рождение и становление империи клякс

Коля любил свой стол. Он любил в своем столе буквально все — ширину, высоту, поверхность, те предметы, которые обычно лежали на столе, и любил себя за этим столом. Из всего, что сейчас лежало на столе, Коля больше всего любил набор разноцветных ручек, и не проходило ни дня, когда он бы упустил возможность что-нибудь нарисовать этими ручками — с красными, зелеными, синими и черными чернилами.

Час назад Коля закончил улучшать свой стол перочинным ножиком и ему представлялось, что теперь его четвероногий друг — само совершенство, потому как аккурат посередине стола теперь можно было прочитать врезанное «Коля».

Чего Коля никак не ожидал, так это того, что Вселенная выберет именно этот момент и именно эту комнату с именно этим мальчишкой для свершения чуда. Хотя, на самом деле может это никаким чудом и не было, может это было вполне обычным поведением со стороны Вселенной, которое она практикует, скажем, раз в двенадцать тысяч лет.

Так или иначе, пластилин, который Коля последние двадцать минут старательно размазывал в кляксу, вдруг вздохнул и отполз в сторонку, робко, но ясно давая понять, что он больше не хочет, чтобы его мяли. У Коли сама собой приподнялась бровь и он протянул руку к кляксе.

Клякса, в свою очередь, повернулась в сторону руки, тоже приподняла нечто походившее на брови и поспешно заговорила.

— Пощади меня, о великий... великий...
— Коля, — подсказал Коля.
— О великий Коля, — закончила клякса и выжидающе замолчала.

Коля повертел на языке слово «великий», потом словосочетание «великий Коля», затем целиком «о великий Коля», сравнил с просто «Коля» и решил, что клякса ему нравится даже больше, чем стол. Почувствовал укол совести и решил, что, поскольку клякса лежит на столе — она как бы часть стола, поэтому все же можно сказать, что клякса нравится ему так же сильно, как стол. «О великий Коля» — повторил он про себя и убрал руку.

— Что ж, клякса, для начала, вероятно, нужно дать тебе имя. Я назову тебя... Борис.

Клякса вся подобралась от удовольствия и хотела было что-то сказать, но Коля, не моргнув глазом, продолжил.

— Ты будешь обитать на этом столе. Я создал его специально для тебя. Живи на нем. Можешь играть со скрепками и эээ... Что бы ты хотел есть?
— Не знаю. Бумагу — если можно, — робко ответил Борис.
— Разумеется. Специально для этого я и создал на столе бумагу. Ты можешь жить в пенале, баловаться с линейками...

Коля осмотрел стол.

— ...гулять около циркулей и транспортиров, можешь... делать что-нибудь с кнопками, любоваться гуашью. В общем, делать все, что только захочешь.

Клякса принялась радостно подпрыгивать, а Коля снова оглядел стол и нахмурился.

— Но, Борис, что бы ты ни делал — не трогай ручки. Они... эээ... священны и нужны эээ... здесь только как продолжение меня. Во! Ни за что, никогда, ни под каким предлогом тебе не разрешается их трогать.
— Могущественный Коля, твое слово для меня — закон.
— Ясный перец, — улыбнулся Коля.
— Коленька, кушать! — раздалось из соседней комнаты.
— Борис, я вынужден тебя покинуть, наслаждайся столом, который я создал для тебя.

И Коля ушел кушать суп и пирожные с клубничным вареньем.

Когда мальчик вернулся, клякса Борис сидел на краю стола свесив вниз свои отростки (проще говоря — ноги) в количестве пятнадцати штук, и плакал. Маленькие кусочки пластилина вытекали из его глаз (или того, что Коля принял за глаза), скатывались по туловищу и застывали на кончиках ног.

Коля тихо подошел к Борису, чуть нагнулся, чтобы тот был на уровне его глаз и удивленно спросил:

— Борис, что случилось?

Клякса вздрогнула от неожиданности, внимательно посмотрела на Колю и начала причитать о том, как без Коли одиноко и скучно: бумага не радует, а скрепки не так занятны, как показалось сначала.

