Две судьбы

Заякин Б. Н.

                Повесть.

                “Две судьбы”.

                1

День готовился к вечеру, и солнце неспешно клонилось к закату. Руки привычно гудели от тяжести сохи, ноги налились усталостью. Доведя борозду, Аким тяжело распряг коня и присел на край пашни.
Верный покосился на хозяина благодарным глазом и неторопливо шагнул на нераспаханное поле, хватанул мягкими губами нежную траву, только вошедшую в сок, принялся с хрустом пережевывать ее.
Высоко в небе парили две птицы. Он пригляделся и с удивлением распознал скопу и ястреба. Но те не дрались. Они то медленно парили друг над другом, то, залегая на широкое крыло, поворачивались друг возле друга.
Это какой же простор, думалось ему, открывается с такой высоты? Оттуда не только деревня, наверное, видать, но и хутор, и дубраву, и выселки.
Им, должно быть, и до тех выселок рукой подать. Вот, здорово как, махнул крылом, и уже дома. Он поднялся. Пора уж и домой.
Отвернул соху к краю пашни, укрыл плотной дерюгой от ночной сырости, и ухватил Верного за недоуздок. Пора. Домой, поесть каши, послушать вечерние застольные пересуды, а там и на боковую.
Уже повернулся к темнеющей недалеко полоске леса, опушкой которого он выйдет к дому, и внезапно осознал, что домой идти ему неохота.
Верный, тяжелый ломовой конь, несмело переступил лохматыми ногами, покосившись на хозяина.
Хозяин как застыл, потрясенный непривычной мыслью, так и не двигался. Конь, поглядев на неумолимо заходящее солнце, на важных ворон, что расклевывали пласты влажно блестящей земли, вывороченные сохой, дернул повод. Коню тоже хотелось есть.
Меж тем хозяин неспешно повернулся и зашагал по краю пашни. Верный недовольно дернулся, поскольку хозяин, как видно собрался вовсе не домой. Но в который раз убедился, что в тяжелой руке молодого хозяина не особо подергаешься. Коли тот решил борозду кругом, или волной делать, так хоть трава не расти.
Длинный путь вел в обход пашни до овражка, вдоль него до ручейка, через ручеек по бревнышку, а там тропка до самых выселок. И уже в деревне он должен был пройти через всю единственную улицу селения, вытянувшегося вдоль ручья Студеного, до самого последнего дома.
Только что просохшая после звонкой и кудрявой весны земля мягко проминалась под ногами. Идя краем свежевспаханного поля, внимательно оценивал, сколько еще оставалось здесь работы. Вот закончат посевную, а там и покос подтянется. Едва одолеют руно, как пора отавы подойдет.
А уж после и жатва. Хлеб убирать пора будет. А там уж и осень. Самое сытое время года. А когда с урожаем справятся, подтянется и пора свадеб. И вот тогда его оженят. Станет он женатым крестьянином.
Не то чтобы Анна не люба была. Вовсе нет. Но дело это было без него решено и говорено, и лишний раз проходить по улице мимо двора Анны не хотелось.
Потому и не ходил никогда длинной дорогой. Потому тем более странно было это сегодняшнее желание прогуляться. Он не должен был сегодня идти через деревню. Но пошел.
И судьба была против того, чтобы он сделал это. Сначала оказалось, что невиданным прежде паводком снесло мосток с тропинки. Мосток, который поставил сам Одноухий.
Он переправился вброд, ведя сопротивляющегося коня в поводу. Потом посреди тропы до выселок конь заартачился. Конь был против, судьба была против, но он прошел. Вспомнил, как старик рассказывал, что именно в этом месте его кобыла встала и ни шагу прочь.
Оказалось, ее напугала ветка, нависшая поперек дороги. И правда, стоило убрать ее, как конь пошел за ним, как прикованный. Словно в легенде о коне кованом.
Но судьба, сама судьба была против него. Сразу за рощей, на высоком берегу дорогу размыло, и образовался новый овраг. Верный встал, не решаясь ступить в клокочущий поток.
Вновь пришлось самому идти поперек течения, и слабый конь не мог противится могучему хозяину. Стоило чуть натянуть недоуздок, и коню вновь приходилось задумываться, кого опасаться больше, потока, или хозяина. И судьба сдалась.
Или решилась на более решительные действия. Словно сберегала все сладкое на потом. Напротив дома старосты было нечто вроде площади. Берег ручья был в этом месте наиболее высок и береза, росшая над ним, дополняла пейзаж столь органично, словно так и было задумано самим боярином.
Высочайшим указом уездного старосты назначена была эта береза для порки на ней всяческих преступников, умышлявших противу рода людского и самого барина.
И, хотя до сей поры не приходилось исполнять сей зловещий указ, она была самым зловещим местом на всех выселках, обгоняя погост, и короткую дорогу в лог.
Его удивило количество народа, собравшегося под закат дня возле березы. И тут же вспомнил, что судьба была против того, чтобы он шел короткой дорогой.
Потому что возле березы трое солдат вязали Тимошу - беззаветного дружка. Деревенские тихонько шушукались, стоя в отдалении. Вся деревня собралась здесь вместо вечернего стола. Даже женщины и малые дети.
Конь, непривычный к подобным сборищам, на всякий случай струхнул такого количества народа, однако хозяин твердо повел в самую гущу толпы, внимательно слушая разговоры.

                2

- За что же это его?
- А кто разберет?
- За безделицу какую.
- Ясно, за безделицу, а вот.
- А по нонешним-то временам, кого за дело порют?
- Ясно, никого.
- Так за что его?
- Кто ж знат.
- А ты у энтих, со штыками спроси.
- Вроде украл чего?
- За что, говоришь?
- Может спозарился на старостино хозяйство?
- Нешто можно так-то?
Солдаты, позвякивая ружьями, порой бросали на деревенских жесткие взгляды, и притихшая толпа тут же подавалась назад. Быстро связав уже  неживого Тимошу, два солдата, крепко держа парня, чуть отступили, а вперед вышел третий, правое плечо которого блестело отличием пристава.
- Сего дня, сего года, - начал он, грубо усмехаясь, гомон тут же стих, - свершено преступление супротив...
- Ой, да за тыном черным, увидал я Нюру, - бесцеремонно оборвал его звонкий и уверенный голос.
Пристав нахмурился, но вывернувшийся из-под локтя староста мелко заговорил:
- Извините, вашество, то наш деревенский дурачек Веня, он полуслепой да придурковатый, вот и поет, как притихший народ вокруг себя почует, - проговорив это он быстро прошел до своего крыльца и суровым пинком прогнал блаженно улыбающегося паренька, - извините, вашество, - мгновенно оказавшись рядом с приставом, продолжил староста.
Дурак, оказавшись в пыли и не найдя подле себя палки, отлетевшей на три шага, горько заплакал.
- Ладно, - отмахнулся пристав, и вновь начал, - Сего дня, сего года, свершено преступление супротив барина нашего. Этот отрок, - указал он, на Тимошу, причем голос заметно поскучнел, - возвел брань на старосту местечка Выселки. Этим он, получается, выказал недовольство правлением помещика, по которому староста и стал здесь старостой. Это злодеяние карается, как любое преступление против власти барина - пятьдесят шомполов. Давай, робята.
Он отмахнул рукой и один из солдат взял в руки конец веревки, перекинутой через ствол березы, и приготовился тянуть.
- Да что же это, - услышал Верный тяжелый голос хозяина под самым ухом, - Да, неуж-то, позволим?
Но, стоящие рядом отворачивались, а из задних рядов донесся вздох:
- А что же делать-то?
Пристав еще раз скучающим взором оглядел деревенских и коротко отдал команду. Солдат потянул, и ноги Тимоши вплотную вжались в дерево. Тот жутко захрипел, задергался. Второй солдат тоже ухватился за веревку и с пугающим усердием принялся помогать.
- Да за безделицу же! - вскрикнул Аким, поведя широкими плечами, конь от неожиданности присел, подался назад.
- Нехорошо старшим грубить, - донеслось сзади.
- Угомонись, Аким, - прогудел кузнец, сжав в кулаке бороду, - закон все ж.
- Ну, нет! - развернулся Аким, - у тебя ж и самого дети есть. Ну, как завтра тебя?
Он развернул коня мордой к хате и крепко хлопнул по крупу:
- Домой, Верный! - проводив взглядом коня, развернулся и поспешил к березе, - Стойте! Погодь!
Пристав удивленно посмотрел на него, а солдаты продолжали тянуть.
Тело Тимоши налилась кровью, хрип и тот уже с трудом рвался наружу. Связанными руками он пытался подцепить веревку у дерева, но ничего не получалось.
- Стой, говорю, - ожесточаясь, толкнул Аким опешившего солдата в грудь, так что тот повалился назад и, не удержавшись, рухнул с яра в ручей.
Второй тут же отпустил веревку и, выхватив штык, отпрыгнул в сторону, готовясь к схватке. Полузадохнувшийся Тимоша повалился на землю, судорожно вцепившись пальцами в веревку.
- Что же вы? - начал было Аким, но удар кулаком по затылку, который нанес пристав, оборвал фразу.
В глазах помутилось, он неуверенно развернулся и тут же второй удар, опомнившегося солдата, окунул парня во тьму. Когда Аким опомнился, его крепко держали солдатские руки. Причем все тело ломило и ныло.
Один из солдат был до головы мокрым и грязным и очень зол. Второй имел все тот же удивленный вид. Но держал крепко. Под березкой сидел, мотая головой и делая ошалелые вдохи, крепко связанный, Тимоша.
Только оглядев себя, Аким понял причину своего состояния, рубаха была порвана и изваляна в земле, по всему телу налились ссадины и подтеки. Особо болело в паху.
Пристав внимательно оглядывал деревенских. И в этот раз в глазах его была уже не только скука и усталость, но и страх, хотя увидеть вряд ли смог бы кто-нибудь из этих селян. Сами же селяне бросали удивленные и в то же время полные сострадания взгляды на обоих преступников.
- Как же так, - доносилось из задних рядов, - такой ладный парень был и на тебе.
- Вот уж.
                3

- Сколько ж теперь Анне невестится-то?
- Да что ж ты говоришь?
- А чего?
- Будто и Акима выпорят?
- А то?
Пристав скептически посмотрел на державших парня за руки солдат и четко сказал:
- Нужны два добровольца, - после чего указал на плотника и кузнеца, - ты и ты.
Те нерешительно вышли.
- Будете держать этого, - указал на Акима пристав, - и глядите у меня!
Те понуро подошли к преступнику и взялись за него.
- Ну, - сказал кузнец, бузил? Теперь неча.
В толпе заохали. Держали теперь Акима хоть и неубежденно, но старательно. Солдаты тем временем размотали веревки на Тимоше и один из них остался его держать, а второй, мокрый, улыбаясь злее прежнего, подошел с ними к Акиму.
- Сего дня, сего года, - вновь начал пристав.
Громкий вздох прокатился над деревенскими и тут же пронзительный женский крик оборвал привычную властную речь:
- Акимушка! Сыночек! Ой!
Рванулась из глубины толпы и бессильно забилась в руках сердобольных соседей его мать. Руки кузнеца и плотника дрогнули от крика. И не осознавая, что он делает, не задумываясь ни минуты, рванулся Аким из рук. Прямо навстречу солдату с петлей.
Рванулся с такой силой, какую никогда не подозревал в себе. Все так же бессознательно грудью опрокинул наземь солдата с веревкой и прыгнул прямо к приставу.
Пристав нервно схватился за рукоять сабли, но пока та нехотя выходила из ножен, Аким не глядя, сунул кулаком прямо в лицо, со всего маху широких плеч.
Остановился, мгновение глядел на деревенских, не успевших ничего понять, и по-прежнему несознательно принял решение. Резко развернулся, перескочил через сбитого стражника, увернулся от неловко расставивших руки кузнеца и плотника прыгнул с яра в ручей.
Тут же ноги оказались в студеной воде, погрузились в илистое дно. Отчаянно барахтаясь, встал на ноги и, поднимая тучи брызг, бросился на другой берег ручья в заросли ивняка.
Только теперь начал понимать, что происходит, и липкий ужас окатил с ног до головы. Страх, того, что последует за преступлением, сковал волю.
Но с яра донеслись голоса и приказы, и это вывело из ступора. В панике бросился прочь, к заливным лугам. Боясь лишь заплутать в диких зарослях, где на два шага лишь и было видно.
Только он выскочил на луг, хлюпая промокшими броднями, не помня себя от страха, бросился через луг к полям на опушке леса, как услышал далекий истошный визг с того берега ручья:
- Убили!

                4

Поговаривали, что их ведут ко второму перевалу.
Поначалу все это было тяжело и непривычно. Но и потом тоже, как оказалось. Ветераны смотрели на них, и цедили сквозь зубы, отворачиваясь:
- Слабаки, зелень.
Но сил обижаться не было. Хотелось лечь, скинуть тесную, не в размер, форменную куртку из грубой шерсти, отбросить подальше казенное ружье и признаться, что и правда слабаки и зелень, и пусть их оставят в покое.
Но никто не стремился оставлять их в покое. Каждое утро, едва ли до восхода солнца офицер громовым ревом поднимал всю роту, пинками расшвыривая нерасторопных, попутно объясняя, кто они такие есть, откуда на свет появились, и почему им так трудно подняться.
Среди них действительно было много новичков. Всех рекрутировали этой весной, как только сошел снег. Казенные приказчики привели на место сбора, им выдали казенную одежу, ружья и все тут же тронулись в путь.
Первые две недели шли всего по пол дня. После того, как солнце миновало полдень, все войско останавливалось и суровые ветераны с  трофейными шашками и оружием, отнятым у врага, разворачивали роты для учебы.
Офицер показывал, как действовать штыком, попутно объясняя, почему из них всех не выйдет ничего путного.
Тимоша попал в солдаты за провинность старосте и поскольку был одним сыном у отца. Еще на осенней сходке выселковский староста объявил, что в солдаты пойдет и Аким, сын Плотного. У того было трое сыновей, все как на подбор, и среднего, Акима, здорового не по годам, решено было отдать в солдаты вместе с провинившимся дружком Тимошей. Но того и след простыл.
Но зима выдалась на диво суровой. И все бы ничего, да Тимоша с отцом ничего особо не напасли. Кто его разберет, от чего у отца с Татьяной больше не было детей. Вдвоем отец с сыном не сумели подготовиться к такой зиме.
Миром, конечно, предлагали помощь, но отец, всегда отличавшийся независимым нравом, отказывался. Целые дни проводил с сыном в лесу на охоте. Но редко-редко удавалось принести домой лося, или оленя.
И когда хворь положила отца в постель, он все одно ушел на охоту. Но один. И сын Тимоша и жена Татьяна отговаривали, но он всегда отличался упорным нравом, только блеснул ввалившимися глазами на исхудавшем лице да ушел в лес. К вечеру не вернулся. И через день не пришел.
Погода стояла ясная, без снегопадов и ветра, и следы четко были видны на снегу. Татьяна уже днями стояла в ожидании мужа у околицы, но напрасно. Уже выселковские мужики заволновались, собрались в лес итить.
Но Татьяна, не дождавшись, собралась да пошла в лес одна.
Вернулась мокрая от слез и побелевшая от холода, не чувствуя ни ног ни рук.
Тимоша, уже оправившийся к тому времени, истопил баньку, но было поздно. На утро Татьяна умерла. Потом Тимоша вместе с остальными мужиками ходил в лес на поиски. И, в конце концов, нашли отца.
Отец неудачно попал подвернувшемуся медведю-шатуну, голодному и потому злому. Одному Тимоше с лихвой хватило бы запасов дотянуть до весны. А весной староста порешил, что поскольку Тимоша один остался, ему в этом году в солдаты и идти.
И тот уже спокойно воспринял это решение. Показалось, что и правда, уже нечего терять. Когда сошел снег, заколотил окна и сел ждать казенного начальника. Когда тот пришел, Тимоша забил дверь и по весенней слякоти дорог по подбородок в грязи отправился через другие деревни и веси, собирая других таких же рекрутов.
Никогда Тимоша не видел такого количества людей и даже не мог себе представить, что их может быть так много. А потом подумал, что каждый из них также как и он, наверняка прислан один от целой деревни. Это сколько же тогда людей всего на белом свете живет?
Он бы простоял так целый день, разинув рот глядя, как посреди большого поля суетятся массы людей. Как толпы рекрутов скидывают домашние рубахи, складывают в огромную кучу ненужные теперь узелки и дорожные мешки, получают форменные шинели, одинаковые у всех рубахи, затягивают одинаковые пояса и неловко подвязывают к поясу казенные штыки.
Он бы простоял так целый день, но воинский начальник грубо толкнул в спину и тот пошел навстречу положенным двадцати пяти годам в войске. На службе Родине и царю батюшке. Очень скоро Тимоша понял, что в войске одежда может быть только мала, или велика. И только у офицеров - впору.
В их десятке был ветеран Борис. Каждый привал, когда все новички валились от усталости и мгновенно засыпали, даже не разводя костров, он садился у костра, который сам же и поддерживал, и принимался чистить фузею и править штык.
Назначение в дозор десятка было истинным наказанием. Дозорные от взвода не должны были ходить вокруг лагеря, как войсковые дозорные, или от костра к костру, как дозорные роты. Они должны были смотреть за костром, и не спать до следующей стражи. А спать хотелось.
С тех пор, как Тимоша попал в войско, он понял, насколько же сильно можно хотеть спать. И что спать можно сидя, стоя и даже шагая.
Борис всегда был хмур и неприветлив.
Когда роты разворачивали для учебы, он всегда оставался в сторонке и невозмутимо дремал на солнцепеке. И никогда не кривил лица, глядя, насколько неловки новички.
                5

Однако, назначенный, однажды, в дозор взвода Тимоша отважился заговорить с ветераном. Тот, как и всегда, остался у костра, когда все уже провалились в тяжелый сон.
- Разве времени для сна отводят слишком много? - спросил Тимоша, сев рядом.
Тот внимательно посмотрел, словно впервые заметив. Но серые очень глубоко посаженные глаза, под нависающими веками, недолго скользили по лицу парня.
- Много, - кивнул он, и продолжил водить ветошью по штыку.
Сам этот штык был не менее достойным предметом для разговоров новичков второго взвода, чем сам ветеран. Он разительно отличался от казенных тесаков, которыми были вооружены они сами. Сразу было заметно, что сделан не из сырого железа, а из настоящей каленой стали.
Солнце бросало нестерпимо яркие блики, играя на полированном лезвии. А четкая простота линий приводила в трепет и восхищение.
Лучшее вооружение в двух пехотных батальонах, как называли сформированное из новичков войско, были лишь у офицерского состава. И было предметом зависти всех новичков. Всех счастливых обладателей казенного оружия.
Мучимый загадкой стали, покорно поворачивающейся в твердых жилистых руках ветерана, Тимоша отважился на второй вопрос:
- А мы такие тоже когда-нибудь получим?
- Мы? - переспросил тот, не ведя, впрочем, и бровью.
- Ну, - смешался парень, - я и остальные.
После этой фразы Тимоша удостоился еще одного внимательного взгляда, на этот раз его оглядели с ног до головы, оценивая мышцы рук и ног под плотной кожей одежды.
- Остальные вряд ли.
Тимоша замолк, но смутное чувство неудовлетворения не оставило его:
- Откуда он? - кивнул на штык.
- С Кавказу.
- Это где-то не у нас, не в России?
- Точно, - подобие усмешки тронуло губы ветерана, - не у нас, это на Кавказе.
- А ты был на Кавказе?
- Точно, - кивнул Борис, - был. Ну вот, сейчас начнутся охи, ахи, там был, там не был.
Он всем корпусом повернулся к новичку и серьезно сказал:
- Слушай внимательно, пехота. Вы - не богатые мещане и не дворяне. Единственное место, где вы можете добыть толковое оружие - в бою. Но две трети из вас не одолеет и первого боя. Все. Спать.
Договорив, он лег, аккуратно подложив под голову плащ, и уснул.
Наутро, не помня себя от желания выспаться, все войско вновь поднялось и, грузно топая, отправилось в путь.
- Я слыхал, - жизнерадостно толкнул Тимошу в плечо сосед слева, Тухлый, - ты ночью с Борисом говорил?
- Ну? - мрачно спросил тот, зевая.
- Да хватит спать! - возмутился тот, - узнал чего?
- А че? - все так же сонно переспросил Тимоша, задыхаясь от жары и пыли, поднятой тысячами ног.
- Да довольно тебе бухтеть, я ж и осерчать могу! - возмутился Тухлый.
Тухлый этот отличался не только буйным и удалым нравом. Была у него одна особенность, дававшая законный повод для солдатских пересудов.
Когда все приказным порядком расставались с вещами, принесенными из дома, тот наотрез отказался отдавать белую праздничную рубаху, расшитую по краю.
Он заявил, что мать велела в этой самой рубахе идти на смерть. И отказывается помирать иначе, как в этой самой рубашке.
- Ты рубаху свою надел? - сурово спросил, наконец, Тимоша, раздраженный расспросами.
- Нет, - радостно ответил тот, - а шо?
- Зря, - качнул головой Тимоша, - не жилец.
Удрученный тем, что сосед почему-то не был осчастливлен вниманием самого Тухлого, сам Тухлый отвернулся и завернул увлеченную беседу с другим своим соседом.
Спустя две недели похода, им стали объяснять основы войскового строя, и чувства локтя. Только основы. Места вокруг пошли богатые. Постоянно дующий с моря ветер все чаще был теплым и ласковым. В этих местах поля давно были распаханы, и хлеб дал уже уверенные всходы.
От обильного количества деревень рябило в глазах. И все чаще попадались города, один больше другого. Даже люди здесь были совсем другие. Не такие приветливые, совсем не такие улыбчивые. Чаще всего их вели в обход городов, но большую часть деревень и сел миновать не удавалось.
Поначалу народ выстраивался вдоль улиц, провожая их, часто попадались плачущие женщины. И чаще всего плакали они о том, что вот новых ведут на погибель верную, и сколько же можно еще лучших-то губить?
После уже народ пошел привычнее, что ли. И глядели чуть ли не с осуждением, хотя самим солдатам доставались сочувствующие взгляды.
А спустя месяц марша, когда горы, раньше стоявшие синей дымкой над горизонтом, выросли впереди темной стеной, народ и вовсе перестал покидать поля, редко оглядываясь на проходящие войска.
Поля в предгорьях ломились от жита, а дороги были истоптаны множеством ног. Дорога, ничуть не становясь уже, поднималась в горы, нехотя расступающиеся, перед нею.
                6

Они миновали большой город, оседлавший вершину холма и окруженный высокими каменными стенами. Дорога огибала город и вливалась в широкую ложбину между двумя высокими, покрытыми лохматым лесом, горами.
К вечеру офицер выстроил их, и, подойдя к одному из первого десятка, спросил:
- Кто ты?
- Афоня Марусев, - ответил тот не спеша.
- Нет! - жестко крикнул офицер, и скомандовал двум следовавшим за ним унтерам, - палок.
Те выволокли его из строя и принялись за экзекуцию.
Сотник подошел к парню из второго десятка:
- Кто ты?
- Солдат!
- Палок! - коротко скомандовал офицер и пошел дальше.
- Кто ты?
- Ну, - протянул здоровый малый из третьего десятка, несмело открыв рот и опасливо косясь на наказываемых соратников, - не знаю.
Офицер отошел от стоя и крикнул так, чтобы всем было слышно:
- Если вы не поняли этого до сих пор, объясняю: вы никто! И кем-то вы можете стать только после первого боя.
Потом подошел к четвертому десятку и, критически осмотрев оружие парней, ткнул пальцем в один из штыков:
- Что это?
- Штык, - пожал плечами его хозяин.
- Оружие! - отозвался кто-то из шестого десятка.
- Впредь ни слова без моей команды! - отрезал офицер, и, отойдя, сказал, - Не оружие. Оружие можно добыть только в бою. Оружие можно сделать своими руками, или на него можно заработать. Оружие может быть подарено кем-то, кто в нем разумеет. Завтра ваш первый бой. Завтра вы сможете стать кем-то, или добыть оружие. Помните, вы идете в бой за Родину. Единственное, что у вас есть, это Родина. Расходитесь и спать.
Не спалось. Практически все новобранцы сидели у костров. Было страшно и жутковато. Забылось все, чему учили.
Немногочисленные ветераны, в основном унтера рассказывали боевые байки, успокаивая молодежь, некоторые подтрунивали над новичками, а часть ветеранов невозмутимо спала.
В их войске кроме пехоты был еще и полк в пятьсот всадников и огромный обоз. И большая часть других частей, всех кроме пехоты отличалась не только оружием, но и выучкой. Все они воевали уже не первый год. Эти спокойно укладывались спать, радуясь увеличенному привалу, и неодобрительно глядя на костры пехоты, заполоненные разговорами.
- Что будет, скажи? - теребил Бориса самый невысокий из взвода - Тихоня.
Тот молча смотрел в огонь.
- Да ладно тебе ломаться, как уличная девка. Ты же в курсе, мы на мели! - с возмущенной тирадой подсел к ветерану Тухляк.
Однако тот и ухом не повел.
- Я слышал, в других ротах, - несмело заговорил Остап, отличавшийся тем, что постоянно на марше умел отбиться от своего взвода, смешиваясь с чужими, - что мы все умрем.
Борис поднял голову и сказал в пространство:
- Врут.
Весь взвод замер в ожидании. Унтер, тоже ветеран, иссеченный шрамами и рано поседевший, из слов знавший только ругательные, одобрительно улыбнулся.
- Прошлой весной мы взяли одну крепость на перевале. Потом пошли дальше, в горы. Но слишком многие погибли в первом бою. А осенью нас выбили с гор и с перевала.
- Говорят, - задумчиво сказал Цыбуля из Белоруссии, - что эти кавказцы просто чудовища.
- Да! - горячо поддержал его другой, - говорят у них рога, как у коров и крылья!
- Кавказцы! - поправил Тухляк, - я сам выходец с юга, видал я их на нашем базаре. Обычные люди. Только ростом поменьше, и все чернявые. А у вас там, в глубине Рассеи, небось, рассказывают, что здесь люди кисель из ручьев ложками хлебают!
- Вовсе и нет, - пристыжено пробормотал Цыбуля.
- Может они и люди, как люди, - авторитетно заявил, приподнимаясь с одеяла, Борисяк, который все всегда знал наверняка, - но что все они колдуны, это точно!
- Да нет! - встрял другой, - у них у всех кровь зеленая, и рыбой воняет! Это я вам точно говорю.
- Это твоя Заозерка вся рыбой воняет, - отрезал Тухляк.
- Люди они, - прервал возникшую перебранку Борис, - без рогов и кровь у них красная, - потом после паузы добавил, - и пальцев на руках по пять.
Он, смешавшись, примолк, вызвав волну веселья.
- Довольно, шантрапа! - раздался трескучий бас ротного, - разойдись, выкормыши зеленой лягвы, и чтоб спали, как после большой и сочной бабы. Все!
Солдаты неохотно разошлись по спальным местам вокруг костра, закутались в одеяла. Но не спалось. Тимоша проворочался так до самого рассвета. И, когда унтер приготовился, как всегда больно пнуть под ребра на рассвете, вскочил, впервые радуясь побудке. Хотя чувствовал себя прескверно.

