого тела, и я чуть вздрогнула, но стерпела. Щелкнула застёжка, и стягивающий обруч распался – дышать стало свободнее. Сама виновата – так понравился этот купальник, но моего размера не было, и я взяла меньший, тесноватый. Если бы грудь у меня была не второго, а четвертого номера, то выкатывалась бы из чашек лазоревого цвета наружу, как тесто из кастрюльки. Вернее, опара. Конечно, я лукавлю – ничего бы не вываливалось, поскольку грудь у меня крепкая, с торчащими сосками.
- А мне нравится, когда у тебя белые полоски на загорелом теле, - голос Моти предательски задрожал. Не от холода, скорее – от возбуждения.
Мы знакомы с ним всего три месяца, и ему еще не наскучило изучать все уголки моих полноценных 168 сантиметров и 54 килограммов. И зовут его вовсе не Матвей, а Паша. Просто давнее прозвище так к нему привязалось, что он даже незнакомым людям представляется Матвеем. Он нравится мне, этот парень. Добрый, но уверенный в себе, заводной, охочий до развлечений и игр. Долго без дела не может сидеть. Вот и сейчас придумал наряжать ёлку. Какая ёлка в июльскую жару?
- Когда это ты видел у меня незагорелые участки? – спрашиваю.
- Не видел, - честно признается он. - Но легко могу представить. Вот здесь, - он ведет пальцем по моим лопаткам справа налево. - Тоненькая такая, потому что ты сама тоненькая, и широкая тебе не пойдет.
Поднимаю голову, и заинтересованно разглядываю его: черные, блестящие от воды короткие волосы, зеленовато-карие хитрые глаза, крупноватый нос и «гагаринская» улыбка. Говорю:
- А где еще должны быть полоски?
Ничуть не смутившись, он опускает палец ниже, и оттягивает резинку невесомых, издалека почти не видимых трусиков:
- Здесь пусть останутся. Я их буду зимой целовать, и вспоминать это лето.
- О! Так ты решил остаться со мной до зимы? Какое благородство! – ехидничаю.
Мотя отворачивается, и глядит на сверкающую гладь озера, предложив мне рассмотреть его профиль. Догадывается, наверное, что у него просто идеальный (в моем, конечно, понимании) профиль. Я, разумеется, любуюсь. Отвечает:
- Ну почему, до зимы? Я рассчитываю на более длительный срок. Например, - задумывается. - До весны!
Делано злюсь, и швыряю в него пляжной тапкой – он легко, даже изящно, уворачивается. Мотя очень гибкий. Я думаю, что он сможет даже от пули увернуться, и сумеет влезть в любую щель. Какая-то двусмысленность, но что поделать – у нас «медовый месяц», поэтому нередко мысли сами собой скатываются на интимные вещи.
- А я знаю, о чем ты думаешь! – заявляет Матвей, возвращая мне шлёпанец.
- Откуда ты можешь знать мои мысли? Опять наврёшь про свои «экстрасенсорные способности»?
- Зачем врать? – обижается он, - Смотри! – Ап! – подносит мне упаковку мороженого.
Наверное, он все же немного колдун. О мороженом я действительно мечтала – жара! Значит, сплавал на тот берег, купил его, переплыл обратно, и так запросто подает, как будто из раскаленного воздуха сотворил только что. Благодарно улыбаюсь, разворачиваю фольгу, и откусываю кусочек от холодного параллелепипеда. Блаженно жмурюсь. Как хорошо, когда рядом есть свой волшебник!
***
Познакомилась я с ним у Кати Зелениной. Мы же до сих пор всей страной празднуем с 1 мая и до упора. В эти выходные дни Катя собрала у себя вечеринку, и позвала меня. К зеленинским сборищам слово «вечеринка» мало подходит. Какая же это «вечеринка», если по всем диванам огромной Катиной квартиры разбросаны тела в зюзю пьяных молодых людей, а девчонки сидят за столом, треплются, перемывая косточки «своим» и чужим, чопорно пьют сухое вино и беспрестанно курят? Если это пьянка, так и говори – «пьянка».