В тот же вечер Коля слепил из пластилина вторую кляксу и назвал ее Полиной. Вряд ли он на это прямо уж рассчитывал, но Полина невероятно облегчила его жизнь. Дело в том, что несмотря на то, что Коле было приятно выслушивать высокопарные благодарности Бориса, он испытывал определенную неловкость, потому что понимал, что он тут ни при чем. А если и при чем — не было никаких сил выслушивать благодарности каждые две минуты.

Появление Полины все изменило кардинально. Теперь Борис рассказывал Полине о том, как здорово, что они живы, она кивала и рассказывала Борису о том, какой Коля восхитительный, ведь все вокруг так красиво и гармонично. Оставленный в покое мальчик теперь мог просто наблюдать за ними или заниматься своими делами без опасения, что без него Борису или Полине будет скучно или одиноко.

Прошло несколько дней и как-то раз утром Коля обнаружил, что кляксы нашли его перочинный ножик и, пока он спал, вырезали на поверхности стола с десяток раз «Коля», вроде того, как это сделал он сам, но не так аккуратно.

Коля сделал им замечание, поскольку, во-первых, не видел никакого практического применения для стола вся поверхность которого изрезана — на нем особо не порисуешь, не попишешь и не полепишь; а во-вторых, не очень-то это и здорово, когда кто-то за тебя вырезает твое имя в столе, никакого удовольствия от процесса.

Борис и Полина с удивлением выслушали его замечания, решили, что в Коле заговорила скромность и принялись восхищаться им с перерывами на еду — до середины следующего дня. Если говорить откровенно, кляксы не перестали вырезать его имя в поверхности стола, просто делали это теперь реже и в таких места, где Коля бы эти надписи не заметил. Там, глядишь, и скромность пройдет. Впрочем, потом Борису подумалось, что, может, это и не скромность вовсе, может Коля таким странным образом проверяет их преданность ему. Странная это вещь — малодушие.

Беря кусочки пластилина от оживших клякс и добавляя их к обыкновенному пластилину, Коля сделал несколько не слишком привлекательных животных, которые, тем не менее, очень понравились Борису с Полиной, потому что других они не видели.

К концу месяца неизбежно произошло то, что случается с любыми сколько-нибудь разумными существами. Им стало скучно. Все, что можно было друг другу сказать — уже было сказано. Все, что можно было на столе сделать — уже было сделано. Осталось только то, что делать было нельзя и однажды Коля обнаружил их измазанными в чернилах (а свои любимые ручки — измазанными в пластилине). Изрезанный вдоль и поперек стол, постоянное благодарное нытье, а теперь еще и его любимые ручки! Но он бы, пожалуй, смирился, если бы Борис с Полиной и глазом не моргнув не обвинили бы во всем существо, мирно пасшееся неподалеку — осьминога с лошадиной головой. Это стало последней каплей, Коля сгреб в мешок все и всех, что и кто были на столе, отнес их в пустующий подвал, вывалил на пол, сказал, что невероятно расстроен и больше не намеревается терпеть непослушание от существ, которых сам же создал.

Остаток лета Коля игнорировал подвал и много времени проводил на улице; своим любимым столом он больше не пользовался, обилие вырезанных на нем надписей делало работу на нем если и не невозможной, то уж точно крайне неудобной.

К концу лета мальчик обзавелся парой новых друзей, да бронзовым загаром, какой бывает только у вечно шныряющих по улице мальчишек. Неожиданно закончился август и, собрав вещи, Колины родители погрузились вместе с сыном в автомобиль, и уехали с дачи в пыльный мегаполис — к школе, квартире в многоэтажке, пробкам на дорогах, общественному транспорту и казакам-разбойникам во дворе.

Один учебный день был похож на другой и только занятность некоторых уроков и Колино любопытство заставляли эту совершенно не фантастическую машину времени стремительно двигаться в будущее, вместо того, чтобы застыть в одном скучном промежутке времени навсегда. Год пролетал быстро, почти незаметно. Каникулы, сначала осенние, потом зимние. Барабан в подарок — назло соседям. Снова школа, опять занятия.