                7
               

Пехоту в этот раз строили впереди остального войска, и Тимоша то и дело замечал взгляды, которые бросали на них остальные солдаты. Он не мог точно описать этот взгляд.
В нем было и сожаление и сочувствие. Он был похож на то, как смотрят на мертвых, но здесь была и досада, и горечь бесполезности.
Выстроившись нестройными колоннами, они углубились по дороге в ложбину меж двух гор. Склоны ее становились все круче, и словно сдвигались. Вскоре они превратились в отвесные каменные обрывы, а клочок неба остался где-то далеко вверху.
К полудню стены ущелья круто разошлись, и дорога вывела на довольно широкое и ровное место меж соседних гор. Они были словно на дне чаши, около полутора тысяч шагов в поперечнике. Дорога шла через всю чашу и обрывалась около окованных ворот огромной стены, перегораживающей выход из ущелья.
Массивные башни, сложенные из великанских каменных глыб, соперничали монолитностью с утесами. С обеих сторон стена упиралась в отвесные скалы.
Крепость перевала казалась столь же незыблемой, сколь вечным было правление царя. Но вдоволь налюбоваться этим видом им не дали. Как только голова колонны показалась из устья ущелья, вокруг засвистели пули, посылаемые со стен крепости.
Воздух наполнился криками умирающих и стонами, стуком падающих камней и пением пуль. И командами пехоту послали вперед.
Простые и легкие деревянные щиты не могли никого спасти от пуль и камней, и сейчас они только мешали.
- К стенам, - бешено ревели офицеры, щедро раздавая затрещины своим заметавшимся солдатам, - у стен не достанут! Падлы рваные! Если добежите - вернетесь домой!
В каждой роте была длиннющая осадная лестница, унести которую удавалось только двумя десятками. И сейчас, неся лестницы, сотни пехотинцев, большая часть которых впервые столкнулась со смертью, побежали через отрытое пространство, погибая во множестве.
Но большая часть молодых парней ошалело метнулась обратно в ущелье. Мигом возникла давка. В панике люди гибли под ногами своих соратников. Но пехоту довольно быстро выдавили из ущелья бесстрастные ряды черкесов, двигавшихся, словно единое целое, сверкая шашками в черных строгих черкесках.
В третьей роте, в которую входил и взвод Тимоши, лестницы несли второй и третий десятки. Но именно по лестнице старались попасть защитники крепости. И уже через несколько шагов из двадцати несущих лишь восемнадцать еще стояло на ногах.
Подгоняемый истошными криками сзади, пригибаясь к земле, Тимоша бежал к стенам. И чем ближе он к ним был, тем безнадежнее казалась затея взять этот монолит. Легче было сровнять скалы, на которые опиралась крепость.
Их тысяча оказалась у правого края крепости. Первая рота уже лихо прислонила лестницу, и первые воины начали быстро взбираться по ней. И тут оказалось, что под стенами совсем небезопасно.
Сверху лили расплавленную смолу и кипящую воду, бросали камни. Крики ужаса и боли колотились в плотно подогнанные булыжники стен.
В панике некоторые бросались прочь от стен и тут же лучники сбивали их на землю.
- Вперед дети тупиц! - заревел их офицер, едва им удалось установить лестницу, - наверх! Там у вас будет воля!
И ничего не оставалось кроме, как бросится наверх по трясущейся в руках лестнице, навстречу камням и смоле.
Тимоша поднимался сразу за Тухляком, который то и дело спотыкался и мешкал. Повернув голову налево, Тимоша видел, как лестница соседней с ними четверной роты, медленно отделилась от стены и завалилась назад, как надломилась перегруженная людьми лестница шестой роты, сваливая воинов в одну кучу. И тут же почувствовал, как их лестница кренится назад и падает.
В ужасе он попытался оттолкнуться от нее, разжал руки, и земля тяжело и беспощадно ударила по ногам, повалила на бок. Сверху тут же навалилось тяжелое тело.
- Эх! - пожалел Тухляк, мгновенно поднимаясь на ноги, - зря я рубашку свою не надел.
- А что же? - хрипло спросил Тимоша, пытаясь прийти в себя.
- Так помирать же не собирался! - донесся крик сквозь шум сражения.
Еще три раза пытался Тимоша подняться по лестнице.
Все смешалось под стенами. Набились словно рыба в бочку остальные пехотинцы, ища спасения от смерти на открытом пространстве, а под ногами было скользко от крови.
Он уже не слышал команд начальников, в общем шуме. Толкался к лестнице, испуганно прикрываясь ею, пальцами, теряющими чувствительность, цеплялся за перекладины и пытался карабкаться наверх.
Но каждый раз лестницу опрокидывали. Один раз, приподнявшись над землей на несколько ступеней, он, улучив момент оглянуться, увидел толпы пехоты, мечущихся по полю, и безучастно наблюдавших на эту стену сверкающих штыков в устье ущелья.
А потом открылись ворота. Пешие черкесы, нестерпимо блиставшие шашками, слаженным рывком отбросили пехоту от ворот, выпуская сокрушительный поток конницы.
Застегнутые в черные черкески, действующие в строю, словно единый организм, кавказцы не просто убивали, они работали, словно мясники на бойне.

                8

Потоком подавшихся в стороны людей Тимошу с остальными, штурмовавшими правый фланг, оттеснили к скале. Солдат набилось так плотно, что не было места, чтобы сделать вдох.
Конница, развернувшись на поле, принялась за уничтожение беспорядочно метавшихся солдат, а черкесы методично шли вдоль стены.
И как раз тогда, когда чеченская конница рассредоточилась по полю, ударили русские стрелки.
Их удар из устья ущелья был подобен броску змеи, они сразу оказались на середине поля. Воздух наполнился испуганным ржанием лошадей и запахами пороха, крови и железа.
Даже опомнившись, конники ничего не могли сделать с плотным строем врага. Мгновенно собравшись, конница отступила. И тогда вновь заработали стрелки на стенах крепости. Камни били с такой силой, что в плотном строю сразу образовались широкие прорехи.
И только тогда вновь ударила конница, врываясь в бреши разорванного строя, убивая и погибая сама. Черкесы дрогнули, но отступили вполне организованно. Закинув за спину свои большие старинные ружья, они втянулись в ущелье, пытаясь восстановить подобие строя.
А конница, не преследуя врага в тесном ущелье, вновь принялась добивать мечущихся, ослепленных паникой пехотинцев.
Теснота и страх все нарастали у скалы, к которой были прижаты солдаты, с которыми был и Тимоша.
Все приближался блеск строя пехоты. Уцелевшие офицеры пытались навести порядок, заставить пехоту биться, но все было бесполезно. Необученные, вооруженные из рук вон плохо, эти солдаты не были силой. И сейчас были лишь мясом.
Пытаясь спастись от неминуемой гибели, кто-то пытался даже лезть на скалу. Но отвесная грудь утеса оставалась неприступной.
Тимоша и сам бросился было к скале. Срывая пальцы, пытался подняться над землей, спастись от блистающих шашек. Самых удачливых сбивали выстрелы со стен крепости.
Сорвавшись в очередной раз, Тимоша попытался сосредоточиться и внимательно изучить скалу. На высоте раза в полтора превышающей высоту стены крепости шел узкий карниз, чей край был истрескан сильнее монолитной скалы, идущей выше. И карниз этот наискось спускался, ведя за стену крепости.
Но совершенно гладкая скала не позволяла подняться даже на высоту двух человеческих ростов, не говоря уже о том, чтобы взобраться выше.
- Лестницы! - истошно закричал он, - у нас есть лестницы!
И расталкивая плотную людскую массу, бросился к стене. Здесь давка была еще сильнее и беспорядочнее. Камни и смола, падающие сверху еще сильнее увеличивали ее.
С трудом отыскал скользкую от крови осадную лестницу под ногами, попытался поднять.
- А ну, ребята, - скомандовал он тем кто был рядом с ним, - навались! - прокричал прямо в ослепленные паникой пустые глаза.
Странное дело, но его послушались. Около трех десятков пар рук вцепились в лестницу, потащили ее, распихивая остальных, к стене.
- Разойдись! - кричал Тимоша, раздвигая плечом толпу, - Несите, несите лестницы!
Тяжело прислонив лестницу к утесу, те, кто ему помогал, вопросительно посмотрели на него, все еще ничего не понимая.
- Наверх! - вновь скомандовал он, - быстрее! Наверх и по карнизу в крепость! - кричал, показывая на карниз какому-то солдату, схватив его за плечо.
Тот нерешительно полез вверх, но, чем выше он поднимался, тем быстрее и увереннее делал это. А Тимоша внизу уже подталкивал к лестнице все новых и новых.
Принесли еще две лестницы. Начали подъем.
Вокруг свистели пули защитников, многие из поднимавшихся срывались. Но еще более худшее началось, когда закончилась лестница, и пришлось карабкаться по скале.
Здесь она была сильнее изрезана, чем внизу, но подъем все равно давался с трудом. А снизу поднимались все новые и новые люди. Срывая пальцы в кровь, Тимоша поднимался, вжимаясь в скалу.
Рядом то и дело кто-то срывался, или кричал, пронзенный пулей. Но подгоняемые снизу, они все равно лезли вверх. Добравшись до карниза, Тимоше едва удалось перевести дух, как его чуть не столкнули. Надо было двигаться, двигаться в крепость, потому что иного пути не было.
Изнутри крепостные стены были совсем не так высоки, как снизу. Скорее всего, дело было в том, что крепость лишь укрепила и развила естественный перепад высоты.
И сверху крепость уже не казалась такой неприступной.
Ярость вскипела в жилах пехоты. За всю боль и страх. Мечущиеся внизу враги казались открытыми и беззащитными. Кое-кто принялся кидать вниз отковырянные от скалы и карниза камни.
Но большая часть истово принялась спускаться. И на пути вниз сорвавшихся было гораздо больше, чем при подъеме, но теперь пехоту было уже не остановить.
- Ура! - выкрикнул кто-то древний боевой клич, поверх грома проклятий и ругательств.
И тут же подхватили сотни озлобленных глоток:
- Ура!
И враги внизу заметались еще больше. Всего несколько сотен прорвалось на стены вражеской крепости, и большая часть попадала на широкий крепостной двор, на котором приготовились к бою не вышедшие в поле черкесы.
Но даже им не сдержать было натиска рассвирепевших ратников. Мгновенно во дворе стало тесно и в этой тесноте пехотинцы со штыками чувствовали себя гораздо лучше, чем конники. Те бросали пики и хватались за сабли, но это не спасало. Хотя потери среди нападающих были огромны.
- К воротам! - ревел Тимоша, пробиваясь по стене.
На широкой крепостной стене оказалось на удивление мало людей, привыкших к тому, что враг далеко внизу. И люди шли за ним, в едином порыве пытаясь пробиться к воротам.
Краем глаза заметив, что на крепостном дворе враг одолевает, Тимоша, бросился к корзинам с камнями, командуя громовым голосом, наличию которого сам потом несказанно удивлялся:
- Камни! Смолу! Вороги!
Невысокий, но очень мускулистый, парень, весь в крови и чем-то сером, оказавшийся рядом с ним, тут же припал к котлу со смолой, разворачивая его во двор.
- А! Ублюдки! - довольно прокричал он, зло скалясь, глядя, как десятками погибают сбившиеся в плотную кучу солдаты во дворе.
- Ура! - все же не выдержал он, спрыгнул вниз и несколькими могучими ударами штыка тут же расчистил вокруг себя место.
А Тимоша с остальными уже неумолимо продвигался к воротам.

                9

Перебежав луг, Аким вломился в полоску невысоких кустов, отделявших луга от поля перед лесом. Сердце отчаянно колотилось в груди. Дыхание срывалось на хрип, а во рту чувствовался привкус крови.
Вывалившись из кустов, он чуть не сшиб невысокого мужичка, который на такой же мелкой и неказистой лошадке распахивал небольшой кусок поля, зажатый между кустами и ложком.
- Здоров, отец, - выдохнул Аким, тяжело дыша прямо в лицо мужичку.
- Здорово и тебе, коли не шутишь, - прищурившись посмотрел тот на Акима который был выше едва не на полторы головы, внимательно оглядел мокрые и грязные ноги.
- Пособи, отец, - попросил Аким, сам того не ожидая.
- Никак бежишь чего?
- Есть маленько, - уже ровнее сказал тот, порывисто оглядываясь, но даже его рост не позволил рассмотреть луг за кустами.
- Ну, коли безвинно гонят тебя, - рассудительно сказал мужичок, отрываясь от сохи, - так отчего ж не пособить?
- А кого сейчас по вине-то изводят?
- И то верно, - согласился тот, - ну пойдем, схороню тебя.
Он пошел краем пашни, к своим вещам, сложенным неопрятной кучкой.
- Я тебя рогожкой прикрою, и ветками закидаю. Годится?
- Отчего же нет? - пожал плечами Аким, широко шагая за ним, - Ты из залуговых?
- Ага, из самого Залугова и есть, - мелко кивнул головой мужичок, - Витьком звать. Ну, Витек и есть, только маленький. А ты, чьих будешь? С Выселок?
- Аким Плотный, - ответил тот, не особо поняв рассуждения о Витьке, - побыстрей бы а? Отец?
- А чего торопиться? - степенно спросил Витек, - скоро только мухи плодятся. И то все больше поганые.
Он, словно не замечая, порывистых движений Акима, постоянно оглядывающегося на кусты, из которых должны выбежать его преследователи, поднял рогожку и принялся изучать ее самым внимательным образом.
- Ну, - удовлетворенный осмотром, присел мужичок на разостланный на земле рваный зипун, - сказывай, пошто тебя гонят?
- Известное дело, - удивился Аким, - ни за что.
- Не, - прищурившись, посмотрел Витек на солнце, - ежели б ни за что, лежать бы тебе без головы, Акимушка. Знавал я твоего отца. Крепко он меня обидел, парень.
- Так и что же, - еще раз оглянулся Аким, - неужто не пособишь?
- Отчего же не пособить, коли дело правое? - пожал плечами мужичок, блистая незагорелой кожей в прорехах ветхой рубахи.
- Так время же идет, - нервно выдохнул Аким, - не ровен час, провожатые мои здесь появятся!
- Не суетись, парень, - спокойно посоветовал Витек, - спешка она нужна только когда к бабе в кровать завалишься. А нам с тобой пошто? Сказывай, не спеши. Скоро скажешь, и все успеем.
- Ой, отец, недобро все это, - вздохнул Аким, но сказал, - дружка моего сгубить хотели, вот и не выдержал я. Осерчал.
- Дружка говоришь? - мужичок отвернулся и как-то съежился, - верно, и у нас люди пропадать стали. У вас-то порют их прилюдно, как сказывают, а у нас и вовсе заберут из избы, и ни слуху тебе ни духу.
- Слыхал я это, да думал обойдет беда, а вон, как все повернулось. Не стало мочи моей под страхом жить. То не сделай, туда не поди, слова какого даже думать нельзя!
- Да, парень бывает. Ну, уж коли по тебе все одно веревка плачет, скажу, - мужичок несмело посмотрел на Акима, видно стало, что боится он и его, и этого разговора, - не всегда же так было. Ой, не всегда. А теперь вон оно как. И год от года все круче.
- Вот, вот, отец. Ну, пособишь мне?
- Ну, подходи сюда. Вишь, канавка около кустов самых, так ты в нее и ложись. Эх жизнь, какая настала. Последнее зерно и то отымают!
- У нас тоже так. А в прошлом году и вовсе на семена позарились.
- Да, звери, что творят. Ложись спиной кверху, да шевелись поменьше. А за что говоришь, дружка-то твоего на порку повели?
                10

- За малость, слово старосте поперек сказал.
- Да, и впрямь, малость. А наш староста так и вовсе дурной человек, - он уже начал прикрывать рогожей Акима, но приостановился, - а все же старшим грубить нехорошо. Непочтительно. Все же старшие. Так, а ты что же сделал?
- Да если верить шуму, что я поднял, - уже зло и порывисто, раздраженный нерешительностью мужичка, ответил Аким, - солдата казенного пришиб.
- Экий ты душегуб! - охнул мужичок, и остановился совсем.
Внимательно посмотрел на Акима, потом вздернул голову, прислушиваясь.
- Нет, Аким, - мелко затряс головой, наконец, сворачивая рогожу, - не стану я тебя хоронить. Дело ты затеял серьезное, не ровен час, споймают.
- Ну, мужик, - проворчал Аким, мгновенно оказавшись на ногах, и хватанув Витька за грудки, - попадись ты мне!
За его спиной затрещали кусты. Не оборачиваясь, оттолкнул Аким мужичка в сторону, вырвался из его нерешительного захвата, и прянул через поле.
Все же, он успел за разговором перевести дух и передохнуть, и в первые мгновения, удалось оторваться. Одним махом перелетел через узкую ложбинку, отделяющее поле Витька от остальной пашни, и побежал к лесу.
Крепкий мужик, уже сворачивающий соху, удивленно уставился на него, стоя на самом пути, но, переведя взгляд на погоню, испуганно отпрыгнул в сторону.
Непривычный к бегу Аким быстро устал, мешала ко всему прочему и распаханная земля, комья так и норовили расползтись под ногами, сбросить с себя ступню. Толстые, лоснящиеся вороны, с недовольным граем загодя разлетались с его пути.
Но полоска леса все же приближалась, уже стали видны листья на ветвях, тень под кронами была уже не черной, а густо зеленой. Да и расстояние, на которое Акиму удалось оторваться, одним махом одолев ложок, давало солидную фору.
Когда он добрался до опушки, постоянно оскальзываясь на вывороченных пластах земли, преследователи пробежали едва две трети расстояния от ложка до опушки.
У него было время, и, остановившись на границе поля и земли, словно на границе прежней жизни, он оглянулся. За ним бежали два солдата, и один был мокрее и злее другого. Грузно топая, бежали плотник с кузнецом, еще пяток деревенских, даже отец Акима, был среди них.
Бежал, наматывая ремень на кулак. Но пристава среди них видно не было.
- Нешто и правду прибил я его? - недоуменно подумал Аким.
Потом поймал на себе недоуменные и испуганные взгляды пахарей, что еще оставались в поле. Они боялись. Боялись до смерти. Боялись настолько, что, когда пробегала мимо них ретивая погоня, не смели даже поднять на них глаз.
Им действительно было страшно. Страшно, что заподозрят в пособничестве беглецу, что помешают государевой погоне, или не окажут посильную помощь.
Они боялись, что пропадут, и они также без вести, как пропадали те, кого знали. И готовы были отдать последнюю рубашку, пойти курам на смех, только бы их это не коснулось. Только бы их ничего не коснулось.
А потом Аким перевел взгляд на свежевспаханную землю. Вывороченный из земной глубины пласт влажно блестел в лучах заходящего солнца. Жирная земля, добрая. Такая богатый урожай даст, при хорошем обращении, сытные хлеба к осени поднимутся.
Что-то говорило Акиму, что уже никогда не придется ему оценивать щедрость земли, доброту вспашки. Никогда не смотреть так внимательно на толстые пласты.
Потому, затаив дыхание, наслаждался видом сытной земли. Сырой матушки. Наслаждался кратким мигом. И это мгновение растягивалось сейчас для него на долгие годы.
Раскормленные вороны, важно переваливаясь, расклевывали куски земли, изымая земляных жителей, с наслаждением их сглатывали.
Одна, особо уважающая себя ворона, подлетела почти к ногам Акима и внимательно скосила на него черную бусину глаза. Словно подозревая в расклевывании ее земли.
Она еще несколько мгновений его рассматривала, а потом важно и весомо сказав: «Кар» и отвернулась. И он понял, что ему действительно пора. Солнце опустится еще на пол-ладони и в лесу совсем стемнеет, и тогда его не найти. Тем более что собак, как видел Аким, они не захватили.
Развернулся, и шагнул в лес. Не успел он пройти и полтысячи шагов, зайдя в глухое раменье, как могучие и суровые деревья кронами своими учредили кругом плотные сумерки.
Теперь его могут месяцами искать и не найти. У него было довольно времени, а преследователи устали. Да и кто на ночь глядя в глухой лес пойдет?
Ему вспомнилось, что дурное говорят про этот лес. Сказывали, что бабка Залуговая, уже старой будучи, заплутала и около двух недель не было ее. Искали - не нашли. А потом она сама вышла к деревне.
Ничего не помнила. Но прошло время, и она понесла. И жутковато было видеть ветхую старуху на сносях. При родах-то она и померла. А уродец, какой народился, сказывали, так страшен был, что одна из повитух тут же дух и испустила.
Говорили, что уковылял в лес, только родившись, да больше про него ничего и не слышали. И многое еще мог вспомнить про этот лес, но вовсе не это занимало мысли, когда он шел, отцепляя колючие ветки кустов.
Он сторонился троп и продираться через густой подлесок было нелегко. Теперь ему было решительно некуда идти. Только сейчас осознал, что совершил преступление. Сопротивление действиям казенного приказа. И даже не только это. Он убил человека.

                11

Хотя, если солдата не было среди погони, это вовсе не значит, что он мертв. Может, он вовсе никогда не бегает за беглыми преступниками, все-таки не последний человек, чтобы за всякими бегать.
А может он покалечил его, настолько, что тот не смог бежать. Хотя нет. Ведь кричал же кто-то: «Убили!», точно кричал. Хотя, мало ли что кричат бабы, когда мыши в подполе скребут.
Но назад ходу нет. И совершенно непонятно куда теперь идти, и что делать. Даже когда прошлой осенью до него дошли разговоры, что староста за Анну хочет его отдать весной в солдаты, такая безысходность не овладевала им.
Даже тогда все казалось четким и определенным. Барин на то и барин, чтобы знать все про каждого. Чтобы четко знать и указать, куда и как кому идти и чем заниматься.
А он, Аким, выходит, пошел против него. Против самого главного, что есть в жизни. Пошел против всей страны разом. Барин это все и во всем. И он нарушил его слово, и убил его человека. И теперь все будет против него.
Как это было на него непохоже! Никогда не сопротивлялся он решениям других за него. Никогда. Даже решение об отправке в армию принял спокойно. И всех остальных очень удивило, что именно на него пал в этом году выбор старейшины.
До сей поры служить посылали смутьянов, или сорвиголов, или сирот, кому терять было нечего. А Аким никогда не отличался буйным нравом.
Зачем, зачем он пошел через деревню? Все было против этого. Даже Верный не хотел идти. Верный. Никогда больше не запрячь ему Верного. Никогда не провести первую борозду, а к ней вторую и третью. Никогда не выводить его в ночное. Никогда.
Слово это давило своей безысходной тяжестью. Нечего было и надеяться, что про его поступок забудут. Даже если и остался жив пристав, все равно ему грозит смерть и только. Он пошел против казенного пристава, а значит, против барина. А значит, против всего.
Его будут искать. Денно и нощно. Даже если он скроется в глухой чаще, его найдут. Рано, или поздно. Рано, или поздно. И зачем только он сделал это?
А если бы не вступился, они бы убили Тимошу. Да, Тимоша сам никогда не вступался за других. Но и что с того? Может быть, Тимоша и заслужил порку. Он всегда отличался дерзостью со старшими. Всегда спорил. Говорили, что это из-за лени. Но пороть-то за это?
А за что убили Ефима? За то, что задавал вопросы? Ну, что он такого спрашивал? Они даже не потрудились объяснить. В деревне потом неделю никто говорить громко не решался. Был человек, и не стало. А за что?
А в Залугово люди то и дело пропадают? Тоже за дело. Живет человек, а потом приходит к нему приказная тройка, и нет человека, как не было. И имя его забыть требуют. Так что, когда залуговые рассказывать приходят даже и не ясно уже, кто пропал.
И это справедливость? О которой говорят указы царя, кои староста то и дело читает. Без всякого разбирательства. Приходит тройка казенного приказа, и нет людей. И словно не было.
Интересно, смог ли Тимоша выбраться из этой переделки? Хотя какой там, он же был связан. Разве только, кто помог. Но, кто мог помочь? Из всех, кто стоял и смотрел, и даже боялись спросить, что происходит, и за что собираются сгубить парня.
А когда им сказали, что происходит, никто не сказал и слова поперек. Даже родичи Тимоши. Слово барина - закон. Но разве сам барин сказал это? Разве он сам, справедливый и великий мог сказать такое?
Если он так велик, как говорят, то почему он допускает это?
Эти поборы и нищету своего народа. Лютость приказных людей и чиновников. А если он не может этому воспротивиться значит, он не так велик. Значит, не всеведущ и не всемогущ? А если так, то к чему эта жестокость и несправедливость?
Заставлять людей влачить жалкое существование, отнимая все, заработанное. Кто он, чтобы решать? Но если он не всемогущ, значит он человек.
Так почему человек может издеваться над своим народом. Пороть его?
Подумав так, Аким едва столбняк не хватил от крамолы, до которой он докатился. Подумать такое про барина. Не хватало еще то же самое сказать про царя. Хотя почему он не должен чего-то говорить? Может быть, завтра станут указывать, что и как думать? И что тогда? Разве это жизнь? Справедливость и свобода?
Но если это так просто, почему никто этого не видит? Почему все они смотрят и не видят. Почему не поднимется народ, и не устроит все так, как лучше? Почему они смотрят, как бьют их односельчанина? И никто ничего не спешит сделать. А иные спокойно помогают тем, кто бьет. И никто не противится.
Темнело. Акима хлестнула по лицу ветка, которую он не углядел. И потому только понял, что стемнело. Ветка напомнила, что кроме этих вопросов есть главный: что делать теперь. Грязный, избитый, усталый и голодный, что он может в диком лесу, куда идти?
Во все сгущающемся сумраке он и не заметил, как вышел на торную тропу и пошел по ней. В вечернем свете деревья уже не шептали ласково и нежно, а угрюмо ворчали, застыв темными стволами, сливаясь в одну черную массу. В кручине шел дальше, ничего не замечая вокруг.
- Ну, и кто у нас тут есть?
Звонкий голос прервал тяжелые думы. Он поднял голову и едва разглядел в темноте двоих, вышедших на тропу напротив него.

                12

Одного невысокого, и юркого, одетого в волчью безрукавку поверх рубахи, и другого высокого, но очень худого и сутулого, в драном армяке.
Но больше всего удивило то, что в руке высокого нехорошо блестел длинный кривой нож, а маленький раскручивал в руке волчанку: длинный плетеный ремень со свинцовым грузом на конце.
- Ну и что же ты? - услышал Аким, когда очнулся, - кто же в лес с пустыми руками ходит?
Голова болела немилосердно, что-то теплое, липкое и грязное ощущалось на коже у правого виска.
Говорил молодой парень с волчанкой, склонившись над ним в полной уже темноте.
- Давай, Веретено, кончай его, он пустой, - спокойно сказал парень, поднимаясь.
Над Акимом склонился высокий, молча осмотрел. И замахнулся.
И тогда Акиму стало ясно, что это все. От судьбы не уйдешь, часто говаривали люди. Не ушел и он. Не бич приказа, так нож татя. Все его члены находились в странном оцепенении, отказываясь выполнять веления хозяина.
Это смерть подумал он. Это судьба. Подумали за него. И только сейчас что-то непонятное шевельнулось в нем. Совершенно без его позволения, рука вдруг метнулась прямо наперерез ножу, движущемуся словно молния в ночной темноте.
Резкая боль обожгла руку. Веретено застарелым перегаром дохнул в лицо.
- Погоди, - не своим голосом прохрипел он, сжимая запястье высокого, - не затем в лес я шел.
- Да? - очень удивился молодой, присаживаясь рядом, - а зачем же?
Высокий продолжал молчаливую борьбу, проявляя недюжинную силу в тощих руках.
- Вас, татей искал, - все с тем же хрипом ответил Аким.
- Слышь, Веретено, он нас искал? - озабоченно спросил молодой у высокого.
Но тот молчал, всем телом налегая на нож. Чуть напрягшись, Аким понял, что лишь его усталость позволяла противнику держаться. И тогда привычно сильной рукой, словно выворачивая коренастый пень из будущей пашни, он отбросил высокого.
- Экий ты прыткий! - весело воскликнул парень, мгновенно отпрыгнув на три шага и успев уже раскрутить волчанку.
Плетеный ремень, вращаясь, недобро шуршал в воздухе.
- Зачем, говоришь, искал? - переспросил парень, не расслабляясь.
Аким глянул на бессильно пытающегося подняться высокого, на парня и быстро сказал, словно боясь передумать:
- С вами хочу.
- Чего хочешь-то? Хотят коты по весне, да козлы всю жизнь! - парень оскалился, довольный шуткой.
- В лес, к татям шел.
- А-а, - почти счастливо протянул тот, - ну, пришел, и че?
- И с вами теперь, вот, - развел руками Аким, и сам сомневаясь в дальнейшем пути.
- А какой резон мне тебя с собой тащить? Вдруг ты казенный? Меня же Валет кончит, как узнает.
Высокий начал подниматься. Аким посторонился его, пожал плечами:
- Беглый я.
- А-а, - еще радостнее провозгласил парень, - тебя, как зовут-то?
- Аким.
- Ну, и че?
- Вышло так, - вновь пожал плечами Аким, и, перехватив мрачную, но бессильную, решимость в глазах худого, поторопил, - так всю ночь и будем разговоры разговаривать?
- А с хорошим человеком чего же не поговорить? - присел от восторга парень, потом вдруг смотал волчанку, - ладно, меня Ваней зовут.
Протянул руку и улыбнулся:
- Здрав будь, друже!
- Веришь? - удивился Аким, пожимая руку.
- Не-а, - дернул головой тот.
Он посмотрел на высокого, хмыкнул:
- Совсем ты квелый стал, Веретено, перепил, что ли? Хотя бражки много не бывает, - Ваня опять хохотнул, - его, кстати, Веретено зовут. Его бывало дядя через руку вешает, когда через ручей перебираемся.
Веретено спрятал нож, протянул руку, бросив на Ваню взгляд уже не злой, но тоскливый.
Долго шли в полной темноте леса. Ветки то и дело хлестали Акима по лицу, что славно забавляло Ваню. Который то и дело приговаривал:
- Ветка, салага, пригнись, - но Аким никогда не успевал, и Ваня весело хохотал.
Веретено шел, сильно сгорбившись, но на удивление бесшумно, в отличие от Акима, который ломился сквозь лес, как сохатый во время гона.
Впереди мелькнул огонек, а еще через несколько шагов вышли на тесную поляну с костром посредине и кривым шалашом с краю. У костра сидело около дюжины человек, дергая зубами жареное мясо, запивая его брагой, кислый запах которой Аким чувствовал даже здесь.
- Ты кого привел? - проревел над поляной пропитой голос, - порву, падаль!
Из круга встал человек в изодранной безрукавке, с очень широким раскрасневшимся лицом.
- Не кипятись, атаман, - махнул рукой всем Ваня, подходя к костру и надолго и с наслаждением прикладываясь к бочонку с брагой.
- Кого привел, говорю? - вскипел атаман, краснея еще больше.
Ваня пил, словно не слыша.

