Месть

Заякин Б. Н.

                Историческая быль времен Стеньки Разина. 

                “Месть”.

                1

Давно это было. В 1671 году, в августе месяце, по дороге, составлявшей боковое ответвление от большой дороги в Саранск, проезжали двое путешественников, один был лет двадцати семи, другому, по его черной с проседью бороде и морщинистому лицу, казалось под сорок.
Молодой был одет в суконную чугу вишневого цвета с короткими рукавами, достигающую до колен, и с нашивками голубой материи вдоль переднего разреза, на которых прикреплены были петли с пуговицами, пояс из полосатой материи белого, черного и алого цветов обхватывал его стан, за него был заткнут кинжал в ножнах и пи¬столет, на левом боку пристегнутая к поясу на серебря¬ной цепочке сабля.
Подол чуги окаймлен был широкою желтою полосою; из-под него выказывались штаны малинового цвета, убранные в большие сапоги, которые были некогда зеленые, но от пыли порыжели.
На голове у него была четырехугольная шапочка с раздутыми углами, красного сукна с околышем из собольего меха, фигура этой шапочки обличала малороссийское происхождение.
Такие шапки стали входить в употребление только после присоединения Малороссии, и то преимущественно между служилыми, перенимавшими этот покрой в стране, где бывали.
За широким седлом, состоявшим из раскрашенной пестрыми узорами луки, желтого чепрака и зеленой подушки, был прикреплен такой высокий чемодан, что почти достигал до плеч всадника, и всадник мог облокачиваться на него, как на спинку кресла.
На внешней стороне были привязаны к нему овчинная шуба и бурка из верблюжьей шерсти, а между ними и всадником прикреплено к седлу ружье, положенное поперек.
На правой стороне зацеплялся за луку седла мешок с сапогами и пороховницей, в нем был другой мешок с сухарями и вяленой рыбой, на левой висела большая медная сулея, привязанная цепочкой к седлу.
Так как тогда было время утреннее, то на молодце поверх чуги был накинут опашень темно-зеленого сукна с широкими желтыми нашивками и длинными рукавами, которых концы спускались ниже стремян.
Когда солнце пригревало, он скидывал с себя эту верхнюю одежду и привязывал к чемодану. Сбруя его лошади была украшена множеством маленьких серебряных блях.
Подле ушей лошади были на каждой стороне по два бубенчика, а под мордой висели два длинных сборных, расширяющихся к концу ремня, окованные серебряными бляхами по каждой сборке или чешуе. Звук бубенчиков на далекое пространство кругом разносился в утреннем воздухе.
Другой, ехавший позади молодого, был одет в кафтан синего сукна с зелеными нашивками, застегнутый большими медными пуговицами, за красным шерстяным поясом был у него заткнут огромный складной нож, на голове была остроконечная войлочная шапка.
За плечами у него был привязан саадак со стрелами и лук. Позади него торчал чемодан, а на нем два больших уз¬ла, на правой стороне у стремян висел мешок, на ле¬вой - баклага с водою, у стремян с обеих сторон было заткнуто по копью. Лошадь его была не так породиста, как у ехавшего впереди, сбруя с простыми медными бляхами.
Первый из путников был Федор Ненашев, дворянский сын, возвращавшийся из похода в Мало¬россию, на родину, второй - его слуга, какое имя дано ему было при крещении, мало кто знал это, и все звали его Охримом.
Тогда, как известно, оставался еще обычай давать, кроме крестного имени, другое, составленное на своем языке, и по этим именам людей чаще звали, чем по крестным.
Федор Ненашев был сыном Ильи Алексеевича Ненашева, жившего в Саранском уезде, в селе Ненашевке. Его отец и дед были сыны бояр¬ские, взращенные на карельской земле.
После Столбовского договора, когда Московское государство долж¬но было купить спокойствие ценою Водской пятины и Карелы - древних волостей Великого Новгорода, - многие из помещиков не захотели служить свейскому государю, покинули свои имения, прибыли в Москву и били челом государю поместить их в Московском государстве. Алексей Дормидонтович Ненашев был в их числе.
Не так скоро дело делается, как сказка сказывается. Переселенцы оставались без поместьев целых семь лет, даром, что везде были неисповедимые пространства пу¬стых земель, и отвести земли можно было не только не¬скольким карельским помещикам, но такому же числу людей, сколько было тогда в Московском царстве, и тогда бы еще все отзывалось пустырем.
Алексей был грамотнее против своих товарищей, и по¬тому писал за всех челобитные за челобитными, ста¬раясь разжалобить правительство уверениями, что они и босы, и голодны, и холодны, и с женушками, и с де¬тишками волочатся меж дворов и умирают голодною смертью.
Но Поместный приказ привык к такого рода трогательным выражениям и не принимал всякое лыко в строку, а по обычной беспечности откладывал эти челобитные на прежние годы.
Дворяне же хоть и опи¬сывали свой голод, а при каждой новой челобитной все-таки должны были являться с пирогами да оладья¬ми к приказному люду, чтобы, по крайней мере, не смот¬рели на них волками.
Наконец, после многолетних про¬торей и убытков последовал указ от царя и великого князя Михаила Федоровича всея Руси - поместить перешедших из-за свойского рубежа в украинных го¬родах на саранской черте.
Тогда сплошь от Волги до Дона и до Воронежа проводились валы и по ним строи¬лись города, острожки и засеки, хотели заселить пус¬тые земли. Возникали города Тамбов, Шацк и другие, в их числе и Саранск.
Около этих городков являлись сельца, деревни, майданы между мордовских и чувашских селе¬ний, и последние исчезали с появлением русских. Жите¬ли их убегали в леса, и хотя должны были все-таки признавать власть белого государя, но старались жить как можно подальше от пришельцев со своей верой, им становилось жить небезопасно поблизости от христианских церквей.

                2

Русские жители этого края, кроме помещиков и служилых в городах и слободах, построенных близ городов, были по селам отчасти гу¬лящие люди, то есть не записанные в тягло от отцов дети, от дядей племянники, а отчасти беглые.
Им здесь было безопасно на долгие десять лет, после которых они могли оставаться свободными и не бояться сыска от вотчинников, старост и приказчиков. Помещики, ко¬торым раздавались земли, зазывали к себе такой народ, а другие приводили с собой холопов и крестьян из вер¬ховых городов, то есть из северных провинций.
Эти воз¬никшие селения стояли одно от другого верст на трид¬цать и на пятьдесят; все были приписаны к тому или другому городу и вместе с городом составляли уезды.
Воевода того города, куда приписывалось селение, дер¬жал суд и расправу над его жителями, высылал поме¬щиков на службу, посылал служилых собирать с людей царские дани, выгонять народ на городовые работы и скликать их в город в осаду, когда слышал вести о приближении неприятеля.
Алексея Ненашева произвели в дворяне. В чем заключа¬лось различие между дворянином и сыном боярским, этого, кажется, еще не решила археология наша, но, во всяком случае, дворяне получали больше жалованья, назначались на лучшие места к службе, и вообще их считали за лучших людей, по выражению того вре¬мени.
Ненашев получил пятьсот четей в поле, кроме того, копен двести пятьдесят сена, да леса совместно с другими поверстно. По воеводской разверстке, рядом с Ненашевым дали жеребьи его сверстникам, пришедшим с ним из Карелы.
Земляки вы¬брали себе усадьбы на реке Иссе один близ другого, дали обещание создать церковь и начали тотчас стро¬ить себе дома. Немедленно стали набираться к ним разные охотники селиться.
Один за другим являлись бездомные бобыли и захребетники, в лаптях, дырявых шапках, в зипунах с заплатами, с заплечным мешком, где было по две рубахи, праздничный зипун да сухари.
Один и тот же тулуп служил и летней и зимней верх¬ней одеждой, разница была та, что зимой его носили шерстью к телу, а летом вверх. В воеводской памяти было сказано, чтоб принимать только по проезжим па¬мятям и по отпускным, а не беглых, но распоряжение это во всей силе оставалось на бумаге, на деле же правительственный порядок исполнялся только тем, что по¬мещик спрашивал приводимого, откуда он.
В таком слу¬чае ответ был почти ложный. Если б захребетник и не знал за собой греха, и тогда бы не сказал правды, так уж было принято. Коль скоро человека допрашивали с видом власти и закона о его житье-бытье, надобно было лгать.
Одни отдавались в крестьяне, другие в холопы, третьи в бобыли. Холоп жил во дворе, только не¬многих выселяли в так называемые людские дворы, во всяком случае, они делали то, что им прикажут, и не были обязаны ничем заранее определенным.
Крестьянин получал надел-жеребье земли и справлял за него повинность, а бобыль исстари не брал жеребья, потому что не в си¬лах был с ним справиться, и жил у помещика на осо¬бых условиях, которые уже тогда заменялись произво¬лом владельца.
Селение, основанное Ненашевым с товарищами, разрасталось, лет через пять владельцы исполнили свой обет и построили церковь. И великая радость была всем прихожанам, когда ее освящал саранский прото¬поп.
Ненашев был между всеми важнейшее лицо, и оттого село называлось само собою Ненашевкой, хотя другие помещики упрямились. Церковь освящена была во имя Покрова Богородицы, в память того, что в этот день прибыли в первый раз на место помещики.
Ненашев, чтоб избегнуть зависти, сам предложил назвать село Покровским, но имя Ненашевка усвоилось ему более, и даже писцы записали в писцовых книгах: “Село Покровское, Ненашевка тож”.
Проживши на новоселье лет пятнадцать, Алексей Ненашев преставился и был погребен в созданной им с товарищами церкви. Он оставил троих сыновей: Петра, Илью и Севу. 
Имение не разделилось: братья жили вместе, и Петр заступил место главы се¬мьи. Последние годы царствования Михаила Федорови¬ча и первые Алексея Михайловича протекли мирно, и помещики, не тревожимые службою, спокойно занима¬лись хозяйством в своих поместьях.
Только изредка посылали их к астраханским степям, прослышав о за¬мыслах ногайских мурз, случалось тоже раза три хо¬дить усмирять мордву, которая вздумала было не пла¬тить меду и воску.
Старое оружие, привезенное Алексеем из Карельской земли, лежали в кладовой и покры¬лись бы ржавчиною, если б Петр не чистил их и не выносил ради забавы, которые учреждал с соседями, что¬бы не разучиться воинскому делу.
В летние праздники, созвавши соседей и собравши слуг, он затевал стрельбу из ружий и луков в цель, назначал за то награды, поил и дарил слуг, которые показывали ловкость, тогда и взапуски бегали, и боролись, и рубились на саблях.
Петр очень любил охоту, держал большую псарню и часто осенью и зимой выезжал с соседями и с толпою кре¬стьян и людей сражаться с волками и медведями, ко¬торых тогда было много в том крае.
Были у него и со¬колы, он выезжал с ними на ставки за село, иногда же, когда ему приходила охота, то занимался рыбною лов¬лею. Он был чрезвычайно гостеприимен, и каждое вос¬кресенье все соседи помещики считали обыкновением ездить к нему обедать.
Такие обеды шли часа по четы¬ре, а после обеда гости, нагруженные вином и медами, отправлялись с ним за двор на воинственные забавы. В большие праздники устраивал он пиры, как говорилось тогда, такой пир длился до ночи.
Покончив яства, гости должны были пить разные за¬здравные чаши, а умельцы потешали честную беседу громкими песнями. Хозяин со всеми жил в ладах и умел погашать всякое возникающее несогласие. Одного слова его довольно было, чтобы помирить поссорившихся.
- Кто своему брату недруг, тот не ходи ко мне, - говорил он и тотчас сводил врагов вместе и давал им пить из серебряной чаши, на которой было вычеканено мудрое изречение о кратковременности жития сего и о пользе любви и согласия.
Читать он сам не умел и не занимался ничем церковным, однако знал на память не¬сколько выражений из святого писания, относящихся к сою¬зу между ближними и ко вражде, с иноверными язы¬ками.