Скоро Коля уже и не верил в то, что произошло летом. Геометрия, культурология, русский язык; выступления перед классом, контрольные работы, весенние каникулы. Появившийся интерес к девчонкам. Хождение за ручку, поцелуи в щечку украдкой. Снова школа, потом табель. Оценки, конечно, не лучшие, но ведь и не самые плохие.

Перед тем, как снова поехать на дачу — недельная поездка с классом на автобусе в Италию. Воспаление легких, осложнения, большая часть лета в больнице. Мама с папой рядом, вкусные котлеты в больничном буфете, отвратительные десерты.

Снова школа, детская любовь, записочки, прогулки после уроков. Занятия по кулачному бою во внешкольное время. Конец любви, начало тоски и появившийся интерес к литературе — что классической, что современной. Зимние каникулы. Поездка с родителями в Альпы. Лыжи. Странная случайная мысль о том, что родители не очень-то и все знают. Снова школа. Еще одна любовь, тоже навсегда. Табель. Оценки средние, но это ничего. Сумка с вещами и все лето у возлюбленной на даче.

Школа. Каникулы. Первая серьезная драка, за честь девушки, естественно. Николай в тумаках, но довольный. Школа. Табель. Летом — первая в жизни работа. Тогда же первый и он же на долгое время последний — опыт с алкоголем.

Короче говоря, дел у Николая хватало.


И вот, ему двадцать восемь лет. Он живет в другой стране. Говорит на другом языке. У него жена и только родившийся сын, а родители только-только умерли. После долгого отсутствия, он приезжает домой — в квартиру, в которой жил с отцом и матерью. Там привычно пахнет домом, но запах такой, какой он уже давно не чувствовал. Жена с сыном остались в том, другом доме, нечего им ездить по тем местам, где кроме воспоминаний ничего не осталось.

Он сидит в кресле отца, с бутылкой чего-то в руках. Но все как-то не так. И пить не хочется и скорби прямо такой, чтобы выть от потери — нет. Поэтому, бутылка в мусор, а настроение, которое несчастное только потому, что должно быть таким — к черту. Николай идет в свою комнату и перебирает свои старые игрушки, а перед сном с улыбкой проводит пальцем по вырезанному у изголовья кровати «Коля».

На следующий день он садится в машину и едет на дачу — посмотреть, что от нее осталось. А осталось почти все, заросло травой, правда, да домик, вроде, уже не такой большой, но, в целом, снаружи все на своих местах. А внутри?

Первым делом Николай услышал выкрик «трави канат!», а потом уже чуть не наступил на... что-то. Пол и стены дома внутри были покрыты множеством маленьких, странных, на первый взгляд непонятных предметов. Николай тихо сказал «мда», вышел обратно на улицу, тихонько прикрыл за собой дверь и закурил.

Почесав лоб, он прокрутил в голове только что увиденное и издал неопределенный задумчивый звук. Докурив сигарету до середины, Николай затушил ее о землю, и положил окурок в карман.

В нерешительности постояв перед дверью минуту-другую, он все-таки собрался, и тихонечко просочился внутрь.

Из пола и стен торчали малюсенькие домики, высотой сантиметра в три, кажется из дерева. Крыша каждого укрыта небольшим кусочком целлофана. От домика к домику шныряли кляксы, размером чуть больше муравья, некоторые с чем-то в лапках, другие налегке; небольшими компаниями, парами или в одиночку.

Стараясь никого не раздавить, Николай на цыпочках прошел вглубь, любопытно осматриваясь по сторонам. То тут, то там можно было увидеть с десяток клякс, собравшихся вокруг вырезанной в полу или на стене надписи «Коля». Надписи встречались большие и маленькие, только в прихожей Николай успел насчитать сорок три, прежде чем сбился со счета.