                13

Атаман резко дернулся вперед, выбил бочонок из рук Вани, попутно ударив его по зубам, и сильной рукой подтащил к лицу.
- Да не серчай, Валет! - тонко заверещал Ваня, - новенький это.
- А-а, - отвернулся от него атаман, - ладно. Ну, други, спытаем?
Собравшиеся пьяно взревели, развернулись к Акиму.
- А как спытать? - довольно потирая руки и криво скалясь подошел атаман, - К нам шел, молодец?
Слово молодец было встречено слюнявым ржанием.
Веретено, проявляя к реальности меньше всего интереса сел в круг, и мрачно выпил.
- Беглый я, - ответил Аким, глядя, как несколько человек встают от костра и заходят ему за спину.
- Беглый? - удивленно протянул атаман, - а выкуп ты принес, беглый?
- Какой выкуп? - недоуменно распахнул глаза Аким.
- Чистый он, - с куском мяса в зубах крикнул Ваня.
- Это кто же по нашим сложным временам в лес без выкупа ходит? - сетуя, проговорил Валет.
Люди вокруг, заросшие грязным и бородами до глаз, в свете костра кажущиеся совсем черными и косматыми, вновь заржали, словно ретивые кони.
- А что искать тебя будут, ты подумал? - дернул неохотной бровью атаман, - Нет? Ну, не взыщи, а восполнить свои расходы я должон? Али как?
- Выходит, что так, - слабо, чуть понимая, пожал плечами Аким.
- Ну а раз так, то повертайся, - довольно заключил атаман.
- Зачем?
- Повертайся, говорят! - вскипел атаман, ослабляя веревку, заменяющую ему кушак.
Тут же могучие руки других татей, ухватив за руки и плечи, развернули его спиной к атаману и принялись гнуть голову к земле.
- Ничего, парень, - тихо проговорил самый дородный из них и чище всех одетый, - все через это проходят.
- Аким, значит, - гнусно улыбаясь, говорил за спиной атаман, - у нас сегодня настоящая девка, ребяты!
Чьи-то руки сдернули с него штаны. Аким почувствовал, что произойдет сейчас что-то подлинно злое и совершенно противоестественное.
Зажатый в надежных тисках ватажников, слыша хриплое и прерывистое дыхание повсюду, сбиваемый с колеи разума запахом вечного перегара, он чувствовал себя обессиленным.
Попытался дернуться, высвободиться из тесных и нелюбых объятий, но не смог даже пошевелиться.
Силы были потрачены на пашне. И возле березы. И на пойменном лугу.
Сил не было. Да и какая сила могла сопротивляться этим могучим рукам? Этой суровой традиции.
- Со всеми так было: подумалось Акиму и уже стало спокойнее. Что же, если со всеми так, почему вдруг с ним должно по-другому? Но он не хотел этого. Не хотел такой судьбы.
- Отпусти, - выдохнул он в ухо дородному, в самое ухо, так, чтобы никто больше не слышал.
Тот вздохнул. А за поясницу Акима уже ухватились истертые руки атамана.
- Отпусти, - снова попросил он, - не забуду.
- Как знаешь, парень, - неожиданно услышал он, с явным одобрением.
И тут же почувствовал, как хватка на правом плече и загривке ослабла.
Тут же рванулся. Как в последний раз. Рванулся из жил. Выпуская всю звериную ярость, всю обиду на злую судьбу, предавшую его сегодня.
Очень удивились люди, разбросанные, словно порывом бури.
Не давая никому опомниться, схватил одной рукой атамана за макушку, отвел его голову в сторону и всей силой рубанул правой по шее.
Ноги атамана подломились, и он, безжизненно свесив голову, упал на колени.
Глаза сидящих у костра округлились, кроме нескольких человек, что спокойно пили, не глядя по сторонам. Те же, что держали его, смотрели теперь с яростной нерешительностью, но с примесью страха.
Резкий удар боли, сгустил тьму вокруг него. Едва придя в себя, атаман тяжелым кулаком снизу ударил в пах. И тут же, вставая, коленом в верх живота, под грудину.
Боль от этих ударов выбила сознание из Акима, все желания и ощущения. Все. Теперь ноги подломились, и колени поцеловали сырость земли.
- Бей, гада! - грозно проревел атаман, пиная тяжелым сапогом парня в подбородок.
От этого удара он опрокинулся навзничь, но еще долго не терял сознания совсем, понимал, что его бьют многие люди. Бьют с бессмысленной и беспощадной жестокостью. Словно на дне глубокого омута он лежал, словно сквозь толщу воды доносилась боль ударов.
И в то же время болело все тело. Никогда он не мог подумать, что у него такое большое тело, и оно так может болеть. Даже когда перестали бить, он не сразу это понял. Словно через множество рук, дошло до него, что над ним что-то кричат хриплым сорванным голосом.
- Разойдись, падаль! - ревел атаман, пинками разгоняя ретивых подельщиков, - до смерти забьем!
- Да ты чаво, Валет? - трусливо возразил ему кто-то, - он же на тебя замахнулся!
- Сдохни, гнида, - опрокинул его наземь атаман одним ударом по шее, - он десятка таких, как ты стоит!
                14

- Да его все одно, барские искать придут, а то и казенные, - плаксиво продолжал тать, - он же по всему - крепостной.
- Ты, каналья, сапоги мне лизать сразу начал, как пришел, - осек все тот же уверенный голос, - а он - по шее. Много вас таких смельчаков было? А ну лижи сапог!
- Да ты чаво, Валет?
- Лижи! Прибью, гад. Ну!
До гаснущего сознание Акима донеслись чавкающие сопливые звуки.
- Все! - скомандовал атаман, тем же сапогом отшвыривая лизавшего прочь.
Утирая разбитую губу, тот спешно убрался прочь.
- Поднимите его, и у костра усадите! - скомандовал атаман, и Акима уже крепнувшим разумом почувствовал, что крепкие руки сдергивают с земли, ведут куда-то.
- Чарку мне! - велел Валет, - братскую! Шевелитесь, падаль!
Глаза Акима заплыли, лицо налилось болезненной тяжестью, но он сумел разглядеть правым глазом, как протянули атаману чару размером с доброе ведро. Тот жадно приник к ней, борода и усы тут же намокли. Нехотя оторвался и, одним шагом оказавшись подле Акима, ткнул в его руки чару:
- Пей! Пей, гаденыш! На!
- Пей! - нестройно подхватили клич остальные.
Трясущимися руками поднял Аким чару и чуть не поперхнулся от дрянной браги, что больше напоминала разведенные водой кислые дрожжи.
- По кругу чару!
Руки Акима в момент опустели, кто-то хлопнул одобрительно по плечу и он сел там же, где стоял. Кругом шумели, громко говорили о чем-то, его то и дело задевали. Но он понимал происходящее все хуже и хуже.
От побоев, прежних и новых болело все, голова, бока, казалось, каждый волосок стонет и жалуется на горькую долю. К тому добавлялась и усталость пахотного дня, бега и борьбы.
Мир вокруг Акима сжался, укутал тяжелым и колким пухом. Уши отказывались слушать, глаза видеть. Его настойчиво несколько раз толкнули. С трудом осознал, что в руках кость с мясом.
Вяло заставил себя откусить кусок, прожевать. Успел удивиться, что уцелели все зубы. Хотя и болели каждый раз, когда двигал челюстями. Он уже не мог чувствовать голода. Ел потому, что надо.
Хотелось уснуть или потерять сознание, но боль не позволяла ему этой роскоши. Мучимый гудящим телом, отзывающимся вспышкой боли, едва думал о том, что именно болит, он так и сидел у костра.
Постепенно границы мира отступали. Тяжело, нехотя. Отползали, словно с перебитым хребтом. Кровь подсохла грязной коркой. Зато лицо распухло, потяжелело.
Невеселые думы мрачным скопом навалились на избитое сознание.
Неужели он, кто никогда не то, что не брал чужого, в соседский сад за яблоками не лазил, а теперь с татями.
Неужели этого он хотел к этому стремился? А чего же тогда ему желалось? Мечтал он, понятное дело, о подвигах героях сказок. Сколько раз видел он себя на богатырском коне, с дубком в руках вместо меча.
Освобождающим родную землю. Все это старина. Кто о таком не мечтал? Но чего же ему хотелось? Сейчас он осознал по настоящему разницу между мечтами и желаниями.
Его, в общем-то все устраивало. Даже голод в случае недорода. Даже то, что весь почти урожай забирают. Это можно понять, казенным людям тоже надо что-то есть.
Устраивала и крепость барина. Что с того, что покидать родную деревню нельзя. Что с того, что каждый пятый день на барских полях батрачить? Все одно делом заниматься, не безделицей же.
Дядька часто рассказывал, что в глубоком детстве от вопросов Акима никому покоя не было, и уже староста начал недобро поглядывать. И куда только все делось? Не знал дядька, разводил руками.
Никуда не делось. Осталось. Просто подрос Аким, по хозяйству начал помогать. И некогда стало вопросы задавать. А разум не успокоился, немощный он был, и все спрашивал. И сгинул.
Так чего же хотелось Акиму в жизни? Может, как и всем? Жену да дом. Полоску земли да добрый плуг? И доброго барина. Малой барчук, сказывают душой-человеком растет. Так отчего же не тянуло жениться, так что лишний раз с Анной видеться не хотелось? Может не такой доли он себе желал?
С болью оглянулся. Вокруг костра спали вповалку прямо на земле грязные, оборванные люди. Над поляной стоял смрад гнилой браги, и запах ночной сырости леса не мог справиться с ним.
Наверное такой доли ему хотелось. Нарушить волю барина. Волю царя. Убить казенного солдата. Сбежать. Примкнуть к татям. И жить среди них. Грабить честных людей на дорогах. Сторонится приказных. Он хочет этого?
- Нет, парень.
Он даже вздрогнул, настолько прозвучавшее отвечало его мыслям. Прямо перед ним сидел, сгорбившись, Веретено, потягивая мелкими глотками брагу прямо из бочонка. Словно и не пьянел. Но говорил, видимо не он.
Голова отказывалась повернуться. Пришлось разворачиваться всем телом. Это было тяжело и больно. Слева сидел, вороша суковатой кривой веткой угли один из разбойников, по кличке Деркач. В грубой холщовой рубахе, зато чистый и со стриженой бородой.
Темные волосы были еще не тронуты сединой, но лицо изрезали глубокие морщины. Глубоко посаженные под тяжелыми нависающими веками глаза, трудно было рассмотреть. Но в их ироничном прищуре теплилось понимание.
- А что же? - с трудом разлепил он распухшие губы.
                15

- Ты не хочешь такой судьбы, парень, - усмехнулся разбойник, - не хочешь грабить. Потом напиваться, как скотина и спать в грязи собственного дерьма. Но ты будешь так жить. Потому, что ты так должен.
- Почему?
- Потому, что ничего другого не остается. Понял? Во так! - человек снова усмехнулся, его борода двинулась, поглощая кривую улыбку.
- Почему?
- Здоров, парень, вопросы задавать. Не боишься? Или думаешь, что среди татей уже и боятся не нужно? Зря. Бывает и тать может сгинуть. Был, и нету его. Отчего пропал? Сказывают, хотел многого. И ладно бы старосту местного одолеть, или наместника. А то ж хотел мир изменить. Вот и пропал, - казалось, человек смеется, но глубина его глаз оставалась нерадостной.
- Ладно, не боись. Всех не пересажают. Должен ты так теперь жить. Потому, что ничего другого тебе не оставили. Ты не можешь жить в своей обираемой деревне. Жить в вечной нищете. Ты не можешь жить, глядя, как ни за что пропадают люди. Ты не можешь идти, куда бы ты хотел. Ты не можешь жить так, как ты хотел. Ты не можешь жить в пьяном забвении, как вся эта страна. Значит, ты должен жить так. Убивать и грабить тех, кто может.
- Кто ты?
- Эге, не простой вопрос, ты хочешь знать, кто я, или, как меня зовут? На первое не отвечу, сам не знаю. А зовут? Эти, - он кивнул на остальных разбойников, - зовут тати. Мне нравится это имя. Хотя не имя. Погоняло.
- А ты.
- Довольно, - махнул тот рукой, - ненавижу разговоры о спасении мира и власти. Ты лучше хлебни-ка. Мне этот навар одна ведьма презентовала, хе, хе. По доброте, в общем, душевной. В награду. На диво она хороша. Пей. Забудешься, к утру только и очнешься.
Неверной рукой Аким взял фляжку. Отхлебнул. И едва успел почувствовать горьковато-кислый вкус жидкости, как, наконец, потерял сознание.
Довольно сильный пинок привел в чувство.
- Вставай, приблуда! - проревело над ним, - вставай, прибью, гад!
Аким едва продрал глаза. Болел он уже явно меньше. Сон был крепок, темен и приятно чист. Целителем был сон. Опухоль с лица чуть спала. Видел лучше.
Над ним стоял атаман, потрясая двумя кожаными ведрами.
- Подъем, гнида!
С трудом Аким встал.
- К ручью иди, принесешь воды. Вперед!
Он увесистым тумаком развернул к опушке. Остальные радостно засмеялись.
- Но! Вы еще будете ржать! - осерчал атаман, - Поубиваю гнид!
- А, - нерешительно переспросил Аким.
- Чего тебе? Любой новый батрачит, ясно? Вперед, сыть казенная!
- Я спросить, - мялся Аким, - где воды взять?
- Не моя забота, - буркнул атаман и пошел прочь, с остервенелой щедростью рассыпая кругом тумаки и затрещины.
Опасаясь новых побоев, Аким развернулся к лесу. Ручей отыскал не сразу. А, отыскав, долго и с наслаждением полоскался в студеной воде. Прикладывал вымоченную рубаху к опухшим местам, отмывался от запекшейся крови.
Закончив с мытьем, натянул мокрую рубаху и отправился к лагерю, наполнив неудобные ведра. Лес кругом был уже не так неприветлив, как вчера, и услужливо вел к лагерю. Уже осветлились верхушки деревьев над поляной, уже слышны стали разбойные голоса.
- Постой, сынок, - вдруг остановил его старушечий голос.
- Ты откуда взялась, бабуля? - недоуменно обнаружил он позади себя чистенькую старушку, одетую в невероятное нагромождение множества платков, блуз, юбок.
И все они были чисты и опрятны. И ни одна не спорила разноцветьем со спокойными красками леса вокруг.
- Знамо откуда, сынок, - ответила меж тем она, дребезжащим голосом, - из-за спины твоей. Ты лучше, чем спрашивать, дай мне воды напиться.
- Бери, - протянул он ведро.
С совсем не старушечьей силой приняла она воду, мелкими глотками принялась пить. Пила долго. Аким уже устал ждать. А она все пила и пила. Все выше запрокидывая ведро, что морщилось, словно пустеющее коровье вымя.
- Ой спасибо, сынок, - опустила старушка опустевшее ведро, - хотя какой ты сынок, - спохватилась она, - добрый молодец! А не дашь ли еще водицы испить?
Аким уже хотел, было спросить, куда же это все лезет, но сдержался. Молча протянул второе ведро, и улыбнулся. И удивился тому, как охотно растянулись в улыбке губы. Никак спала опухоль?
- Вот и спасибо, молодец, - улыбнулась в ответ старушка, и припала к воде.
В этот раз она пила гораздо дольше. Акиму хотелось уже присесть, коротая время ожидания. Странное дело, но отчего-то не беспокоило, что придется второй раз идти к ручью, хотя путь не близкий.
- Вот и добре, молодец, - отдала старушка ведро, - вот и спасибочки.
- Послушай, бабушка, - опять улыбнулся Аким, пропуская незнакомое словцо, - если и впрямь так водицы тебе хочется, пойдем, провожу тебя к ручью.
- Отчего с добрым молодцем не сходить? - покачала головой старушка, - очень приятно, и сказать многое можно. Пошли.


- Что же это, молодец, - голос старушки дребезжал, но так, словно это особый бубенчик звенит, - никак поистрепало тебя. Поиздержался в дороженьке-то?
- Да, бабушка, было дело, - Аким неопределенно мотнул головой, удивляясь, как такая чистенькая старушка отважилась говорить с ним, с опухшим лицом, с заплывшим глазом, оборванным и избитым не раз, вылитым татем.
- А это, милок, всегда так, ежели за судьбой не идешь, волоком тебя тащить будет. Но против судьбы тебе идти написано. Перехлестнуло твою нить. С самого начала не так пошла.
Она надолго замолчала. С тем и дошли до ручья. Только вышли не к тому его месту, где был раньше Аким, а к глубоком омуту.
Здесь берега ручья раздавались, но звенящая струя вливалась в омут и, тихонько пройдя вдоль бережка, что покруче, выходила с другой стороны, так и не потревожив спокойствие черного зеркала.
- Кинь желудь в воду, молодец, - проворковала старушка, - уважь бабушку.
- Зачем тебе это? - удивился Аким.
- Кинь, не бойся, худого не сделаю, скажу только, что сам выберешь.
Тот послушался и, подобрав желудь, лоснящийся темный без шляпки, кинул в самый центр омута.
Старушка долго смотрела на расходящиеся круги, на гаснущую у бережков рябь. Потом сказала.
- Не вчера против судьбы ты пошел, молодец. И не завтра. А она женщина с норовом. Лучшей доли она тебе желала, но видно слишком туго нить перекручена. Быть тебе о счастье людском радетелем против воли твоей и быть тебе за то убитым. Под собственной тяжестью оборваться тебе. Прости милок, что худое говорю, да только если пить не станешь, не видать тебе ничего хорошего.

                16

- Где же тебя, твою так, носило, падаль? - грозно взревел Валет, когда Аким наконец показался с полными ведрами.
Он нерешительно остановился.
- Тебя что, за смертью посылали? - бушевал атаман.
Остальные члены шайки, оставив дела, подобрались поближе.
И впрямь, виноват, думалось парню. Занимался неизвестно чем, вместо того чтобы дело делать. Вот и слушай теперь.
- Так где тебя, козий выкормыш, носило? А? Не слышу!
Хотя какого рожна? Кто ему этот Валет, чтобы указывать ему? Сват, али брат?
- Отвали, - бросил, через силу Аким, - опрокидывая ведра наземь.
- Чего? - искренне не понял атаман.
- Слышал же, не глухой, чай, - отмахнулся тот.
Лица ватажников вытянулись от удивления. Потом напряглись с ожиданием интересного. Ну, нет, не порадуетесь, решил Аким.
- Да я тебя в рог козий заверну!
- Кто ты мне такой, чтобы по слову твоему бегать? - пожал плечами Аким.
Чувствуя, что добром дело не кончится, он пытался представить себе, что он на обычной сельской забаве: будет стенка на стенку.
- Ты у меня, гниль подзаборная, - надвигался атаман, - не только бегать, плясать по моему слову будешь! Дерьмо жрать станешь!
Аким смотрел на него почти с равнодушием. В конце концов, одним тумаком больше, другим меньше. Зря, что ли, его вчера били?
Ударил Валет внезапно. На полуслове особо крепкого, как он считал ругательства. Аким легко отклонился корпусом назад, пропуская удар над грудью. Тотчас схватил руками его кулак, дернул на себя и, развернувшись, бросил атамана через ногу.
Сейчас не было в его руках усталости пахотного дня, хотя и саднили синяки побоев. И сила кипела в жилах. Сила, которая привыкла разговаривать не с людьми, а с землей-матушкой.
Крепко приложило атамана к земле. Но он мгновенно казался на ногах. Уже не бранился. Стиснув зубы, вновь бросился на врага. И Аким кинулся на него.
Под единый вздох ватажников столкнулись. Обнялись и застыли, тужась смять противника. Атман был почти так же высок, как Аким, но явно уже в плечах. Хотя яростная злость, с лихвой компенсировала узость кости.
Оба бойца покраснели от натуги, взмокли, но не разжимали объятий.
Сжав зубы, атаман резко ударил Акима лбом в переносицу, потом еще, наотмашь. Ослабела хватка. Растерялся парень, и тут же был опрокинут наземь ударом кулака в голову и ногой в живот.
- Падаль, - процедил сквозь зубы атаман, над поверженным бунтарем, - за водой иди.
Не спеша, ватажники разошлись по своим делам. Он принес воды. Потом набрал хворосту для костра. Потом помог охотникам принести оленя к костру. Потом свежевал, разбираясь с требухой, и прочими отбросами.
И больше не спрашивал, почему он это должен делать. За ним должны были снарядить облаву. Причем и казенные, как на убийцу, и барская челядь, как на крепостного.
На дорогах станет непросто зарабатывать татю. Но сегодняшним вечером последнее время, когда можно выйти на торный путь. Потом дней на пять - в чащу. И потому именно на сегодня назначили тати посвящение Акима. Чтобы повязать одной с ними нитью.
Ему сказали, что этот лес дурной. Эти местные ничего не могут сказать толком. Грязные, заросшие вонючими бородами. Обряженные в какие-то грубые лохмотья, разномастные и разношерстные. У них совсем нет вкуса!
И ничего объяснить толком не могут. Сказали, что лес - дурной. Что значит, что лес дурной? Кто-нибудь может объяснить? Молчат все, потупились. Лица свои ковыряют.

                17

В имение барина прибыл офицер с воинской командой. Офицер рассказал хозяйской дочери Лизавете, что оказывается вчера в этот, и без того наводненный разбойниками, лес сбежал страшный преступник. О, как он рассказывал о нем. Как говорил. Чистые глаза блестели, как звезды, а желваки на мужественных жестко очерченных скулах двигались так, что ей было уже страшно за всех преступников сразу.
Беглый злодей действительно страшен. Убийца и нарушитель воли барина. И в довершение всего, он посмел сбежать от своего хозяина.
Как хорошо, что он вызвался проводить ее на прогулку, как это мило с его стороны. Как все-таки хорошо, что казенный приказ не мог так быстро собрать войско, чтобы прочесать лес.
Вот теперь он ехал на своем вороном жеребце рядом с окном кареты. Его люди ехали впереди кареты и позади ее людей сзади. Она чувствовала себя спокойной и защищеной.
Иногда она выглядывала из окна и ловила его взгляд. О, сколько было в этом взгляде! И теперь ее не пугал даже ветер, который столь по-хозяйски шумел вершинами могучих темных деревьев.
Теперь она знала, что эта поездка станет не просто визитом вежливости к провинциальной теме. В конце концов, ее нельзя оставлять жить в такой глуши, вдали от столичных новостей. А дорога через лес столь опасна.
Резкий, нечеловеческой пронзительности, свист оборвал хрупкую нить рассуждений. Из укрытия, в которое его направил вместе с Ваней Валет, Аким ясно видел, как повалилось поперек дороги подрубленное дерево.
Как захрипела лошадь одного из всадников с перебитым хребтом, в предсмертных судорогах перемешивая могучими ногами своего седока с дорожной пылью.
Как настороженно выхватил саблю второй всадник, и тут же повалился на землю, ломая о землю древко стрелы, торчащей из-под кивера.
Он слышал, как засвистел и закричал лес по обе стороны от дороги. Как вчерашние беспробудные пьяницы, ободранные и немытые, грязно ругаясь выскакивали из укрытий, бросаясь на испуганно ржущих коней, пытающихся сбросить седоков.
Он видел как Ваня, хоронившийся рядом, вдруг дико закричал, выбросился на дорогу и только раз крутанув волчанку, послал ее точно в лоб слуге с ружьем.
Могучая рука сдернула его с места и кинула вперед.
- Руби, тварь! - проревело над ухом, - не то тебя сам с дерьмом сожру!
Краем глаза успел заметить, поджарое тело, промелькнувшее мимо него, и вот уже валится на землю всадник из приказных, поясницу которого обласкала окованная дубина Валета.
Вот уже пытается вздернуть себя на дыбы добрый конь, но тверда рука, держащая поводья, и в тот же миг, уклонившись от рубящего удара всадника, атаман выдергивает за руку солдата из седла и жестоким ударом каблука вгоняет темя в дорожную пыль.
Он сам едва смог уклониться от летящего на него коня с испуганно-растерянным седоком, чей нерешительный удар был только данью уважения учителям.
Хотя Аким и не мог этого понимать. Он просто, повинуясь безотчетному порыву, резко развернулся и толкнул круп жеребца к земле. С криком близкой смерти повалился тот на землю, надежно приковав ногу всадника.
Молодой солдат закатывал глаза от муки и страха.
- Убей его! - прокричал в самое ухо Валет, оказавшийся рядом, - замочи ублюдка! Давай!
Аким растерянно поглядел вокруг. Все заканчивалось. Вот двое солдат, судя по всему, из казенных, прислонившись спина к спине отошли к дереву, и, бешено вращая саблями, рассыпали вокруг проклятия врагам.
Но свистнула стрела, пробивая казенную шинель, и упал один из них. Но подоспел Аким, который кинул во второго тело убитого казенного, опрокидывая наземь и погребая под кучей озверевших от крови разбойников.
Аким посмотрел на суховатую дубину, вырезанную им только что из комля кряжистого дубка. И еще раз посмотрел в глаза солдата.
Тот, поймав взгляд на краткий миг, тут же оставил его. Он то пытался высвободить ногу, то дотянуться до выпавшей сабли. Суетливо и бестолково.
- Добей его! Баба! - проревел атаман, и тоже оглянулся.
Его взгляд натолкнулся на распахнутую дверцу кареты из которой выволакивали ошалевшую девушку в платье из тонкой ткани шитой золотом и с длинными рукавами.
- Девка! - изумленно выдохнул он, - гуляй, рвань! - провозгласил лесу и бросился вперед.
Одним рывком вырвал ее из рук соратников и бросил обратно в карету, устремляясь туда сам. Из глубины кареты донесся истошный крик, треск ткани. Мелькнула и пропала маленькая нога в белом башмачке.
Аким бросил взгляд на метущегося солдата и вдруг резко развернулся.
- Оставь ее! - выдохнул он, во всю ширь могучей груди.
Но все так же настойчиво дергались ноги атамана, и все так же истошно кричала девица. С детства Аким усвоил закон, что женщина свята. На женщину человек не может поднять руки.
Он ухватил ногу атамана и выдернул из кареты. Тот ошалелым взглядом сузившихся глаз дико повел по сторонам.
- Чего? - вытаращился он.
- Это женщина!
                18

- Это высокородная девка, - радостно заорал Валет, - Ха-ха! Эгей! Шалава! Мразь!
- Ты - мразь! - вскипели жилы Акима.
- Твареныш! - окончательно пришел в себя атаман, в его руке блеснул нож, и он тихо добавил - урою.
Аким отклонился влево, отводя нож, вывернув в локте свою левую руку. И тут же ударил сам в скулу атамана. И ногой в живот. Бил так, словно валил подрубленный дуб. Всем телом. И сразу обхватил обеими руками затылок и, выпрыгнув, метнул на колено правой ноги лицо Валета.
Глухой звук оборвал шум грабежа. Пришла тишина. Тело атамана подломилось на колени. И медленно завалилось вперед. Глухо ткнулось в утоптанную землю дороги. Он умер сразу.
Аким поднял голову и столкнулся с взглядом девушки. Она нервно дышала, загнанно глядя на него.
- Нет, - тихо проговорила она, заслоняясь руками, - нет, нет.
- Можете идти, барыня, - хрипло, но спокойно сказал он ей, - никто не тронет.
- Еще бы, - спокойный голос над самым ухом сопроводил похлопывание по плечу.
Он обернулся, прямо в лицо улыбался Деркач:
- Ты же теперь атаман, - в глазах мелькнуло смеющееся сострадание.
- Как? - не понял Аким.
- Точно, - прогудел Веретено.
- Это, как пару торговцев грабануть, ясное дело.
- Правильно все!
Аким огляделся. Над трупами казенных и лакеев стояли разбойники, выжидательно глядя на него, тая в глазах свет собачьей преданности. Поймал пустой взгляд Вани, который отер лицо от крови и тоскливо приложился к большой фляжке. Надолго. Потом посмотрел на него и кивнул.
- Да вы что? - удивился тот, - я не хочу!
- Ничего не поделаешь, - вздохнул Деркач, - закон. Убил вожака - займи его место.
- Не пропадать же нам! - выкрикнул неприметный мужичок, заросший клочковатой бородой до глаз.
- Ты уж смилуйся, - униженно попросил Веретено.
- Да не хочу я! - возмутился Аким.
- Как скажешь, - вздохнули в ответ, - только скажи, куда нам деваться теперь.
- С этим-то что делать? - спрашивал молодой разбойник, накинувший на шею выжившему солдату петлю.
- Не знаю, - пожал плечами Аким.
- Как скажешь, - так же пожал плечами тот и достал нож.
Глаза солдата загорелись отчаянной мольбой.
- Да что вы все? - закричал Аким.
- Как скажешь, атаман, - донеслось до него одним дыханием.
Только тихие всхлипывания девушки вернули его из отчаяния, в которое бросили эти люди.
- Хорошо, - опустил он голову, - этого вытащить из-под лошади, перевязать и дать коня. И отпустить вместе с барыней. Остальных, - он еще раз оглядел поле боя, подавляя невольную дрожь, - уберите с дороги.