                3

Живой, деятельный, веселый характер не склонял его к хозяйственным занятиям. Меньшой брат Сева, нрава тихого и флегматического, предался всею душою земледелию и с весны до осени проводил дни в поле с рабочими.
Средний, Илья, имел наклонность более всего к торговым занятиям, чрезвычайно способный, он не прочь был и от забав старшего брата, хорошо читал и писал, одаренный чудной памятью, умел по¬говорить из святого писания, покупал разные сборники, где записывались повести об Александре Македонском, сло¬ва святых и разные иноземные диковинки.
Но более всего Илья любил выгодно продать и купить, смет¬ливый, расторопный, он ездил по ярмаркам и продавал произведения своего хозяйства, шерсть, лен, хлеб, мед и привозил домой сукна, материи, вина и сласти, на нем лежало все письменное управление хозяйства.
Оба первые брата женились. Сева все откладывал и говорил, что успеет. У Петра не было детей даже и пос¬ле десяти лет брачного союза, к крайней его досаде, потому что его добрая натура любила детей.
Зато, когда у Ильи родился сын Федот, Петр привязался к нему, как к своему собственному детищу. Он сам учил его ходить, делал для него деревянных лошадок, и ког¬да племяннику было шесть лет, смастерил ему лук и так выучил стрелять, что маленький Федот попадал в во¬робья на лету.
- Учись, Федька, стрелять из лука, - говорил он, - стрельба из лука всему воинскому делу голова, будешь хорошо стрелой попадать, и пулей попадешь.
Так безмятежно жилось в селе Ненашевке. Но вот на западе русской границы поднялась страшная гроза, втянувшая и мирную Московию в продолжительную брань.
Богдан Хмельницкий со всем войском запорож¬ским принес подданство восточному государю, и Вели¬кий земский собор всей Русской земли 1 октября 1653 года приговорил объявить польскому государю Яну-Казимиру за его неправды и за неправильные на¬писания царского титула войну, и во все стороны из Разряда полетели гонцы с приказом воеводам собирать помещиков, дворян и детей боярских, новокрещенов, мурз татарских и всяких служилых людей и высылать их в Севск и Смоленск.
По сельским торжкам бирючи кликали клич и сзывали их на пересмотр в города. Тревожно и тяжело загремел этот клич в ушах от¬выкших от войны помещиков.
Иные спешили не в город, куда их звали, а куда-нибудь далеко, чтоб спрятаться и ускользнуть от службы. Не так принял царский при¬каз Петр Ненашев. Он давно уже скучал бездействи¬ем.
Однообразная охота не удовлетворяла его, ему хо¬телось дать настоящую пробу своему уменью стрелять в цель и рубиться, его жажда деятельности давно ис¬кала простора.
Петр с веселым лицом отправился в Са¬ранск. Илья сначала было призадумался, но вскоре утешился, узнав, что его оставляют на месте. Севу также не тронули, оба брата служили с одного жеребья с Петром, и на этот раз не трогали тех, которые не име¬ли собственных, отдельных жеребьев.
Илья чрезвы¬чайно был втайне доволен тем, что не будет с ним бра¬та, хотя Петр почти не вмешивался в хозяйство, но иногда принимал тон старейшины и показывал, что ему не хочется, чтобы это забывали братья.
Теперь Илья был полный глава поместья. Петр созвал всех соседей и всех крестьян своего села от мала до велика и задал им такую прощальную попойку, что одного меду выпита была целая бочка.
Каждому он сам подносил чашу и с каждым целовался, не только весь двор, но и все околодворье было уставлено столами и досками, на которые ставили яства и напитки.
Зато на другой день, когда он выезжал в путь, народ не пошел на работы, все стол¬пились провожать его. Только разлука с Федором не¬сколько навела на него тоску.
Он очень любил его и не без слез в последний раз прижал его молодые щеч¬ки к своей обросшей жесткими волосами щеке. Он вы¬брал с собой трех слуг, отличных стрелков.
За ним в лубочной кибитке четвертый повез его имущество. Сам Петр поехал верхом на породистом аргамаке, которого ему купил брат Илья в Астрахани, славной тогда лошадьми во всем русском мире.
Недаром прошли его военные забавы. Вскоре он отличился на Дрожиполе, после того под Уманью при¬вел к воеводе пленного польского пана, которого раз¬бил с товарищами на подъезде, когда Хмельницкий шел ко Львову.
Под Гродековым его ранили по голове саблею, он пролежал месяца четыре, уже отчаивались в его выздоровлении, но сильная натура взяла верх, и Петр встал с огромным сабельным рубцом через все лицо и не думал об отставке.
Когда, наконец, поляки, пораженные со всех сторон, обманули царя Алексея обещанием возвести его на престол и устроили Виленский мир, Петр был переведен в Лифляндию.
Там он отличался против шведов, отмщая им за землю своих предков, но при штурме Риги ядро ударило его в ле¬вую ногу, ему отрезали ее по колено. Тогда только Петру пришлось расстаться навеки с боевою жизнью, и он, приделав себе клюку, воротился в далекое свое поместье уже не на бодром аргамаке, потерявшем жизнь за отечество где-то в Украине, а в кибитке, со¬провождаемый верными слугами.
Из Поместного прика¬за ведено было обратить из его поместья земли двести четей в вотчину. Но не так-то радостно стало ему, когда он вступил на порог отцовского дома.

                4

Жены его уже не было в живых. Брат Сева погиб напрасною смертью, как гово¬рилось, зашел спор о меже с соседом, воевода приказал развести их, приехал из Саранска сын бояр¬ский со служилыми, собрал всех односельчан, пригласив соседей, которых ближе не было, как верст за сорок, призвали попа.
Понесли по меже икону, поп должен был сказать правду по священству, а мирские люди по еван¬гельской непорочной заповеди, как были межи земель Ненашевых и соседей.
Вдруг шествие на¬ткнулось на посеянную рожь.
- Здесь была межа, - го¬ворили старики, - Соседи запахали ее.
Крестьяне соседей стали кричать, чтоб по хлебам не шли, а ненашевцы говорили, что им дела нет, что тут хлеб, по¬сеян он не по закону - они пойдут. Слово за слово, дали рукам волю, принялись потом за дубье.
Сева бросился в середину, и кто-то неосторожно хватил его в висок - тут Сева Ненашев и душу Богу отдал. Воевода послал сделать сыск, но никак не могли найти виновного, и дело кончилось тем, что соседские крестьяне заплатили откупное за голову.
Когда Петр приехал домой, то застал в доме одну жену Ильи полною хозяйкою. Вско¬ре приехал из ярмарки Илья. Петр по-прежнему не вмешивался в его хозяйство и весь посвятил себя племяннику, которого еще более полюбил, увидевши уже не ребенком, но здоровым юношей.
Изрубленный воин любил сидеть на крыльце и смотреть, как Федя стрелял в цель да примерно рубился со слугами, часто устраивал он охоту и приказывал везти себя туда.
Когда делали облаву, запряженные в тележку, или в сани ло¬шади скакали во весь опор вслед за верховыми, и Петр, посвистывая и прикрикивая, ободрял ловцов. Зимою, посадив подле себя Федора и созвавши гостей всякого звания без разбора, Петр рассказывал о своей боевой жизни и с удовольствием поглядывал на пле¬мянника, когда замечал на лице его охоту испытать самому то же.
Илья редко бывал дома, все ездил по торговым делам. Имение их увеличилось, потому что Илья получил особый жеребий, свою всю вотчину Петр заранее отдал Федору.
Но вдруг разнеслись лихие вести: Шереметев разбит под Чудновым и отдан тата¬рам поляками, которым сдался военнопленным. Украи¬на отпала от царского скипетра.
Из Разряда последо¬вал указ собирать дворян и детей боярских. Пришел указ и в Саранск, Ненашевых потребовали. Приходи¬лось идти Илье, но пошел за отца Федор, настроен¬ный рассказами и примером дяди.
Горько убивалась родимая матушка и сама не знала, какие нескладные речи говорила в припадке родительского горя. Илья настаивал, что сыну надобно идти служить за отца, а Петру хоть и очень не хотелось расстаться с племянни¬ком, но он не показал этого.
Напротив, полюбив Федора еще больше за его готовность, он твердил, что такому молодцу следует проливать кровь за веру святую и за его царское величество. Он дал ему опытного слугу, одного из тех, которые были с ним самим в походе.
Этот слуга должен был не только служить Федору, но быть его пестуном. Повозки не повезли за ними.
- Такой молодец, - говорил Петр, - должен все с собой за сед¬лом возить, а то с повозкой одна возня, я сам это познал.
Таким образом, выехал Федор с конем и та¬ким же точно, хоть на других лошадях и в других ле¬тах, возвращался теперь на родину. В те времена сообщения были трудны, и потому ес¬тественно, что Федор не знал ничего о своих домашних, и не получал от них никакого известия во все время своей службы.
Поэтому можно себе вообразить тревож¬ное состояние и ожидание, когда он приближался к месту родины. Живы ли батюшка с матушкой? Жив ли дядюшка, которого он любил больше отца, редко его видевшего и почти никогда не ласкавшего?
Воспомина¬ния детства воскресли одно за другим в его памяти. Вот еще немного, и он увидит знакомый дом, сад, хоромы, увидит матушку. Образ доброй матери, сопро¬вождавший его благодатным ангелом-хранителем во все время его странствования, теперь предстал перед ним, полный надежды и отрады.

                5

Уже оставалось до Ненашевки верст десять, Федор с нетерпением шел, поглядывая и вперед, и вправо, и влево, не засинеет ли где гора, под которой расположе¬но было село.
Не заблестит ли на солнце крест храма, где его крестили и в первый раз причащали. Дорога шла по опушке леса, который более и более редел, и наконец потянулась по равнине. Вдруг слуга закричал:
- Это, государь, наша степь, вон колодец наш, а вон лошади, чай, наши.
Он свистнул и махнул рукой. Прибежал табунщик в синей рубахе с длинными ссученными рукавами, без пояса, в лаптях, в войлочной шапке, с длинной крючко¬ватой палкой в руке.
- Чей табун? - спрашивал слуга Федора.
- Ильи Алексеича, отвечал табунщик.
- Все ли живы-здоровы? - тревожно спросил Федор.
- Не знаем, - отвечал табунщик, - давно у двора бывали, недели две будет, а в те поры, дал Бог, все были живы-здоровы - и отец и мать.
- А Петр Алексеевич? - спросил Федор.
- Петр Алексеич? - сказал с удивлением табун¬щик. - Почитай, государь, ты не здешний. Какой Петр Алексеич? Нешто братец Ильи Алексеича? Так уж будет годов шесть, как его схоронили.
Федор побледнел, потом потряс головою, снял шапку и, перекрестясь, сказал:
- Царство небесное! На все Воля бо¬жья, - то же повторил и слуга.
- А вы, видать, издалека? - спросил табунщик. - К нашему государю едете?
- Это молодой государь, - сказал слуга. - Кла¬няйся, дурень. Знаешь ли ты его?
- Нет, государь-свет, не приходилось видеть. Мы издалека пришли, а твоя милость в службе тогда был.
- Ну, будешь знать, - сказал Федор. - Куда ехать? Далеко до Ненашевки?
- А вот как поедешь, преминешь колодец, так вле¬во поверни - дорога пойдет, - там под гору спустишь¬ся, а там и Ненашевка.
Путники поехали. Федор оглянулся, слуга плакал.
- Что, жаль дядюшки? - спросил его господин.
- Ах, боярин, как же не жаль. Не привел Господь Бог увидать его, моего кормильца. А куда бы, какая ра¬дость была теперь.
Федор больше не плакал, но еще больше его загрустил и мол¬ча ехал, повеся голову. Наконец, лошади побежали под горку, и слуга закричал:
- Государь, Ненашевка.
Село Ненашево было расположено на берегу Иссы под горою, покрытою кустарником и в некоторых мес¬тах запахано. За рекою по горе стояли там и сям помещичьи усадьбы в виде укреплений.
Усадьба Ненашевых была пространнее других и глядела с возвы¬шения над самою рекою. Прямо против нее за Иссою на площади виднелась деревянная церковь с позолоченным и потускневшим крестом на полумесяце.
Стены церкви были не побелены, крыша из драни. Не должно ду¬мать, чтобы села в то время были похожи на тепереш¬ние. В тот век в земле украинных городов селения носили вид крепостей.
Околица села окаймлялась огра¬дою, иногда и рвом. Каждая усадьба укреплялась то тверже, то слабее, смотря по состоянию и по расчету владельца. Частые набеги татар, еще не установив¬шиеся отношения с мордвою и, наконец, нередкие раз¬бои заставляли жить в страхе нападения.
Тогда не только дозволялось, но приказывалось всем держать оружие. Все помещичьи усадьбы огорожены были вы¬сокими плетнями или заборами, а в них сделаны, как в крепостях, узкие отверстия, чтобы стрелять, или кам¬ни метать на неприятеля.
Крестьянские дворы огороже¬ны были крепко, а некоторые обведены кругом рвами, не все избы выходили наружу. Большею частью они скрывались в средине ограды, и потому снаружи трудно было видеть крестьянские жилья, кроме деревянных крыш, обыкновенно без труб.
Только низенькие бобыльские избушки с маленькими закопченными отверстия¬ми, заслоненными тряпицами, торчали там и сям с раз¬валившеюся оградою, и около них в ограде не было ничего, кроме сарайчика или навеса с соломенною кры¬шею, израненною ветрами.
Усадьбы, построенные вдоль реки, представляли непрерывную линию, другие стояли по две и по три вместе, в иных местах были за плетня¬ми одни гумна, или огороды, без изб, и таким образом все село представляло несколько рассеянных групп, раз¬деленных между собою пустырями.
Поэтому простран¬ство, занимаемое селом, было огромно, а самые дворы тесны и как будто жались друг к другу. Проехавши по извилинам между дворами, огородами и гумнами, пут¬ники очутились на площади, где паслись овцы и телята, и подъехали к церкви.
Федор снял шапку, перекрестился и увидал сквозь решетчатую ограду в церковном дворе около самого трехчастного алтаря, возле дубового креста, свежую, не зарытую могилу и при ней два бро¬шенных заступа.
Так как табунщик сказал, что недели две тому назад родители Федора были живы и здоровы, то он не подумал ничего страшного, полагал, что эта могила назначается для кого-нибудь из соседних вла¬дельцев, и пожелал новопреставленному незнакомцу небесного царствия.
Федор хотел было сойти и поздоро¬ваться с дядюшкою, догадываясь, что он лежит под дубовым крестом, но, подумавши, отложил на будущее время это грустное свидание.
В его мысли блеснул образ любимой матушки и радость ее, когда она прижмет к сердцу свое милое чадо. Он переехал через мост без перил, сложенный из хвороста и покрытый соломою, и поворотил к отцовской усадьбе.
Усадьба Ненашевых была огорожена бревенчатым забором в неправильных линиях, то выдаваясь высту¬пами наружу, то углубляясь внутрь и образуя углы, треугольники и четырехугольники, кругом нее был ров.
Этого укрепления было достаточно, чтоб выдержать на¬пор небольшого татарского загона, или разбойничьей шайки. Одни ворота прямо вели к хозяйскому жилью, другие были позади.
Передние ворота построены были под башенкой, на которой находился большой образ Богородицы, а перед ним висела лампада, зажигаемая перед праздниками.
Внутренность двора была усеяна разными постройками, известными в нашем старом бы¬ту под именем изб, горниц, повалуш, сенников, амба¬ров. Тогда не делали больших домов, а по надобности, если семья прибавлялась, строили особые дома.
Таким образом, еще Алексей Ненашев построил четыре избы, одну для себя, три для сыновей. Когда у Ильи родился Федор, он ему построил заранее повалушу. Избы эти были соединены связью сеней, но стояли не на одной линии.
По въезде на двор на левой стороне была большая одноэтажная столовая изба, выстроенная Петром Алексеичем для пиров, к ней примыкала, составляя с ней угол, другая прямо против ворот, - изба собственно Ильи.
Она была трехэтажная. Второй этаж, с открытой галереей на столбах, имел три продолговатых окна с круглыми верх¬ними окраинами, в нижнем этаже, или подклете, было два четвероугольных окна, между которыми находи¬лась широкая дверь.
Он служил для прислуги, с галереи второго этажа вела вниз лестница, крытая сверху и с боков, и оканчивалась у земли двухступенным рунду¬ком и пирамидальным верхом на выточенных кувшинообразных столбах.
Сверху второго этажа, на большой деревянной крыше, надстроен был чердак пространст¬вом меньше второго этажа, с окнами во все стороны, покрытый покрашенным красною краскою тесом, сквозь который проросла трава.
Вправо от этого дома был другой, соединенный с ним сеньми. Он был двухэтажный, без чердака, второй этаж был надстроен на под¬клете не в одну с ним линию, но подклеть была покрыта особою кровлею, а второй этаж углублялся от нее назад, в каждом ярусе было по три окна.
От нее сле¬довал, соединяясь сенями со стеклами, третий, двух¬этажный дом с небольшою вышкою наверху, а от него в завороте была повалуша, построенная некогда собст¬венно для Федора.
Она более походила на башню, чем на дом, была трехэтажная, в два окна и соединялась с пре¬дыдущим строением не сеньми, но широким низким до¬щатым коридором внизу.
От нее вправо стояла избушка с двумя оконцами вверху, пустая, назначенная для гос¬тей, которые приезжали к Петру. Между вторым и третьим домами сени были только наверху и связывали верхние этажи, а внизу между подклетами были про¬ездные ворота на другой двор.
Там направо было ог¬ромное строение, где рядом помещались разные хозяй¬ственные кладовые, клети, амбары, сараи и, наконец, конюшня, в завороте против домов, с проездными воро¬тами на третий двор.