В дальнем углу небольшая группка клякс с заточенными металлическими прутиками, вероятно сделанными из скрепок, охотилась на паука. Паук то, быстро перебирая лапками, убегал от них, то замирал в надежде, что его не заметят. В конце концов паук был окружен, скручен и оттащен в сторону, после чего кляксы принялись собирать из паутины застрявших мух. После того, как урожай был собран, паука освободили.

Позже обнаружилось, что все же не все крыши домов у клякс покрыты целлофаном, в некоторых крышах были округлые отверстия, из которых шел дым. Судя по всему, прием пищи для клякс был публичным процессом, и для того, чтобы поесть, они собирались вокруг этих домов с отверстиями. Рядом с каждым из таких домов можно было насчитать не меньше тридцати  принимающих пищу клякс.

Как бы внимательно Николай их ни разглядывал, как низко он к ним ни наклонялся — кляксы не замечали его, что, кстати, полностью его устраивало. Поэтому, через какое-то время, уже не боясь, что его заметят, поднимут панику, поймают и свяжут, как одного известного литературного персонажа — Николай смело бродил по всему дому, не забывая при этом поглядывать под ноги, и то и дело задерживаясь возле чего-нибудь, казавшегося ему любопытным.

Оказалось, что у клякс помимо огня был еще и водопровод, остроумнейшим образом проведенный посредством системы акведуков из ванны и кухни. Судя по всему, вода кляксами использовалась по двум назначениям — для готовки пищи и для создания небольших водоемов для купания.

Передвигались кляксы либо на своих пятнадцати конечностях, либо верхом на не слишком симпатичных животных.

Несколько групп клякс скоблили, видимо, специально выделенные под это участки пола, стен и потолка (домов, водоемов, акведуков и надписей на этих участках не было), расположенные рядом с трубами. Вовсю шла сезонная добыча плесени.

Первые два раза, увидев странные маленькие пузатые четырехногие конструкции, Николай не понял их назначения. Но с третьего захода в его голове что-то щелкнуло и он в этом пузатом чём-то узнал свой старый любимый стол. Как же он сразу-то не понял? Вот едва различимая надпись «Коля», а тут, что-то похожее на скрепки, та бесформенная куча это, скорее всего, пенал, вон, что-то, напоминающее стакан с кисточками, только вот ручек на столе не было, на их месте лежало что-то напоминающее то ли фрукт, то ли ягоду. Хмыкнув, Николай двинулся дальше.

Странно, но кляксы заняли только подвал и первый этаж, второй этаж остался пустовать. Только на пятой ступеньке (из двенадцати) стоял одинокий домик. На террасе домика расположилась клякса, она задумчиво смотрела сквозь Николая куда-то вдаль.

Он наклонился к ней и тихо прошептал:

— Привет.

Клякса, по-прежнему глядя сквозь него, недовольно поежилась и ушла в свой домик.

Еще немного поглазев, Николай осторожным шагом двинулся к входной двери. Выйдя на улицу, он присел на ступеньку и закурил. Он не заметил, но за то время, что он курил, со стороны входной двери к нему приползла клякса.

— Извините... — пропищала она, — Извините, вы кто?
— Я? — удивился Николай. — Я — Коля.

Клякса печально вздохнула.

— Нет, простите, вы не Коля. Коля в два раза выше вас и симпатичнее.
— Вот как?
— Так кто вы?
— Я... — он замялся. — Я — Николай.

Клякса снова вздохнула, но теперь с облегчением, помолчала немного и продолжила:

— Это хорошо, что вы решили больше не врать. Но, может, вы знаете Колю? Мы уже много поколений ждем его возвращения.

Николай задумался.

— Нет, прости, я не знаю Колю.
— Очень жаль, — вздохнула клякса и плюхнулась на пол.
— А почему ты меня видишь?
— Дело в том, — охотно начала клякса, — что у меня работа такая, видеть то, что не видят другие.
— Священник?
— Нет, священники видят не больше остальных. Я городской сумасшедший.
— И как тебе живется?
— Да, в общем, хорошо. Я вижу больше ихнего; могу говорить, что захочу; правда, в город меня не очень часто пускают. Зато еду приносят.