                19

Они отбили ворота и заложили их крепким засовом. И вот тогда уже русская стальная лавина выплеснулась из тесной горловины ущелья, ударила по мятущимся всадникам.
Больше не стреляли из крепости. Ничто не могло смешать тесного строя пехоты. Испуганно ржали кони, опьяненные кровью. Недоуменно оглядывались черкесы, пытаясь выстроится в боевые порядки.
А когда они вышли, ударила русская конница.
- Ура! - пронесся крик тысяч глоток над полем, под ржание лошадей, под топот копыт.
- Ура! - разом крикнули кавалерийские палаши.
- Ура! - и уже черкесы падали, словно жито на жнивье.
Тимоша смотрел на поле с высоты стены, и сердце радовалось мрачным счастьем мести.
- Все кто может держать ружья - к бойницам! - резко выкрикнул он, и довольно отметил, что заметались немногие выжившие пехотинцы, - гаси их, гадов.
И пара десятков из полутора сотен, подобрав длинные ружья черкесов, действительно встали к бойницам. Резво опустошая патронные сумки.
Придавленные к стене, черкесы попытались было лезть вверх. Подбирали брошенные, заляпанные кровью и смолой лестницы пехоты.
Несколько человек взялись за таран и первый глухой удар потряс ворота.
- К бойницам! - мощно закричал Тимоша, и, оглянувшись, поймал одобряющий взгляд Бориса, - зададим им! Смолы! Лейте!
И теперь уже на черкесов сыпались камни и лилась смола. А позади них, поле дрожало от поступи русской пехоты.
Многие черкесы в страхе бросали оружие, молили о пощаде. А потом захлебывались, падая рассеченным лицом в кровь пехоты, щедро полившую землю вокруг.
А после боя про них словно забыли. Они ликовали, радовались, взахлеб хвастаясь подобранным оружием, криво сидящими доспехами. Хотя ни один из них не мог оценить ценность такого оружия.
Шумно славили и благодарили Тимошу. А мимо них спокойно прошли через крепостной двор батальоны пехоты. Развернули лагерь с другой стороны крепости, зажгли костры.
На поле перед крепостью встала вся рать, играя на солнце цветастыми шатрами. Пехота молча заняла башни и приземистые каменные терема крепости. А про полторы сотни измазанных в своей и чужой крови, смоле, земле, изорванных, но счастливых пехотинцев словно забыли.
В конце концов, те сгрудились вокруг трех уцелевших офицеров и  шестерых ветеранов, улыбавшихся в седые усы. Офицеры и сами пребывали в полной растерянности: никого ни из их взводов и рот не осталось в живых.
И было не ясно, кого им теперь водить. Однако, после недолгого спора, офицеров все же послали к руководству. К генералу.
Вернулись озадаченные, в сопровождении солдат. Показали на Тимошу. Солдаты, не меняя лица, его увели.
Оставшиеся тут же набросились с расспросами на посланцев, но те только разводили руками. Дескать генерал мрачен был, и только солдат приставил. Наказал умника сдать.

                20

Тимошу вели молчаливые, надменные солдаты. Вели через один пост за другим. И он радовался, видя, что презрение солдат - для всех. Выражение их лиц соперничало с блеском стальных штыков, нерушимое при ходьбе.
Его подвели к походному шатру, один из них откинул полог, другой, склонив голову, прошел вперед. Четко выпрямился, доложил:
- Рядовой доставлен, господин командующий!
- Ладно, - человек, сидевший над бумагами за походным столом, встал.
Подошел к втолкнутому следом за первым гвардейцем, Тимоше, коротко кивнул солдату. Тот развернулся и вышел.
- Сажин Тимофей? - спросил человек, очень внимательно оглядывая парня.
- Да, - смешавшись, ответил, тот и неуверенно добавил, - господин генерал.
- Учишься, - кивнул головой человек, - а мы с тобой почти тезки.
Тимоша осмелился поднять на него глаза. Тот был не особенно высок. Не слишком плечист. Серые глаза. Светло-русые короткие волосы. Некрупный прямой нос, четкие скулы и подбородок. Такие же четкие морщины через все лицо. Судя по всему, он был не молод, но еще и не стар, и выглядел лет на тридцать пять.
- Да, почти тезки, - кивнул головой человек, - Кутайсов. Слышал такое имя?
- Нет, - еще неувереннее ответил Тимоша.
- Ладно, - улыбнулся человек, - и верно. Зачем рядовому знать фамилию генерала? В земле от них мало пользы. Верно.
- Не знаю, - смутился Тимоша.
- И хорошо, - вздохнул Кутайсов, почему-то проведя ладонью по щеке, - и ладно. Ты вывел полторы сотни пехоты, взял крепость. Зачем? Разве был такой приказ?
- Нет, господин генерал, - никак не мог найти в себе силы для твердости в голосе Тимоша, - не было. Но я не хотел умереть. И остальные тоже.
- Остальные, это хорошо, - вновь сел за стол генерал, - остальные тебе пригодятся. Ты назначаешься командиром этих полутора сотен. Унтером.
В это время полог палатки отдернулся, вошел адъютант. Сухо доложил:
- Штабс-капитан Верхий, командир 1-го батальона пехоты, к господину командующему! - дождавшись кивка, развернулся и вышел.
В палатке оказался еще один человек. Высокий и статный дворянин. В сверкающей епенче, и с тонкой полоской усов над губой.
- Унтер Сажин Тимофей, - представил командующий, - это твой непосредственный командир Верхий. У него каждое утро будешь получать приказы. Выбери себе заместителя по обозу и отошли его в обоз, там ему объяснят, что делать. Все, свободен.
Тимоша нерешительно оглянулся, удостоившись презрения и даже ненависти взгляда штабс-капитана, и вышел на не своих ногах.

- И что теперь будет? - вопрос прозвучал как-то наивно, нерешительно, и Аким ничего не оставалось, как подкрепить его заглядывающим в лицо взглядом.
- А что будет? - переспросил он.
Они сидели по разные стороны от притихшего костра. Над алыми с черным углями появлялись и исчезали язычки пламени. Круг темноты сжался вокруг них, и словно прикрыл, костер.
Над поляной колыхался дневной жар, люди спали прямо на земле, не укрываясь. Хотя, может быть не укрывались они совсем по другой причине.
Павшие до утра в битве с зеленым змием, не слишком привередливы.
- Что будет, говоришь, - пряча в темноте кривую улыбку сказал Деркач, - мы перебили казенный разъезд, и лакеев дворянки. А потом отпустили тех, кто расскажет, что это сделали именно мы. Казенные и так готовы к облаве, а тут и это. Кордоны будут усиленны, пойдут двойной цепью. Завтра ты поднимешь их всех, - он кивнул на отравляющих перегоревшим дыханием лесной воздух разбойников, - и поведешь вглубь леса. Там мы и отсидимся до конца лета. На ягодах, грибах, кореньях. А осенью, как поспеет урожай, никто уже не вспомнит о нас. Дороги будут перегружены, и мы возьмем богатую добычу.
Аким, выслушав, покивал, склонив голову. Земля уже начинала приятно холодить, и было очень хорошо сидеть на земле, над гаснущим костром. Немного помолчал, подумал.
- А потом?
- Потом, - Деркач откинул голову, окунаясь в призрачный свет звезд, - потом будет зима. Будет избушка в глубине леса. И сначала все будет хорошо. Потом мы подъедим свои запасы, зверь лесной - свои. Охота оскудеет, закрома отощают. Дороги обезлюдеют. Редко-редко кто проедет. К весне все станут голодными и злыми. А весной ты выведешь нас из леса на дороги. Возьмем пару казенных обозов.

                21

- На нас устроят облаву, мы уйдем в глухой лес и снова отсидимся до осени. Год за годом, и придет твоя осень. Какой-нибудь новичок, или один из стариков, когда-нибудь побьет тебя, и сам станет атаманом. Если ты и останешься после этого жить, для тебя все, все равно, закончится. Так и будет. Потому что ты уже выбрал дорогу.
Аким слушал еще внимательнее. Смотрел в черноту леса вокруг поляны. Пытался понять, что это теперь его дом. Место, которое не предаст, которое не раз спасет от казенного приказа.
Он еще раз оглядел спящих людей. Посмотрел сам в ночное небо, звезды спокойно и рассудительно мерцали. Что может случиться? Жизнь бесконечна и незыблема.
И медленное вращение по небу - мелочь, в сравнении с их вечной жизнью. Все мелко и незначительно. И все равно, где в небе быть этой звезде. И как светить. Все равно, будет ли она мерцать или гореть ярким светом. Звезды равнодушны.
Над вершинами деревьев метнулся порыв ветра. Те одобрительно закачали головами, принимая неумелую ласку.
- Нет, - проговорил Аким, глядя на качающиеся контуры вершин, - нет, будет по-другому.
- По-другому, говоришь, - сказал Деркач, откидываясь на спину и оставаясь наедине со звездами, с равнодушием ночи, - может быть, парень. Может быть. Только знаешь, мне одна ведьма говорила. Такая женщина, поискать - не найдешь, как взметнет, бывало, свои волосы, а они длинные, в пояс были.
- Так вот, она часто говорила, что если идти против судьбы, то она волоком потащит, а по-своему повернет. Нет, все-таки не так она говорила, но, братец, смысл тот же. Эх, не люблю я эти душещипательно-спасительные беседы! Спать давай, а то хочешь, сказку расскажу?
От сказки Аким молчаливо отказался. Он глядел в гаснущий костер, досматривая, как рассыпаются угли, как все меньше становится язычков пламени. Он досмотрел смерть костра до конца.
Очень болела голова. Пошатывало, желудок отказывался иметь дело с пищей, и, в довершение ко всему, нечем было похмелиться. Он обвел мутным взглядом свой десяток, послал младшего в ближайшую деревушку за брагой.
Странно, но лучше не стало. Стареет. Раньше, бывало и выпивал больше, и гулял всю ночь, и помнил все, и в себя приходил быстрее. А теперь хоть на коня не садись.
В ушах вместо шелеста листвы стоял посторонний шум.
Он еще внимательнее поглядел на десяток. Перекошенные лица расплывались. Где же этот младший?
Служба проклятая. Ладно, хоть, исправно платят. Но заставлять работать! Кому, какое дело до сбежавшего холопа? Или не холоп это был? Козьи остатни! Помнилось плохо. Очень плохо.
Говорили, тати местные совсем обнаглели. Ну и что, стоит из-за такой ерунды порядочных людей поднимать? Приказной десятник с наслаждением представил себя в своем доме на селе, как лихо прикладывается к кадушке с рассолом, а потом сразу к бочонку с брагой.
Всю бы жизнь так служил! И деньги получал. В надежде на понимание горькой доли, десятник еще раз посмотрел на остальных. А, слуги, и вам ушло! Точно, вчера же вместе пили. Давненько всем десятком не гуляли.
А отчего бы не погулять? Десяток стоит кордоном на дальней дороге из леса. Облава пройдет стороной. Тати на кордон никак не выйдут. Сколько себя помнил десятник, никогда не выходили. Все одно, уйдут в лес, как всегда, да отсидятся до осени.
Неясные звуки со стороны дороги из леса прервали его мысли. Он напрягся, и показалось, что слышит, как несется, громыхая и дребезжа, карета по лесной дороге.
Но он, как и остальные из десятка не услышали, как со старательной предупредительностью хрустнул сучок в лесу, возле кордона. И ни он, ни остальные не заметили, как шелохнулись ветви кустов с другой стороны дороги.
Зато все разглядели, как из лесной тени вылетела прямо на кордон несущаяся во весь опор карета. Как сонные мухи поволокли солдаты в сторону бревно, перегораживающее дорогу.
Нагнувшись и кряхтя от натуги, они не могли защититься от дубин и ножей татей, выскочивших из кареты. Зимней бурей бушевало в головах солдат похмелье, и они не успели даже пошевелиться, когда расступились кусты по обе стороны дороги, и с хищным свистом стрелы оборвали их жизни.
Тех, кто даже умирая жалели, что не успели похмелиться. Только младший, тот, что спешил со шкурой браги на кордон, успел заметить расправу. Выронив брагу и обмочившись, мигом протрезвел и стрелой метнулся прочь от дороги. И долго еще сидел в ближней балке, вне себя от испуга.

                22

Издали заметили кортеж молодой барыни к усадьбе. Разом отхлынуло от сердца дворовых. Ждали барыню еще вчера. Не приведи господь, чего бы случилось. Поскольку сколь тиха и безобидна была молодая барыня, столь свирепа и не обуздана в гневе, или волнении был ее дядюшка.
И столь ретиво бросились дворовые открывать тяжелые ворота усадьбы, что никто не успел удивиться, что в кортеже барыни были и люди в одежде барских лакеев, и приказного десятка и дворянских солдат.
Одним махом влетела карета на двор усадьбы. Двор сразу наполнился и дворовыми, и людьми из кортежа. Уже подбежали мальчишки-холопы, беря лошадей под уздцы. Прихрамывая, спешил приказчик к дверце кареты.
- Заждались, вас, барыня, - склонился он глубоком поклоне, едва открыв карету.
А когда разогнулся, он успел заметить только надвинувшуюся на него из темноты кареты плечистую могучую фигуру. Одним ударом вышиб Аким дух и жизнь из дряхлого уже тела приказчика.
Истошно закричала горничная на крыльце. Заржали кони.
Разбойники спрыгивали с коней, гораздо привычнее было биться пешими.
Немногие дворовые успели вернуться на стены двора усадьбы, где осталось оружие, брошенное на радостях, но тут же упали, сбитые стрелами.
- В усадьбу! - крикнул Аким.
И мигом спешившись, вышиб тяжелым плечом Деркач дверь усадьбы, приземистого здания сложенного из толстых могучих бревен.
И следом за ним мелькнули разбойники в двери, исчезая в здании усадьбы. На дворе заливались кровью раненные. Лучники пристально оглядывались, на случай, если вдруг еще покажется вооруженная дворня.
Из дома в три поверха доносились неясные крики, треск, изредка звякало железо.
- Заперлись, гниды! - выскочил из дверей Ваня, с забрызганным кровью лбом, - заперлись на третьем поверхе и не открывают, тварь!
Аким оторвался от залитого кровью двора, от стонов раненых, не понимая поглядел на молодого разбойника.
- Делать-то что? - срываясь на визг, выкрикнул тот.
Тот подумал, потом четко обронил:
- Выносите казну и все бумаги, какие найдете. Усадьбу сжечь.
- От, то и дело! - загорелись глаза Вани, и он вновь скрылся в усадьбе.
Позади него густо полыхала усадьба. Угрюмые языки пламени вздымались до самого неба и тяжело опадали. Сельчане толпились перед домом старосты, несмело толкали друг друга локтями.
Аким стоял впереди, внимательно их оглядывая. За его спиной еще не отершиеся от крови веселились разбойники.
- А что это теперь? – вышел, в конце концов, староста, ветхо опираясь на клюку.
- Теперь свобода, - уронил, как камень Аким.
- Как это? - опешил здоровый мужик в первом ряду, тиская черной рукой конец кушака.
- Это просто, - ответил Аким, махая рукой Ване, - здесь все бумаги из усадьбы. Здесь крепость на каждого из вас. Ваши подати и повинности. Это все сгорит. Вы свободны. Зажигай!
Ваня и еще четверо разбойников вытащили на середину площади ворох бумаг, найденных в усадьбе, свалили все в кучу, подожгли.
- Теперь вы никому ничего не должны! - крикнул Аким, глядя в расширенные от ужаса глаза, которыми крестьяне смотрели на горящие бумаги, - больше не надо платить барину, больше не надо батрачить на дворян! Надо жить самим!
- Не те слова, - подумалось ему.
Крестьяне нерешительно шептались, затравленно смотрели по сторонам.
- Ага, - донеслось из задних рядов, - вы уйдете, а казенные снова придут, и каждого второго пороть.
- А что же вы? - спросил в ответ Аким, - Разве вы сами ничто? Разве вы сами не хотите жить свободно? Пойдемте с нами, надо сбросить это ярмо! Неужели вам не надоело рабство? Вам не надоело жить, боясь подумать не так?
- Пашня пропадет, - пробасил высохший потемневший от солнца и ветра мужик, - посевная же, как бросить?
- Точно! - подхватил Аким, - Посевная, и ради нее, ради одного лета пропавшей пашни вы готовы бросить свободу? Один раз встать за себя, и жить потом самим с собой, не боясь? Ну! Пойдем с нами!
Аким смотрел на них, и они отворачивались, послушно пряча взгляды в пыли. Чувствовал, что все эти слова - не то, но не знал, что еще мог сказать.
Толпа несмело роптала. Будут еще всякие учить. Сам-то вон, еще поди молоко не утер. Вчера еще коровам хвосты крутил. А теперь свобода какая-то идти куда-то. Куда идти? Завтра казенные вернутся. Всем все поотрывают.
А барыню-то, барыню говорят, зарубили. Разбойники, тати, одним словом. И чего они хотят? А бумаги все пожгли! Как же теперь без бумаг-то?
Знамо дело, никак. Душегубы! И барыню погубили, и их теперь извести хотят. А к середине лета уже первые подати платить, как платить, если с ними идти?
Аким глядел исподлобья. Хотелось плакать и кричать одновременно.
- Мы уходим к лесу. До вечера простоим у опушки. Я буду рад каждому.
Повернулся и ушел. Сразу за ним ушли и тати. Надо делить богатую добычу, взятую в усадьбе.
Понемногу стали расходиться и крестьяне. Расходились не спеша, обстоятельно, сопровождая свой путь пересудами и досужими разговорами.
Последним с площади ушел Деркач. Он долго стоял и, улыбаясь, смотрел на костер, как горят не только бумаги на крестьян. Горели книги. Рыцарские романы Свод законов. Лирика поэтов.
Ветер ворошил страницы, и человек на площади вспоминал строки горящих стихов.



                23

- Ваня! - резко выкрикнул Аким, широко шагая к лесу.
- Туточки я! - возник тот рядом.
- Возьмешь казну, отправишься в ближайший город, - наказал Аким, - купишь всем доброе оружие. Пистоли, ружья, сабли, кинжалы. Понял?
- Понял, как не понять? – пожал плечами тот, - только что же это? Неужели делить взятое не будем? Осерчают ребята.
Аким резко развернулся:
- С какой стати?
- Так все ж таки кровь проливали.
- Будет, как я сказал! - отрезал Аким, сам не заметив, стали, мелькнувшей в голосе.
- Но как же? - продолжал хлопать глазами тот.
- Стоять всем! - резко скомандовал Аким, - все сюда!
Тати, нестройной толпой шедшие впереди и позади него, нерешительно подошли. Окружили.
- Взятую казну делить не будем! - сдвинув брови, оглядел он их, неясная злость мешала ему заметить тон, которым он это говорил, - все пойдет на оружие.
- Дак, как же это? - донеслось из задних рядов.
- А доля? - подхватил другой.
- Кто спросил? - зло выдохнул Аким.
К его удивлению, тати расступились, открывая взору виновников.
- Ну! - поторопил он.
- Дак, а доля, - теряя решимость, проговорил один.
- Нет больше доли, - дернул рукой Аким, - Ты недоволен?
Тот отшатнулся, повел соловыми глазами кругом:
- Нет, атаман, - выдохнул застарелым перегаром, - как скажешь.
Диким взглядом одарил Аким остальных, разворачиваясь:
- Ну, кто еще спросить хочет?
Остальные послушно замотали головами. Веретено с ласковым непониманием улыбался, Ваня недовольно глядел исподлобья. И только один Деркач качал головой с бесстрашной ухмылкой.
- Кто земли по эту сторону леса знает? - спросил Аким, словно смерти кликал.
- Я, - раздался смиренный голос.
Тать, как тать.
- Пойдешь с ним, - кивнул Аким на Ваню, - в ближний город. За оружием.
- Как скажешь, - с подневольным равнодушием пожал тот плечами и развернулся, собираясь уходить.
Накатили дурнота и отчаяние.
- Назад! - рявкнул Аким, чувствуя в себе ярую злость.
Ваня немедленно повернулся.
- Поклонись мне! - потребовал тот.
Глаза Вани вспыхнули, он вздернул голову, молча принимая поток злости из-под сомкнутых бровей атамана.
- Оземь! - рванулись губы Акима.
Видно было, как свело судорогой скулы Вани. Глядя на недовольного парня, Аким чуть было не дал волю тоске, плещущей через край. Но именно в этот момент Ваня приложил правую руку к груди и склонился в поклоне.
- Иди! К вечеру третьего дня, чтоб обратно был! Мы пойдем краем леса к восходу.
Аким был зол. И в то же время понимал, что если бы не давал волю злости, захотелось бы удавиться с тоски. Его злили лица недавних сельчан. И лица татей, готовых целовать ноги по первому слову. Заглядывающих в рот, боящихся шагнуть поперек.
И Ваня, который кланялся, а потом покорно пошел тратить свою и прочие доли по слову нового атамана. Злила всеобщая покорность. Он думал, что народ поднимется, только кликни. Поднимется на свободу. Он был зол, но давило и отчаяние.
- Атаман, - прервал его робкий голос.
Поднял глаза, дико огляделся. Уже добрались до опушки. Уже трещал, выбрасывая буйные снопы искр костер. Уже разделывал Деркач оленью тушу. Этот олень, был поднят облавой и ошалело выбежал прямо на разбойников. Уже и вечер властвовал окрест.
Черная, уютная ночь прогнала прочь слепящее солнце и высыпала пригоршни звезд. Маленьких переливчатых звезд. Даже солнце кланяется каждый вечер. Звезды - нет, знай кружат себе, по небосклону. Мигают.
Сейчас они вдруг показались самыми близкими и родными.
- Атаман, - снова тихонько позвали его.
- Что? - спросил, наконец, он, глядя на побеспокоившего его татя.
Над ним склонился заросший до глаз невысокий крепкий мужичок. Похожий, как близнец, на прочих татей. Только третья ночь начинается для Акима с тех пор, как он в шайке. Он их всех и не узнал толком.
- Кто ты? - спросил он устало.
- Рябым кличут, - дернулась борода татя, - я давно на большой дороге, а до того и вовсе по избам промышлял. Вот и прозвали.
- Что тебе?
- Да вот пришли двое. Из сельских. С нами просятся.
Аким посмотрел. За спиной Рябого топтались, тиская обухи топоров, заткнутых за расшитые кушаки два близнеца. Одинаковых, как две капли дождя. Молодые, младше Вани года на полтора. Аккурат, как он.
- Что вам? - тяжело спросил он, не замечая тяжелой складки, разделившей его лоб.
- С тобой хотим! - торопливо ответил один.
- За свободу! - подхватил другой.
- Стой! - оборвал он, взмахом руки, - сначала земно кланяйтесь!
Те переглянулись. Торопливо поклонились.
                24

- Остальные - дурни! - начал один.
- Боятся они!
- А нам нечего терять.
- Батька нам запретил!
- Да он и не знает.
Аким устало слушал.
- Молоды, - наконец проронил он, отворачиваясь.
- Да, как молоды? - вскричали оба одновременно.
- Уже осьмнадцатый пошел! - рванулся один.
- Всего ж года на три тебя младше! - подхватил другой его порыв.
- Спорите? - вдруг развернулся он к ним, лелея надежду.
- Да, как спорим? - пожал плесами правый.
- Да рази можно? - так пожал другой.
Злость вновь плеснулась в нем. Потом усталость словно прикрыла ее чугунной крышкой.
- К костру ступайте, знакомьтесь, - плечи истощенно опустились, - как звать?
- Да просто нас кличут.
- Вавила он.
- А он - Фома.
- Места здешние знаете? - без всякого интереса спросил Аким.
- Как не знать, - пожали они плечами, - родня окрест!
- Идите, - отпустил он, сдерживая судорогу, когда они, поклонившись, поскакали к костру.
- На три года всего меня моложе, - подумалось ему. Что же это? Нешто люди так быстро стареют? С чего?
Он же на самом-то деле едва их не младше! Вот только третьего дня людей убивать начал. А второго - атаманом стал. Толком еще никого в шайке не зная. А сегодня барскую усадьбу пожег. Неужели теперь день за год пойдет?
Кусок мяса не шел в горло. Мысли постоянно возвращались к злости и негодованию, отказываясь вести его и остальных дальше.
- Что, плохо? - раздался над самым ухом участливый голос.
Аким тяжело поднял голову. Мир вокруг качался, тяжелая голова норовила упасть на грудь.
- Вижу, плохо, - присел рядом на пятки Деркач, - а что поделать? Сам-то ты ушел бы, если бы не прогнали?
Аким силился понять. Увести мысли от замкнутого круга трясущихся лиц на деревенской площади. Но хватило только на злую жесткую и кривую, как во хмелю, улыбку:
- Пришел! - он поймал взгляд собеседника, - кланяйся!
Глаза того засветились неуместным весельем. Он выдержал протяжный взгляд, мятущейся души нового атамана, и усмехнулся:
- Да пошел ты!
Сначала Аким ничего не понял. Потом хотел разорвать нахала на куски. Огромное тело уже начало было подъем с земли. Но все же до него дошел смысл сказанного и только тогда он вместо удара коряво обнял разбойника:
- Ну, уважил! Хоть ты!
- Будет, - отстранился тот, - будет. И вообще довольно на сегодня заумных речей. Сам же меня потом занудой метить будешь. На-ка лучше, пожуй, - он протянул выисканный за пазухой измятый сушеный стебель, - легче станет. Это меня одна триада местная надоумила. Я ей, ну, скажем, прибраться помогал.
Аким рассеянно сунул стебель в рот, начал жевать. И сначала чуть не выплюнул его от нахлынувшей горечи, но тут же она сменилась волной сладковато-терпкого вкуса, удивительно сочного. Так и не сказав ни слова, Аким завалился на спину, и тут же захрапел.
Он уснул сразу и глубоко, без тени сновидений. И почему-то никто из шайки не смеялся над тем, как забавно выпал стебель из полуоткрытого рта спящего атамана.
- Атаман! Атаман.
Кто-то звал. Сон ушел сразу, словно его выгнали навсегда. Осталось ощущение утренней легкости и свежести.
- Атаман, - теребил его один из ватажников, - тут эта, ну, - осознав, что Аким проснулся, разбойник торопливо поклонился, - тут пришли.
Аким сел, оглянулся. В лагере стало заметно суетней и многолюдней. Толклись и переговаривались совершенно незнакомые ему люди. Хотя откуда им быть ему знакомыми, если он попал в лес всего-то три ночи назад?
- Что, проснулся, атаман? - окликнул его сильным насмешливым голосом невысокий молодой мужик.
Такого Аким раньше вроде бы не видел в ватаге.
- Чьих будешь? - спросил на всякий случай.
- Да я из Дальнего леса. Слыхал, ты бунт поднимаешь, вот и поспешил с парнями, - он махнул рукой в сторону двух перемешавшихся шаек, - у меня тут неполных два десятка. Принимай.
- Я вижу, - поднялся с земли Аким, - вы уж расположились. И чего хочешь?
- Как чего? - опешил мужик, разводя ладони, - известно чего - ты бунт звал? Вот и мы!
- Под мою руку пришел? - не поверил Аким.
- Ну не так, чтобы сразу и под твою, мои люди другого и слушать не станут, но вместе барей бить, вместе и куш делить, - он подмигнул, всхохатывая.
- И, как тебя звать?
- Просто зови - Овсей.
- Овсеем, значит. А я стало быть, атаман, тогда. И что, знаешь, куда людей водить?
                25