Вечеринка, это когда всё в меру: вино, немного романтики, танцы, хорошая музыка и соответствующее настроение. Я была свободна во всех отношениях. На работе – замок на двери – праздники! С Игорем – замок на сердце – расставание. Пошла, куда деваться? Не пялиться же день-деньской в экран телевизора или монитор компьютера?
У Зелениной всё было, как всегда, за одним исключением – за столом с девочками сидел Он. Развлекал анекдотами, смешно пародировал известных артистов и политиков. При этом корчил такие уморительные рожицы, что девчонки катались со смеху. Короче – клоун. Посидела за столом минут десять, и про себя сказала: «Это – моё!» Вытащила на кухню тепленькую Катьку, и порасспросила о «клоуне». Выяснила: звать Матвеем, свободен, недавно отслужил в армии, работает в крепкой фирме. Находка! А тут и он сам на кухне объявился. Именно – объявился. Нет, еще точнее – грациозно возник из сигаретного дыма. Вот не было его, и вдруг – раз! – появился. Большими глазами непривычной расцветки сверлит меня, пробирается вглубь, словно касается осторожно самой души. Мягко так, словно перышком птичьим. Чувствую – пропала! Катя, хоть и в подпитии, только хмыкнула, и закрыла за собой дверь.
- Матвей, - говорит он, и протягивает руку.
Я почему-то в ответ тяну свою ладошку, и представляюсь:
- Любовь.
Он подержал с минуту в своей пылающей ладони мои ледяные пальчики (всегда от волнения мёрзну), притянул к себе, и обнял. Как-то запросто, без нахальства, от которого я бешусь. Стоим посреди кухни, обнявшись, молчим. А в душе понимаю – и ему и мне уже всё-всё ясно. Его рука с длинными, музыкальными пальцами прикоснулась к моему лицу – отодвинула волосы в сторону, и погладила по щеке. Щеки вспыхнули, будто тополиный пух. Заговорил. Голос слегка вибрирует, выдает внутреннее напряжение:
- Любаша (угадал, змей, как нужно меня называть!), пойдем гулять под дождем? Я всю жизнь мечтал пройтись с такой девушкой под майским дождиком.
Соглашаюсь как дура – киваю своей блондинистой гривой. На цыпочках пробрались в прихожую, в полумраке отыскали свою обувь, открыли замок, и выскользнули на лестничную клетку. Катя живет на четвертом этаже, можно и без лифта обойтись. Неожиданно Матвей заявляет:
- Хочешь, я тебя вниз на руках снесу?
- Хочу, - говорю.
Никогда не думала, что мужчина может так нежно оторвать моё тело от земли. Точнее – от кафеля площадки. Чуть встряхнул, приобнял, чтобы мне было удобнее, и мы зазмеились по лестнице. Он так двигался, словно стремился не производить шума – легкие шаги, похожие на скольжение. Уверена, Майкл Джексон, с его «лунной походкой» тут бы не состоялся. У подъездной двери я протянула руку, и ткнула пальцем в кнопку, отпирающую магнитный замок. Ногой он толкнул дверь, и мы оказались на улице, где и вправду моросил дождик. Матвей остановился, поднял вверх лицо, подставляя его под капли тучкиных слёз. Потом, повернув лицо ко мне, посмотрел прямо в глаза. И тут я, как под гипнозом, утираю ладошкой его мокрый лоб, и шепчу:
- Хочу еще на ручках! – прямо дитя!
Он сомкнул веки, соглашаясь, и мы двинулись по улицам и переулкам города.
***
Не скажу, что я большая любительница классической музыки. Мне скорее по душе более современные мелодии и ритмы. Диана Арбенина или Qween. Но однажды, от нечего делать, смотрела по телевизору концерт Мстислава Растроповича. Сперва вполуха, а потом увлеклась, и заворожено наблюдала, как он играет на своей виолончели. Как извлекает страстные звуки, как слышит, и чувствует музыку. Подумала тогда: «А ведь он, этот лысоватый артист, двоеженец. Первая жена – инструмент, вторая – Галина Вишневская. А может – наоборот».