                6

Строение это было в одну линию, но не в одну высоту: в трех местах на кровле были над¬строены сенник, сушильня и сенница. Налево во дворе стояли поварня, хлебня, медоварня, пивоварня, кладо¬вая для хранения винных кубков и винокуренной по¬суды и четыре людские избы.
Все эти одноэтажные деревянные строения связывались между собою сеньми. Прошедши через проездные ворота к конюшне, можно было выйти на скотный двор, птичий двор и псарню, отделенные одно от другого плетнями.
По левую сто¬рону от всех этих строений за внутренним плетнем был сад, засаженный плодовитыми деревьями, и близ него гумно; за садом стояла винокурня. При въезде в передние ворота глаза поражались пестротою фигур и красок, которыми были изукрашены в хозяйских жильях столбы галерей, крыльца, окраины крыш, сделанные с прорезными гребнями, но в особен¬ности окраины окон.
Тут виднелись наклеенные из де¬рева и размалеванные разными цветами звери, птицы, деревья и такие фигуры, которым нельзя дать названия. Столовая изба была обшита тесом и раскрашена всеми возможными узорами. Посредине двора стоял колодец с журавлем.
Федор и слуга подъехали к крыльцу с пирами¬дальной кровлей. У крыльца стояло несколько дворовых людей, по лестнице сновали женщины с печальными лицами. Увидя приезжих, и узнавши в них своих, они всплеснули руками и вскрикнули. Федор соскочил с коня, перекрестился и, обращаясь к людям, сказал:
- Узнаете меня? Бог привел нас к вам живых и здоровых. Где батюшка и матушка?
Но люди не отвечали и, с тревожными взглядами обращая головы друг к другу, как будто хотели сказать между собою:
- Вот не в добрый час принесло его.
В недоумении Федор сделал несколько шагов на лест¬ницу и увидал крышку гроба. Он вошел в сени, там стоял гроб. Федор подошел к нему и увидел в нем свою мать.
На большом столе, в дубовом, выдолбленном из од¬ного большого дерева и потому цилиндрической фи¬гуры гробе, украшенном снаружи изображениями крес¬тов, лежала мертвая женщина в белом саване, сверху покрытая куском материи, предназначенной на церков¬ное облачение.
Священник и два дьячка отправляли обряд погребения. Федор подбежал к трупу матери и приподнял край савана, обвивавший ей голову, на го¬лове был надет бархатный черный волосник, из-под него виднелась на виске синева с запекшеюся кровью.
- Ее убили! Матушку убили, - закричал Федор.
Побледневшая толпа стояла, не только не смея ска¬зать что-нибудь, но едва переводя дыхание. Священник и дьячки, как бы желая перекричать Федорово воскли¬цание, запели сильнее.
- Матушка убита, - повторил Федор и, поглядевши кругом диким взглядом, спрашивал. - Говорите, кто убил ее? Она убита. Говорите, - крикнул он так, что все попятились назад, но молчали.
Дьячки заикнулись на своей половине, но священник, поглядевши на них с укором, запел:
- На него же не смеют взирати, - так громко, как будто бы хотел заглушить голос Федора. Федор, выйдя из себя, выхватил саблю.
- Вот вам Христос Бог - велико слово, - ска¬зал он. - Я начну вас всех крошить, если вы мне не скажете, кто убил мою мать.
Все бросились в испуге из сеней. В это время вышел стоявший за дверьми в комнате, граничавшей с сенями, Илья Алексеевич, старичок с круглой седоватой бо¬родкой, с блестящими вертящимися глазами, в синем кафтане.
- Что? Что? - закричал он и, приглядываясь бли¬же, вдруг с видом радости отскочил и сплеснул руками.
- Федька. Это ты, - сказал он. - Боже ты мой. Сы¬нок мой любезный. Вот не чаял, не гадал.
И он бросился его обнимать. Федор, опустивши саблю, не знал, что ему говорить, и глядел на отца как-то бессмысленно. Илья обра¬тился к священнику, который тогда совершенно уже прервал богослужение, сложил руки на пояс и, покло¬нившись, сказал:
- Простите, отцы и братия, Христа ради, моему безумию, сына девять лет не зрел, чувствами возмутил¬ся. Сыночек, подь отсюда. После поговорим, потужим вместе, а теперь иди, омойся с дороги, покушать вели себе подать. Иди, сынок. Ключник тебе медку, вина доставит. Иди, дружок.
- Батя, кто убил ее? - спросил Федор, указывая на мать.
- Поди, сынок. Успокойся, успокойся, дитятко мое. - И вместе с этим взял у него саблю. Тогда Федор оттолкнул от себя отца и закричал:
- Ты, что ли, убил ее?
- Греховодник, - воскликнул священник. - На ро¬дителя руку дерзает поднять.
- Прости ему, отче, ради его неведения и возму¬щения душевного, - сказал Илья. - Эй вы. Отведи¬те его в повалушу, - прибавил он слугам, которые бо¬язливо выглядывали из дверей.
- Как в повалушу? - говорил Федор. - Здесь мать мою хоронят, а ты меня посылаешь в повалушу. Ска¬жи, что это такое? Кто убил мою мать?
- Свяжите его и отведите в повалушу, - грозно крикнул отец.
Федор судорожно сжал кулаки, грудь его вздыма¬лась, на лице написано было страшное отчаяние. Отец взял веревку, несколько слуг подбежали и связали Федору руки.
- А. Вот что? - проговорил Федор, поглядел грозно на отца и, повинуясь, пошел в повалушу. - Развяжите меня. Я не убегу, я не пойду никуда, буду исполнять то, что велят, - сказал он.
Однако его привели в повалушу и только тогда раз¬вязали руки; повалушу заперли за ним. Прерванный чин погребения был окончен, гроб под¬няли и понесли. Духовенство протяжно затянуло:
- Святый Боже.
За гробом шли дворовые женщины и вопили, причитывая, но остерегаясь, чтоб их фантазия в сло¬жении причетов не выдумала невольно чего-нибудь такого, что походило бы на правду.
Илья шел позади с поникшею головою, с кислою миною, стараясь по¬казаться миру сколько возможно печальнее. Федор был между тем заперт в комнате с тремя ма¬ленькими слюдяными оконцами.

                7

Стены ее были мытые, на них не было никаких украшений, кроме трех обра¬зов; средний был в окладе, перед ними стояли втулки для свечей. Налево от дверей была большая муравленая печь зеленого цвета, с лежанкой, а вдоль стены тяну¬лись лавки, постланные кусками зеленого сукна с позу¬ментами по краям.
Между печью и стеною находи¬лась деревянная широкая скамья с изголовьем, покры¬тая ковром, на котором были изображены птицы. Прос¬той дубовый стол, застланный бумажною пестрою ска¬тертью, стоял перед лавками, пол был устлан рогожею. Между печью и скамьею маленькая, низенькая дверь вела в каморку с одним окном, где была скамья, сто¬лик и пустой шкафик.
Федор несколько времени стоял, бессмысленно глядя в воздух, вдруг раздался погребальный звон. Пробуж¬денный от своего оцепенения, он подбежал к окну. Ему было видно, как толпа народа собиралась в ограде, около могилы, приготовленной для его матери.
Бешен¬ство уступило в нем религиозному чувству.
- Разберем дело после, - сказал он сам себе, - а теперь помолимся о душе родительницы.
Он начал творить крестные зна¬мения и читал какие знал молитвы, приличные его по¬ложению, но запас их скоро истощился, и Федор, творя крестные знамения, молился уже не словами, а сердцем.
Между тем звон затих, потом опять раздался. Федор подошел снова к окну и увидел, что народ расходится, то был знак, что мать его в сырой земле. Закрыв лицо руками, Федор припал к изголовью скамьи и долго ры¬дал. Потом вскочил, прошелся несколько раз по комна¬те, ударил себя в грудь и, став на колени перед образом, произнес:
- Господи Боже, карателю грешников. Покарай ли¬хого человека, лишившего живота мать мою, хотя бы то отец мой был. Господи праведный, молю тебя, даруй мне силы и крепость взыскать правду на убийце моей родительницы. Воздай ему по делам его, да восчувству¬ет он мерзость деяния своего, а мать мою, рабу твою,  упокой в царствии твоем небесном, идеже несть печали и воздыхания, но радость бесконечная, и меня по воле твоей соедини с нею, да прославим вкупе благость твою.
Он сел в изнеможении на лавку. Дверь отперлась, и в комнату вошел священник. Забросив за собою двер¬ной крючок, священник благословил Федора и сел возле него.
- Вот, сыне, - говорил он, - Господу угодно было посетить нас скорбию, но не подобает нам унывать, а надлежит возлагать упование на Бога милосердного, его же судьбы неисповедимы. Временная жизнь ис¬полнена горестей и лишений, но скончавшихся правед¬ников ожидает награда на небеси несказанная. Посему подобает молиться о усопших сродниках, и в церковь по их душе приносы давать, и милостыню щедро разда¬вать, а не подобает, чадо, предаваться неуместной тос¬ке, великий грех есть и в пагубу душу ведет, и ты ныне, чадо, утиши свои чувствия и покорись родителю твоему, ибо тяжек грех пред Господом непокорство родителям.
- Батюшка, - прервал его Федор. - Кто извел мою мать?
- Твою мать никто не изводил, не годится говорить такие грешные речи. Твоя родительница умерла от недуга. Господу угодно было переселить ее в вечную обитель.
- Как от недуга, когда я видел у ней рану на голове?
- Не рана, сыне, то не рана, и не от того она померла. Отец твой за вину ее, якоже подобает мужу учити жену свою, ударил ее легко, оттого маленькая ссадина у ней осталась. Сам сочетаешься браком, и сам будешь учить жену свою, как придет к случаю, единый раз рукою, другий же раз жезлом побити, иногда же и плетию, от того жена не умрет, но паче ума приемлет и здрава бывает; и церковь повелевает мужу наказывать по вине жену свою, и кто наказания жене не творит, тот сам себе грех на душу возлагает. Паки же мать твоя умре не от удара, а то уж давно было, а приключился ей не¬дуг, и от того недуга волью Божиею помре. Ты же не стропотствуй и не будь непокорлив отцу твоему, да не лишишься родительского его благословения. Ты ныне согрешил тяжко, сын, в ярость пришел, пение божественное остановил, и того ради повелел тебя отец заклю¬чить, а теперь он, чадолюбивый, прощает тебе юности твоей ради и тоски. Хочешь ли идти к отцу? Там христолюбцы собираются, трапеза учреждается; хочешь ли тут оставаться, то пребывай тихо, кротко, не буйствуй, но всячески молись Господу, в его же власти вси есмы.
Федор слушал с поникшею головою и, отвернувшись от проповедника, сказал:
- Я останусь тут, грустно мне в люди идти.
- Оставайся, сыне, оставайся и молись, Господь с тобой, - сказал священник и, благословя его, вышел.
Федор сидел, спустя голову, несколько раз закрывал лицо руками и открывал, несколько раз припадал к из¬головью скамьи, потом вскочил и сказал:
- Накажу, накажу того, кто лишил живота мать мою. Жив не буду, а накажу.
Вся грусть разом спала с сердца у Федора, и вместо ее вступила в душу твердая, рассудительная, непреклон¬ная решимость, и жажда дела заменила бездействие тоски. Федор принадлежал к таким натурам, у которых поражающее горе, потрясая их организм, уступает скоро намерению, какое укажет голос рассудка, руково¬димого чувством.
Иногда несколько минут сильного пе¬релома изменяют их и указывают такой путь, какого они не выбрали бы перед тем ни за что, и они после то¬го, до такой степени делаются иными, как будто в них не осталось уже и капли прежней крови.
Федор в эти горькие минуты перенес такое потрясение, от какого мог бы разорваться иной духовный организм. Его одо¬левали минуты того падения, после которого человек часто делается на весь век неспособным плаксою или сумасшедшим.
Перед приходом священника его одо¬левало религиозное чувство, ему представлялся мо¬настырь, куда можно уйти от людской неправды, но пришел священник побеседовать с Федором, и его мысль отвернулась от монастыря.
В монастыре бы ему напомнили, что он не смеет судить поступков отца, а должен с покорностью целовать ноги убийце матери. Его детство, ласки матери пришли ему на память, но он уже не плакал, и чем яснее ему представлялось то, чего он лишился, тем сильнее укоренялась жажда правды, воздания за злодейство.
- Господи! - воскликнул он еще раз. - Не дам очам моим дремания, ногам отдохновения, пока не со¬вершу правды за убиение матери моей. Я найду путь к этой правде. Я пойду искать суда, приведу душегубца под кару закона.
И Федор решился разузнать, как было дело, послед¬ний раз спросить отца и тогда посмотреть, что сделает отец, если раскается - пусть идет в монастырь, пусть сам себя осудит на жесточайшее наказание за злой грех, а не покается - тогда Федор пойдет искать право¬судия во имя царя и правды его.
В это время вошел в повалушу слуга Охрим с заплакан¬ными глазами. Федору стало как-то совестно своего слу¬ги, ему стыдно было заговорить о таком деле, где сра¬мится отец его, о котором он не дозволил бы никому отзываться иначе, как с почтением. Но слуга упал перед ним, обнял его колени и зарыдал.
- Ах, государь. Не на радость мы при¬ехали домой.
- Охрим, - сказал Федор. - Ты один мне верный человек. Будешь ли мне служить?
- И в огонь, и в воду с тобой, государь, - ска¬зал Охрим.
- Слушай же: ты должен узнать, досконально все узнать, как было с матушкой.
- Я все узнал, государь, да говорить страшно.
- Говори, милый мой, садись и говори, - сказал Федор.