- А мне-то чего знать? - с искренним весельем удивился тот, - ты звал тебе и знать.
- А если на смерть приведу? - настроение Акима неукротимо суровело.
- А, один раз живем! - лихо махнул рукой Евсей.
- Один, значит, раз, - кивнул Аким, и понял, что он зол.
Он понял, что и этот человек, лесной грабитель, все так же стоит на сельской площади, мнет в руке шапку и не знает, то ли ему камнем кинуть в этого здоровяка горластого, то ли вороного седлать, да мчаться приказным докладывать.
Молча встал, подошел к человеку из новой шайки, приглядевшись, его можно было отличить. Все же в Дальнем лесу одевались по-другому, да другой узор по вороту клали.
- Кланяйся! - приказал он, грубо развернув его к себе.
Тот удивился, в глазах мелькнул испуг, но он все же мелко и суетно поклонился.
- Не будут слушать, говоришь? - спросил Аким Евсея.
- Такую тучу хмурую даже ветер слушать будет. Вон синяк во всю морду сияет! - не к месту развеселился Евсей, но оборвался под тяжелым взглядом атамана, - добро! Ты звал. Ты знаешь. Тебя слушать, тебе и вести.
Эгей! Нет больше шайки Евсея из Дальнего леса!
Люди, вокруг приветственно закричали, заулыбались, как на празднике.
- Сворачивайте ночлег! - приказал Аким.
Люди засуетились. Словно и не было уже двух разных шаек. Словно с самого начала была одна. Словно давным-давно знали друг друга, жили в одной деревне. Грабили на одной дороге.
- Вавила! - позвал Аким одного близнеца, однако появились они вместе, поклонились, - до ближайших усадеб далеко?
- Ну, это, смотря куда, - сказал один.
- Это, когда где, - ответил другой.
- Опушкой к восходу, - уточнил атаман.
- Ну если прям вдоль леса, то поприщ через три десятка усадьба Глинских будет, - кто из двоих ответил? Фома?
- А если чуть к полудню взять, то через треть дня усадьба барина Хлудова.
- Всем собраться, и за мной! - гаркнул Аким, направляясь скорым шагом вдоль леса.
Тати засуетились, собирая нехитрые пожитки, затаптывая костры. Вскоре, пыхтя, они его нагнали. Нестройная колонна из почти полусотни людей вытянулась вдоль опушки.
Шли торопливо, временами переходя на бег. Солнце поднялось, и разгоряченные люди взмокли, привлекая тучи лесного гнуса. К полудню вышли к усадьбе.
Все тот же тын, щетинящийся заостренными кольями по верху. Могучие нескладные ворота. Надежно запертые. Над остриями кольев видны были островерхие шапки барских защитников.
- Эх! - выдохнул Евсей прямо в ухо Акиму, - как ни гнал ты нас, а не успели! Только людей измотал.
За время марша тот чуть отошел от злости.
- Ладно тебе, - мягко ответил он, - справимся, как-нибудь.
- Ага, - сильно сомневаясь кивнул Евсей, оглядывая людей, тяжело пытающихся отдышаться, - конечно. Павел!
Откликнулся невысокий верткий мужичок из его шайки, почти не запыхавшийся.
- Подойди к стенам, - велел Евсей.
Мужичок с сомнением поглядел на своего вожака, на тын, все еще оставаясь на безопасном для барских выстрелов расстоянии.
- Давай-давай, - подбодрил тот, - а то ты меня знаешь!
Тот неторопливой трусцой направился через луг к усадьбе. И едва он прошел сотню шагов, как от стены отделилась светлое облачко выстрела. Темной полоской вздыбилась земля у ног отвернувшего мужичка. Тот обрадовано затрусил назад.
- Видал? - заломил шапку на затылок Евсей.
- Чего же не видать, - проговорил Аким, задумавшись, - а наши выстрелы достанут?
- Могут и достать.
- Ты эту усадьбу знаешь?
- Что ж не знать? - пожал плечами Евсей, - пяток моих из Глинской деревни будет.
- Ты бы внутри сидел, куда бы подался, если б мы усадьбу пожгли? - повернулся к нему Аким.
- Это обдумать бы надо, - почесал тот затылок под шапкой, - пожалуй с той стороны перед опушкой ложбинка начинается, а лес шагов через полсотни вниз спускается. Вот этой ложбинкой я бы и попробовал бы убежать, а там до дороги и к усадьбе.
- Скрытно пойдешь со своими и в леске в ложбинке спрячешься, вышедших выстрелами и стрелами побьешь, но гляди, чтоб кони были целы. Лошадей отобьешь и быстро сюда. Верхами. По двое, - сухо приказал Аким, - времени тебе - солнце на пол-ладони спустится.
- Ну, даешь, - восхитился Евсей, слабо что понимая, и махнул своим людям.
По одному они втянулись в лес, растворяясь в густой тени.
Аким со своими отошел к дороге и расположился у обочины, приказав своим готовить паклю на стрелы.
Едва солнце сдвинулось на пол-ладони, он выстроил своих в растянутую дугу, на расстоянии поприща и приказал сжечь усадьбу.


         Гудя взметнулись горящие стрелы. Видно было, как впиваются они в основание деревянных стен, и язычки пламени, поначалу, бессильно лижут бревна.
На стенах заметались. Редкие струи воды полились из опрокидываемых ведер. Но ведер было мало, а стрел много. Понемногу усадьба занялась.

                26

Усадьба Глинских приготовилась к обороне. Вчера к вечеру из села  прибежал гонец, присланный перепуганным старостой. Так что здесь были готовы встретить многочисленного врага во всеоружии. Встретить одуревших взбунтовавшихся разбойников.
Скоро после полудня со стороны Глинских хуторов заметили столб дыма. Густого, жирного дыма. Оглядываясь на этот столб, люди тревожно переглядывались.
Все это дело изначально было неправильным, не укладывающимся в голове. Известное ли дело, чтобы лесные тати жгли барские усадьбы? Мыслимо ли, что темные и дикие крестьяне могут даже помыслить поднять руку на барина?
Жирный столб дыма поднимался к небу. Сам барин с братьями были потрясены случившимся. Они стояли на стене, ошеломленно глядя на дым.
Растерянность была столь велика, что никому даже не пришло в голову отправить гонца в город, или к другим за помощью.
И еще четверть дня вся усадьба словно снулая рыба, глядела на дорогу к воротам, лишний раз проверяла запоры, без нужды целясь из ружей. То и дело из разных углов доносился надрывный смех. Всем было не по себе.
- Едут! - пролетел над двором истошный крик.
Мигом все защитники вместе с братьями Глинскими оказались на одной стене. От леска, вдоль которого шла дорога к усадьбе отделилось с десяток всадников, лихорадочно погоняя лошадей.
За ними с гиканьем и свистом бежали десятка два оборванных бунтарей. Но даже истощенные лошади довольно быстро оторвались, неровной рысью спеша к усадьбе.
Дорога, дугой огибая обширный луг перед воротами, проходила над берегом оврага, идущего от леска. И как только всадники приблизились к оврагу, из-под обрыва выскочило еще с десяток бунтарей, перерезая дорогу.
Всадники лихорадочно развернули испуганно заржавших лошадей, направляясь прямо через луг к воротам. Бунтари, свежие, без тени усталости едва отставали.
Теперь, когда беглецы подошли ближе, защитники усадьбы видели, что те из рук вон плохо держатся в седле от усталости, армяки на них иссечены, и залиты кровью. Впереди, как куль трясся в седле могучий воин с избитым и распухшим лицом.
Беглецы и погоня приближались к усадьбе. Растерянно, дворовые посмотрели на барина.
- Чего выперлись? - проревел тот, бессильно опуская кулак на шею ближайшего холопа, - открывай ворота! Падаль!
Дворовые лихорадочно заметались, отбрасывая засов ворот. Свистнули стрелы, отгоняя бунтарей. Израненные всадники влетели во двор, осаживая лошадей, но двое последних столкнулись в проеме ворот.
Под истошное ржание лошади повалились на землю, молотя копытами воздух. Чудом оба седока успели покинуть седла.
Створки сомкнуть стало невозможно.
В то же время тать, ехавший первым, обрушил дубину на голову барина, спустившегося навстречу. И в тот же миг, спешившись, принялся раздавать свирепые удары столпившимся дворовым.
Остальные всадники также, словно и не были изранены, покинули седла и кто с дубиной, а кто и с длинным ножом, набросились на дворовых и холопов.
Лошади в панике носились по двору, не разбирая пути, истошно кричали холопы и женщины. Холопы, позабыв про ружья и бунтарей, подбегающих через луг, бросились со стен вовнутрь. Все смешалось.
И тогда через ворота ворвались остальные бунтари.
Самых отчаянных дворовых, кого не доставали ножи, или дубины, заваливали трупами, или забивали кольями. Забившихся на стены сбивали выстрелами.
Солнце не сдвинулось и на пол-ладони, как все было кончено.
Тати разбрелись по двору и усадьбе, добивая дворовых и пугая холопов.
- Ну ты даешь! - восхищался Евсей, - люди целый день бежали, два боя, и ни одного убитого! Я не ошибся, услышав твой зов! Да мы здесь возьмем столько, сколько за все время на дороге я не брал!
- Собери холопов, - коротко приказал Аким, мрачно перешагивая через трупы, идя по залитому кровью двору к крыльцу.
- Грозен! - гордо пробормотал Евсей.
- Вы свободны! - заявил Аким, собранным холопам, - усадьбы больше нет. Вы не должны больше гробиться на барина! Вы можете идти с нами и биться за свою свободу!
- А кто нас теперь будет кормить? - пробасил дородный бородатый холоп в красной рубахе.
- Да, где нам теперь ночевать? - выкрикнула заплаканная женщина, прижимая к себе грудного ребенка.
Аким набрал воздуха, чтобы ответить, пристально и требовательно глядящим на него людям, но отчаяние тяжелой волной захлестнуло его и он махнул рукой:
- Убирайтесь! Вас никто не тронет.
Нерешительно, испуганно оглядываясь холопы потянулись в ворота.
- Не трогать! - проревел атаман, когда один из татей схватился за юбку женщины-холопки. Разбойники удрученно расступились.


                27

К хутору Аким взял Евсея, Деркачя и еще двоих татей, несущих узлы с крепостными бумагами и долговыми листами. Он шел мрачный, опустив голову.
- Знаешь, - с ироничной веселостью заявил Деркачь, - ты же им всегда можешь приказать пойти с тобой. Приказать бунтовать. И они потянутся. Ты ж и сам понимаешь.
- Приказать биться за себя? - посмотрел на него атаман.
- А в чем дело-то? - перебил их Евсей, - на кой ляд тебе холопы-то с крепостными сдались? Что ты от них хочешь?
Аким ответил не сразу. Он неохотно пылил по дороге, опустив голову.
- Почему ты со мной? - спросил он, наконец.
- Я-то? - переспросил Евсей, - Дак, я ж и был татем. А тут ты бар сжег. Я прикинул и пока вижу - не ошибся.
- А татем, почему стал?
- А просто все, - скривился тот, отмахнувшись, - не хочу говорить.
- Говори.
Деркач улыбался, с интересом слушая разговор.
- Отца моего запороли дворовые за долги. Он барщину не до конца отрабатывал. Мать в холопки забрали и извели. Ну, я в леса и подался. Все одно крепостным не жизнь.
- Вот и я хочу, - все так же мрачно сказал Аким, - хочу, чтобы усадеб не было. Почему одним усадьбы и барщина, а другим поля да работа?
- Плохие ты вопросы задаешь, - неодобрительно покачал головой Деркач, - и не боишься. Это совсем плохо, - усмехнулся он.
Евсею это было не понятно. Вот золото из Глинской усадьбы ему было понятно. И приятно тянуло карман. Хотя, его могло бы быть и больше.
Перед дележом Аким забрал больше половины, на брони и оружие. К молчаливому неудовольствию остальных. Тати из первой шайки сочувственно хлопали по плечам татей из Дальнего леса, но поделать ничего не могли.
После посещения хутора Аким стал еще мрачнее. На ночь приказал выдвигаться к пади. Недовольные уставшие люди ворчали и шушукались, но до темноты успели добраться до пади, поесть и развернуть ночлег.
Подвода подходила все ближе и уже можно было различить копну соломы на ней, прикрытую дерюгой.
- Ваня! - вскрикнул один из татей, узнав человека у подводы.
- Туточки я! - откликнулся тот.
Лесной острог тут же наполнился радостным гомоном. Суетясь, тати принялись открывать ворота, высыпали навстречу подводе. Атаман Аким и сам решил выйти.
Неспешно подкатила подвода, Ваня и его тихий спутник Веретено спрыгнули наземь и тут же попали в объятья соратников. Но стоило Акиму подойти к подводе, как все расступились и притихли. И готовые уже улыбнуться губы атамана вновь сурово сжались.
- Здрав будь, атаман! - воскликнул Ваня подходя ближе, но остановившись в паре шагов.
Второй тать, едва заметив Акима, старательно поклонился оземь. Спохватившись, суетно поклонился и Веретено.
- Ну что, - спросил Аким, - привез оружие?
- Гнидство выдалось, атаман, - развел руками Ваня, - не все у нас вышло. На оружие в городе особый спрос. А мы люди не боярские, не казенные.
- Привез? - еще раз повторил Аким.
- Не серчай, атаман! - смирным тоном запросил Ваня, и бросился в подводе. - Оружейники по особой грамоте работают. У нас такая, откуда? Но сколько смогли - привезли. Вот знал ты кого посылать! Ежели б кого другого заслал - поймали бы на выходе из города. А мы - вывезли! Гляди, какой тебе пистоль справили! А еще ружье!
Он вытащил все из соломы и поднес Акиму. Тот с интересом поглядел на богатое оружие. Но это было совсем не то, что нужно.
- Остальным чего принес? - в третий раз спросил он.
- Не серчай, Акимушка, - взмолился Ваня. - Привез. Еще четыре старых ружья справил, две сабли и пяток кинжалом. А еще стрел каленых три сотни.
Его спутник тем временем вжав голову в плечи выкладывал все это на траву.
- А остальным, что носить? - нахмурился Аким.
- Не могли мы! - почти заверещал Веретено. - Никак не могли! Знать бы, да откуда? Казенные пуганные теперь. Каждого проверяют!
- Ну, чего ты на парня навалился? - подошел сзади Деркач положил руку на плечо. - В городе всегда порядки были строгие. Не знал?
- Ладно, - качнул головой Аким, и протянул Ване пистоль. - Грузи, что привез обратно. Потом разберусь. Всем собираться. Сейчас выходим!
Тотчас же после его слов все засуетились, а Веретено радостно, будто избежал верной смерти, принялся грузить на подводу добро.
Вышли с обозом. Десяток телег везли взятое у бар и приказных. Тати то и дело окидывали взглядом вереницу телег и открыто радовались.
Идти Аким приказал не спеша, беречь силы и по очереди ехать на подводах, пусть от того лошади и идти будут тяжелее. Сам погруженный в думы пошел пешком.
- Атаман, - вмешался в его мысли Веретено. - Дозволь говорить.
- Говори, - бросил Аким и сам удивился. - Ты чего это со мной, как с барином? С Деркачем по-другому разговаривал.
- Каждой птице свой поклон, - заявил Веретено. - Деркача ты далеко обошел. Теперь почет ровно, как боярину положен. Вон эсколь народу.
- Говори, - недовольно прервал его Аким. - Чего хотел?


                28

- Я гляжу, уж больно тут народу много нового. Я пообтерся малек среди новых-то. Знаешь, атаман, Гасило, говорят, неладный человек. Про него такое говорят. Словом тебе поостеречься бы хорошо.
Аким пока не отвечал, шел молча. Убедившись, что его слушают, не гонят, Веретено продолжил:
- Я тут чего подумал: надо бы тебе, атаман охрану приставить. Из верных. Тут всего уже почти полная сотня, а из первых всего два десятка. Так ты только скажи! То оружие, что мы привезли, нашим отдадим и мы тебе, как те гридни будем. Раз ты боярин, так тебе и гридни положены. Народ свой, надежный. Подле тебя будем и всегда прикроем. А?
Аким долго думал, не отвечал. Веретено шел, едва поспевая за его широким шагом, но продолжать не решался. Ждал.
Вот, как думалось Акиму, боярскую стать прочат. Сами кланяются, сами над собой поднимают, как могут. Неужели же они по-другому не могут? Не мыслят по-другому?
- Хорошо, - кивнул Аким. - Делай.
Веретено кивнул, и тут же отстав, исчез. И Аким продолжил думать о городище. Даже с сотней сладить с городищем будет тяжело. Приказная сотня не в счет.
Эти только пахарей гонять и могут, у них и сабли казенные в пальцах едва держались. Вот теперь эти сабли на поясах татей и покачиваются. Но солдаты дело другое. Эти спуску не дадут. Все с ружьями со штыками, да и с пушками.
- Ваня! - позвал Аким.
Тот спрыгнул с подводы и подошел.
- Никак думу думаешь? - поинтересовался он.
- О городке, что скажешь?
- Ай да атаман у нас, - растянулся в улыбке Ваня. - Ай да разумник! Сначала руку в печь сует, а потом спрашиват, топлена ли!
- Дело говори.
- Я думал ты уже обдумал все, - продолжал Ваня. - А ты наугад нас повел! Ну, тогда пропали наши головы! Ай, точно блаженный! Ну, слушай. Городишко-то так себе, острога гораздо поплоше будет, но воинский начальник приказным не чета. И солдаты своего золота стоят. Их всего десятка два у него будет, но он не то что нас, а любого другого с ними за пояс заткнет! Почитай, лет десять на войне ходили! Может к лесу? Отсидимся?
- Тати к атаману Гасило перейти смогут? - спросил Аким.
- Тати? Никогда! - качнул головой Ваня. - Из местных нам никто не указчик. Если кого и слушает, так только нас. А все остальные нам ерунда. Гасило сейчас настороже. Дождется, когда мы на приступ пойдем, потом нас от стен отбросят, а он в чистом поле порубит, али в лесу.
- Порубит?
- Ага! Атаманы друг дружку не жалуют. Каждый свое добро копит.  Только нам-то что? Стен едино не одолеть, а в поле один солдат сотни татей стоит! Ну что, может, к лесу перебедуем?
- На Гасило пойдем, - набычился Аким.
- Эх, - махнул рукой Ваня, - однова живем! Все одно ладно погулять успели!

                29

Городище стояло на холме над рекой. Очевидно, когда-то это был единый мысок выходящий над рекой. Но потом люди выкопали ров между основанием мыска и вершиной, и теперь городище высилось на довольно высоком и крутом бугре.
Ворота были плотно заперты, а над тыном сверкали штыки солдат.
- Вот так, - покачал головой Евсей, стоя за спиной Акима, - Точно, как я говорил. Воинский начальник человек справный, его так просто не возьмешь.
- Тяжко будет, - кивнул Деркач, - понял, да?
Аким покачал головой, еще раз огляделся. Широкое поле, высокая трава глубокий ров и деревянные стены на крутом бугре. И хотя круг стен очерчивал не такую и большую площадь, шагов в сотню в поперечнике, а смотрелось все грозно.
- Ладно, - кивнул он. - Давай, Ваня, как договаривались. Берешь два десятка своих с луками и ружьями, и ведешь, куда сказал. Скрытно, чтобы из городища не видели. И ты Евсей со своими выступай. Луки не брать.
Оба кивнули, поклонились и отправились к своим людям. Вскоре роща опустела наполовину. Аким подождал и приказал выдвигаться.
Почти полные шесть десятков татей неспешно пошли от рощи через поля к городищу. Разномастные, по большей части в армяках, с саблями и кинжалами, тати шли беспорядочной толпой.
Выделялись только Акимовы гвардейцы, кое-как одетые во все то, что привез Ваня, да сам Аким в их плотном кольце блистал кирасой. Идти в ней ему было неудобно. Она сидело криво.
Тати пытались шутить, но шутки находили мало поддержки, по большей части разбойники были уверены, что идут на смерть, но шли покорно за атаманом.
В одном поприще от стен, в безопасном отдалении от выстрелов, остановились. Тати неловко окружили Акима, закрывая.
- Давай, Ваня, - приказал Аким.
Ваня мелко кивнул и несмело с разведенными в стороны руками, показывая, что в них нет оружия, пошел к воротам. С тына на него смотрели с интересом. Перебрасывались шуточками. Подойдя к самым воротам, Ваня закричал:
- Аким, атаман и великий боярин темного леса вызывает городничего Обухова на честный бой!
Над тыном засмеялись в голос.
- Не бывать тому, чтобы начальный человек с холопом в поединке сошелся! - ответили со стен. - Много чести!
Ваня помялся, а потом звонко выкрикнул:
- Знать, бывать тому, чтобы город лесного татя испугался! Неужель начальник против татей не выйдет, за стенами отсидится?
Над тыном пронесся уже неодобрительный гул. Ваня подбоченился и добавил:
- Знать нет больше атаману соперников, если сам городской начальник выйти отказывается!
В ответ ему понеслась уже ругань. Из-за тына донеслись команды, резкие выкрики и штыки над стеной принялись исчезать. Ваня огляделся и шустро побежал обратно, к своим.
Вскоре ворота городища раскрылись и четким строем вышли два десятка инвалидной команды. Неспешно солдаты перешли ров и ровным рядом встали напротив толпы татей. Сомкнули строй, опустили штыки и пошли вперед.
Вот сотня шагов, вот полсотни до них оставалось. Ровная сверкающая на солнце стена и жала штыков. Как с ними сладить?
Акиму даже не пришлось приказывать, тати сначала подались назад а потом и вовсе побежали. Все быстрей и быстрей. Солдаты, не сбавляя шага, разом подняли ружья, тут же раздалась пара вскриков, но стрельбы не было - тати вовремя принялись спасать свои шкуры.
А солдаты, выставив штыки, бросились вдогон, расходясь широкой облавной дугой вслед убегающим разбойникам, чтобы никто не ушел от панского гнева.
Аким бежал тяжело. Он и так бегать был не мастак. А тут еще кираса давит на грудь, мешая дышать. Тяжело. Но бежать надо. Он все больше и больше отставал от своих. Ваня, оглянувшись заметил и верные два десятка тоже сбавили бег, окружая своего атамана.
А солдаты наоборот, еще прибавили. Будто и не было у них на плечах тяжести ружей.
Пот заливал глаза, давила кираса, дыхание с хрипом вырывалось из груди Акима, а шаги становились все тяжелее. Немного. Еще немного, твердил он про себя. Вот он, условный куст. Все ближе! Ну! Давай, Деркач!
И едва Аким пробежал мимо куста, тут же за спиной солдат из высокой травы встали в рост два десятка разбойников Деркача с ружьями и луками.
Грянули выстрелы, запели стрелы и четверо солдат уже упали в траву. Но остальные перехватили ружья и вновь начали сбиваться в кучу. Стрелы раз за разом бессильно впивались в шинели солдат.
- У них под шинелями кирасы, - понял Аким. - Евсей! - выкрикнул он, - Давай.
И тут же с другой стороны за спиной солдат поднялись из травы тати Евсея и начали подходить со спины к солдатам. А бегущие к роще остальные тати остановились и сгрудились возле Акима.
- Вперед! - закричал он и осторожно пошел навстречу воинскому отряду.
Те, прикрываясь щитами уже без прежней решительности, и уже не в таком плотном строю пошли навстречу и дали залп. Четверо татей рухнуло на землю. Перезарядить ружья солдаты не успели. Им в спину ударили тати Евсея. И сразу бросились вперед разбойники стоявшие с Акимом.
Воинский начальник самоуверенно недооценил разбойников и за это поплатился. Он оглянулся, увидев, что ему ударили в спину, и с ненавистью полоснул взглядом Акима - это не честный поединок, на который его вызывали.
Но Аким не успел смутиться. В тот же миг тати сшиблись с  растерявшимися солдатами, атакованными со спины. Шестерым, однако, удалось вырваться из кольца, но тут же их всех поразили выстрелы татей Деркача.
Из полных двух десятков не ушел ни один. Тати с шумом расхватывали окровавленную амуницию, отнимали друг у друга, веселились.
- Ай, атаман! - вскричал Евсей. - Ай да голова у тебя! Ладно погуляли! Только, что ты с воротами делать будешь? На стенах холопов полно!
Аким мрачно оглядел трупы солдат, посмотрел на ворота и молча пошел прямо к ним.
Он подходил все ближе, и ближе, а оттуда так никто и не посмел выстрелить. Городище встретило его тишиной. Аким подошел вплотную к воротам и приказал:
- Открывайте!
Но в ответ не раздалось ни одного звука.
- Я сказал: открывайте! Не вам, холопам ослушаться!
Он с мрачной требовательностью смотрел на дубовые ворота. Сзади к нему все ближе подтягивались остальные тати.
Аким сдернул с головы шапку и в наступившей тишине ветер приятно холодил его мокрую голову.
Ворота дрогнули и начали медленно открываться.