В первую ночь с Матвеем я поняла, что он – Растропович любви. Он владел моим телом, как лауреат своей виолончелью. Я не о технике говорю – тут вообще слова не нужны. Виртуоз. Я – о духовном (или душевном?) единении. Мотя так исключительно чувствовал меня, моё тело, его музыку, пульс, ритм, что я порой проваливалась в глубокие воронки слепящего наслаждения. Знаете, вот летишь в маленьком самолете (приходилось? Мне – да.), и вдруг самолетик ухает в воздушную яму, и внутри тебя возникает такое страшно захватывающее, впрыскивающее в кровь адреналин, чувство? Так вот – с Мотей я испытывала подобное, но только в десятки раз сильнее. Кажется, я даже сознание теряла от новизны ощущений.
Разумеется, у меня были мужчины до него. Но теперь я поняла, что они – начинающие школяры тогда, как Матвей был профессором, академиком, гением. Он творил Большую Любовь, и она густой дымкой висела в воздухе моей спальни. И я пила ее жадными глотками, и всё не могла насытиться – так ссохлась моя душа в ожидании встречи с ней. Вот она я – обнаженная, вынутая из бархатного нутра футляра, виолончель. Каждое движение, каждое чуткое прикосновение рук Мастера заставляет петь моё тело, жилы-струны звенят, стонут, смеются, и плачут – вся гамма эмоций плещет из него. Симфония, причем очень сложная, противоречивая, но зачаровывающая своей непредсказуемостью. Шнитке и Шостакович. Моцарт и Лист. Сплав несовместимого.
Лицо исполнителя – Мастера – одухотворенное, просветлевшее изнутри. Взгляд затуманенный, почти отсутствующий, неожиданно становится внимательным, рентгеноподобным. Глаза помогают ему видеть всю меня изнутри. И руки – два сильных, мускулистых смычка, которыми он играет свою сумасшедшую мелодию. После этого колоссального удара по моему мировоззрению, по моей физиологии, психике и взглядам на отношения «мужчина-женщина» я бессильно лежала на своей тахте и пыталась собрать себя по кусочкам, рассыпанным кругом. А он, уложив свою тяжелую голову мне на бедра, отдыхал, неровно дыша.
Молчали. А что говорить? О чём? Сказать ему, что «у меня никогда такого не было»? Уверена – он сам это прекрасно знает. Да он в моих мыслях ходит, как по дорожке сада, разглядывая каждое слово-цветок, рожденное моим мозгом, но не высказанное. Замечаю, что воздух уплотнился от пряных запахов наших тел. И этот запах мне нравится. Когда бы это мне нравился запах мужского пота, смешавшегося с моим внутренним, тайным запахом? А сейчас втягиваю его носом, и наслаждаюсь. Это – аплодисменты исполненной симфонии, необходимое послевкусие. «Отходняк» - говорит современная молодежь. В том числе и я, конечно. Разве становятся взрослыми в 21? Протягиваю ладошку, и ворошу его волосы, он благодарно подается навстречу. В полумраке разглядываю его профиль – была б я королевой, то велела бы отчеканить монеты с ним. Самого крупного номинала.
- Червонец,  - вдруг говорит он, и я вздрагиваю. - У меня только червонец остался. На такси не хватит. Можно, я у тебя переночую?
Он еще спрашивает! Вместо ответа притягиваю его голову ближе, и шепчу в ухо:
- Тебе можно всё.
Он устраивается на подушке, и засыпает. Вот теперь можно подумать, не опасаясь, что он подсмотрит мысли. Думаю: «Он способен убить своей любовью. Честное слово! Если захочет – растерзает, замучает, лишит рассудка, и прикончит последним ударом. Страшный человек. Родной. И любимый. Опасно близкий. Мой. Никому не отдам. Это – моё!» И засыпаю на его груди.