Николай пробурчал что-то, и закурил еще одну сигарету.

— Слушай, а вы вот ждете Колю, а для чего он вам нужен? Ну, то есть, кроме желания просто увидеть своего создателя.
— Разве этого недостаточно?
— Пожалуй...

Повисла пауза, а потом клякса нерешительно заговорила.

— Ну, если честно... я бы попросил о сыне. Детей я люблю, но от городского сумасшедшего никто детей не хочет. У нас тут ограничение на их количество, а то мы так скоро размером с пылинку будем.

Клякса замолчал, достал неизвестно откуда какую-то малюсенькую бумажку и принялся ее облизывать. Николай, не отрывая взгляда от кляксы затянулся.

— Что это там у тебя?

Клякса осторожно свернул бумажку и снова спрятал.

— Э... это кусочек обертки. Он мне достался от дедушки, а тому — от его дедушки. Если этот кусочек лизнуть — он еще немножко сладкий.
— А от чего обертка?
— Не знаю.
— Можно, я посмотрю?
— М... — клякса замялся, вздохнул, — пожалуй.

Клякса снова достал бумажку, развернул ее и протянул Николаю. Тот осторожно ее принял, внимательно рассмотрел, улыбнулся сам себе и вернул кусочек обертки кляксе, который поспешно сложил ее и спрятал.

Николай докурил, привычно затушил сигарету о землю, и спрятал окурок в карман, к остальным.

— Ну, дружище, я пойду.
— До-свиданья, Николай. Если вдруг встретите Колю — вы уж скажите ему, что мы его ждем.
— Обязательно.

Николай поднялся и сделал несколько шагов в сторону машины. Остановившись на середине пути, он обернулся и посмотрел, куда пойдет клякса. Клякса медленно поднялся по стене и залез в трещину над дверным звонком.

Николай сел в автомобиль, посидел в нем немного и только потом завел двигатель и уехал.


На следующее утро городской сумасшедший Урч, как обычно, предпринял вылазку наружу, но обнаружил, что вход в его жилище чем-то загорожен. Он тут же решил выйти на улицу через запасной вход, чтобы узнать, что к чему.

Снаружи его ждало две удивительных вещи: более или менее точная копия самого Урча (из пластилина, как и он сам), разве только другого цвета и чуть ниже ростом, стоило Урчу прикоснуться к этой копии, как...; и огромная конфета, на обертке которой красивыми буквами было написано «Коровка». Еще не заглядывая под обертку, Урч почуял знакомый аромат, а уж когда, не без помощи сына, залез под бумажку и коснулся язычком кремовой массы...

Внутри дома, возле самой входной двери, тоже лежало несколько странных вещей, но об этом Урч узнал позже. Странные вещи были вскрыты кляксами близлежащих городов и оказались упаковками пластилина. Как и когда они появились у входной двери — никто не знал.

После этого, Николай стал приезжать на дачу раз в год, привозить с собой пластилин и общаться с Урчем, семейство которого разрасталось все больше. Сам Урч, несмотря на то, что оставался городским сумасшедшим, как-то незаметно для себя начал пользоваться уважением жителей окрестных городов.


Через шестнадцать лет Николай умер. Спустя еще пару лет его старший сын закончил университет и завел семью.

Когда его дочки-близняшки не могут уснуть, он рассказывает им истории про старый дом и кляксу со странный именем Урч. Истории, которые рассказывал ему отец.

Еще через несколько лет он возьмет дочек, жену и вместе они поедут на поиски дачи — просто так, чтобы посмотреть, где прошло детство его отца. Участок они найдут без проблем, но дома там уже не будет, только груда досок.

Они не уедут сразу, устроят небольшой пикник, не для того, ведь, они проделали такой путь, чтобы сразу развернуться и уехать обратно. Но потом, когда бутерброды будут съедены, сын Николая подойдет к тому, что осталось от крыльца, и рядом с застрявшей между досок оберткой от конфеты найдет вырезанную на одной из досок надпись «Николай» — наверное единственное, что оставила за собой империя клякс после великой миграции.