                30

Когда Тимоша проснулся, уже вовсю полыхал день. И чувствовал он себя скверно, гудела голова, и мутило в животе, а еще саднили порезы и ушибы после вчерашней схватки. Вставать Тимоше не хотелось, и даже было тяжело, но на то он и солдат.
Превозмогая возмущение в теле, он все-таки поднялся на ноги и отправился искать знакомого.
Рота кипела и бурлила. Солдаты уже, видимо, успели сдать положенную уставом долю в казну и теперь перебирали то, что досталось им из ночной добычи.
Похвалялись друг перед другом, что-то меняли. А кто и озадаченно разглядывал странные штуковины, не понятно для чего назначенные и не понятно, как попавшие в его руки.
Ротный в общем кипении не участвовал, его Тимоша нашел спокойно в палатке. Едва завидел офицера, Тимоша вытянулся в струнку:
- Здравия желаю, Ваше благородие!
- Здорово, унтер. Лихо, ты, вчера, - кивнул в ответ офицер и поморщился от боли и шума в голове, - как ты? Садись, поздравляю.
- Все в полном порядке, господин офицер! - доложился Тимоша и сочувственно поинтересовался, - болит?
Офицер  кивнул.
- Так всегда бывает, - так же кивнул Тимоша, но остался стоять.
- Ладно тебе, - в который раз махнул рукой офицер на его старания, - садись.
- Не могу, господин офицер, устав!
Офицер вздохнул и присел сам:
- А все-таки присел бы? Когда я сам сижу, и тебе же можно, а?
Тимоша нахмурился, но все-таки присел.
- Сейчас, наверное, надо потерянных пересчитать? Верно?
- А чего считать? Я уже озаботился! - ухмыльнулся Тимоша, довольный собой, и все-таки вскочил на ноги, вытянувшись, - За прошедший день рота потеряла двадцать три солдата убитыми и столько же раненными. Раненные уже в лекарской части.
- Так много? - удивился офицер.
- Такое бывает, - пожал плечами Тимоша. - Смерть считать не умеет, ей все едино. Дальше докладывать?
Офицер кивнул.
- Набольшие потери в первом, втором и третьем взводе. В третьем совсем плохо: только один в строю и еще четверо раненные. В первом и втором хотя бы старики на ногах. Унтера убиты. Хорошие парни были.
Офицер покивал.
- Первый и второй взвод, как раз на улице стояли, помните? Почитай все полегли. Прикрыли нас ребята.
Заметив смятение на лице офицера, Тимоша не без улыбки добавил:
- Прапорщик Сахно и старослужащий Борис живы.
Офицер кивнул еще раз и проговорил:
- Что ж теперь делать-то? В иных взводах и половины людей нет, верно?
- Обычное дело, - кивнул Тимоша. - Перестраивать порядок. Иные взвода распускать и солдат оттуда в другие взвода переводить. Так заведено.
- Помоги.
- Чего смогу - подскажу, - пожал плечами Тимоша.
Пока работали над изменением состава роты прибежал вестовой от генерала - румяный и шустрый парень.
- Приказ командующего отдельной роте! - выкрикнул он, едва переведя дух.
- Ну, - кивнул офицер, - чего тебе?
Тот на мгновение смешался, услышав неуставные слова, но тут же продолжил:
- Отдельной роте разрешается посещение взятого городка Уху после обеда и до заката!
- Ясно, чего уж там, - махнул рукой офицер.
На лице вестового радостное выражение сменилось нерешительностью. Офицер не ответил, как положено, и замолк. Вестовой продолжал стоять, переминаясь с ноги на ногу, не представляя, что ему теперь делать.
Тимоша продолжал глядеть на него, не понимая, чего тот еще ждет. Так бы и продолжалось, если бы он не наклонился к уху офицера и не прошептал:
- Роте разрешается посещение города от обеда и до заката.
Нерешительность на лице вестового сменилась выражением крайней признательности унтеру, он выкрикнул:
- Приказ понят верно! - и умчался.
- Уважил нас командующий, - улыбнулся в усы офицер.
- Почему? - не понял Тимоша.
- После обеда, как раз барахло в цене. Чего рухлядь за спиной тащить? Обычно ребята меняют взятое на монету. К вечеру ратников в городе станет многовато, цены упадут. После обеда самый срок. Уважил командующий.
- Ладно, если так, - покивал Тимоша и посетовал, - Жаль только, я не уследил за тем, что сам взял. Помню, нес, а утречком проснулся - нету.
- У ребят твоя доля, - серьезно кивнул офицер, - не решились тебя будить. Решили сами утром отдать, приглядели, значит.
- Иди в роту.
- Есть.
В роте ветераны отдали ему мешок, памятный Тимоше по вчерашней ночи, но ставший, как ему показалось, еще тяжелее и внушительнее, чем был раньше.
Закончив с изменением состава взводов, Тимоша приказал выстроить роту. Солдаты подчинялись неохотно. Они еще полны были воспоминаниями вчерашнего дня, в которых кровь и грязь отступили, а вспоминалась все больше удаль и удача.
Но, тем не менее, перечить ни у кого и в мыслях не было, и вскоре рота вытянулась, как и обычно в две шеренги. В отдалении столпились солдаты из других рот.
На этот раз не было слышно шуточек. Только негромкий гул одобрения. На этот раз пустых мест в строю было не в пример больше. Почти четыре дюжины. Каждый третий.
Половина солдат только ранены, а значит вскоре вернутся в строй. А другая половина уже никогда. Каждый третий. Новый состав вхводов уже был объявлен, но пока каждый занимал место, положенное по прежнему распорядку. Само собой отступило веселье.

                31

Когда стоишь рядом с пустым местом павшего друга невольно вспоминаешь, что тебе просто повезло в этот раз. А завтра, может быть, уже не повезет.
Тимоша вышел перед строем, оглядел солдат:
- Вчера рота потеряла две дюжины без одного и столько же в лекарском обозе.
Сказав это, он умолк. Понимал, что на этом останавливаться не стоит, но больше ничего добавить рука не поднималась. Повисло молчание с каждым мгновением становящееся все тягостней. Так и не найдя, чего добавить, Тимоша пошел вдоль строя, от конца к началу.
Двадцать три имени. Еще вчера они сами стояли в этом строю. А теперь, теперь и о них будут избегать вспоминать. Только матери да отцы в далеких отсюда деревнях еще раз назовут их имена. В последний раз. А теперь Тимоша называл их в предпоследний. Это все что он мог для них сделать.
Начало строя. Второй и первый взводы. Во втором только один на своем месте. В первом двое.
Тимоша назвал последние имена, постоял в голове строя и вновь вышел вперед.
- Да хранит бог их души! - сказал он громко и добавил вполголоса. - Пусть будет пухом земля.
Рота отозвалась приглушенным гулом - солдаты повторяли слова унтера. Солдаты других рот в отдалении хранили молчание, даже не перешептывались.
- Сомкнуть стой!
Возникло мельтешение, пока солдаты занимали новые места и вот уже вновь стоят две ровные шеренги. Без прорех, зато в два раза короче. Вместо пятнадцати десятков теперь одиннадцать и почти в каждом десятке шесть-семь солдат в строю, остальные у лекарей.
- В награду за то, что мы вчера сделали, - объявил Тимоша, - командующий награждает роту отпуском в город после обеда и до заката.
- Ура! - радостно воскликнули ветераны, первогодки кричали неуверенно, не всем было понятно, что в этом такого уж хорошего.
- А также, - продолжил Тимоша, - после ужина роте будет выделена водка.
- Ура! – вновь взревела рота, в этот раз кричали все без исключения.
- А теперь завтракать, ребятки, и подготовьтесь к прогулке в город, - кивнул Тимоша и распустил строй.
Сотня разошлась. Разошлись и зрители.
- Эвона, как, - вздохнул один из них, - вот так помрешь завтра, а наш-то и словом не помянет. Повезло этим с новым унтером.
- Ладно тебе, - вздохнул другой, - сам же знаешь. Попробуй, какой унтер это устроить, батальонный ему живо женилку открутит.
- То-то и оно.
- Точно. Этого-то сам генерал привечает, вот и творит, чего хочет.
- Не дурак, сам разумею, - вновь вздохнул первый.
После обеда Тимоша собирался, было, сам поискать Бориса, чтобы не идти в город одному.
К счастью, Борис оказался на месте и даже согласился сходить с Тимошей. Хотя, не то чтобы согласился, выслушав просьбу унтера, он просто кивнул и вытянулся с готовностью, как будто это был приказ.
Тимоша хотел, было даже объяснить, что это только лишь просьба, но потом махнул рукой. Его дело. Взяли в долю еще одного и пошли втроем.
Хотя в этом городке Тимоша был в первый раз, но среди многочисленных солдат всех родов они прошли через ворота и уже на  площади, где еще ночью кипел бой, окунулись в толчею.
В основном тут были пехотинцы, но множество конников и обозников. То и дело в толпе виделись конные офицерские дозоры, следившие за порядком. Но попадались и черкесы. Странно было видеть их без оружия.
Улыбающиеся, с лотками сладостей и бурдюками свежей воды. Ведомые опытным Борисом спутники быстро миновали площадь и прошли вслед за основным потоков солдат по главной улице вверх, к центру города.
Днем дома-сакли казались еще грязнее, чем ночью, а улицы еще теснее. Мало того, что улицы были и без того узки, так еще лавочники домов выходивших на улицу вынесли столы на мостовую, разложив товар.
Воздух был полон выкриками, бранью топотом и скрипом. Тимошу удивило, что многие торговцы кричали на ломаном, но понятном, русском языке. Но больше всего удивил запах. Даже не запах, а чудовищная вонь, царившая на улицах.
- Они что, помои прям на улицу выливают? - спросил он Бориса.
- Так и есть, - кивнул тот. - Да не только помои. Нечистоты тож. Так что берегитесь, Тимоша, особливо близко к домам не подходи. Мало ль чего.
Солдат за спиной хихикнул.
- Чего это они по-нашему глотку дерут? - спросил он у Бориса.
Тот неодобрительно покосился на солдата, видно не по нраву пришлось, что тот в разговор вмешался, но ответил:
- А как же? Не первый раз город берем. Уж привыкли.
Подойдя к перекрестку, Борис чуть приостановился, а потом уверенно потянул Тимошу в сторону от главной улицы.
- Куда ведешь-то, скажешь? - поинтересовался тот.
- Прямо дорога к базарному месту. Нам туда еще рановато будет, - кивнул Борис. - Сначала стоит барахло на золото обменять. Так что поперву нам на Купцовую улицу нужно.

                32

На меньшей улице, которой они теперь шли, народу было меньше, а вони больше. Теперь был даже виден мутный ручей нечистот, текущий в неглубокой канаве вдоль улицы.
- Как они тут живут? - не выдержал Тимоша.
- Терпят, - пожал плечами Борис. - В поле работать черкесы не любят. Вот и терпят.
Здесь на малых улицах черкесов было больше. Эти уже не кричали, зазывая к товару, не улыбались. Они сосредоточенно работали, исправляя разрушенное солдатами за ночь.
На проходивших мимо солдат почти не смотрели, а если и бросали взгляд, то безразличный, притерпевшийся. По сравнению с русскими они были одеты в тряпье, но больше всего в глаза бросалась их худоба.
- Слышь, Борис? - не выдержал Тимофей, - а чего они такие квелые все?
- Голод, - пожал плечами ветеран, - много ли на скалах вырастишь?
- Как так можно? - спросил опять Тимоша.
- Так у них заведено. Если с нами не воюют, дерутся друг с другом.
- Со своими же? Как?
- Это нам не понять. А им это обычное дело. За деньги, за власть, за земли. Это у них в крови. Такой народ. Потому и нам с ними мира не будет. А то иной раз одновременно и с нами воюют, и друг дружку режут. Потому супротив нас им никогда не выстоять, а за войной первым делом пашня страдает. Деревни жгут, посевы. Вот у них через год - голод.
- А чего они такие грязные все? - не унимался Тимоша.
- Плохо живут, - отмахнулся Борис, было видно, что любопытство Тимоши начало его утомлять.
Пройдя пару перекрестков, наконец, оказались на Купцовой улице. Здесь было вновь полно людей. Вдоль всей улицы стояли столы скупщиков, заваленных добром и рухлядью, вокруг которых толпились солдаты, шумно торгуясь.
Воняло здесь к облегчению Тимоши все-таки меньше. Да и черкесы были одеты лучше и чище. И все больше попадалось чрезмерно упитанных.
С удивлением он шел вдоль рядов и смотрел, как солдаты продают добро тем, у кого сами же забирали еще ночью и утром. Вот, кто-то из обозных обменял рухлядь на серебро.
Вот кто-то из солдат вывалил добро - серебряную и медную посуду перед торговцем. Вот торговец обменял свою долю на деньги:
- Экий ты ушлый! - громко воскликнул Тимоша. - И где только прятал?
Лицо торговца расплылось в улыбке:
- Ай-яй! - покачал тот в притворной озабоченности. - А надо смотреть хорошо.
- А то, как же! - улыбнулся Борис. - Смотрел - не было!
- А солдат смотреть под кроватью ларец? - продолжал предположения торговец.
- Смотрел - не было!
- А смотреть двор, бочка-капуста?
- В бочке с капустой что ли?
- Да-да! Бочка-капуста! - закивал торговец, еще больше улыбаясь.
- Это не, - озадаченно ухмыльнулся солдат. - Эх! Маху дал!
- Не огорчаться, солдат, - улыбнулся торговец. - В следующий раз везде смотреть, все-все золото найти!
Ветеран враз посерьезнел и уже без тени веселья пробормотал:
- Дай то бог, чтобы следующего раза не было.
- Да, бог, да, - так же серьезно проговорил торговец и принялся мелко кланяться.
Проведя почти через весь ряд, Борис подвел к свободному столу.
- Доброго дня, черкес! - приветствовал он торговца, который тут же расплылся в обычной для черкесов, улыбке. - Долю берешь?
- Брать-брать! - кивнул тот, - добрый день славные витязи. Добрый.
- Слушай, а чего это они нас всех витязями кличут, - спросил потихоньку Тимоша у Бориса.
- Глаза отводят. Попадешься на льстивый язык, слабину дашь и хорошей цены не получишь, - разъяснил ветеран.
- Нет-нет! - замотал головой торговец. - Так не есть! Вы все для нас славные витязи! Мы не различать!
- Ладно тебе воду молоть, - прервал Борис и высыпал на стол из своего узла добро. - Сколько дашь?
Торговец замолк, перебирая шустрыми пальцами добро и рухлядь. Одежду, посуду, кой-какие драгоценности. Что-то все время бормоча под нос. Тимоша меж тем поглядел на суетящегося за спиной солдата и только сейчас заметил, что при том мешка вовсе никакого не было.
- А ты-то, что ж? - спросил он его.
- А не вышло, - развел тот руками. - Как руку распороли, так меня в обоз отправили, так что без доли я нынче.
- Не горюй, - улыбнулся Тимоша, - из своей подкину.
Борис, услышав это, нахмурился, но промолчал, только поторопил торговца:
- Ну, черкес, сколько даешь?
- Два золотых, витязь! - довольно улыбнулся тот.
У Тимоши от этих слов аж дух захватило. Два золотых! Это сорок серебряных монет! А уж меди и не пересчитать. Сроду ему не то, что держать в руках, а и видеть такого богатства не доводилось близко. Но Борис, как казалось, был недоволен.
- Такую цену ты будешь вечером давать. И не мне, а салагам, каким, - нахмурился он. - Пять!


                33

Торговец в ответ замотал головой. Спорили они с Борисом долго. Но в итоге все-таки одолел больше Борис, чем торговец, сторговав долю за три золотых и пятнадцать серебром.
После пришла пора Тимошиной доли. Так же как и ветеран, он вывалил добро из мешка на стол и торговец так же принялся сноровисто перебирать вещи под приглядом Бориса. От того не укрылось, что на одной из вещиц, торговец задержался особо.
- Три золотых, - улыбнулся торговец, закончив перебор.
- Три? - удивился Борис, - ты мне за вдвое меньше три с половиной дал!
- Хорошо, пять, - кивнул торговец, и твердо добавил, - но это последний цена!
Борис протянул руку к добру и отложил ту самую вещицу, на которой задержался на миг торговец. На взгляд Тимоши, ничем не примечательную безделицу, он и предположить не мог, на что та надобна.
- Пять ты за все остальное дашь, - сообщил Борис. - А за это отдельно.
Торговец не согласился. И они снова начали спорить с Борисом. Громко. Порой Тимоше казалось, что еще немного и Борис зарубит черкеса, но обошлось.
В конце концов, в этот раз последнее слово осталось за ветераном. И Тимоша стал богаче на семь золотых монет с профилем царицы. Он с удивлением смотрел на тяжелые желтые кругляши на ладони, не спеша их убирать.
- Буде вам, - легонько ткнул его под локоть Борис. - Еще покрадут. Пойдемте.
Тимоша не спеша убрал деньги, а потом вынул один золотой и отдал его солдату. Радости того не было предела.
- Так наперед глядите, - наставлял Борис, отводя Тимошу прочь. - Если чего дорогого попадется, любой торгаш на том задержится. Вот и привечайте, на чем можно деньги получить. Она, вообще-то, и эта цена низкая, если бы такое домой привести в три-четыре раза, а то и в пять, сторговать можно было бы. Ну да что ж на горбу домой-то волочь?
Тимоша и солдат шли молча, только на лице было написано потрясение от того, какое богатство в одночасье оказалось в их руках.
- Только вы не особо думайте, - сообщил он. - Эти деньги не ахти, какое богатство. По большей части оно все тут же и остается. Здешний народ дело знает! Оторвы.
От скупной улицы прошли кожевенным и оружейным кварталом. Эти были полны народом. Ремесленники как и торговцы вынесли столы прямо на мостовую и работали под открытым небом. Кругом стоял многоголосый шум, визг, звон, шипение и шарканье сотен ног.
- Как много народу, - удивился Тимоша.
- А что ж, - пожал плечами Борис, - чего им еще-то. Город каждый год разоряют. Надо из шкуры вон лезть, чтобы обратно все вернуть. Это мы еще по-людски с ними, зря конечно. Если их свои же воюют, то только пепел после себя оставляют. Не народ - звери.
- А я слыхал, - вновь вмешался солдат, - что такие звери, что в голод и младенцев едят. Во как!
- Я слыхал, что у тебя голова опилками набита, а там пусто, - огрызнулся Борис. - Может и так. Кто их разберет? Бывало после осады, и находили мертвых детей, обглоданных даже. Но, кто поймет люди это, или собаки? Ну, а уж наших - не щадят. Так что вы поосторожнее с ними.
- А что такое? - спросил Тимоша.
- Они только на глазах такие улыбчивые, а чуть отвернешься нож в спину всадят не задумываясь. Звери не люди. В прошлом году один из их князей на наш обоз налетел. Всех порубили. Раненных, лекарей, баб. Всех. Кого с повозками живьем пожгли.
Борис посуровел и замолчал. Тимоша же еще внимательнее всматривался в улыбчивые лица черкесов. По первому взгляду мало верилось, что они способны на такое, но всмотришься попристальнее и видно, что в глубине их глаз и следа нет той любезности, что источается их улыбкой и обращением.
Вдруг где-то в нескольких шагах впереди перекрывая гул поднялся крик.
- Да какого лешего? Гнида подзаборная! Я ж тебя зарублю, тварь!
И Тимоша и Борис тотчас же поспешили на шум. Кричал один из солдат, но не из отдельной роты. Стоя у стола оружейника, он побагровел и размахивал руками в бешенстве.
- Ну, скотина, так сколько за этот кинжал?
- Пятнадцать серебром. Пятнадцать. Больше не мочь, - выдавил бледный и худой оружейник.
- Да что ты из меня дуру делаешь? - взревел солдат и выхватил штык-тесак. - Сейчас сам все возьму, что хочу.
Ремесленник отпрянул, опрокинулся со стула к стене дома и завопил на своем языке, но как-то уж совсем по-бабьи, хотя глаза стали аж черные от злости.
И раньше, чем Тимоша и Борис успели вмешаться, словно из воздуха появился конный дозор. Офицер тут же ухватил его за руку с оружием, а двое других унтеров живо его скрутили.
- Да вы чего? - пуще прежнего заорал солдат. - А ну дайте мне его! За что я вчерась кровь свою проливал? Чтобы всякая гнида на мне еще наживалась!
- Чего тут у вас? - грозно спросил офицер.
Ремесленник завидев офицера разом успокоился.
- А ну отпустите меня! Отпустите, ну! - продолжал вырываться солдат.
- Ну! Успокойся! - проворчал офицер. - Будешь блажить, на гауптвахту тебя сведем. Тебе оно надо?
                34

Солдат нехотя перевел дух и прекратил дергаться. Только зло сверкал глазами.
- Так лучше, - кивнул офицер. - Ну, сказывайте, что было?
- Пусть отпустят меня, - потребовал солдат.
Офицер кивнул и унтера мигом разжали хватку, но встали за спиной солдата, готовые чуть, что вновь его схватить.
- Говори! - приказал офицер.
Но тут же мелко затараторил по-черкески ремесленник. Он перескочил стол и подобравшись к офицеру сильно сутулясь заглядывал ему в лицо, и что-то быстро объяснял.
- Ты погоди, - скривившись отодвинул его офицер и вновь спросил солдата: - Что было?
- Эта тварь за кинжал пятнадцать серебром требует! - зло процедил солдат, унтера за его спиной ухмыльнулись.
Офицер взял с краю стола кинжал:
- Этот?
Не успел солдат ответить, как тут же вновь подскочил оружейник и опять завел скороговорку по-своему.
- Ну? - поторопил офицер солдата, отодвинув черкеса.
Солдат кивнул. Офицер пристально оглядел кинжал. Повертел его в руках, взвесил. Наконец проговорил:
- Дрянное железо. Ему три золотых красная цена.
Солдат дернулся было, чтобы сказать, но офицер продолжил:
- Только черкес в своем праве. Его работа ему и требовать, сколько хочет. Если бы ты ночью у него эту штуку нашел, никто бы не спорил - была бы твоя. А теперь все, время ушло. Теперь только за деньги.
- Да какого лешего? Мы взяли этот город! Своею кровью взяли! - взъярился солдат и забился в крепких руках унтеров.
Оружейник, перепугавшись, вновь завопил.
- Ну, будет блажить-то! - строго ответил офицер. - Или хочешь в плен? Сведем!
Солдат поутих.
- Тебе ж говорят, - продолжил офицер, - город был ваш ночью. А теперь здесь закон и порядок. Вот так, парень. Ну, вести тебя на губу, или будешь вести себя смирно?
Солдат обмяк, его вновь отпустили, и он только пробормотал:
- Да, как же так? Они ж сами денег дают на Купцовой, а цены такие что, как же так?
- Такие дела, брат, - ухмыльнулся офицер, похлопал его по плечу и растворился в толпе.
Тимоша бросил еще один взгляд на оружейника, тот зло глядел на русских исподлобья, и тоже пошел прочь. Солдат и Борис тут же последовали за ним.
Здесь на Оружейной улице было вообще не протолкнуться. Полно солдат, но много было и конников с обозниками. У солдата глаза просто разбегались - столы ремесленников были завалены оружием настоящим, а не тем казенным безобразием, что болталось у них на поясах.
Но практически ни у кого из них не было на то денег, слишком дорого просили ремесленники за свою работу. Пару раз Тимоша не выдерживал и пробовал прицениться. За обычную шашку просили по двадцать а то и тридцать золотых. За кинжал десять серебряных.
Разве, что нож можно было за пять купить. Но, что бы ни показывал Тимоша Борису, тот ото всего хмурился. В конце концов, не выдержал:
- Брось ты это дело, Тимоша, - посоветовал он, - это все из дрянного железа и плохо делано. Они денег столько просят оттого, что у вас их много а оно того не стоит. Лучше зимой дома приценитесь. А еще лучше на то, что в бою возьмете надейтесь.
В бою? В бою все как-то суетно и суматошно. Вот ночью стояли на площади, и что, кто-нибудь взял тот кинжал, или шашку, что было у черкесов, с которыми они бились? Единицы. А остальные были, как в угаре.
Сразу после боя, куда-то бежать. Тимоша даже помотал головой, но помнилось все равно плохо.
- Как же в бою-то удастся? - спросил он вслух.
- Это если повезет, - кивнул Борис, - вот был у нас случай, года четыре тому. Бились под Гудаутом. Небольшим черкесского князя замком. Так вот схлестнулись мы аккурат с его нукерами. Вот это было дело! Тогда многие наши толковым оружием обзавелись. Те, которые выжили. Полегло наших куда больше.
Тимоша кивнул и вновь принялся рассматривать торговую сутолоку вокруг. Как и он, многие солдаты лишь бессильно приценивались, а купить что-либо было не по карману. Разве только редкие счастливцы, которым удалось взять ночью, что-то особо ценное, могли здесь что-нибудь купить.
Эти шумно торговались и порой цепляли к поясу обновку. Заметив такого, Борис усмехнулся:
- Зря он это. Штык этой дряни надежней будет. Если он в дело пойдет с этой обновкой, да без штыка, не сносить головы.
Тимоша кивнул, запоминая. Обозники торговались всерьез. С ними и ремесленники говорили особо и совсем другое предлагали. Эти клинки полыхали голубым пламенем на отсвет, или змеились причудливыми узорами.
Но за такое оружие просили такие деньги, что у Тимоши и солдата аж дух захватывало. Даже при нынешнем их богатстве, такое и присниться не могло. А обозники ничего, торговались, приценивались. Да и по чести сказать, среди солдат большинство были парни в первый год только на службе.
Конники же, не говоря о обозниках в большинстве были ветераны. И по всему было видно, что они не в первый раз и в этом городе и многих торговцев даже по именам знали.
- Пойдемте отсюда, - позвал Борис, - здесь не по нам товар. Лучше давайте-ка я вас на Бронную улицу отведу. Там солдатам попроще будет.

                35

Тимоша кивнул и, потянув за собой солдата, последовал за ним.
Бронная улица встретила их таким же многоголосьем и толчеей. Только здесь в отличие от Оружейной, солдатам было, где развернуться.
За пять золотых можно было сторговать шашку, а то и простенький кинжал. И солдат и конников также здесь хватало, и так же как на Оружейной им предлагали совсем другой товар.
Поначалу у Тимоши тоже глаза разбежались. Хотелось всего и сразу. Так он давно заглядывался на кинжал Бориса, и вот теперь и он мог приобрести такой же. И не какую-нибудь дрянь, снятую с трупа, а подобрать точно по себе. Он пошел по рядам, прицениваясь.
И понял, что так и не может решиться. Да, золотые жгли карман, но потратить их разом рука не поднималась. Вот доведется, поднакопит еще денег и тогда точно прикупит обновку.
- Слушай, Борис, - решился он, - чего тут еще есть поглядеть? А то здесь, все как-то не по мне.
Борис усмехнулся, а солдат, совсем было сникший со своим единственным золотым вновь воспрял духом.
- Ясно дело, есть, - кивнул Борис. - На базарную площадь можно сходить, и в корчму любую, их на больших улицах раздолье. А еще к продажным девкам в квартал.
- К продажным девкам? - от этой мысли Тимоше стало не по себе.
Зато глаза солдата загорелись.
- Там никак нельзя не побывать, - рассуждал Борис. - Если подумать, в городе ничего окромя них стоящего и нет. Для того и отпускают. Много ли успеешь за ночь-то?
К продажным. Тимоша припомнил то, что было под утро. И ему стало еще больше не по себе. Чтобы вот так и за деньги. Лучше уж на базар. Ему вмиг вспомнился базар в городке: шум, веселье, бойкая торговля, лоточники со сластями, пивом, квасом и медом, скоморохи, гусляры. Лучше уж на базар.
- Веди пока на базар, - выбрал он.
Борис пожал плечами, и повел. Конечно, подумалось Тимоше, в этом городе и базар наверняка не такой, как дома. Уж без этой вони и грязи точно не обойдется.
Однако же базарная площадь оказалась больше похожа на привычное, чем остальной город. Та же толчея, тот же гомон и разноголосье. Те же ряды.
Правда, в родном городке торговые ряды были все больше крытые, а здесь - только столы под открытым небом. Но все ж - похоже. И те же лоточники со сластями и напитками. Правда, здесь не было ни меду, ни квасу, все больше местное вино, но и то ладно.
Скоморохи опять же. Хотя те скоморохи, что Тимоша видел дома, больше говорили и шутили, а эти больше молча всякие штуки выделывали: ходили по натянутой веревке, подкидывали в воздух шары и ножи.
Больше же всего внимание Тимоши заняло огромное здание с одной стороны рыночной площади. Высокое, с башней посередке и острой возносящейся вверх крышей.
Окон мало и все узкие и не высокие. Не похоже было, чтобы в таком доме можно было жить. Он даже остановился, рассматривая диковину.
- Что это? - спросил он у Бориса.
- Это у них мечеть называется.
- И зачем она? Там живут?
Борис покачал головой, но с ответом не спешил. Потом, наконец, заговорил, но медленно, словно подбирая слова:
- Там они служат, или кланяются этому, Аллахом кличут.
- Служат? - с еще большим любопытством рассматривал здание Тимоша. - Как? Зачем?
- Извиняйте, - покачал головой Борис. - На то нет моего разумения. Я так и не понял. Вы о том лучше у корчмаря любого спросите.
- Спрошу, - серьезно кивнул Тимоша.
- Да чего там спрашивать, - усмехнулся солдат. - Сам же говорил - лютые они - вот, небось, и служат, чтобы злее быть!
Тут уж ветеран не удержался и мгновенно отвесил первогодку подзатыльник:
- Чти устав, малец, - проворчал он, но, подумав, добавил. - Может и вправду для лютости? Не понять. Таких мечетей только поменьше у них по всему городу понастроено, но вы их просто не замечали. И это, с их главными служаками поостерегитесь. Эти как одержимые. Чуть что проклинать кидаются, а обычные черкесы их раскрыв рот слушают.
Разглядывая странную домину и пытаясь понять чудные обычаи, Тимоша мог простоять еще долго, но вокруг кипела сутолока базара, и за спиной приплясывал от нетерпения солдат.
Решив, что еще успеет разузнать, что интересно, Тимоша отвлекся и окунулся в базарную толчею.
Времени они на базар потратили уйму. Глядели на скоморохов, ходили по рядам, разглядывая странные вещицы. Одних сластей и питья Тимоша накупил на целый золотой, щедро угощая падкого на то солдата.
Тот же, так и не расстался со своим золотым, сжимаемым в потной ладони. На остальное тратить Тимоша не решился. Из рухляди, что надо, у него уже было казенного, домой не довезешь, а многое из того, что предлагали, он и не знал к чему приспособить. Да и цены были такие, что настоящая цена его золотым была, как меди.
Борис ходил по базару, не особенно развлекаясь, он все больше следил за тем, чтобы Тимоше ничего не угрожало, и пристально вглядывался в каждого черкеса близко подходившего к Тимоше.