***
Что было потом? А потом Матвей исчез на целую неделю. Никто из наших общих знакомых не знал – куда? Звонила по всем известным телефонам. На работе сухо поинтересовались, кто ему я. Что ответить? Сказала – «знакомая». Ответили, что «информация закрытая». Домашний телефон выдает длинные гудки. Мобильный – ровным голосом сообщает, что «абонент не абонент». Со мной так не обходился ни один из моих немногочисленных поклонников, начиная со школьной привязанности Вадика. Наоборот, я сама обожала устраивать «проверку чувств» - пропадала из поля видимости молодого человека, ввергая его в растерянность, даже в панику. С удовольствием собирала доклады родственников и верных подруг: «приходил», «звонил», «беспокоится, просит перезвонить» и т.д. Нынче мне же досталось по макушке другим концом этой палки. Верно говорят: как аукнется, так и …
Через семь дней, когда я была готова на всё, чтобы прояснить ситуацию, Матвей позвонил сам, поздно вечером. Говорит, как ни в чем ни бывало:
- Привет, Любаша. Я ужасно соскучился по твоим изумрудным глазам.
От растерянности смогла лишь промямлить: «Привет». Стараясь унять сердце, которое устроило соревнование по конкуру в груди, хрипло спрашиваю:
- Ты где?
- Далеко, - отвечает.
- Очень далеко? – выдыхаю разочарованно.
- Хотел бы быть поближе. Хотя бы метров на восемь.
- Всего на восемь? – накатывает раздражение. В самом деле, я тут покой и сон потеряла, а он издевается, поросенок.
- Я полагаю, столько от входа до того места, где ты стоишь. Ты ведь стоишь?
Я со всех ног бросилась к двери, позабыв о приличиях. Где только осталась моя гордость? Распахнула дверь – стоит. Лицо усталое, глаза будто присыпаны пылью – тусклые. Щетина недельная. На лбу – засохшая ссадина. Куртка, штаны и ботинки – будто в канаве спал. В руке букетик неизвестных мне цветов.
- Здравствуй, Любаша.
- Господи! Откуда ты? Заходи скорее! – мне было не до этикета.
Он вошел. Вместо знакомой мне грациозной походки – шаркающие, стариковские шаги. Свободной рукой придерживается за косяк, замечаю на ней бинт цвета мешка из-под картошки. Протянул мне букет, сбросил кожанку на пол, кривясь, стянул ботинки. Майка с изображением Ленина в немецкой рогатой каске, разорвана от ворота до живота, уляпана пятнами, похожими на томатный сок. Кровь!
- Ты что, в аварию попал? – брякаю первое, что пришло в голову. Мне можно, я же блондинка.
Он недоуменно глядит на меня, потом, проследив мой взгляд, обращает внимание на пятна:
- А, это… Ну, да… авария. Только это не моя кровь. Я легко отделался, вот, - поднимает вверх обмотанную кисть.
Тащу его в ванную комнату. Открываю кран с горячей водой (хорошо, что еще наши коммунальщики не успели отключить!) начинаю раздевать качающегося Матвея. Сдираю майку, помогаю стянуть джинсы (тоже, между прочим, в кровище), трусы он сам снял, отодвинув мои руки. Забыв про носки, валится в ванну. Лежит в воде, закрыв глаза, а я ножницами срезаю тряпку с руки. Кисть пробита чем-то насквозь. Обрабатываю рану перекисью и йодом, меняю повязку – спасибо маме! – научила в свое время. Мою его черную башку, мочалкой тру его размякшее тело, при этом замечаю на спине два огромных синяка. Матвей молчит. И я заткнулась. А зачем языком молоть? Раз ко мне пришел, все равно скажет, что произошло. Видите ли, у меня такой характер – умею влиять на людей и вытягивать информацию исподволь. Папа утверждает, что если бы наша милиция не была сборищем разного рода сомнительных элементов (он говорит эле-Ментов), то я бы могла работать следователем.