                8

Если в нашем быту есть что-нибудь неизменное, что может дать понятие о прежнем быте наших предков, так это слуги, которые под именем дворовых людей наполняли и наполняют дворы наших дворян.
В XVII веке у зажиточных дворян было обилие челяди; ходили они зачастую оборванные и босые, не столько служили, сколько обкрадывали господ и тунеядствовали, а подчас и бесчинствовали, но чаще, чем у нас, исчезали между ними старые и появлялись новые лица.
Двор Ненашевых не уступал другим, и было в нем такое множество холопов, что из них составился бы порядочный гарнизон. Тут было всего, чего только желать можно, холопы всякого рода - и полные, и ка¬бальные.
Были и такие, что являлись к господину, били челом и представляли отпускные, оказывалось, что прежний господин перед кончиною отпустил их на волю ради спасения души своей, думая сделать доброе дело, потому что церковь издавна поставляла в заслугу че¬ловеку, когда он даст свободу ближнему своему, и часто господа отпускали холопов на волю, а в час смер¬ти, потому что в предсмертные минуты, когда знаешь, что нельзя более делать зла, является охота к добрым делам.
Отпущенные не находили лучшего спо¬соба употребить дарованную себе свободу, как отдаться снова в холопство. Но были и такие, которые бежали от прежних господ, были посадские, убежавшие из тягла, когда им надоедали воеводские разверстки, или когда наезжал на посад какой-нибудь сыщик открывать табачников.
Бегали и служилые от службы, и преступники, что-нибудь накуролесившие и ускользав¬шие от тюрьмы и виселицы. У Ненашевых вдоволь народу было. Они рядились с государем, брали от него деньги вперед и обязывались отслужить, иные до срока за рост, с тем, что если на заплатят, то останутся на службе до смерти.
Другие продавали себя с потом¬ством, а более всего живали у господ без всякого ряда и делались вечными холопами сами собою, по обычаю, и закон освящал такой обычай, ибо тот, кто проживал в доме господина без ряда долгое время, делался его холопом.
Наймы в холопы в то время несколько походили на наймы охотников в рекруты в наше время. Холоп по¬лучит деньги и пропьет их в несколько дней и потом остается в неволе.
Немногие приходили с семействами, большая часть была одиноких - и мужчин, и женщин; очень часто у первых были жены, у последних мужья, но те и другие скрывали это и, поселившись во дворе, снова женились и выходили замуж, по приказанию гос¬под, которые обыкновенно находили себе развлечение в однообразии своей жизни, устраивая свадьбы слуг.
Од¬нажды у Ненашевых случилось по этому поводу за¬бавное приключение. Илья женил какого-то Афоню на какой-то Фекле, вдруг приходит к нему рядиться в холопы муж с женою, и оказывается, что первый был прежде мужем Феклы, а вторая женою Афони.
Из этого народа были мастеровые, и учили они разным ху¬дожествам мальчишек и девчонок, и оттого во дворе зажиточного помещика было, словно в посаде, всякого промышленного и умелого народу много: и ткачихи, и портнихи, и столяры, и сапожники, и иконописцы, и Бог знает, кого только не было.
Не обученных мастер¬ству определяли в конюхи, скотники, псари, других во¬оружали луками и саадаками и держали на случай опасности, были и такие, которых должность в том только и состояла, чтобы по ночам бить в железную доску и пугать воров.
Большая часть их проводила время праздно, да и самые мастеровые работали уме¬ренно, зато не совсем умеренно пьянствовали. У Ненашевых была своя винокурня и пивоварня, поэтому веселящего сердце пития было вдоволь.
Илья был для них мало грозен, да и дома живал редко, как ска¬зано. Привыкши находиться под слабою десницею жен¬ского правления покойницы жены, двор¬ня отличалась распущенностью, ленью и своеволием.
Начальником над нею был ключник Фока, под его управлением состояло несколько второстепенных на¬чальников: свой староста был над псарями, свои над скотниками.
Каждого такого старосту имел право бить Фока, и, в свою очередь, староста, получив от Фоки тумаки и оплеухи, отплачивал за них такою же монетою своим подчиненным.
Женщины были под над¬зором жены ключника, а потому в начальстве у нее на¬ходились старостихи, ведавшие каждая служанок, сооб¬разно их занятиям. Ключницу бил муж, ключница била старостих, а последние били своих подручниц.
Женщины вообще были подчиненнее мужчин, кроме того, что рабу била другая раба, которой поручали над ней над¬зирать, - ее бил еще и собственный муж, и коль скоро мужа побьют по начальству, он с досады колотил жену, несмотря на то, что ее недавно колотили так же по на¬чальству.
Такой порядок не возбуждал ропота, потому что был согласен с общими понятиями, если случались побеги, то не от жестокости, а оттого, что захочется в другом месте отведать житья-бытья холопского и де¬нег с новых государей взять.
При этом не обходилось без того, чтобы беглец чего-нибудь не украл, что ему под руку попадется. Все думали, что они на то и роди¬лись, чтобы их били, воображение их не могло себе представить существования на земле без побоев.
- Так от Бога поставлено, - гласила тогдашняя философия.
Зато всякий старался обмануть и провести того, кто имел над ним власть и мог его бить, и это было вовсе не из мщения, напротив, если б кто с холопом обра¬щался мягко, тот мог ожидать от него воровства и обмана.
Между властями и подвластными происходила свое¬го рода война. Всякая власть, в каком бы лице она ни являлась - в лице господина или ключника, - всегда знала, что ее обманут, и заранее назначала за обман себе возмездие раздачею побоев, гордо хвастая, меня не проведешь.
Подвластный же в том поставлял свое достоинство, что сумеет обмануть того, кто думает, буд¬то его провести нельзя. Ключник Фока был люби¬мец Ильи и пользовался его доверием, и когда умерла жена, он созвал слуг и приказал им, чтобы они не смели говорить непристойных речей про государынину смерть, а наипаче ничего не болтать молодому государскому сыну и его слуге Охриму, когда же увидел заплаканные лица близких к покойни¬це служанок, то надавал им оплеух.
- Вам, - говорил он, - не рюмить, а дело свое делать ведено.
Несмотря на такое строгое предупреждение, Охрим тотчас же узнал всю подноготную от одной старой девки, с кото¬рой был в сердечных отношениях еще до своего отъ¬езда, эта девка особенно плакала по своей госпоже и все рассказала своему старому возлюбленному, увлечен¬ная свиданием с другом юности.
Охрим, в походной жизни получивший такую привязанность к своему гос¬подину, какую трудно было найти в холопе, живущем постоянно в мирном доме, явился пересказать ему страшную тайну.

                9

- С тех пор как мы уехали, - говорил Охрим, - батюшка твой государь, как и прежде, все был в езде, а государыня покойница матушка сама оставалась в доме. Все любили твою матушку покойницу, только невзлю¬бил ее ключник Фока, а за то невзлюбил, что покойница государыня знала его хитрость, что он госу¬дарскому добру не радит, а себе мошну набивает и вся¬чески своих государей обманывает. Вот и стал ключник Герасим придумывать, как бы засмутить между батюшкой и матушкой. А батюшка твой, - прости, государь, на этом слове - падок на женскую плоть, не так, как ты, государь, - по дядюшке пошел. Вот го¬сударь, знаючи это, ключник Фока, а у ключника Фоки жена ведунья сущая и всякому ведовству и нечистому делу знатна, и стали они вдвоем, муж с же¬ною, помогать твоему батюшке во всяких тайных женских делах, советовать ему обо всем, где какую женщину на блуд достать, то ключник Фока в этом ему помогал, а жена привораживала.
- А у соседа жена - красота беспримерная. Смутил враг. Стал Илья Алексеевич с ключником совет держать, как бы ее с ума свести. Ключница сейчас же найди подругу себе, такую же ведьму, как сама, у соседей - бабу, денег ей пообещала, и стали две ведьмы заодно лиходеять. Ключница наша спекла пирог и положила туда крови своего государя, да наговорила своею бесовскою на¬укою, а та отдала тот пирог своей государыне, а потом взяла волос ее, да сожгла и дала нашей ключ¬нице:
- На, - говорит, - своему дай, чтобы как моя не может жить без твоего, так чтоб и твой без моей не жил. После того, государь, довели они обоих до того, что жена соседа не съест, не выпьет, не по¬спит - все бредит Ильей, светом-жи¬вотом своим называет, а Илья у себя только и помышляет, как бы с соседкой любовь сотворить. Вот и стали они сходиться у крестьянской вдовы, а соседкина мужа в те поры в доме не было, в походе был, и прошло времени, чай, с полгода.
- Батюшке твоему своя жена, твоя, госу¬дарь, матушка, горше полыни горькой стала, не посмот¬рит на нее, не заговорит с ней. И прежде не больно ласков был, а теперь все бы ему бранить ее да побить. Бедная все терпела, все выносила, и прежде грех за му¬жем был, да все не то, хоть на стороне сотворит грех, а все-таки не привьется к чужой, на свою не сменяет, а теперь, вестимо, как на стороне есть зазнобушка, так все к ней да к ней, а своя костью в горле стоит, как уж тут не бить ее.
- Стала матушка государыня наша думать, где бы это проявилась ей разлучница? Ну, а наше хо¬лопье дело, хоть знаешь, да боишься сказать. Одна только и была у ней верная слуга - старая девка. Она государыню больно любила, и государыня ее жало¬вала. Видит она, что государыня все тоскует, и спраши¬вает ее:
- Скажи, мол, кормилица, что у тебя за горе? Авось я тебе помогу? Та и говорит ей, так и так, чай, у моего мужа зазнобушка, а у меня разлучница есть. Ганка говорит ей, правда твоя, государыня, есть. И все ей рассказала. Стали они вдвоем думать, как делу помочь. А тут как раз приезжает муж соседки, наперед нас с месяц приехал из Чернигова со службы. Ох, на беду, видно, прилучилось матушке на¬шей кормилице-голубушке. Не в силу стало переносить сердцу, послала девку рассказать про все соседу.
- А ему, дураку, чем бы собрать людей да ночью накрыть свою жену с твоим батюшкой, он же взял да и рассказал ей самой, что вот, мол, про тебя что прислала сказать Ненашева. Вестимо, ну не дура, чтоб ей при¬знаться, разрюмилась, расплакалась. Клянется, прися¬гает - и ничего такого не было, и в голову ей того не приходило, и во сне не виделось; да сейчас же и послала к Илье сказать, не могу, мол, с тобой более сви¬деться, твоя женушка хочет меня со свету сжить - все мужу моему передала.
- Как взбесится твой батюшка, прискочит к матушке, давай допрашивать да бранить, а та ему не смолчала да ругнула его, а он в сердцах, как держал в руках палку, так и хватил ей по голове, а государыня тут так и упала. Сейчас за свя¬щенником: куда тебе, ни слова не говорит. Так без ис¬поведи и святого причастия преставилась, для того, что без речей уж была. Теперь, Бог весть, что с девкой и станется. Еще батюшка твой не знает, кто матушке весть передал про то, что он соседку любит, а как узнает - смотри, убьет.
Федор не проронил слова из рассказа Охрима.
- Слушай, - сказал он, когда тот кончил, - мы едем в Саранск судиться с батюшкой. Я подаю чело¬битную воеводе, пусть заводит дело, на то оно убивство и есть. Царская правда покарает батюшку за бедную матушку. Я поклялся дойти до правды, чтоб недаром пропадала кровь христианская. Как думаешь, Охрим, скажут люди правду по сыску?
- Где сказать правду, государь, - сказал Охрим. - Народ все лестный, побоится. Илья Алексеич велик человек, с воеводой в приятстве. Вот хоть и поп, как ему не знать, как не ведать дела, а делает вид, будто государыня своей смертью умерла. Батюшку твоего все уважают и почитают за первого в уезде.
- Правда на него найдется, - повторил Федор, - и я найду ее. А не найду, так сам пропаду. Коли батюшка хочет остаться безответен за матушку, пусть меня убьет и положит с ней в одной могиле, а пока я жив - не миновать ему суда. Мы едем в Саранск.
- Я с тобой, кормилец, куда велишь, - сказал Охрим.