                36
               
После базара он повел их в квартал продажных девиц. Честно сказать, уж туда-то идти Тимоше не особенно хотелось, но Борис очень уж настойчиво утверждал, что только это и есть самое стоящее во всем городе.
В квартале народу было не меньше, чем в остальном городе, вот только толчеи почему-то меньше. Из местных мужчин почти совсем не попадалось.
Зато гулящие девки стояли на порогах домов едва ли не голые. Солдат, притомившийся было на базаре, мигом ожил. Круглыми глазами он смотрел по сторонам и только глухо восклицал, что-то. Даже Борис утратил былую серьезность и стал немного мягче.
- А сколько, слышь, Борис, - ткнул его в бок солдат. - Сколько стоит-то? Чтобы с ними?
- Завалящее удовольствие - золотой, - улыбнулся Борис. - А стоящее два, а то и три, какая девка попадется.
- Чего ж так дорого? - возмутился солдат.
- А что ж, - пожал плечами Борис, - город берут раз, а кушать хочется весь год.
- А чего они такие не красавицы? - не унимался солдат.
- Нарочно. Чтобы любви никакой не было.
Кругом было полно русских солдат, они то и дело подходили к какой-нибудь девке и под шуточки и смех других девок, выглядывающих из окон со второго этажа, торговались.
Молодые солдаты, первый раз бывшие в городе по большей части были не такие смелые. Эти небольшими группами стояли в стороне и подталкивали друг друга. Тимоше же все это было не по себе.
- Ну, унтер, - проговорил Борис, подведя его к одному из домов, - пора и мне развлечься. Я вам, как раз это место советую. Проверенное. И сам здесь же останусь.
Тимошу и тянуло поглядеть на девицу в дверях и не моглось. Девица же едва он поднял голову, поймала его взгляд и приветливо улыбнулась.
- Что, унтер, в первый раз?
- Давай-ка любезная, - кивнул Борис. - Пособи молодцу. И подружек кликни, для меня и еще этого парня.
Солдат за спиной хихикнул. Девка же плавным движением, от которого где-то внутри Тимоши пробудилась теплая волна, подошла ближе и взяла унтера за руку:
- Пойдем, унтер, - проговорила она. - Два золотых. Всего два. Пойдем.
В дверях дома уже появилось две новых девицы, взявших пол руки Бориса и солдата. Ветеран довольно крякнул и куснул ус. На лице его расцвела блаженная улыбка.
- Только помни, унтер, - проговорил он, - настороже надо. Не то проснетесь с ножом в загривке.
- Не боись, дед, - кивнул за Тимошу солдат, счастливо улыбаясь.
Тимошу же девица тянула куда-то вглубь дома. Он шел, как на не своих ногах, никак не веря, что он это делает. Но шел, что-то властно его тянуло за этой полуодетой женщиной.

                37

С криками и свистом ворвались тати в ворота городка. Прямо за воротами обнаружился важный пожилой горожанин с еще тремя за спиной, видно вышел приветствовать Акима.
Но не успел он и слова сказать, как влетевшие на городище тати сшибли его с ног, разбегаясь по двору.
Аким вошел степенно, остановился подле важного горожанина и огляделся. Холопы и дворня, которые стояли на стенах испугано бросали вниз ружья, луки и сабли.
А важный господин так и не решился подняться с земли. Он жалко смотрел снизу вверх на Акима, пытаясь поймать его взгляд. Акиму стало дурно.
А кругом уже царили тати. Воздух вновь, как и раньше наполнился криком и визгами. Иные клети оказались заперты и с глухими ударами топоров тати рубили двери.
Над барским теремом стоят бабий крик. А холопы, спешно бросали наземь оружие и спасались, как могли. Те, кто все-таки попадался татям, чуть, что валились на землю и молили о пощаде. А если на них не глядели, ползли потихоньку в сторону.
- Что, атаман, - возник подле него оскаленный Деркач, в забрызганной кровью одежде, - чего хмуришься? Давай лучше в терем, там такие девки - страсть!
И Деркач рванулся к терему, из окон которого тати уже выбрасывали наземь добро.
- Ну стоять! - приказал Аким и схватил того за руку. - Назад!
- Эй, ты чего? А? - оскалился Деркач. - Мы в своем праве! Понял, нет?
- Девок не трогать! - проревел Аким, так чтобы всем было слышно.
Ближние к нему тати замерли, прекратив разбой.
- Разору не чинить! - продолжал атаман. - Холопов не резать! Ну!
Он выпустил Деркача. Лицо того аж перекосило от злости:
- Эй, ты, кто таков есть? Чтобы меня, законного татя с девки снимать?
Аким ничего не ответил, только мрачно глядел ему прямо в глаза. И он не заметил, как за его спиной мигом собрались разбойники по зову Вани. Не все, но и тех хватило, чтобы охладить пыл Деркача.
- Ты попомнишь у меня. Понял, нет? - проворчал тот и отвернулся, отходя прочь.
- Что ж ты, - подошел и Евсей к Акиму. - Опять свое начинаешь? Не дело это ребят законного лишать!
- Девок не трогать! - повторил Аким.
- Эх, - качнул головой Евсей, - опять ты за свое! И когда поумнеешь?
Но Аким отвечать не стал. Он прошел к широкому месту у входа в терем и там и остался стоять, молча глядя на суету татей, выволакивающих отовсюду добро. На разбегающихся холопов.
- Ваня! - кликнул он.
- Туточки! - прозвенело над ухом.
- Отыщи в тереме бумаги на крестьян и холопов, долговые книги, и тащи все сюда.
- Мигом! - кивнул Ваня и исчез с частью татей.
Трое же разбойников осталось подле Акима. Они бессильно топтались на месте и видно было по глазам, что всей душой они были с теми татями, что сейчас выносили двери клетей, или гоняли по двору холопов. Но служба атаману прочно держала их на месте.
Аким и сам не заметил, как тот самый важный господин, что встречал его у ворот, подполз к ногам.
- Не губи! Не губи, атаман! - взмолился он. - Верой и правдой служил! Не губи только! Все покажу! Только не губи.
Стало тошно. Аким и сам не знал, куда деться от пожилого человека, валяющегося у него в ногах, но его тати решили все за него.
- Ну, стой! - подхватили они горожанина, оттаскивая прочь.
Тот даже не пытаясь вырываться, все причитал, и так и замер, всхлипывая, там, куда его оттолкнули.
Когда все подуспокоилось, особо для Акима из дома вынесли барское кресло и поставили перед крыльцом. Заглядывая в глаза, тати просили его сесть и посмотреть, как будут делить добычу. Даже Деркач скрипя зубами просил.
Аким присел и перед ним принялись вываливать горы всего что удалось взять в имении и городе. На этот раз добыча была богата. Шелка, серебряная посуда. Много оружия и мехов. Золото и драгоценности. Город был богат.
Аким смотрел на все это и понимал, что в первый раз видит такое богатство, а все не считает его своим. Все оно словно чужое. А ведь эти люди что угодно сделают по любому его слову. И по их мнению никто кроме него не в силах распоряжаться этим добром.
- Ну чего ты смотришь? - поторопил Деркач. - Не берешься, так давай я поделю!
- Хорошо, - кивнул Аким, - слушайте.
Он приказал отделить, как и раньше, больше половины на нужды всей шайки. А из оставшегося выделил еще четвертую часть для приближенных татей, те живо задрали носы, загордились. Остальные тати нахмурились.
Но снесли. Из оставшегося десятую долю он отдал Евсею, Ване и Деркачу к их вящей радости, а остальное уже поделил поровну на всех. Как ни дулись на такую справедливость тати, но добычу они взяли богатую.
Они тут же принялись меняться и хвастаться добром. Особо ценились ружья. На многих виделись только что снятые с трупов цепочки, даже не чищенные от крови.
                38

- А с этими что делать? - несколько татей выволокли перед Акимом того самого важного господина и еще пятерых.
Те испугано жались друг к другу и умоляюще смотрели по сторонам.
- Отпустить. Крепостные бумаги и долговые книги сжечь, - приказал Аким, а холопам сказал. - Идите. На вас больше нет крепости. Вы свободны. Идите куда хотите. А пожелаете - с нами идите.
Холопы смотрели на него недоверчиво, мрачно. А один даже заплакал.
- Что ж это вы делаете, - проговорил другой. - Куда ж мы теперь?
- Убирайтесь! - рассердился Аким.
Те вскочили на ноги и поплелись прочь.
- Эй! Гляньте, кто тут еще есть! - донесся звонкий возглас, круг татей расступился, и перед Акимом бросили старуху.
Одета она была хотя и чисто и почти во все новое, но, как-то неопрятно.
- Кто это? - спросил атаман.
- Гадалка барина! - выкрикнул кто-то.
Заинтересованные тати вновь принялись подтягиваться со всех сторон поглядеть на диковину.
- Погадай атаману, холопка!
- Чего злишься? Погадай!
- Замолчите! - не выдержал Аким и даже подошел к женщине, поднял ее на ноги, - что же вы, бабушка? Уж простите их. Скажете, что будет?
Но та неожиданно сильно оттолкнула его и надломленным голосом выкрикнула:
- Чего вскочил? Не тут твое место! Садись, куда тебе положено!
Она так гневно сверкнула глазами, что тати даже подались назад.
- Блаженная! - выдохнул кто-то из татей.
Аким нерешительно сел обратно.
- Тут твое место! Сиди! - кивнула старуха.
Глаза ее сияли гневом и безумием. Акиму стало не по себе. А она впилась в него взглядом и надолго замолкла. Повисла тишина, прерываемая только сопением разбойников.
И тут вдруг в этой тишине из ниоткуда появился ворон и сел на плечо Акиму. Тот все еще злой на татей и холопов от неожиданности вздрогнул, схватил его и мигом свернул шею.
- Вот! - тут же кивнула гадалка. - Вот! Быть тебе статным и великим! Но не быть тебе знатным! Взять тебе много добра. И говорить о тебе будут много. Будешь богатым. Только не будет тебе счастья. Придет срок и сгинешь! Сам помрешь, и других погубишь! Отступись! Отступись!
Она замолчала и вновь стало тихо.
- Иди, бабушка, - проговорил Аким. – Иди, куда желаешь. Тебя не тронут.
Гадалка тут же резко развернулась и широко не по-старушечьи шагая оправилась к выходу с города. Круг татей перед ней живо расступился.
- Собирайтесь, - приказал Аким. - Грузите добро на подводы и уходим. Пора!
Тати засуетились, забегали, заскрипели телеги под новой тяжестью. Заполыхала, наконец, куча бумаг во дворе.
- Эй, ты чего! - тут же возмутился Днркач. - Как так уходить? Какого ляду?
Аким вопросительно посмотрел на него.
- Да нас отсюда ни одна шваль не выбьет! После городничего нам никто не указ! Понял, нет?
Аким покачал головой:
- Солдаты нас разобьют. Уходить надо. Глянь - если бы мы их выстрелами не положили, они и двумя дюжинами бы нас раскидали.
- И чего ж? Всех положим!
- Всех не удастся.
В отдалении возник Евсей, но подойти пока не решался. Видел, что атаман разговаривает.
- И чего? Давай, веди нас на бар!
Аким пристально вгляделся в его глаза:
- Сам поведешь?
- Я? Ты чего? Да ну тебя! Сказал, же что за тобой пойду!
Деркач отступился и тут же принялся пинками подгонять татей, чтобы быстрее собирались. Подошел Евсей.
- Слушай, Атаман. Там ребята барскую конюшню открыли. Ты погляди.
Аким встал и пошел за ним.
- Едва успели, - продолжал тот, - внутри дворовый был, хотел все пожечь. А там кони. Там такие кони, Атаман! Эх!
Аким уже и сам видел, как из открытых дверей конюшни выводили лошадей. Статных, высоких. Гордых. Он даже остановился, любуясь ими.
Одного из коней подвели к нему. Тать, что вел его под уздцы, был горд и лучился довольством:
- Знатные кони, атаман! - объяснил он. - Насилу успели. А то бы дворовый такую красу сгубил.
- Впрягайге в телеги, - пожал плечами Аким. - Больше увезем.
- Да вы что? - испугался тать, подведший коня. - Таких коней и в телеги? Вы б еще пахать на них вздумали!
- Верно, атаман, - кивнул Евсей. - Таких коней в телеги не годится.
- Почему?
- Боевые это кони. Особая стать. Им в оглоблях ходить - пропасть! У них же выучка! Один такой конь в бою троих татей стоит! Не поставишь их под седло, так продай! За такого коня десяток холопов с потрохами купить можно.

                39

- Их, как раз два десятка, - кивнул Евсей. - Сколько и холопов у помещика было.
- В конях разбираешься? - спросил Аким у татя.
- Как же мне в них не разуметь, атаман? - улыбнулся тать. - Почитай пять лет конюхом у барина служил!
- А потом?
- Потом, - нехорошо ухмыльнулся тать. - Не поладил. И в лес подался. А после к Евсею прибился.
- Ладно, - кивнул Аким, - погляди за конями. Помощники нужны?
- Пара парней не помешала бы, - пожал плечами тать. - Но могу и один справиться.
- Евсей, - обернулся Аким, - дай ему помощников.
- Ладно, атаман, - усмехнулся Евсей и вдруг выкрикнул. - Гей, мужички! У нашего барина конюший объявился!
Аким усмехнулся.
- Будет тебе, - и опять повернулся к татю, - Тебя, как зовут?
- Ильей кличут.
- Боярское у него имечко, - довольно усмехнулся Евсей.
- А от чего?
- Атаман, - поморщился тать. - Не мне спрашивать, от чего у тебя имя крестьянское, не тебе и мое прошлое ворочать.
Аким нахмурился, но внезапно понял, что дерзость Ильи ему по нраву.
- Дерзкие у тебя тати, Евсей, - усмехнулся он.
- Какие есть, - улыбнулся Евсей. - Зато с ними и в огонь и воду не страшно.
Аким кивнул. Вскоре тати нестройной гурьбой вышли из ворот города. Кто-то из последних озаботился, когда последняя телега выходила из ворот, барская усадьба уже полыхала.
У опушки леса Аким остановился и посмотрел на полыхающий городок и татей, вытянувшихся за ним вдоль дороги.
Седьмой день, подумалось Акиму. Седьмой день в бегах и вон уже сколько всего. Полсотни человек под рукой. Весенняя казна уездного острога. Барское добро. Свои тати. И даже конюший. Двадцать барских коней. Вчера еще эти кони ходили под барами, а сегодня под Акимом.
А что же это, вдруг подумалось Акиму, выходит, могли они выйти против него конными. И тогда разогнали бы татей, как ворон?
- Нет, - сказали у него над ухом.
Аким оглянулся. Рядом стоял Деркач. Он также глядел, покусывая травинку, вдоль дороги, но вовсе не на пылающий городок, а куда-то в сторону.
- Почему?
- Он дворянин, - хмыкнул Деркач. - Вышел биться по чести. Он не мог выйти конным. Такие дела.
Не мог, подумал Аким, как не мог воспользоваться ружьями и штыками.
- Да, - согласился Деркач. - Вышло подло. Но иначе ты бы погиб, верно? Или тебя бы загнали в лес, и ты навсегда был бы обречен быть татем. Необычным, правда.
- А теперь? - глухо спросил Аким.
- А что теперь? - Деркач вновь посмотрел куда-то в луга. - Опять хочешь спросить, что будет? Говорил же - не люблю я этих нежных бесед. Ну да хрен с тобой. Поздновато ты, парень, в лес решил бежать. Очень уж сильно ты их всполошил. Уезд тебе не простит. В лесу укрыться не удастся. И знаешь, я не удивлюсь, если твою деревню спалят. Ты же с Выселок, верно?
- Откуда ты? - удивился Аким, но договорить не успел.
Деркач легко вспрыгнул на как раз проезжавшую мимо телегу и усевшись на краю укатил, прочь.
- Ваня! - выкрикнул Аким.
Появление главного сторожевого татя не заставило себя ждать.
- Туточки!
- Мы пройдем через лес к выселкам, - проговорил Аким. - Пошли кого-нибудь вперед, чтобы посмотрел, нет, лучше пусть сразу до Выселок бежит.
- А мы разве не осядем в лесу? - удивился Ваня.
- Не знаю, - качнул головой Аким. - Пошустрее кого-нибудь выбери.
- Понял! - кивнул Ваня и исчез.
Беспокойство за родную деревню охватило Акима, как туманом. Весь остаток дня он нещадно гнал татей вперед, к лесу и через лес на ту сторону, и гнал бы всю ночь, если бы они не выбились из сил.
- Пощади мужичков, атаман, - советовал Евсей. - Ладно, ты сам двужильный, но они-то весь день на ногах. Да и чего гнать? А так взяли столько, что за три года не промотать!
Нехотя Аким согласился остановиться на ночь, но полночи ворочался, не в силах заснуть. Как там родные? Мать, отец, братья? Барам ничего не стоит деревню сжечь.
Едва взошло солнце он отправился дальше. Уже не собираясь ждать остальных. Что они ему? Но стоило ему вскочить на ноги, как засобирались и остальные, спеша за ним. И едва он отошел на несколько сотен шагов от места стоянки, как прямо на него выскочил запыхавшийся гонец:
- Не губи атаман! - взмолился он.
- Что там?
- Не губи! Горят Выселки!

                40

Расположение роты встретило Тимофея весельем. Тем более, что Борис уже прибыл и устраивался у взводного костра. Кругом рассаживались солдаты, по рукам ходили мехи и бочонки с ратной сивухой, выданной в награду.
Солдаты радостно обсуждали события ночи и дня. Особенно дня и особенно квартал продажных девок.
Тимоша подошел к костру и огляделся в поисках, куда бы и ему присесть.
- Эй, унтер! - выкрикнул Борис. - Давай к нам!
Он после девок подобрел настолько, что даже не нахмурился от такого вольного поведения солдат.
Тимоша с охотой направился к Борису с ветеранами. Поприветствовал всех, кивнул, как и обычно Борису.
- Слышь, унтер, - тут же накинулся на него Борис с улыбкой до ушей. - Я сегодня аж троих окучил!
За спиной раздался веселый смех сомневающегося взвода. И возгласы:
- Верь ему больше, унтер!
- Он то уже всем рассказывает.
- Ага! Поначалу говорил, как с одной обошелся, потом у него их две стало.
- Завтра, наверное, целый полк будет!
Не удержавшись, Борис вскочил и размахивая руками принялся всем объяснять, что он и в самом деле сразу с троими и они его и отпускать не хотели. От выпитого его даже немного пошатывало.
Тимоша улыбнулся, но слушать его особо не стал, а принялся разглядывать другого ветерана. Это был среднего роста и довольно пожилой мужчина.
Короткие волосы с редкой проседью, шрам через лоб и еще один по левой щеке. Жилистые твердые руки. И тусклые, безразличные глаза. Он глядел прямо перед собой, не слушая гомона вокруг, прислушиваясь.
Наконец он выпрямился и хлопнул ладонью по прикладу ружья.
- Эй, тихо все! - тотчас же крикнул кто-то, - он начинает!
- Давай, расскажи, как мы черкесов рубили! - подхватили остальные, и понемногу установилась тишина.
К концу рассказа слушали уже все, затаив дыхание. И когда прозвучало последнее слово, повисла тишина. Только потрескивали поленья в костре.
- Да что же ты врешь-то все? - вдруг прорезал тишину звонкий голос.
Вся сотня повернулась в говорившему, среди солдат четвертого взвода вскочил молодой чубатый парень, из первогодков.
- Разве ж так все было? - гневно кричал он.
- Сядь, - посоветовали ему соратники. Кто-то даже протянул бутыль с сивухой.
- Ну вас! - не успокоился тот. - Что же это такое творится? Мы из-за этого прохвоста чуть не погибли все, а теперь он герой, выходит?
Вся рота сидела молча. Унтер, совсем седой ветеран тоже поднялся, подошел к новичку попытался его успокоить:
- Ну, будет тебе, чего кричать-то?
- Ты погоди, - звонко отмахнулся тот и ткнул пальцем в рассказчика. – Вот, как этот вот нам сейчас плел, так и запомнят! Вы что, не понимаете? И помнить будут, что он - герой!
- Ты сядь, угомонись, - настойчиво повторил ветеран, - сядь, парень.
- Какого лешего? Ну, и заливать мастер! Чего ты молчишь? Что ж так все переврать-то?
Но тот ему не ответил. Казалось, что он вообще не заметил криков. Рассказав, он все так и смотрел перед собой. И только когда парень показал на него пальцем, не глядя протянул руку, выхватывая у кого-то из солдат бутыль с сивухой и надолго приложился к питью.
- Ты угомонись, - говорил унтер солдатику.
Но тот вырывался, не желая ничего слушать. Только тогда десятник нагнулся к его уху и прошептал:
- Не там правды ищешь, парень. И себя и меня до приказа доведешь.
- Плевал я на приказ! Пусть хоть что, но так же нельзя! - выкрикнул парень, но все-таки позволил себя усадить.
Тотчас же ему в руки сунули бутыль с сивухой, и солдаты окружили его плотным кольцом сочувствия.
- Не ершись, парень.
- Не ладно, да и ладно!
- Чего ты взбеленился-то? Все было, как заведено. Как всегда.
- Чего кричать-то?
- На-ка, выпей лучше. Полегчает.
Это солдаты шумно одобрили и забияке тут же предложили едва ли не несколько бутылок и бочонков сразу.
Дослушивать ветерана Тимоша не стал. Ему вдруг захотелось побыть одному. Он встал и пробравшись через тесный круг уже изрядно пьяных солдат выбрался прочь от костра.
Прошел к своему месту. Сел прямо на казенное одеяло. Может быть и вправду стоит взять положенную ему по званию палатку? Тимоша представил себе, каково это будет: все солдаты отдельно, а он - в палатке.
Нет. Не стоит. Лучше так. Под звездами. Он поднял голову и посмотрел в небо. Уже совсем стемнело, и весь высокий свод был усыпан колючими огоньками. Надо же. Здесь, в чужой земле и небо другое.
Дома оно синее. И выше. Как синий-синий, почти черный бархат. Интересно, а если забраться еще дальше на полночь, наверное, оно станет таким черным и таким далеким, словно его и вовсе нет?
Дальше к полудню Тимоша представил себе многие дни, десятки, сотни дней похода на север. Города, деревни. Вытоптанные поля. Нет. Лучше не надо.
Мысли невольно вернулись к прошлой ночи. Что на него нашло? Неужели все это делал именно он? Как в тумане все, но ведь ему это нравилось. Нравилось, что он делал, что хотел. Нравилось громить и убивать.


                41

Тимоша пошарил вокруг себя, но не обнаружил ни капли сивухи. Надо поискать. Он встал и пошел по расположению роты. Напиться хотелось смертельно. Мало он выпил у костра. Надо было больше.
Теперь это было вспоминать страшно. Как не с ним было. Как будто не он. И все-таки он понимал, что если бы все повторилось, он вновь бы все это сделал. Убивал бы. Грабил. Жег и топтал. Выпить. Надо бы выпить.
Но идти к костру за сивухой не хотелось. Там его усадят рядом, будут хвалить. Придется слушать пьяного хвастуна ветерана. Который врет.
Тимоша вдруг заметил, что недалеко от него сидит Борис. Тоже не со всеми. Подошел поближе. Борис лежал на своем одеяле подложив под голову мешок и не мигая глядел в небо. Временами подносил к губам бутылку с сивухой, делал глоток и снова смотрел.
Унтер подошел, сел рядом. Вдруг отвлекать ветерана от его мыслей и просить бутылку стало неудобно. Тимоша сидел, мучительно думал, как бы начать разговор, и обнаружил, что Борис уже сам молча протянул ему бутылку.
Спасибо, подумал Тимоша и отхлебнул. Какая она все-таки гадость. Горло жжет. Но стало легче. Чуть отпустило.
Борис все молчал. Молчал и Тимоша. Видно, подумал он, со временем не особенно легче становится. Сколько уже лет в войске Борис, а и ему страшно.
Вспомнилось виденное в городе. Борис во дворе дома, мальчик напротив него и заплаканная женщина. Кто это был? Почему Борис смотрел на него так?
- Тот мальчик, - нарушил тишину Тимоша. - В городе, он кто?
Борис замер. Видно было, как напряглась его рука, сжимающая горловину бутылки.
- Позволь не отвечать, унтер.
Оба опять замолчали. Тимоше стало жутко неудобно за свой вопрос. Но Борис вдруг заговорил:
- Восемь лет назад. После штурма. Я был один, рука не поднялась. Я ее не убил. А через два года ноги, как сами принесли. Она была жива. Сын.
Опять повисла тишина. Только от костра доносился голос вруна, да от костров солдат вокруг смех, крики, похвальба. Песни даже. Сивуха лилась рекой.
- Не думай об этом, унтер. Не надо.
Тимоша хлебнул сивухи и откинулся назад. Посмотрел в небо. Чем-то оно его завораживало. Тянуло. Все-таки он молодец: такую штуку выдумал!
Город взяли без штурма. Если бы не он, кто знает, как бы все повернулось. Вдруг на фоне звезд появился чей-то темный силуэт в островерхом шлеме.
- Унтер?
Тимоша сел.
- Унтер отдельной роты?
Он неспешно оглядел незнакомца: высокий, гордый, строгий. Тимоша кивнул.
- Вызов к генералу.
Тимоша не спеша кивнул. Медленно принялся подниматься.
- Срочно, - сказал, как ударил, вестовой.
Идя по лагерю за вестовым, Тимоша думал, что приятно, когда главный генерал помнит о нем. Очень. Унтер даже представил, что сейчас его вызвали, чтобы хвалить.
Кутайсов, как обычно сидел за походным столом над картой. Видно было, что спал он мало и морщин на его лице, как будто прибавилось. Едва Тимофей появился в палатке, он едва заметным движение руки отпустил вестового и строго посмотрел на унтера.
- Докладывай!
Не хвалит, подумалось Тимоше, и в ногах почувствовалась слабость.
- В ходе ночного штурма, - принялся докладывать Тимоша, - было потеряно всего сорок шесть человек. Двадцать три убитыми и столько же раненными. Всего в батальоне осталось сто сорок человек. В строю девять взводов. Остальные у лекарей.
- Сорок шесть, - проговорил Кутайсов, свернул карту, отложил ее в сторону, и вновь взглянул Тимоше в глаза. - Каждый третий.
Точно не хвалит, понял Тимоша. Ругать будет.
- Как объяснишь? - потребовал генерал.
Тимоша смешался.
- Ну, - протянул он, - как же, их много было. И у них шашки.
- Мне не интересно, что ты скажешь. Это моя ошибка.
Тимоша решил, что уже все. Не сносить ему головы. Точно. Но гроза миновала?
- Направляю тебя в школу прапорщиков. Не благодари. Ступай.
Тимоша, все еще не веря, что гроза миновала, и его не будут казнить, сначала нерешительно отступил на шаг и только потом развернулся и вышел из шатра.
Кутайсов посмотрел ему вслед и вернулся к своим бумагам.
- Может быть, он прав, - проговорил он, и в его голосе можно было различить, что к его голосу примешивалось и облегчение и даже какая-то надежда.