- Где ж ты мотался? Натуральный «мотя». Я тебя буду звать Мотей. Хочешь? – шепчу ему, помогая выбраться из скользкой ванной.
- Только в печку не ставь, - бормочет он, и валится на тахту.
Заснул мгновенно. Я занялась его вещами. Майку – в помойку, туда же – носки, снятые мной в воде. Джинсы – в стиральную машину. Вышла в прихожую, подняла куртку. Неудачно подняла – за низ, и из карманов высыпались на пол скрученная в «колбаску» пачка евро. И грохнулся о плитку пистолет. Большой, тяжелый. Неприятно черный. Ну, Мотя, держись! Завтра ты мне все объяснишь! Сажусь рядом с ним и глажу его голову. Он открывает один глаз, и ясным голосом говорит:
- Знаешь, я, наверное, влюбился в тебя, - снова засыпает.
Какой хороший мальчик! Что ж, я тебе позже скажу о своей любви. Пойду отмывать куртку и ботинки. И спрячу от греха все твои игрушки.
***
Я наивно полагала, что Матвей проспит не менее суток. Ошибалась – ровно в восемь утра, когда обычно я встаю, он открыл глаза. Потянулся, беззвучно вскочил с тахты, догнал меня у двери в ванную, повернул к себе, и поцеловал в щеку.
- Доброе утро, Любаша.
- Здравствуй, Мотя.
Заметила, как в прояснившихся его глазах мелькнуло воспоминание о вчерашнем:
- Только…
- Знаю, знаю. Так и быть, не буду в печку ставить. Хотя я и выгляжу сейчас, как Баба-Яга. Ты займись чайником, найдешь? Тогда ступай! – подтолкнула его в спину.
«Хрущевка» у меня. И санузел совмещенный. Поэтому на правах хозяйки первой занимаю «удобства». Минут пятнадцать занимаюсь умыванием и прочими утренними процедурами. Перед тем, как покинуть ванную, положила на полку одноразовый станок и зубную щетку в упаковке - запасливая я. Нашла Матвея на кухне. Сидит, милок, смиренно сложив руки на коленях. Чайник кипит.
- Чего ж ты кофе не сварил? – нахальничаю я.
- А я не знаю, где и что у тебя лежит.
- Вот и хорошо, что не знаешь. Нечего привыкать. Двигай, умывайся и … ну, разберешься сам.
Уходит вернувшейся к нему походкой – легкие, звериные движения. Собственно, чему я удивляюсь? Ему же не 70 – молодые быстро восстанавливаются. Вернулся быстро – ловок! – выбрит, благоухает моим кремом для рук. Постеснялся дорогие мои крема использовать. Молодец, ценит мои траты.
Ставлю чашки на стол, наливаю кофе. Усаживаемся друг напротив друга. Отпиваю первый глоточек. Ну-с, дружок, начнем допрос. Эх, жаль – нет яркой лампы – в лицо ему, змеюке! – «В глаза смотреть!». Ладно, обойдемся и так, с чашкой дымящейся «арабики».
- Ты – бандит? - задает следователь в моем лице первый вопрос. Протокол не ведем.
- Нет, я не бандит, - отвечает.
Очень хорошо, что не имеет такой дурной привычки, как отвечать вопросом на вопрос.
- Я интересуюсь потому, что ты мне небезразличен, а бандиты долго не живут.
- Повторяю – я не бандит, - говорит ровно, не повышает голоса.
- Хорошо. Зачем тебе револьвер?
- Это не револьвер, а автоматический пистолет. Между ними существенная разница…, - рассказывает интересно, увлеченно размахивая здоровой рукой – прямо лекция! Но пусть он её читает какой-нибудь дуре (если я позволю ей появиться, этой гипотетической дуре). Не на ту напал.
- Отставить! – рявкаю, входя в роль дознавателя. Сразу смолк. А то несет мне тут чушь – «барабан», «пружинная подача», - зачем он тебе?