                10

Вечерело. В хоромах, где жил Илья, холоп за¬жигал лампаду перед образом и лежавшим на столе павлиньим пером обмахивал пыль. Илья вышел из другой комнаты в синем поношенном кафтане, в туф¬лях, похожих на валенки, сделал крестное знамение и сказал:
- Позови ко мне Фоку.
В ожидании Фоки Илья ходил взад и вперед по комнате. Вид его был задумчив, его бегающие во все стороны глаза блистали чем-то зловещим. Вошел Фока.
- Фока, - сказал Илья, - наделали мы бе¬ды. Вот до чего лукавый доводит. Толь¬ко поддайся ты ему, а он тебя как раз в пропасть за¬ведет. Мало того, что бедная жена подвернулась, еще и сынок на беду приехал. Что ты с ним будешь делать. Нельзя же, чтоб он свою родную мать забыл. А что с того? Хоть бы корысть какая. Ох, женка, все через тебя. Что нам за корысть, за радость? Соседушка все-таки моей не будет.
Илья заплакал.
- Ах, Фока, - продолжал он. - Не жизнь мне без соседки. За нее не то, что один грех, сто грехов принять рад - коли б она, моя голубушка, за¬знобушка моя, со мной неразлучна была. Эх, лучше бы мне смерть была вместе с женой.
- Не кручинься, кормилец, - говорил Фока. - Еще и наша голова не бедна, и мы умом повернем да дело склеим. За семь бед один ответ. Коли в воду по колени, так хоть и по шею. Найдем тебе соседку. Не то, что тайком учнет ходить к тебе, век будет с тобой жить, нашей государыней станет. То-то радость будет. То-то на свадьбе вина напьюсь.
И Фока, говоря это, прищелкивал да подпрыги¬вал, потом, упершись руками в колени, нагнулся и вы¬тянул голову к Илье, засматривая ему в лицо.
- Как же это? - говорил Илья.
- Боярин, любишь соседку?
- Я ли не люблю ее. В огонь и в воду пойду. Что жену, отца родного убью, душу отдам за нее.
- Не тужи, не грусти, не кручинься, - продолжал ключник. - Твоя будет соседка. Сумели приворожить, сумеем и женить. Все в наших руках. Же¬на моя недаром ведунья.
- А ее муж?
- Пойдет вслед за твоей женой.
- Как? Зелья дать отравного?
- Не то чтоб зелья отравного, а ведовство. Что же делать? Грехом спознался с ней, тем же грехом и по¬лучишь. А без греха такому делу не быть.
- Эх, коли грешить, то грешить. Я без нее не жи¬лец на свете. Что хотите творите, лишь бы мне с ней, моей лебедушкой белой, в неразлучности быть. Иссу¬шила меня эта любовь.
- Вот жена моя, - сказал Герасим, и вошла жена его, стоявшая за дверьми. - Она тебе, государь, лучше расскажет.
Жена Фоки была женщина лет тридцати пяти, одетая в синий опашен с медными пуговицами сверху донизу, с длинными, собранными в складки рукавами. Подол опашня был опушен красною полосою, а из-под него выглядывал пестрый подол летника бумажной материи, называемой киндяком, желтого цвета, ноги обуты были в сапоги.
На груди у ней было множество крестов, сердечек и ожерельев. Голова была сверх волосника обвита белым повоем, которого концы завязы¬вались под подбородком. У ней было жирное лицо с выдувшимися вперед щеками, серые глаза имели в себе что-то особенно неприятное.
- Ну, Параська, - сказал ключник, - сделаешь так, чтобы соседка стала супружницею нашего государя?
- Можно, коли боярину угодно, - сказала та, - это все в наших руках.
- Ас мужем соседки, что ста¬нется?
- Да что станется? - сказала Параська. - Что со всеми нами станется, вдова после него останется, а пой¬дет за Илью Алексеича, за нашего государя.
- Параська. Ведь это ты убийство замышляешь?
- Зачем убивство. Я зелья ему давать не стану, я просто смерть на него нашлю по ветру. Я такое слово знаю, что куда хочу, туда смерть и направлю, и на кого озлюсь, на того ее и нашлю. Мне можно так насылать. За каждый раз с моего века десять лет скотится, положит мне бы судьба шестьдесят лет прожить на свете, так за первый раз мне придется только пятьдесят прожить.
- Что ж, ты насылала на кого-нибудь прежде смерть? - спросил Илья.
- Насылала, батюшка, один раз, неча греха таить.
- На кого?
- Этого уж, твоя милость, не допытывай. Хоть ты мне и боярин, а я того тебе не скажу, хоть ты режь, хоть ты жги меня. А вот коли хочешь возобла¬дать суседкой, так это можно. Я сослужу тебе службу, сама за то десять лет своей жизни уте¬ряю, да тебя, мой свет, с дружком обвенчаю.
- Ах, делай, делай, что хочешь делай, - сказал Илья. - Лишь бы Агафьюшка моя была.
- Сделаю, батюшка, покоен будь, сделаю. - И она вышла.
- Фока, дружище мой, - сказал Илья. - Если твоя жена правду говорит, если вы меня жените на Агафье, то чем тебя и ее наградить?
- Мы всем твоей милостью довольны, - сказал Фока.
- Волю тебе дать, что ли? Я и без того тебе готов дать, ты и так много послужил. Нет, этого мало, я хочу тебя наградить. Чем? Говори.
- Боярин! Ничего нам от тебя не надо. Мы и сыты, и одеты, и пьяны. Что нашему брату. Живем, как у Христа за пазухой. Ничем от тебя, света нашего, кор¬мильца, не обижены. Твоей милости счастье сложить - это нам всего охотнее.
- Ну, пошли-ка за сыном, я хочу поговорить с ним.
- Как же ты думаешь говорить с ним? Что про мать скажешь?
- Сперва я было думал ничего не говорить, на то я отец, власть имею, и не смеет он с меня спрашивать, а после раздумал, хуже станет, его раззадоришь. Эх, не¬хорошее дело, скверное дело. А, право слово, не думал, не помышлял. На все воля Божья, видно.
- Так и говори, боярин, так и говори. Всего бы лучше ласкою спровадить его куда-нибудь, а то, как суседкин муж-дурак умрет, да затеем мы свадьбу, так оно нехорошо.
- Да, подумаем, вот оно что, надобно сперва приласкать его, а потом пошлю его к своему приятелю в Нижний. А у него дочка есть. Вот мой Федька, того и гляди, там и останется. Лишь бы старый хрен не прятал дочки, чтоб Федька ее увидел.
- Лучше и придумать ничего нельзя, - сказал Фока, - сын женится и горе позабудет.

                11

После такого домашнего совета Илья приказал позвать сына. Федор между тем собирался было с Охримом ночью уехать, но оба увидели, что это трудно, ибо ворота на ключ запираются.
Решились лучше переждать еще день, и на третий день, когда будет поминовение по матушке и трапезное учреждение, тогда и махнуть. В это время холоп и позвал его к отцу.
Когда Федор из своей повалуши переходил к отцу с холопом, несшим перед ним свечу, то не без ужаса во¬шел в те сени, где поутру видел мертвую мать. Из этих роковых сеней дверь вела в две разные комнаты, в од¬ной жила его мать, и там совершилось убийство.
Дверь была полуотворена. Федор взглянул туда и задрожал. Месть просилась сильнее из сердца наружу. Холоп рас¬творил другие двери и ввел Федора туда, где Илья только что беседовал с ключником.
Федор вошел блед¬ный, с посинелыми губами, но старался придать себе вид спокойствия и бесстрастия, чтоб отец ничего не мог прочесть на его лице.
- Здравствуй, Федька, сын мой любезный, - сказал Илья и, схватив его, начал целовать в обе щеки.
И казалось Федору, эти поцелуи походили на при¬косновение змеи. Когда он поцеловал отца - еще от¬вратительнее показался ему собственный поцелуй.
- Садись, сынок, садись.
Федор сел.
- Дай посмотреть на тебя, дитя мое. Девять лет не видались. Расскажи-ка про житье-бытье, как Богу и государю служил? Какие напасти там переносил? Ох, воинское дело, воинское дело. Слава всемилосердному Богу, что не лишил меня на старости лет радости тебя увидеть. Ох, никто, как Бог. Ох, Господи, помилуй. Гос¬поди, помилуй.
Федор молчал.
- Ну, сынок. Видишь, у нас-то, у нас какое горе приключилось. О, великое несчастье. Божие попущение, сынок. Давеча, как ты только приехал, я не мог тебе ничего сказать, сам знаешь. Такое горе и чужие люди кругом. Ты же в беспамятстве, в ярости, что делать? Не виню я тебя. Никто, как Бог; на все Божие попущение. Теперь же все тебе расскажу, дитя мое милое. Ничего от тебя не скрою. Ты, любезный сын мой, мое единое утешение в скорбях.
Он поцеловал его в голову. Федор молчал и глядел вниз.
- Теперь я тебе всю правду скажу. Хоть кляни меня, сынок. Оно, конечно, Бог свидетель, - не думал, не помышлял - рукам воли и тут не давал. Двадцать девять лет прожили вместе с матерью душа в душу, по Божьему закону жили, дай, Господи, всем добрым людям так согласно жить, как мы жили, не бранились, не дрались, а на старости при¬шлось. Никто, как Бог. На все Божие попуще¬ние. Говорится недаром. хмель. О, хмель. К добру не приведет. Известно, в хмелю, как в бреду, не помнит человек, что речет, что творит. На все Божие попуще¬ние. И влас с главы нашей не спадет без воли его. А с чего сталось? Стали мы счеты сводить по хозяйству. покойница сосчитала; я говорю: не так. Она говорит: так. Я говорю: не так. А она на меня, ах, ты такой-сякой. Что, я разве мало тебе управляла домом. Ты, гово¬рит, шатаешься всюду, а я одна всему порядок даю, да ты же меня учить хочешь. А нече греха таить, стала покойница прихлебывать, и на тот час была в подпитии. А я, сынок, ух как этого не люблю. Уж давно и мно¬гажды журил ее, и из святого письма уговаривал, и при¬зывал священника в чувство приводить, а напоследок она перед образом мне поклялась, что не возьмет вина в рот, пусть, говорит, материнское мое благословение побьет меня, если хоть раз напьюсь. После всего этого, вижу, опять напилась и бранится. Я сперва лаской ей говорю: “Женушка, друг мой. Ты опять за проклятую дьявольскую водку берешься. Как же тебе не стыдно? Клятву свою вспомни, что ты сказала, материнское благословение тебя побьет. Вот оно, погляди”. А она, известно, пьяный человек свечки не поставит, а сва¬лит - прямо к образу, да и говорит: “Что мне материн¬ское благословение? Я сама себе госпожа, а ты мне не указ”. Тут я не вытерпел и ударил ее, памятуючи, яко мужу подобает жену учити и наставляти. Она же, чем бы покориться мне, прямо с кулаками ко мне, я стал от нее отмахиваться, да как-то ненароком зацепил по виску, она, голубушка, тут так и упала. Уж чего-чего мы не делали. Нет, ничего не помогло. Слава Создате¬лю, хоть священник успел исповедать и причастить святых тайн, по-христиански скончалась. Вот до чего хмель проклятый доводит. Знаю, сынок, знаю, тяжело тебе, приехал через девять лет в родной свой уголок, да ма¬тушку застал на столе. Разве оно легко. Да ведь и мне, сынок, она жена законная, двадцать девять лет про¬жили.
Илья закрылся обеими руками и всхлипывал. Ему казалось, что он притворился искусно, но сын по¬лучил к нему в эту минуту еще более отвращение, и еще сильнее в сердце его укоренилось желание возмез¬дия за смерть матери, ибо он не видал и тени раскаяния в этом человеке, который назывался его отцом.
Федор не противоречил ему и не поддакивал. Он молчал, по¬весив голову. Как ни старался Илья расшевелить его и вызвать, по крайней мере, хотя бы на какое-ни¬будь слово, даже неприятное - нет.
Федор стоял бес¬чувственнее дерева. Не вторил он искренними сердеч¬ными слезами притворным слезам убийцы, не прояс¬нилось его лицо и тогда, когда отец уверял его, что за сие невольное прегрешение он всю жизнь будет жить только для ненаглядного сына.
Наконец, Илья за¬говорил о необходимости Федору жениться: Федор и тут молчал. Только тогда, когда Илья, выведенный из терпенья этой безгласностью, сказал с сердцем:
- Да что ж ты стоишь, как пень? Говори что-нибудь, - Федор приподнял голову и отрывочно произнес, без всякого чувства:
- Твоя воля, батюшка.
Отец проводил сына поцелуями и объятиями и воз¬ненавидел его вполне. Он бы гораздо менее раздра¬жился, если б сын засыпал его укорами, если б даже поднял на отца руки, чем убивать такою зловещею по¬корностью. А Федор, пришедши в свою повалушу, еще раз дал волю слезам.
Он проплакал до полуночи. На¬конец, Федор сказал:
- Теперь я оплакал и тебя, приснопамятная родная матушка, и тебя вместе, батюшка. Я теперь круглый си¬рота, нет у меня ни роду, ни племени. Матушка в сырой могиле, а батюшка на кару пойдет. Не минешь ты ее. От меня не минешь ты ее.