                42

Когда Аким добрался до Выселок пожар уже погас. Только торчали обугленные печные трубы, и ветер веял седую золу. Он опоздал. Выселок больше не было. Осталась только береза.
Та самая злосчастная береза над обрывом, с которой все и началось. Раскачивался под ветром обрывок веревки, который так и не сняли с ее ствола.
Повесили ли кого-нибудь на ней, или Тимоша все-таки ушел?
- Эх, зря они это, зря, - послышался над ухом голос Евсея. - Помянут они еще это дело. За нашим атаманом не пропадет!
- Уйди, - шевельнулись губы Аким.
Один он медленно пошел вдоль улицы. Только угли и пепел. Они все-таки сделали это. Как поднялась рука? Как человек вообще может такое сделать?
Восемь дней. Только лишь восемь дней назад еще стояла на крутом берегу над рекой деревня. А теперь только пепел. Пепел. Угли. Остовы печей. И шелест ветра. Никого. Не верилось. Не верилось, что это вообще возможно, что кто-то может это сделать. Но вот они, угли - перед глазами.
- Атаман!
Кто это?
- Атаман! Тут живые!
- Живые? Ваня, кто тут может быть живой?
Аким остановился. Вот оно. Тут была его изба. А теперь пепел. И кости.
- Постойте, атаман! Стойте! Живые тут!
Аким, поднял на Ваню невидящий взгляд.
- Вот, атаман. За ручьем прятались. В ивняке, - доложил Ваня и усмехнулся. - Когда сюда шли не иначе едва по головам не протопали.
Рядом с Ваней обнаружились двое. Плотник и кузнец, узнал Аким. Только теперь у них все головы седые.
- Аким? - вдруг заговорил кузнец. - Точно, Аким. Кому, как не тебе. А деревню нашу сожгли, Аким. Всю сожгли. До бревнышка.
Аким стоял и слушал, как говорит кузнец. Тот самый, от которого он за всю жизнь не слышал ни слова. И смотрел. Как трясутся губы плотника.
- Мы прятались. Прятались мы. Кузнец сказал нельзя прятаться. Я его увел. И мы спрятались. Как увидел я солдат, так и сказал - прятаться пойдем.  Он сказал - нельзя. Не положено сказал, от бар прятаться. Очень он удивился, что я заговорил. А как же нельзя прятаться, когда надо? А он говорил, что нельзя. Что надо выйти. Только я его не пустил. И мы спрятались. А они всех собрали. Всех-всех. Совсем всех. И рубить стали. А которые домой побегли, тех с домами пожгли. Всех пожгли, Акимушка. Совсем всех. Что же это? А? Что же это?
Всех пожгли. Аким огляделся. На душе было пусто и горько. Только пепел. Плотник все говорил и говорил, но слушать Аким больше не мог. Сил не было. Только злость. Страшная злость. Беспощадная. Больше никого не осталось. Никого. Ни матери. Ни отца. Ни братьев. Ни Аннушки. 
Даже юродивого Вени нет. Никого.
И Веня не спасся. Когда приказные восемь дней назад за Акимом побежали, мать Вени укрыла его на чердаке. Там он и был, когда деревню стали жечь. Ни приказные, ни солдаты, ни боярские холопы не стали заглядывать в дома. Жгли так. Вместе со всем и всеми. Чтобы не повадно было. Чтобы впредь. Теперь у него ничего не осталось. Совсем.
- Теперь спросишь, что дальше будет? - Деркач стоял рядом.
- Нет, - качнул тяжелой головой Аким. - Я знаю.
Деркач хмыкнул. Огляделся. Ковырнул обгорелое бревно:
- Ну где-то так я и предполагал, а что это тут? Ну-ка кроха, иди-ка сюда.
Он нагнулся к угольям и принялся что-то вытаскивать из-под обгорелой печи. За его спиной было не видно, что же он вынул.
- Ну, малыш, ну, - приговаривал он. - Не бойся, теперь все обойдется. Все в порядке будет. А остальные где? Давай-ка, созывай. Попробую вас пристроить.
Сунув какой-то мохнатый клубок за пазуху, Деркач пошел по деревне, то и дело нагибаясь к очередной печке.
- Не бойтесь, робятки, обойдется. Давайте за мной. Пристрою. Были домовые, побудете тележные. А там что-нибудь и подвернется. Свои люди, сочтемся. А этого сурового не бойтесь. Он вам не страшный. Смелее! Домовенков трогать нельзя. Домовенки должны жить!
Холопы и дворовые на тыне усадьбы Потайшина были обеспокоены. Не выпускали из взмокших рук сабель, ружей, луков и дубин. И напряженно всматривались в поля вокруг усадьбы. Особенно со стороны сгоревших Выселок. Поговаривали разное.
- Да ну вас, пустобрехи. Где же это видано, чтобы крепостной на своего барина поднялся? Да никогда.
- А ты слыхал, как он Глинское поместье спалил?
- А Хомутовых?
- А Чирских, а городских? Говорят, татей нагнал тьму. Целую тыщу. И всех порубил. И девок, и детей.
- Точно. И я слыхал. А сейчас сюда идет.
- А татей у него еще больше.
- Говорят, совсем лютый зверь стал. Совсем.
- Да брешут все! Я вам говорю - брешут!
- Правильно его деревню пожгли.
- Да ты, что такое говоришь-то?
- А что? А то еще вот каждый крепостной так! А? То-то. Другим не повадно будет.
- Ой, не приведи, господь!
Как на зло, главный распорядительный холоп ничьих сомнений не разрешал. Все ходил по двору, поднимался на тын, по крыльцу усадьбы топтался. На дворовых девок покрикивал. А так молчал. Только поджимал губы и морщил подбородок.
Не мог разрешить сомнений и барин. Приказав холопам и дворовым вместе с приказными спалить Выселки, он всю ночь кутил с полицейским приставом и сейчас спал, мертвецки пьяный.
- Ой. Идет кто-то.
- Где? О! Точно идет.
- Здоровый. Никак подручный и идет.
                43

- Точно он!
Один из холопов мигом сбежал по ступеням во двор и кинулся к старшому:
- Аким идет! Один. Безоружный вроде.
Старшой промолчал, сосредоточенно нахмурив брови.
- Ворота открывать? - поторопил холоп, притоптывая.
- Я те открою! - рыкнул старшой и полез на тын.
По дороге от Выселок действительно шел Аким. Один и без оружия.
- Сдаваться идет.
- Точно. Сам явился.
- А говорили народу у него тыща!
- Кто ж против своего барина-то пойдет?
- Никто, известное дело. Вот и сдается.
- Одумался.
- Ну что, открыть ворота?
Старшой напряженно всмотрелся в дорогу, в ближний ложок, проходивший с другой стороны под самой усадьбой.
- Не открывать. И приготовьте луки и ружья, - проронил он.
По всему тыну заскрипели луки. У многих холопов руки предательски подрагивали. Тетива выскальзывала из мокрых пальцев. Наслышанные про зверства бунтаря боялись и холопы и дворовые.
Аким шел глядя остановившимся взглядом прямо перед собой. Совершенно один. Безразличный и опустошенный. Вот уже и стены поместья.
Совсем недавно каждую неделю он приходил сюда на барщину. И сердитый старшой с криком давал ему работу. А иной раз и плетью потчевал.
Аким подходил ближе и ближе, но ворота оставались закрытыми. Могучие дубовые ворота. Так просто их не взять. Если сами не откроют. Неужели не откроют?
От они все ближе, ближе. Вдруг стало слышно, как внутри забегали, заскрипел засов, створки дрогнули и отворились.
Холопы с опаской косясь на него пропустили внутрь.
Аким прошел прямо во двор, где уже собралась почти вся дворня. Холопы облегченно слезали с тына, уже не так страшась грозного бунтаря.
Во двор вышли даже женщины, поглядеть на невиданного крепостного, поднявшего руку на барина и пошедшего противу закона.
- Это Аким и есть?
- Точно, он и есть.
- Постарел-то как.
- Ой, мамочка, за лето постарел.
Навстречу вышел старшой. С любимой им плеткой. Аким остановился в посреди двора. Заинтересованная происходящим дворня стянулась вокруг него широким кольцом. Даже ворота затворить забыли.
Старшой подошел к нему поближе и остановился в одном шаге. Он не доставал Акиму и до плеча, но всегда смотрел при этом, как-то сверху вниз.
Так же зло морщась он давал задание на барщину. И порол чуть, что с таким же лицом. Больше всего на Выселках боялись старшого. Так барина не боялись, как боялись его. Боярин далеко, а старший холоп близко.
- Что, собака, одумался? - выплюнул он и замахнулся плеткой.
Только ударить не успел. Аким левой рукой схватил его за предплечье, а правой ударил в лицо. Сильно. На смерть. Хрустнули тонкие кости носа, расщепляясь и проваливаясь куда-то вглубь.
Старшой остановился на полушаге и осел. Аким оторвал от него взгляд и посмотрел на остальных. Зло. Беспощадно.
Истошно заверещали женщины. Кольцо дворни вокруг парня колыхнулось. Холопы по большей части отшатнулись, дворовые оказались посмелей. Они бестолково размахивая саблями и дубьем, мешая друг другу и грязно ругаясь для смелости кинулись на бунтаря.
Акиму не было страшно. Ему было все равно. Он резко развернулся, обрушивая тяжелый кулак на чье-то лицо. Схватил левой рукой дубину вместе с чьей-то рукой, вывернул так, что послышался хруст. А правой рукой бил вновь и вновь.
Все было почти, как в деревне, когда сходились с мужиками стенка на стенку. Только теперь он был один. И теперь все было всерьез.
Гораздо здоровее любого дворового, или холопа, он расшвыривал их, как псов. И не каждый вставал после его удара. А бил он много и часто, вертясь с неожиданной для его размеров скоростью.
И ни дворовые, осаждавшие Акима, ни оторопевшие холопы не заметили, как в ворота вбежали тати. Без крика и свиста они принялись резать всех, кто держал в руках оружие. А остальных сбивали в кучу посреди двора.
Сноровисто под ставшие уже привычными крики баб тати разбежались по всему двору, ворвались в усадьбу.
Кольцо вокруг Акима быстро поредело. Но вслед за своими татями он не пошел. Остался стоять во дворе, зло полыхая взглядом. Ему хотелось убивать, и его тати убивали.
Только один раз он сдвинулся с места. Когда заметил, что один из татей не удержался и поволок за амбар девицу. Та уже сорвала от крика голос и только судорожно хрипела.
Ничего не говоря, Аким подошел к разбойнику, ухватил его за плечо, развернул и ударил в живот. Тот осел вдоль стены амбара, судорожно хватая воздух.
- Моих людей бить? - взревел Деркач, случившийся рядом.
Аким развернулся к нему и полоснул взглядом, губы нехорошо ощерились. Лицо Деркача дернулось, и он отступился. Почти по-звериному рыкнул и исчез, погнавшись за каким-то холопом.
Вскоре все было кончено. Добро свалено в кучу во дворе, холопы и дворовые сбиты в кучу в перед крыльцом. Отдельно стоял, шатаясь барин.
                44

Похоже было, что он со хмеля все еще ничего не понимал.
В этот раз Аким велел кресло не выносить. Он поднялся на крыльцо и уселся на самой верхней ступеньке. Позади него и на лестнице встали тати. А за спиной Ваня, Евсей и Деркач.
- Барина, - приказал Аким.
В тот же миг двое татей державших барина подтолкнули его к крыльцу. Барин встал шатаясь, поводя головой из стороны в сторону. Барыню, кинувшуюся, было к мужу оттеснили назад. К остальным женщинам.
- Ты приказал сжечь Выселки? - зло спросил Аким.
Барин поняв, что обращаются к нему, поднял взгляд и попытался рассмотреть, кто с ним заговорил.
- Эй, да ты крепостной! - взвыл он, разглядев Акима.
- Ты приказал сжечь Выселки? - повторил Аким.
- Верно, ты же мой крепостной, - с трудом проговорил барин. - Как смеешь сидеть, смерд?
Пошатываясь, он начал подниматься по лестнице.
- Выселки сжечь приказывал? - встал ему навстречу Аким.
Но барин, как будто не слышал. Он поднимался по ступеням крыльца, сообщая:
- Совсем распустились. Учить вас надо. Вот я тебя сейчас поучу. Вот я тебя.
Подойдя к Акиму барин понял, что смотрит ему, и без того высокому а сейчас еще и стоящему на ступени ниже его, в живот.
- А ну, нагнись, - приказал боярин. - Пороть его! Ну-ка!
Не удержав злости, Аким поднял руки, схватил боярина за шею и стал душить. Тот побагровел, задергался. Завопила боярыня.
- Что ж вы ироды делаете! - вскрикнула она и кинулась к мужу, но тати тут же грубо оттолкнули.
Когда барин обмяк, Аким разжал руки. С глухим стуком тело покатилось вниз.
- Суд, - проговорил Аким и обвел взглядом собранных во дворе холопов и дворовых. - Сейчас вас судить будем.
- Верно атаман! - поддержали его тати.
Некоторые грубо засмеялись.
- Верно! Пусть баре нашей правды отведают!
- Барыню. - приказал Аким.
Тати тут же подвели к крыльцу барыню. Вне себя от плача, она упала на землю и поползла к телу мужа.
- Держите ее! - приказал атаман и тати тут же подхватили ее.
- Ну, - сказал один из них. - Буде тебе дергаться. Слушай!
- Крепостных порола? - спросил Аким.
Та с трудом поняла, о чем ее спрашивают и удивилась:
- Как же не пороть?
- Била? Плетью стегала?
Та все-таки подняла раскрасневшиеся глаза и посмотрела прямо на Акима.
- Конечно! Вас, крепостных только так учить и можно! Только так и надо! Чтобы не повадно.
- Повесить! - коротко бросил Аким.
- Верно! - подхватили остальные. - Верно! Мало она еще крови нашей попила!
Дворовые девки завыли, а барыню с гордо вздернутой головой потащили назад, к воротам. Она уже совсем ничего не понимала.
- Так их! Суди атаман!
Каждого из холопов и дворовых вызвал потом Аким. И с каждого спросил: ходил ли тот жечь Выселки. Бил ли холопов и крепостных. Под его яростным взглядом ни у дворовых, ни у холопов, привыкших подчиняться, не было сил солгать.
И они признавались. Как палили деревню. Как били и пороли крепостных на барщине и просто так. По приказу барина, или старшого, или по своей злобе. И особенно много таких было среди холопов. Среди подневольных.
Поместье пылало. Отойдя подальше от свирепого жара, Аким стоял и молча глядел на то, как огонь пожирает дом его барина. На балке над воротами покачивались тела повешенных.
Боярыня, холопы, несколько дворовых. Трещали тяжелые бревна, искры взлетали выше деревьев. Но легче Акиму не становилось. Он понимал, что бар надо бить и бить. Что никто из них не остановится.
В отдалении тати грузили на телеги, которых уже стало множество, взятое в поместье. Некоторые тати так же смотрели на огонь. Многие шумно обсуждали суд Акима.
Неподалеку стоял Деркач и что-то яростно объяснял Ване. Но Аким не видел ничего из этого. Он смотрел, как горит поместье его барина.
Теперь ему уже нет пути назад. Теперь не отступиться. Для крепостного нет ничего страшнее убийства своего барина. Только поднять руку на закон. Но разве может человек такое помыслить?
На душе Акима было пусто и горько. Позади было только пепелище Выселок. Впереди - пылающее поместье. Больше ему ничего не осталось. Теперь баре и приказные не отступятся. Но не отступится и он.
Как странно все сложилось. Пошел бы назад другой тропинкой и все было бы иначе. Узнал бы, что приказные выпороли Тимошу. А осенью женился бы на Анне. Нарожали бы детей. И так бы и жил. Днем работал, вечером пил.
Разве это жизнь? А какой еще может быть жизнь? Как еще бывает?
- Слышь, Атаман, - позвал подошедший Евсей.
Аким кивнул, по-прежнему глядя на огонь.
- Тут холопы сказали. За тебя приказные награду объявили. Теперь тебя искать будут.
                45

Аким кивнул.
- Не боишься? - усмехнулся Евсей и тоже взглянул на огонь. - А и верно. Чего нам бояться?
Он постоял рядом, смотря на свирепое пламя.
- Мужички довольны. Понравилось им бояр судить и поместья жечь, - задумчиво проговорил Евсей. – Только, как-то мне не по себе. Может, зря я свой Дальний лес оставил?
Аким не ответил. Не двигаясь и почти не мигая, смотрел на почерневшие стены, на высокое пламя. Сзади подошел Деркач.
- Атаман. Нехорошо это, атаман, - проговорил он. - Мужички не довольны, что ты не всю долю делишь. Так не годится!
Аким не пошевелился.
- Чего молчишь? Не довольны мужички. Понял, нет?
- Ты чего? - ответил за атамана Евсей. - Тебе ж сразу говорили, что так будет.
- Оно-то так. Но где ж это видано? Вместе бар жечь, вместе и долю делить. Понял, нет?
Евсей, собрался было ответить, но тут заговорил Аким.
- Возьмешь своих, пойдешь на Рядова, - проговорил он. - Братья  покажут.
Деркач оскалился:
- Своих? Да моих-то меньше полторы дюжины! Они ж нас положат!
- Рядов пьяница, - проговорил Аким. - У него дом прямо в селе стоит. Справишься. Барина убьешь. Дом спалишь.
Деркач довольно осклабился.
- А мы на Савойских пойдем. А оттуда к логу. Братья тебе покажут. Догонишь.
- Это ты хорошо решил! - развеселился Деркач. - Все, как надо сделаем! Понял, нет?
Деркач мигом отправился собирать своих.
- Ты что, Атаман? - удивился Евсей. - Он же никого не пожалеет. Ни детей, ни баб!
Аким опять замер не двигаясь.
- Ты что, нарочно? - вдруг понял Евсей. - Ты нарочно все это? Ну, ты даешь.
Евсей оборвался, не договорив. Потрясенно он смотрел на Акима.
- Что ты затеял, а? Бар бить и резать. А потом? Что потом? На царя пойдешь?
Аким вдруг повернулся к нему, глаза горели местью и отсветом пламени, но вместе с тем была в них еще что-то. Странное, беспомощное.
- Не знаю Евсей, - ответил он. - Но разве дальше так можно жить?
- Как?
- Родился крепостным - всю жизнь на барина. Пахота и барщина. И порка. Ушел в тати - сиди в лесу, не вылезай. А вылезешь - загонят обратно. Ради чего все?
- А как иначе-то?
- Не знаю, - покачал головой Аким. - Не знаю Евсей.
Евсей не ответил и они молча продолжали глядеть на огонь. Позади застыли тати. Грязные, с дубинами и ножами. Но уже почти такие же гордые, как и настоящие баре.
С треском и ворохом искр упала, раскатываясь на пылающие бревна, стена, теперь только догореть и вскоре уже на месте поместья останется только белый пепел и зола.
Аким отвернулся от огня:
- Собирай всех, будем коней пристраивать.
- Куда? - удивился Евсей.
- Если у меня уже охрана есть, - усмехнулся Аким, - будет и конница. А тебе быть первым генералом.
Евсей улыбнулся и умчался собирать татей.
Плохо ли хорошо, но в седле держались почти все. Все-таки все в детстве гоняли лошадей в ночное. Другое дело, что эти кони и норовистее и резвее были деревенских битюгов.
Из восьми десятков вызвались попробоваться полсотни. Многим хотелось стать конниками. Шутка ли, из татей до конника подняться. Пускай не настоящего. Но чем Аким бар хуже? Ничем. Любого спалит!
Под смех и подзуживание остальных, тати по одному влезали на гордых боевых коней. Затем один принимался водить коня по кругу постепенно увеличивая ход коня.
Сам конюший отнесся к затее атамана с недоверием. Его больше веселила мысль, что простые тати на настоящем боевом коне удержаться и смогут потягаться с солдатами. Но остальным татям затея пришлась слишком по вкусу.
Хождение по кругу прошла только три десятка вызвавшихся. И Евсей себя действительно хорошо показал. В седле он держался уверенно.
Затем, не без ехидной ухмылки, он предложил воткнуть шест, пусть конники по нему с наскоку с саблей попадут.
Это испытание порадовало татей еще больше. Очень уж потешно падали с коней конники. Даже Евсей с первого раза по шесту не попал, свалившись на землю под смех остальных.
Но худо-бедно два десятка набрали. Новоиспеченные конники ходили гордые и важные. И чувствовали себя сразу на голову выше остальных разбойников.
Даже Аким улыбнулся, на то, как те гордо вышагивали со своими конями, хотя стоило кому из этих самых коней заупрямиться и конник выбивался из сил, а сделать ничего не мог. Один Евсей хмурился, заявляя, что сгубят они коней. Как есть сгубят.

                46

И еще несколько обеспокоился Ваня, его самого в конные не взяли, а количество охраны уменьшилось. Четверо из них оказались годны к лошадям. Так что теперь у татей была дружина из девятнадцати охранников и двадцать один конник. Даже шутливо провели посвящение.
Разобравшись со всем, принялись собираться. Почти все уже было готово, как вдруг к Ваня доложил:
- Атаман! Там торгаша поймали. Ведут!
Аким велел не прекращать сборов, и пошел поглядеть.
Торговцем оказался худой человек с небольшой коляской, в которую была запряжена такая же худая лошадь. Он с испугом глядел на окруживших его татей и, когда увидел могучую фигуру Акима, совсем сомлел от страха.
- Куда шел? - спросил его Аким.
- Не губите! - испугался тот и замахал руками. - К Рядову шел. А потом к Савойским собирался.
- Что ж, ты, - усмехнулся один из разбойников, - не слыхал, что в этих краях новый барин нашелся?
Торговец замотал головой.
- Не успел. Я в города не захожу. У меня товар редкий. На базаре торговать смысла нет. Вот хожу по поместьям.
- А чем торгуешь? - спросил Аким.
Торговец спохватился, поняв, что эти люди могут все отнять, а потом махнул рукой. Все одно уже пропал, видно.
- Пряностями торгую, атаман, - кивнул он.
- Это что такое?
- Травы пахучие. Их для запаха, для вкуса добавляют.
Суетливо торговец вытащил множество небольших мешочков принялся развязывать тугие узлы.
- Вот, - ткнул он под нос Акиму один мешочек, а потом еще один, - это черный перец. А это корица. Их для вкуса добавляют. Чувствуешь, атаман, какие ароматные?
Аким поморщился. Незнакомый запах был слишком резким и не особенно приятным. Едва он отвернулся, другие тати живо выхватили у торговца мешочки и пустили по рукам. Тот побледнел:
- Осторожнее! Это все очень дорогое! - вскричал он.
Тати заинтересовались.
- Не всем по карману, - поспешил торговец, - потому берут мало и редко. Вот и хожу по барам.
Аким думал, что делать с торговцем. Тати смеялись:
- Ну, его!
- Сжечь отраву, а самого повесить!
Торговец задрожал.
- Отпустить, - решил Аким и объяснил. - Нам его товары без пользы. Продать вряд ли удастся. А губить добро - негоже. Пусть идет.
Торговца отпустили и нестройная толпа татей вслед за вереницей телег, наконец выступила в путь. К Акиму опять подошел Евсей.
- Куда пойдем?
- Слышал же, - усмехнулся атаман. - Сначала на Савойских, а потом к логу.
- К логу все-таки, - нахмурился Веретено. - Я тут мужичков поспрашивал, Лог это городок зовут? Неужли ты город хочешь опять взять?
- Он маленький, - пожал плечами Аким. - И воинской команды в нем нет. Там инвалидная команда стоит. Одолеем. Нам оружие нужно. Там самое оно и отыскать.
- Воля твоя, - пожал плечами Веретено.
Однако трагическая развязка была предопределена. Губернатор выделил на уничтожение крестьянской вольницы Акима кавалерийский эскадрон и батальон пехоты.
В начале ноября воинская команда начала наступление на село Кротово. Отряд, как это было не раз, растворился в лесах. Часть его во главе с атаманом Акимом, раненым в ногу в бою за родные деревни, укрылась среди болот на острове. Место было потаённым: непроходимые заросли карликовых берёз и осин, мелкий кустарник, камыш да кочки.
Повстанческий отряд, как стало известно,  погиб в результате предательства. Во время поисков отряда Акима на одной из дорог, ведущих из леса, встретили полицейские приставы цыгана. 
- Что цыгану делать в болотах? Ясно, идет от татей.
Схватили его и устроили допрос с пристрастием.  Долго молчал цыган, только отнекивался: «Мол, не знаю ничего».   И тогда пошёл офицер на хитрость: провёл пленника перед строем лошадей и посулил: скажешь, где Аким, - возьмёшь любого коня, какой понравится. И дрогнуло сердце у сына вольного племени. Сверкнул  он чёрным глазом и согласился.
Солдаты шли всю ночь, старательно обходя населенные пункты, справедливо опасаясь, что местное население непременно предупредит Акима о продвижении.
Офицер в своем донесении писал, что утром они окружили остров с трёх сторон. Повстанцы не ожидали предательства, - кто мог найти их в этих глухих болотах?  Одни ещё спали, другие  были заняты обычными утренними хлопотами. А кто-то и веселился - нападавшие слышали, как играла балалайка. 
Они настолько были уверены в своей безопасности, что не выставили даже дальние посты, только ближние. Да и те не слишком опасались нападения.
Здесь офицер слукавил. Если учесть, что, судя по его же донесению,  со стороны солдат потерь не было, убиты и ранены лишь несколько лошадей, то повстанцев, скорее всего, захватили врасплох, и открыть огонь успели лишь те, кто не спал и успел схватить оружие - огонь беспорядочный, неприцельный.  Нападавшие тоже почти не стреляли, - рубили: «Рубилось всё, что попадало под руку».
                47

На острове погибли сто сорок человек. Их  можно было захватить живыми, но, видимо, была такая установка - пленных не брать. 
Свидетельства об обстоятельствах смерти самого атамана Акима расходятся. Одни говорят, что его зарубили.  Другие, - что он застрелился, когда солдаты окружили остров. Вторая версия заслуживает больше доверия.
Власти было выгоднее взять Акима живым, устроить над ним суд - показательный, с вынесением жестокого приговора, чтобы впредь никому не повадно было. Недаром же  тело убитого атамана долго возили по окрестным селам, чтобы люди убедились: легендарный атаман мёртв.
Но даже после смерти Аким был страшен для своих врагов.  Пугала сама мысль, что, будучи похоронен по-людски, в родной деревне, он может стать символом народного гнева, а могила его - местом поклонения.
В день похорон в деревне появились полицейские. Они хотели увезти с собой тело непокорного атамана, разрубить его на куски и разбросать в степи на съедение волкам.  Могила атамана была утрачена в истории.
И ещё один момент. Зверства обе стороны творили ужасные.  На  этом фоне диссонансом звучал приказ полковника Рейтеля, в котором он предлагал устранить мародёрство, принимать по-братски захваченных в плен крестьян, солдат и офицеров, виновных в самосудах и жестокости привлекать к ответственности и наказывать  теми же способами, что и пострадавших.
- Убитых, - вспоминают окрестные крестьяне, - привезли в село смёрзшейся грудой, голых, изуродованных, с выколотыми глазами и вспоротыми животами. Смерть спаяла их навсегда, - их даже не смогли внести в избу. Так и похоронили в одной братской могиле.
Восстание крестьян в основном было подавлено уже в том же году, однако последние очаги сопротивления под руководством атамана Деркача были потушены лишь на следующий год.