- Ты про «Беретту»? Ну, для одного дела. Подчеркиваю – одного!
- Ух ты! «Беретта»! – следователь исчез, на его место уселась блондинка. - У меня в Интернете есть знакомая, она себя «Береттой» называет. Знала бы, какое это чудовище! Ну и тупица! – Смеюсь я.
Он тоже смеется. Наивный! Он же не ведает о моей тактике. Сейчас получит! Вот интересно, а какой он меня видит? Вообще-то я красивая. Волнистые волосы почти до плеч. Правильный овал лица. Небольшие ямочки на щечках, прямой маленький нос, припухлые губки и … На этом месте он прерывает моё самолюбование:
- У тебя прекрасные изумрудные глаза. А еще - великолепная грудь и…, - притянул к себе, зашептал в ухо приятную любой женщине чепуху. Короче, тактикой тоже владеет. Отстраняюсь, хотя это было трудно – нет, не потому, что он так крепко держал. Приятно, знаете ли, слушать такие слова. Доброе слово и кошке приятно. Но пока я не узнаю правды – лучше воздержаться от близости.
- Для чего тебе пистолет?
Становится серьезным, допивает свой кофе, мельком глядит на кофейник, и я добавляю еще. Благодарно кивнул, и рассказывает:
- Президент фирмы попросил меня помочь в одном очень деликатном деле. Я согласился, потому что хороших людей нужно выручать из беды. В общем, съездил с нашей командой в одно место. Там мы должны были обменять одни бумажки на другие. Поскольку дело мы имели с ребятами, для которых слово ничего не значит, пришлось предпринять меры безопасности. Ребята остались верными своим принципам – попытались забрать наши бумаги, и сохранить за собой те, что были у них. Произошел инцидент, в результате которого мы уехали с полным комплектом людей и предметов обмена.
- А те ребята? – затаив дыхание, спросила я.
- Обязательно о них нужно говорить?
- Нет. Главное – ты вернулся живой и почти здоровый.
- Здоровый, и еще какой здоровый. Хочешь, докажу?
- Очень хочу, - выдыхаю я, и взлетаю на его руках вверх. И мы заскользили в спальню.
На этот раз Матвей был совсем другим. Я словно попала под танк, под сумасшедшую машину, из которой вырвалась бешеная энергетика, захлестнувшая меня сразу, захватившая целиком. В глазах потемнело, ноги едва не судорогой свело, а когда я достигла самой вершины, то не удержалась, и закричала. Были в этом крике ликование, восхищение и радость оттого, что Мотя вернулся ко мне. Живым вернулся. И, правда – здоровым.
…
- Мотя, а что это за цветочки ты вчера мне принёс?
- Цветочки? Ах, да! – хлопает себя по лбу. – Эдельвейсы.
Эдельвейсы в Москве не растут.
***
Мы стали чаще встречаться с того памятного дня. Чувствовалось, что наша взаимная тяга обретает новые черты. Уже не постель стала нас по-настоящему объединять. Мне было всё интересно с этим человеком: гулять вокруг прудов в парке, и учиться стрелять из тяжелой «Беретты» вдали от людских глаз и ушей. Кататься на велосипедах, вместе спать, готовить обед или ужин; смотреть телевизор. Даже молчать! – да, с ним мне интересно было и молчать, как бы это странно для кого-то не звучало. Но разговаривать с Мотей было высшим наслаждением. Постоянно поражаюсь его осведомленности во многих областях человеческой деятельности, житейской мудрости. Я увлекалась им все больше и больше. Это и радовало меня, и пугало одновременно. Все-таки я невольно попадала в зависимость от него. Заметила: мне стали совершенно безразличны другие мужчины. Их внимание, усилившееся в последнее время, меня не волновало, хотя я и сама заметила – зеркало подсказывало – что я расцвела необыкновенно. Стало быть, присутствие мужчины, точнее – её мужчины – украшает женщину. Вот что еще интересно: мне стало казаться, что я чувствую его на расстоянии. Просыпалась за секунды до звонка, если он находился в командировке. Или просто иду по улице, и вдруг выхватываю из сумочки телефон, и жду, когда поступит смс-ка от Матвея. Никогда больше минуты не ждала. Он только подходит к подъезду, а я уже открываю дверь, и ожидаю его на площадке. Он же только удивленно мотнет черной головой, и поцелует меня. Спит он всегда очень тихо, спокойно. Но если повернется или заговорит (он во сне частенько разговаривает – отрывисто, жестко, быстро, и с кем он разговаривает, я не пойму никак), а я уже отрываю голову от подушки.