                12

Третий день после погребения был в старину днем погребального торжества. С самой зари во дворе Ненашевых поднялась суета и беготня. Печи его повар¬ней дымились, ключник беспрестанно бегал из одной клети в другую, побрякивая связками ключей, слуги, по его приказанию, сновали в разные стороны, под¬гоняемые то бранью, то подзатыльниками.
Одни в мед¬ных ендовах выносили из погребов мед и пиво, другие несли к столу в лукошках кубки, чарки, братины, солоницы, на дворе уставляли рядом колоды, а на них накладывали доски, на которых подавался обед кре¬стьянам и нищим.
Часов в семь поутру, по нашему счи¬слению времени, зазвонили к обедне. Илья оделся в поношенный кафтан, надел серую шап¬ку и, взяв в одну руку четки, а в другую посох, вышел из горницы и тихо спускался по лестнице.
Когда он явился на дворе среди суетливой дворни и крестьян, то все кланялись ему в пояс, он отвечал наклонением го¬ловы и шел, опустив глаза в землю, испуская вздохи.
Пришедши в церковь, он стоял у столба, крестился очень усердно, клал земные поклоны и то поднимал взо¬ры к небу с видом возношения помыслов горе, то опус¬кал их долу с видом задумчивости и грусти.
Его сын стоял у столба на противоположной сто¬роне с каким-то безразличным, равнодушным видом, не плакал, не водил глазами; на лице его нельзя было про¬честь ничего.
Крестьяне от мала до велика стеклись в церковь, довольные тем, что в этот день не будут работать и притом поедят и попьют за обе¬дом. По окончании литургии отправлялась панихида на гробе.
Илья разливался слезами, сын по-прежнему не плакал и смотрел в сторону, отворотив¬шись от отца, который был для него невыносимо про¬тивен в эту минуту. После панихиды все приложились к кутье из ячменных круп с медом, потом понесли в дом кутью в чашке, к краям этой чашки прилеплены были восковые свечи.
На дворе уже были расставлены доски в виде столов, и подле них стояли скамьи, колоды, обрубки, все, на чем только можно бы¬ло присесть. Уже на столах виднелись большие дере¬вянные солоницы, круглые деревянные ложки, ломти хлеба и большие чугуны с вареными яйцами. Народ, крестясь, занимал места. Между крестьянами яви¬лось множество нищей братии.
Христовы слова “нищий всегда имате” запечатле¬лись над всею историею Руси. Казалось, откуда бы взяться такому обилию нищих в стране, такой девст¬венной и малонаселенной?
А между тем, где только отправлялось поминовение по усопшем, являлось их чрезвычайное множество. Как вороны на добычу, сте¬кались они на эти грустные пиры.
Они были необходи¬мы тогда для общества, подачею милостыни нищим выражалось у русского чувство милосердия и сострада¬ния. Если б не было нищих, благочестивый человек не мог бы утешать своей совести.
Подать нищему зна¬чило проложить себе путь к прощению грехов от Бога. Все обстоятельства тогдашней жизни так слагались, чтобы плодить нищую братию, их плодили и воеводы, и дьяки, и приказчики, и помещики, и ратные люди, и татары.
Как набежит ногайская орда из степей да пожжет хлеб на полях, а в селениях избы, жители, ус¬пев спастись от татарского аркана в болотах и лесах и очутившись без крова и без хлеба, расходились по Руси просить милостыни.
Случалось, у дворянина или сына боярского отбиралось поместье на великого госу¬даря за то, что он убегал или прятался от царской службы. Такой бывший помещик просил милостыни.
Работать ему было неприлично, в лохмотьях, возбуж¬давших сострадание, таскался он из села в село, из города в город и восклицал под окнами:
- Дайте бедному дворянину кусок хлеба, Христа ради.
Напрасно было бы, если б добрые люди взяли его к себе, обули или одели, он сейчас же пропьет свою одежду или обувь и уйдет из душного дома на улицу да на дорогу, надо же залить зеленым вином горе жизни.
А одежду даре¬ную пропить - чистый расчет, в хорошем платье про¬сить - не дадут, лохмотья лучше располагают нищедателей к щедротам. А жить в чужом углу - о, как тяже¬ло.
Чужой хлеб без труда горек, шатаясь под окнами, человек чувствует себя свободным, тут есть и труд, при¬дется и ноги помять, и от собак убегать, и зною и холоду натерпеться - вот оно и кажется, что хлеб трудовой.
К Ненашевым на поминки собралось мало сле¬пых, хромых, безногих, такие не шли пропитывать себя нищенским положение. Нищие, собрав¬шиеся туда, были люди здоровые, всякого возраста и обоего пола.
Когда хозяин, Федор, священники и причет проходили из церкви в дом с кутьею, нищая братия подняла нестройный вой и плач, смешение всевозмож¬нейших звуков.
Иные просили милостыни, затягивая са¬мым плачевным напевом:
- Побейте меня, да покормите. Руки-ноги поломайте, да милостыньки Христовой по¬дайте.
Женщины заводили всеми родами пискливых дискантов, в их пении нельзя было разобрать ни одного слова, а так называемые божие старцы, полунищие, полумонахи, обрекавшие себя, как они говорили, на странническое житие, не просили, а пели нравоучитель¬ные стихи о кратковременности человеческой жизни и о превосходстве монастырского жития пред мирским.
С нищими садились за столы и крестьяне, считая при¬личным почаще вздыхать и говорить:
- Царство небес¬ное! Царство небесное!
Среди этой толпы в серых зи¬пунах и кафтанах сновала пестрая толпа челяди, заве¬довавшей учреждением трапезы. Священники с хозяевами и гостями дворянского происхождения вошли в столовую.
Там, в просторной избе, назначенной исключительно для трапезы, постав¬лены были два стола, углом один к другому, покрытые узкими скатертями, а на них стояли серебряные солоницы на ножках, с рукоятками, уксусницы, перечницы и лежали большие ломти черного хлеба; ни тарелок, ни салфеток не было.
В углу перед образами теплились лампады и горели свечи. Прямо против столов стоял поставец в три полки кругом, уставленный посудою - кубками, достаканами, братинами, ковшами, мисами, - так, что внизу были более массивные, а наверху мелкие.
Входя в столовую избу, надобно было пройти через просторные сени, где стояли широкие медные ендовы с носками и с крышками, кувшины с раздутыми боками и с узкими и длинными горлышками, а на столе лежали кучами ложки, ножи и вилки.
Почетное место было под образами, его занимал священник, по правую руку садился хозяин, по левую сел Федор, а от них рядами садились гости, которых было всего четырнадцать чело¬век, одни мужчины.
Женщины обедали наверху, в избе, под учреждением священниковой жены, занимавшей должность хозяйки. Причетники не садились за стол, им подавали в сенях, ибо они вместе с несколькими охотниками должны были в сенях петь “яко по суху пешешествова израиль”, а между прочим приклады¬вались и к вину.
Подали пироги с рыбой, потом подали в мисах с разложистыми краями горячую уху красного цвета, про¬питанную шафраном и перцем, с толчениками или га¬лушками, сделанными из тертой рыбы.
При каждой мис¬ке было положено по две ложки, двое ели из одной миски. Когда поели уху с пирогами, поставили гостям тарелки, впрочем, не наблюдали, чтоб перед каждым непременно была особая тарелка, а ставили, как придет¬ся, так, перед одним стояла особая тарелка, у других - перед двумя.
Мисы с остатками ухи принимали только тогда, когда нужно было место для другой посуды. За ухой следовал рыбный каравай - тельное с разными пряностями, запеченное в духовой печи и обильно об¬литое ореховым маслом.
Потом несли жареную рыбу на двух больших круглых блюдах с широким ободом, ко¬торый был украшен выпуклостями и впадинами, чере¬довавшимися между собою.
Двое слуг несли одно блю¬до, держа его за приделанные к краям кольца, так сле¬довало по приличию. Блюдо ставили прежде перед дво¬рецким в сенях, который разрезал лежавшую на нем рыбу, клал на нем несколько двузубых вилок, и тогда холопы, называемые, по поводу услужения за столом, стряпчими, несли его перед гостей.
Гости ели руками, обтирая их о собственные платки, лежавшие у кого в шапке, а у кого в кармане, вилки же служили больше для помощи рукам, да и самих вилок положено было меньше, чем сколько было всех обедавших.
Очи¬щая рыбу от костей, гости бросали их на тарелки, где были остатки тельного. За жареною рыбою следовали леваши и оладьи, облитые жидким медом, потом клали на столе большие калачи пшеничной муки, но не из¬лишней белизны, ставили в оловянных складнях медо¬вые соты и приносили ножи.
Каждый из гостей отламы¬вал себе кусок калача и ножом накладывал на него ку¬сок медового сота. Потом принесли в больших мисах взвар с сушеными вишнями, яблоками, малиною и, на¬конец, в серебряных братинах кутью.
Вся посуда, ис¬ключая братин, была оловянная. Между кушаньями беспрестанно подавались напитки. Ключник Фока ставил перед гостями высокие серебряные стопы и на¬ливал в них домашнего пива, после жареного приносил кубки разной фигуры с затейливыми узорами и наливал их наливкою, а когда подавали взвар и кутью, то при¬несли в братинах малинового меда и расставили перед гостями ковши той формы, какую можно видеть те¬перь в церквях.
Священник, обратясь к образам, запел “Зряще мя безгласна”. Илья опустил глаза. Сын, си¬девший до сих пор угрюмо, воспользовался общим об¬ращением к образам и ушел.
Отец не обратил на него внимания. Пропевши песнь, выпили мед и сели есть варенные в патоке яблоки, и ключник наливал в кубки другого сорта наливку. Беседа стала оживляться, и свя¬щенник рассказывал, как человеческая душа после раз¬луки с телом скитается по мытарствам, какие приклю¬чения терпит, как ангелы с бесами спорят за нее, как кладут на весы добрые и злые дела покойника, как перетягивают злые и как спасают человека от конечной отправки в ад церковные приносы и подаяния.
Мало-помалу от небесных предметов разговор стал сходить на плачевную земную юдоль, и священник заметил, что живой думает о живом, и что у Ильи еще есть надежда вступить во второй брак, а доб¬рым людям погулять на его свадьбе.
Между тем, женщины, пировавшие в избе, подняли такой разговор, что слышно было в столовую, хотя нельзя было разобрать, что они говорили, да и сами од¬на другую не разбирали, потому что говорили все разом.
На дворе нищие жалобным тоном затягивали духовные стихи, другие, развеселясь, насвистывали более веселые напевы, оглядываясь по сторонам, чтобы кто-нибудь не ругнул их за это, весь этот шум сливался с грустными ударами колокола под рукой звонаря, которому при¬носили яства и питие к низенькой деревянной колокольнице.
Не ранее как часа через два гости стали расходить¬ся. Илья ушел в свою избу, холопы стали убирать посуду, а потом, в свою очередь, принялись поминать покойницу, хотя и во время обеда не забывали себя, до того, что к концу его некоторые уже не могли прямо ходить.
Таким образом, им некогда было заметить, где был Федор. Наконец, Фока, оставшийся трезвее дру¬гих, спросил о нем и узнал от конюхов, что Охрим оседлал двух коней, привязал к седлам дорожные узлы и молодой государь уехал с ним вместе через задние ворота и поскакал по дороге в Саранск. Так как они государских дел не знатны, так им и в голову не при¬шло сказать об этом.
Ключник покачал головой, смекнув, что тут что-то неладно, и отправился донести Илье Алексеичу.

                13

Федор с Охримом бежали рысью, не останавливаясь и не заговаривая один с другим. Федор не нарушил мол¬чание даже и тогда, когда перед ним вместо одной до¬роги явилось две в разные стороны. Не спросивши своего слугу, знавшего местность так же плохо, как и он, Федор по инстинкту повернул вправо и не ошибся: то была большая саранская дорога.
Пустынная местность вокруг показывала скудость населения около этой дороги, не видно было нив, ни скошенных полей, высокие стебли степной травы, от¬жившей свое летнее существование, торчали, наклонив¬шись друг на друга, и лежали, переплетаясь между со¬бою и представляя грустный вид наступающей осени.
По обеим сторонам синели гряды лесов и принимали иногда зеленый отлив, когда дорога подходила к ним ближе. Такая пустота, однако, не доказывала, чтоб в этом крае не было селений, тогда не любили селиться около больших дорог, напротив, выбирали места поуединеннее, закрытые лесами.
Соседство с большими до¬рогами представляло гораздо больше неудобств, чем выгод. И татары скорее могли напасть на население, и ратные государевы люди, следуя по большой дороге, зашедши в село, могли чинить себе угодное, а ратный государев человек был большой охотник и до крестьян¬ских женок, и до крестьянских клетей.
Даже купече¬ские обозы мало приносили пользы жителям больших дорог, наедет обоз, лошадей покормят, сами поедят, по¬пьют да, не заплативши, и уедут или дадут, что им вздумается, из милости, а в деревне мало людей, чтоб сладить с ними.
Царские гонцы, дети боярские и стрель¬цы, ездившие с разными отписками и грамотами, от¬рывали людей от работы, брали подвод вдвое, чем сколько у них написано в подорожной, приглашали с собой купцов, взяв с них денег, а крестьян заставляли везти, да вдобавок, чтоб показать свое достоинство, хозяину зубы разбивали, ради потехи посуду в доме били и портили.
Тогда всякий, кто состоял на службе и имел право назваться царским холопом, хоть бы он был не более как кузнец или плотник в городе, подымал кверху нос перед сиротой государевым, как называли себя посадские и крестьяне.
По этим-то причинам боль¬шие дороги были очень пустынны, иногда проезжий проедет верст семьдесят, не встречая ничего, кроме зве¬ря прыскучего, да птицы перелетной, да своего брата проезжего.
Только выселенные по царскому указу на ямы ямщики жили верстах в пятидесяти и далее ям от яма, жалуясь на свою судьбу, и нередко убегали с места своего поселения.
Наши путники въехали в лес, тут не раз приходи¬лось их лошадям спотыкаться о пеньки и головам всад¬ников испытывать удары от нагнувшихся древесных ветвей. Тут первый раз встретились с ними люди, то были двое всадников в зеленых кафтанах, с саблями при боках и с пистолетами за поясами.
Федор с Охримом машинально, по привычке, приложили руки к сво¬им пистолетам, чтобы показать незнакомцам, что с ни¬ми шутить нельзя, то же сделали незнакомцы.
Таковы были дорожные обычаи. Разъехавшись мирно, незна¬комцы сказали:
- Бог на помочь, добрые люди.
А Федор с Охримом отвечали:
- Дай, Боже, благополучно.
Ско¬ро после того наши путники выехали из лесу и увидели перед собою город Саранск. Прежде всего, заблистала перед ними глава собор¬ной церкви, покрытая яркой белой жестью.
По ней игра¬ли лучи солнца, склонявшегося к западу. Извилистый лабиринт деревянных укреплений, называемых надол¬бами, окружал посад, раскинутый вокруг города, так что с одной стороны строений в нем было больше, чем с других, а с противоположной - той, откуда ехали на¬ши путники, река Иква протекала возле стен самого города.
Городская деревянная стена шла неправильны¬ми линиями и то высовывалась вперед выступами, ис¬тыканными узкими отверстиями для стрельбы в два этажа, то уходила внутрь выемками; там и сям возвы¬шались башни, не похожие одна на другую.
Направо подымала высокую остроконечную вершину башня, на¬зываемая наугольная Крымская, ставшая на большом углу стены, уходившем на запад в поле, далее из-за зданий в средине города виднелись разнохарактерные верхи башен, стоявших по той части стены, которая шла вдоль Иквы.
На сторонах, окружавших посад, стоя¬ли одна от другой в разных расстояниях башни, одна из них, называемая Троицкою, было четвероугольное здание с претензией бежать вверх и с приплюснутой кровлею, как будто бы кто сверху ударил ее по голове и сказал: “Куда ты? Стой!”
Ее звали в просторечии На¬седкою. Другая верхоглядничала над всею стеною своими тремя крышами, каждая сверх другой, в ней видне¬лись широкие ворота, по направлению от нее шли три глухих башни круглого вида, за ними широкая невысо¬кая башня с воротами, а за нею выступ без кровли с зубцами, называемый городком, сажен на двадцать вы¬давшийся вперед.
Как бы взамен такого смелого выхо¬да, стена потом уходила назад и, снова выдаваясь на прежнюю линию, упиралась в высокую и тонкую на¬угольную башню, которую называли Боярыней.
Вся сте¬на была покрыта высокой кровлей, в некоторых местах самая стена была выше, в других ниже, на выступах и башнях были особые кровли, поэтому издали каза¬лось, как будто десяток разных городов нагроможден вместе.
Стены города были черного цвета, во многих местах поросшие мхом и травою. Здания в средине вид¬нелись сплошною массою деревянных черных, кровель, между которыми белели полосы березовой коры, которою тогда устилались крыши, несколько церквей возвышали свои главы над зданиями.
Иные, как и на соборе, были покрыты жестью, другие зеленою черепи¬цею. Самих церковных зданий нельзя было видеть за городскими стенами, нигде не показывалось ничего каменного, ничего беленого.
Окружавшие посад надол¬бы состояли из столбов, поставленных вертикально и тесно один к другому в два ряда, с перекладинами поверху, и таким образом образовывали коридоры, они примыкали к самому городу у реки Иквы и, протянув¬шись в прямом направлении, как бы продолжением городской стены, заворачивались и разветвлялись в разные стороны и таким образом составляли перепле¬тенную сеть укреплений, то, упираясь друг в друга свои¬ми частями, то, пуская от себя новые отрасли, то, рас¬ширяясь в полукруги, то, сжимаясь в углы.
Когда путе¬шественники подъехали к ним, то уперлись в их стены, проезда не было, они должны были поворотить вправо и в другой раз наткнулись на стену, тогда надобно было ехать влево между двумя стенами, по коридору, и еще раз взять вправо, чтобы въехать в спускные ворота.
Очутившись на посаде, Федор с Охримом поехали по улице. По обеим сторонам ее шли волнистые ряды крыш, на которых кое-где торчали вышки и чердаки с большими окнами, низенькие дымные трубы из небеле¬ного кирпича казались птичьими гнездами.

                14

Дворы во¬обще были малы по улице и вытягивались в боковую линию, иные огорожались плетнем или забором, в сре¬дине которого делались крытые ворота. Домашняя по¬стройка стояла внутри дворов, но в других дома вы¬ходили наружу и ворота были обок их, примыкая одним краем к дому, другим - к двухэтажной клети или ам¬бару с лавкой.
Дворы стояли не на одной линии по ули¬це, одни выдавались вперед, другие уходили назад. Та¬кой способ построек скрадывал улицу, она делалась то уже, то шире.
Едучи по ней, казалось, что она впереди скоро кончается, и от нее уже пойдет другая, а в самом деле шла все одна и та же. Низенькие курные избы стояли рядом с двухэтажными домами, очень уз¬кими, с тремя и часто с двумя окнами на одном фасаде вверху, в подклетах часто не было вовсе окон.
Это по¬казывало, что они назначались для кладовых. Когда путники доехали до переулков, то увидели образа, стоявшие на столбах, следовало остановиться и пере¬креститься.
Едучи таким образом по улице, путники наши доехали до площадки, где стояли рядом две церкви без дворов, обе низкие, деревянные, одна была с прорезною башенкою над крыльцом, и в этой башенке висели колокола, около другой за троечастным алтарем стоял навес с колоколами. Обе церкви были покрыты дранью, главы были жестяные с крестом, поставлен¬ным на луне.
Сдержавши лошадей и сделавши несколько крест¬ных знамений перед обеими церквами, Федор и Охри проехали еще несколько сажен по улице и достигли рва, окружавшего городскую стену.
Глубиною этот ров был сажен до четырех и наполнен грязью от воды, проведенной туда из Иквы и высохшей во время лета, в средине рва вбиты были заостренные колья густым рядом, который назывался честик.
Через ров вел мост без перил, очень некрепко сколоченный, так что, когда въезжали на него, то лошади беспрестанно попадали ногами в расселины. Снявши шапки и помолившись перед образом, висевшим на воротах, путники въехали в город.
Они должны были проехать по улице из дворов, из которых в одних жили служилые люди, другие были осадные, построенные разными помещиками Саранского уезда на случай осады, чтобы спрятаться в них с се¬мействами, когда будет угрожать неприятельское на¬шествие.
В обыкновенное время в них жили дворники. Таким образом, проехавши между дворами, путники приехали на площадь. Тут стоял деревянный собор, недалеко от него две другие деревянные церкви.
На правой стороне была приказная изба, длинное одно¬этажное строение, разделявшееся на две половины, с проходными сеньми, близ нее воеводский двор, ограж¬денный тыном.
Позади был врытый в землю каменный погреб с государевым зельем и свинцом - единственная каменная постройка во всем Саранске. Вправо от вое¬водского двора стояли два двухэтажных деревянных амбара; в одном хранилось оружие, в другом - хлебные запасы.
Прямо против воеводского двора, подле собора, был гостиный двор с лавками, но в нем не торговали, исключая годичной ярмарки, зато туда купцы могли сносить товары из посада, если б оказалось опасно ос¬таваться им на обычном месте.
У Ненашевых был свой осадный двор, но Федор не поехал туда, чтоб не встретиться с отцом, который там остановится, когда воевода призовет его к ответу. Охрим вспомнил, что тут есть добрый человек, крещеный мордвин-пушкарь, женатый на сестре той самой девки, которая покойной матери Федора передавала вести.
Не¬долго было искать его. Случилось, проходил служилый человек, Охрим спросил у него, где живет мордвин-пушкарь.
- Я сам тот и есть, - сказал мордвин.
Федор с Охримом повернули к нему на двор, стоявший на одном из концов площади. С дружелюбными поклонами мордвин ввел гостей в избу, которая у него называлась чистою или светлицею и которая в самом деле была черна и грязна и слабо освещалась двумя маленькими окнами.
Тут Охрим принялся рассказывать мордвину, зачем они приехали. Вскоре пристала к разговору и хозяйка и, узнавши про сестру, начала охать. Федор громко сказал:
- Есть правда у Бога и у царя. Не бойся за свою сестру, служила моей матушке-покойнице, мне пусть немного послужит, награжу.
- Ах, родимый мой, - говорила хозяйка. - У ме¬ня-то всей родни на белом свете, что сестра. Две нас было у батюшки, батюшка служил у дядюшки твоего верою и правдою и с ним в походе бывал. Дядюшка твой Петр Алексеевич меня и замуж выдавал. Мы все помним его добро. Как же нам теперь сестру-то вызво¬лить? Они съедят ее живую.
- Сестра твоя пусть правду говорит, - сказал Федор. - Мы дело обделаем, надобно идти к воеводе да челобитную подавать.
- Воевода-то наш сам не при себе, - сказал мордвин, - такая тревога, такой переполох, что Боже упаси.
- Что такое? - спросил с удивлением Федор.
- Ты, боярин, нешто, едучи из похода, не слыхал, что делается на Волге?
- Казаки пошаливают, что ли? - сказал Федор. - На Хвалынское море пошли, на перского шаха?
- Кой тебе на Хвалынское море, - сказал морд¬вин. - Астрахань-город взяли, воеводу убили, приказ¬ных людей извели. Служилые к ворам пристали, над христианами всякое бесчинство учиняют и теперь уж по Волге идут вверх. Проявился у них какой-то батюш¬ка Степан Тимофеевич, что, говорят, его ни пуля не берет, ни сабля, таково слово знает. И с ним будто бы патриарх Никон, что старшой над всеми попами был, а царь его сместил, да, бают, с ним еще и царевич Алексей Алексеевич. Идет будто бы на бояр, в Москву, и обещает людям льготные годы, что уж теперь гово¬рит, все люди будут равные, а не будет того, что вот теперь один боярин, и ему боярская честь, а другой крестьянин али посадский, а будут все заодно, как у казаков на Дону. Рассылают своих пособников, гра¬моты исписали да им отдали, чтоб носили да людям читали, а в грамотах, слышь, прописано, чтоб все люди принимали царевича да батюшку Степана Тимофеевича, чтоб народ православный сбирался кто с чем может, кто с саблею, кто с ручницею, а кто хоть и с дубин¬кою, да вставал на лиходеев. Анадысь на посад пришли три человека, стали у посадского человека и стали брехать: “Пристаньте, - гово¬рят, - вы, посадские, к нам, когда мы к вам придем, зажгите город, побейте воеводу и приказных всех, а животы их и всю царскую казну себе поровну раз¬делите, а где, - говорят, - нашего слова не послушают и батюшки Степана Тимофеевича приказу делать не станут, тому городу несдобровать. Батюшка и царевич велят всех побить”. Посадский же не будь прост, поди да и скажи воеводе, не побоялся, что они ему беду сулили, коли к ним не пристанет. Воевода отобрал нас, служи¬лых, да к нему. Тут на беду нам сталось, завидели воры, что идут люди, да бежать, мы за ними. Двое за¬вернули за угол, да и были таковы, третьего наш моло¬дец по ноге стрельнул, поймали, а тех искали, искали, бегали, бегали по всему посаду, и конные поскакали за надолбы - нет тебе, словно в воду канули. И по дворам искали, нет да и нет. Воевода так и думает, что свои воры посадские прихоронили. Ругался, беда как. “Такие-сякие, - говорит, - врагоугодники, клятвопреступ¬ники, царю хотите изменить”. Стал брать в застенки да пытать огнем, да животы отбирают у них приказные люди. А человек и сам не рад, что сказал, на другую же ночь у него сенница загорелась, так вот невесть с чего огнем и взялась, и весь двор сгорел, а сам с семьею мало жив выскочил. Посадские на нас все злятся, что мы в их дворах обыск чинили.
- Давно это у вас?
- Да вот третий день всего. Идет большой пере¬полох. А тут из Москвы указ пришел воеводе, чтоб жить с большим береженьем, чают, воры придут, дво¬рян и детей боярских, бают, в осаду будут звать, а того, что поймали, завтра смерти предадут за посадом.
- Враг лукавый смуту чинит, - сказал Федор, - царю белому супротивное хочет сотворить. Сила крест¬ная с нами и милость святых чудотворцев-заступни¬ков. Есть у царя верные люди, покорят они его воровство и измену.
Ночь наступила, и Федор расположился на лавке, подостлавши под себя свою епанчу и кафтан, а Охрим на холодной печи. Отходя ко сну, Федор усердно помо¬лился и окрестил кругом свое странническое ложе, чтоб отдалить дьявола и слуг его.

                15

На другой день, с солнечным восходом, с Федором сидел за столом площадной дьячок, извест¬ный в Саранске и его окрестностях писатель челобит¬ных и всякого письменного дела.
Этот класс людей был тогда в большом ходу, народ в те времена был безгра¬мотный, и кому только нужно было написать что-ни¬будь, тот обращался к одному из таких грамотеев.
Федор хотя и знал грамоте, да писал нетвердо, и к тому же не знал всех тех приказных приемов, которые требо¬вались в деловых бумагах, что с начала, что с конца поставить, как дело изложить, как царя-государя раз¬жалобить.
Дьячок был человек лет около со¬рока, лысый, с клочковатой бородой и с рябоватым, вечно пьяным лицом. Одевался в зеленый кайтан и но¬сил дырявые сапоги. Когда его призывали писать чело¬битную, то всегда, кроме калыма, как называл он плату за свой труд, ставили перед ним жбан зелена вина.
Без того у него в голове мысли путались и не выливались на продолговатый свиток. Дьячок был большой искусник на все руки и притом олицетворенное беспристрастие, он писывал челобитную и истцу, и ответчику, научал обе стороны друг против друга.
Нередко, настроивши их, передавал той и другой стороне планы, им же для них составленные. По этому поводу борода его беспрестанно теряла волосы, а на лице часто показывались синяки.
Он все терпел и шел своей дорогой, он сочинял посадским друг на друга ябеды и подговаривал их идти жаловаться одних на других воеводе, и за это воеводы не только терпели его, но еще и любили, потому что он им хлеб доставлял.
Только иногда сердились на него приказные люди, потому что вместо него сами бы могли написать ябеду, но дьячок и с этой стороны умел улаживать дело, чтоб всем было хорошо.
Еще че¬лобитную напишет так, чтоб дело как можно лучше заплелось, воевода примет да передаст в приказную избу, а там уж приказные справки наводят и в законы смотрят.
Так он перебивался и удивлял всех своим пером, особенно женщины с чувствительным сердцем не могли удержаться от слез, слушая его чело¬битные, хотя дело для них было постороннее.
Федор не расплакался от его красноречия, потому что в его душе было много такого горя, которого не мог выра¬зить никакой дьячок. Тот знал, что челобитная против уложения, но не сказал этого Федору, чтоб взять с него награждение.
Заплатив писателю, Федор свернул челобитную в трубку и отправился к воеводе. Когда он шел в его двор, то на площади увидел толпу наро¬да и, вспомнив, что ему рассказывал мордвин, догадал¬ся, что готовятся казнить преступника.
Воеводская изба состояла из двух половин, разде¬ленных теплыми сеньми, в одной жил воевода, прини¬мал посетителей и отправлял свои служебные дела, а в другой помещалось его семейство.
Обок этого дома сто¬яла одноэтажная поварня с пристроенною к ней про¬сторною людскою избою, позади дома, на три стороны, построены были баня, конюшня, сарай, сенница и две клети.
Этот двор со всеми в нем зданиями был казен¬ный, назначенный для воеводы от правительства. Так как воеводы редко бывали более двух лет сряду на одном месте, то и не заводились большим хозяйством.
Воеводы вели жизнь почти кочевую, два года в Саран¬ске, третий в Тотьме, а то где-нибудь и в далекой Сиби¬ри. Случалось даже, что воеводы, отправляясь на вое¬водство, не брали с собой семейств, зная, что им недолго придется пробыть на данном посту. В Саранске воеводою был тогда дворянин Пискун и уже пребывал тут третий год.
Федор взошел по лестнице в сени, тут холоп остано¬вил его и спросил, что ему надобно. Федору следовало дать холопу несколько денег, и тот велел ему подождать в сенях, а сам пошел доложить воеводе. Войдя по при¬глашению слуги в горницу, прежде всего, Федор помо¬лился образам, потом поклонился в пояс воеводе, сто¬явшему с величественным видом и с ласковою улыбкою.
- Пришел бить челом царю-государю, - сказал Федор. - Не побрезгуй, воевода-милостивец, моим при¬ношением, изволь принять, чем богат, тем и поминаю. Человек я служилый, долго с врагом в чужих землях воевал, кровью себе купил пистолет турецкий, отделан¬ный серебром, у ляхов взял на битве.
Он подал ему пистолет. Воевода, принявши его, взял Федора за плечи и посадил на почетном месте под обра¬зами и сказал:
- У меня такой обычай, прежде гостя посадить да накормить и напоить, а там уже расспросить и дело для него сделать. Ванька, - крикнул он на холопа. - Подай сюда настойки да пирогов. У меня, господин, настойка отменная, а пироги сама хозяйка пекла, боль¬шая ведунья в этом деле. Вот ты говоришь, что с ляха¬ми в чужой земле бился, а у нас здесь туча сбирается, придется, быть может, и нам кровь пролить и животы положить за святую церковь и за царя-государя.
- Воры, клятвопреступники, богоотступники, церкви святой обругатели, царского величества насильники идут по Волге вверх и грозят нас всех побить и всякую власть и на¬чальство искоренить. Глупый черный народ волнуют и мутят, дома зажигают, чтоб людей в страх привести. Большая беда над всеми нами складывается. А тут из Москвы пишут к нам, чтоб мы, воеводы, того смотрели, чтоб воры к нам не пришли и дурна не учили, а в других городах служилых и воевод насмерть побили. Ох, тяж¬кие пришли времена.
- У нас в Саранске есть юроди¬вый; говорит, что это так делается перед Страшным Судом, и точно, государь, видно, что недалеко свету представление. Из всего видно, стали люди строптивы, властям непокорны, к церкви святой неприлежны, суемудрены, своевольны, родителям непослушны. Уж и знамения на небеси являлись, видели люди огненный меч, на полуденную страну обращенный. Ох. Гос¬подь указует нам, нашего спасения хочет, а мы-то, мы нечувственные, не думаем покаяться!
- Что же, воевода, Бог милостив, - сказал Федор, - посетит нас бедой и пожалует. Есть у царя верные слу¬ги, с поляками и татарами бились, царство наше Богом свыше возлюбленно. Станем ли бояться воров - дон¬ских казачишек? На них послать детей боярских да стрельцов, мы с Божиею помощью и разобьем их, и связанных разбойников приведем.
- Эх, молод ты, государь, - сказал воевода, - хоть и бывалый! Оно правда, в Польше у вас, может быть, врагов было и более, да враг-то не таков, там люди, а тут вражья сила нечистая, - произнес воевода шепотом. - Этот Стенька Разин чародей, лука¬вому душу свою запродал, его ни пуля, ни сабля не бе¬рет. Были примеры, в Царицыне, говорят, стреляли по нем, а порох вон из пушки запалом выходил, а он, бого¬отступник, по воздуху летает и по воде ходит, как по земле. Вот он что.
- Против адской силы крест животворящ - ору¬жие непобедимое, - сказал Федор.
Между тем поставили водку, серебряные чарки и пироги на оловянной мисе. Федор выпил чарку водки и похвалил ее. Закусивши пирога, он поклонился хозяину, а хозяин поклонился гостю и налил еще водки. Гость отказывался, хозяин кланялся, просил и принуждал его пить. Наконец, воевода сел и сказал:
- Ну, вот теперь после хлеба-соли можно и о деле поговорить. С чем добрым пожаловал к нам?
- То-то и беда, что не с добрым, а с худым.
- К нам, начальным людям, все только с худым и ездят, - сказал воевода, и Федор стал рассказывать свое дело. Но едва воевода услышал, что перед ним сын Ильи, развернул руки и вскричал:
- Ильи Алексеевича. Моего кормильца и бла¬годетеля сын. Вот оно что. Эка радость. Ну, не знал я, с кем говорю. Дай же я тебя к сердцу прижму да по¬целую. Прошу меня любить и жаловать. Мы с твоим отцом, как с родным братом, живем, благодетель не брезгует мной, не оставляет меня, и мучицы привезет, и меду, и мяса соленого. Первый помещик на целый уезд. Вот небось радость батюшке, сынка дождался, а то давно не видал, чай, лет десять без малого был на царской службе.