Влюбилась? Нет! Полюбила. Присохла, пропала. И весьма серьезно. Навсегда. Но та, «доматвеевская» Любаша, чувствовала, что и Мотя точно так же всерьез и глубоко увяз во мне. На июль мы оба оформили отпуска и вполне естественно, что вместе поехали отдыхать. Почему именно в Карелию? Наверное, наши чувства так полыхают, таким неукротимым огнем, что солнце юга просто испепелило бы нас.
Доев своё мороженое, решаюсь окунуться в прохладу озера. Матвей плывет рядом и, по обыкновению, развлекает меня своими «рассказками»:
- Представляешь, она прямо перед носом у меня вынырнула! – треплется он о своей встрече с русалкой, которая, якобы, случилась только что, - и говорит мне загробным голосом: «Матвей! Хватай свою красотку и уезжай к себе домой. Она хочет за тебя замуж выйти, а мы, русалочье сообщество, немного ревнивы. Если не уедете, мы будем твою Любашу щекотать! – тут я, к своему ужасу, в самом деле, чувствую, что меня кто-то щекочет за пятку. Едва не закричала от страха! Я была так увлечена болтовней Матвея, и не заметила, как он немного отстал, под водой протянул свою длинную руку и пальцами пробежал по ступне. Уже на берегу, успокоившись и надавав тумаков шутнику, я плюхнулась на горячий песок, и спросила:
- С чего это твоя русалка решила, что я хочу за тебя замуж?
- Я за нее не ответчик. Я только за себя могу отвечать.
- Отвечай.
- Любаша. Выходи за меня. Я хороший. Честное слово, - встал на одно колено, глаза серьезные, рука, протянутая ко мне, чуть дрожит.
- Ты не станешь меня обижать? – опять во мне блондинка проснулась. Нашла что спросить.
- Обижать не буду. Честное пионерское! – начинает шутить. Ну, нет! Я не позволю все перевести в шутку! Беру его руку, другую протягиваю к нему вверх ладошкой:
- Кольцо! Немедленно! – я уверена в своем волшебнике. Точно, так и есть: из карманчика на плавках вынимает колечко с изумрудом. Стало быть, к моим глазам подбирал. Говорила же – хороший мальчик.
- Ты согласна?
- Что? А, конечно! – я, окончательно ставшая блондинкой от счастья, увлечена примеркой колечка – сидит, как влитое. Какой же ты Мотя молодец!
- Матвей!
- Да, Любаша.
- Я тебя люблю.
- Я тебя еще больше люблю.
- Колечко очень красивое.
- Я его купил после нашей первой встречи. Случая ждал.
Наклоняюсь к нему, и шепчу в ухо:
- Я хочу ребенка, Мотя.
Он приближает свои ласковые губы к моему уху, и тоже шепчет, хотя здесь нас никто не может услышать:
- Сделаем, родная. Хочешь, прямо сейчас?
- Хочу! И на ручки хочу! – забираюсь к нему на руки, и он несет меня в наш домик.
Волнение охватывает меня. Я чувствую его нервную дрожь. Наши сердца бьются в унисон.
Никогда раньше я не хотела ребёнка. Значит, он состоялся, переходный период из беззаботной девочки во взрослую женщину. И, когда мы остановились перед зеркалом, я мысленно примерила на свою головку фату. Как красиво!