                16

Плохо было Федору слышать такие речи перед тем, когда он готовился сказать об отце своем вовсе не такие добрые вести, каких ожидал воевода. Скрепивши сердце, он промолчал на возгласы буду¬щего своего судьи и потом, подав челобитную, прибавил:
- Давеча ты сказал, что к тебе все с худым ездят, а уже, верно, такого худого еще тебе не приносили, как я. Прочитай, государь, и узнаешь. Я пришел к тебе про¬сить царского суда на своего отца.
Воевода выпучил глаза и, обмерив Федора с ног до головы, покачал головой.
- Суда на отца. Вот оно что. Говорит правду юро¬дивый, что суд Божий скоро придет и дети начнут поды¬мать на родителей руки. Ох.
И, развернув челобитную, он начал читать вполголо¬са, пожимая плечами, и по окончании чтения сказал:
- Эка притча-то. Господи Боже! Экое вражеское попущение. Ты здесь пишешь, якобы отец твой был в блудном сожитии с чужою женою? Поди ты? Ты сам видел, говоришь, боевые знаки на голове у твоей матери?
- Видел, и другие видели, люди то же скажут.
- Люди скажут. Что люди? Люди воры, люди дур¬ное думают, как бы государей обокрасть, да очернить, да всяческое лихо учинить. У людей теперь заячьи уши, Стеньку Разина, собаки, дожидаются. Господи Боже, Наше дело судебное, царю присягали судить правду и по евангельской заповеди, другу не дружить, недругу зла напрасно не творить. Пошлю ро¬зыск сделать, у меня на челобитной справа не остано¬вится. Иван. Пошли ко мне Юртаева.
- Эх, вот право хлопоты какие, - продолжал вое¬вода, не глядя на Федора. - Вот хоть бы это дело сов¬сем не мое, а губного старосты, а его не поставили тут, теперь губные дела и делаешь. Прощай. Сын боярский Юртаев поедет розыск сделать, а ты понаведаешься в приказной избе, там тебе скажут, когда приходить ко мне.
Он холодно расстался с Федором и даже не провел его до дверей. На площади, куда вошел Федор, толпа умножилась. Приказные беспрестанно бегали в приказную избу и выбегали из нее. Как ни разрывалось Федорово сердце, но он невольно занялся предстоящей казнью и решился посмотреть на нее.
Тюрьма, где содержались преступники, была под губной избой, которая стояла близ городской стены, и, за неимением особого старосты, была пуста. Нижний этаж, или подклет, составлявший тюрьму, был врыт в землю, маленькие отверстия, сквозь которые едва мо¬жно было просунуть кулак, освещали ее.
Можно себе представить всю отвратительную внутренность этого помещения, сырого и темного, где преступники сидели в темноте, прикованные к колодам, и выводились раз в неделю, в кандалах, просить подаяния, тогда их водили по посаду к рынку и они жалобными причитаниями должны были выпрашивать себе хлеб.
Сторожа делили выпрошенные куски между ними в продолжение не¬дели, а если что-нибудь подавали им получше, или давали деньги, то сторожа прибирали это себе. В одном погребе сидели и мужчины, и женщины, некоторые в таком месте живали лет по десять и свыкались со своим положением.
Постояв несколько минут между народом, Федор уви¬дел, как воевода вышел в праздничном платье, весь пестрый с ног до головы, сапоги зеленые, из-под пол кафтана выглядывали полосатые штаны, цветов синего, красного и желтого, из материи, называемой дорогами, кафтан яркого красного цвета с синими полосками око¬ло разрезов; около шеи был стоячий воротник, усажен¬ный жемчугом.
На голове желтый колпак с жемчужны¬ми пуговицами. В руке у него была большая трость с набалдашником. Когда он вышел, стрельцы побежали к тюрьме и вывели оттуда в лохмотьях мужчину лет около тридцати, с черной бородою, хромавшего от полу¬ченной в ногу пули, и со следами страдания пыток на лице. Железные кандалы у него были на руках и на ногах. Его привели к воеводе. Между тем, явился свя¬щенник.
- Хочешь исповедоваться и причаститься? - спро¬сил воевода.
- Хочу, - сказал твердым голосом преступник.
Его повели в приказную избу, за ним пошел священник. Около воеводы собралось несколько городовых детей боярских. Федору не слышно было, что говорил им вое¬вода, указывая иногда на городские стены, но можно было догадываться, что дело идет о предостережениях по случаю ожидаемого прихода воровских людей. Свя¬щенник вышел из избы скорее, чем можно было ожидать.
- Это такой беззаконник, - сказал он, - какого еще свет ни видывал. Точно татарин некрещеный, в Петров пост мясо ел. Не хочу его исповедовать, не токмо что причащать. Пусть идет в ад, ко отцу своему сатане, в огнь вечный.
- Ну, ведите его. Туда и дорога, - сказал воевода.
Священник удалился прочь. Преступника в оковах повели прямо к проездным воротам, на посад, за ним шел палач с веревкой в руках. Служилые для эффекта ударили в тулумбасы, за¬трубили на трубах.
Идя вслед за шествием, Федор очутился на посадском рынке. На площади стояли деревянные лавки рядами, так что образовывали между собою улицы. Каждый ряд носил свое название, ибо в каждом торговали своего рода товаром.
В одном виднелись колеса, ободья, дуги, скамьи, ложки, в другом - топоры, пилы, лемехи, гво¬зди, крюки, чугуны, жбаны и разного рода железные снасти, в третьем - седла, узды, шлеи, хомуты, в чет¬вертом - соль, крупа, в пятом - овес, сено, отруби, в шестом - посуда и так далее.
Ряды были невелики, лавки в три и четыре. Между рядами стояли ночвы с ягодами, скамьи с мясом, сидели на голой земле молочницы с кувшинами и мисами, где были творог и сметана.
Дошедши до церкви, стоявшей посреди площади, все оста¬новились и стали креститься. То же повторилось через несколько саженей снова, когда встретили еще две церкви, стоявшие одна возле другой. Таким образом, дошли до края посада, там недалеко от надолб постав¬лена была виселица.
- Православные христиане, - сказал преступник, когда, сняв кандалы, подвели его к виселице. - Дайте Христа ради чарочку винца испить. Веселее и охотнее будет на тот свет идти, Христа ради дайте. В горле пе¬ресохло, промочишь, так веревка плотнее приляжет к шее.
Благочестивые люди с омерзением услышали такие слова, но другим понравилась эта выходка. Сейчас по¬бежали в кабак, стоявший неподалеку от виселицы. Воевода не стал мешать. Преступник схватил судо¬рожно чарку и закричал громко:
- Много лет здравствовать нашему батюшке Сте¬пану Тимофеевичу.
- Не давать, - закричал воевода.
- Как бы не так, - сказал преступник и залпом выпил водку и бросил чарку. - Теперь вешайте ме¬ня, - продолжал он и прибавил крепкое слово. - При¬дет, придет наш батюшка, рассчитается он за меня, верного сынка своего.
Палач не дал ему говорить более и, накинув петлю, встащил его на воздух, а противоположный конец ве¬ревки обмотал около столба.
- Ну, смотрите ж вы у меня, - сказал воевода, обратившись к народу, - вот точно так пропадет соба¬чьей смертью всякий из вас, кто станет ворам приятствовать. Я знаю, меж вами есть изменники, да я вас скоро выведу, с корнем выведу. Слышите вы это? Кто-нибудь только подумай на измену, по глазам увижу и заплечному мастеру отдам.
После такого нравоучения воевода со служилыми ушел в город. Народ стал расходиться. Федор, возвра¬щаясь к мордвину, думал себе:
- Что это за батюшка Степан Тимофеевич?

                17

После того с неделю Федор, в ожидании суда, про¬живал у мордвина, расхаживал по городу и посаду, толковал с детьми боярскими, осматривал с ними горо¬довые укрепления, указывал на разные недостатки.
Во время своей службы он научился этому делу изрядно. Однажды сделался на посаде пожар, Федор бросился туда и вместе с другими помогал разламывать стоявшие подле горящих домов строения.
Пожар приписывали поджогу тайных агентов Стеньки Разина, мстивших за казненного товарища. В самом деле, едва потушили этот пожар, как на рассвете вспыхнул другой.
- Вер¬но, - говорили тогда, - нашлись между посадскими воры, что стали творить по наушению тех, что к человеку приходили, говорили ж они, поджигайте город. Вот те¬перь и поджигают.
Носились вести, что в других городах то же происходит. Приехавшие из-под Пензы казаки говорили, что там вооружается мордва и гото¬вится идти на русские города.
Воры, подосланные мятежниками, ходят между язычниками и подущают их на христиан. В Саранске только и речи было о том, как поступать, когда явятся казаки, и многие опасались, чтоб не сбылось предречение казненного преступника.
Все принимало какой-то зловещий вид, самые служилые начинали смотреть исподлобья. Низший не так уже терпеливо, как всегда, сносил грубость высшего и осме¬ливался показывать вид неудовольствия, когда его били.
Наконец, в воскресенье у кабака, за посадом, близ того места, где казнили преступника, которого тело на тре¬тий день после казни схоронили в рогожке, без гроба, в буераке, за надолбами, собралось много народу.
Там стояла толпа скоморохов, было их человек до двадцати, они играли на волынках, били в бубны, другие представляли перед народом действа. Из раскинутого шатра, который они с собой всегда возили, вышел наря¬женный знатным господином скоморох в высокой чер¬ной шапке из дубовой коры, сел на колоду, подперся в бока и уродливо надулся, оттопыривши нижнюю губу.
Двое с униженным видом кланялись ему в ноги и подно¬сили в лукошке кучу щебня и песку, на которой лежал сверток из лопушника, это напоминало челобитчиков, подносящих воеводе поминки с челобитною, свернутою по обычаю в трубку.
- Выслушай, милостивец, - говорили они жалоб¬но-смешным тоном. - Не побрезгуй нашим добром.
Сидящий начинал их бранить. В это время выскаки¬вали из ряда скоморохов двое других, садились воеводе на плечи и кричали:
- Ой, боярин, ой, воевода. Любо тебе было хорохо¬риться, да поминки брать, да людей безвинных обижать. Ну-ка, брат, вези теперь нас на расправу над самим собой.
И они начинали его бить и грозили утопить в воде. Потом двое одетых в лохмотья и обутых в лапти тормо¬шили и гоняли то в ту, то в другую сторону прутьями толстяка с огромным уродливым брюхом, а все другие хором кричали:
- Добрые люди. Посмотрите, посмотрите, как холопы из господ жир вытряхивают.
Потом являлся купец и начинал считать деньги, представляемые камешками, а другие скоморохи тор¬мошили его и загребали у него из-под рук деньги, при¬говаривая:
- Давай сюда. Делись с нами. Побрал с на¬рода за гнилой товар, теперь поделись-ка с нами, с го¬лытьбою.
Черному народу очень нравились такие представле¬ния. Веселость толпы удвоилась, когда скоморохи, вы¬пивши по доброй чарке вина, стали в круг и, прихлопы¬вая в ладоши, кричали удалое.
- Эх, вы, купцы богатые, бояре тороватые. Ставьте меды сладкие, варите брагу пьяную, отворяйте воро¬та растворчатые, принимайте гостей голых, босых, оборванных, голь кабацкую, чернь мужицкую, не¬умытую.
Федор понял, что значат эти действия, и с негодова¬нием обратился к служилым, которые тут же глазели:
- Что вы это, дурни, зеваете-то? Что не скажете воеводе? Их всех надобно поймать да в тюрьму поса¬дить, это ж воры.
Вдруг разнеслось в толпе:
- Воевода.
В са¬мом деле из города показался воевода верхом, в сопро¬вождении стрельцов. Скоморохи с удивительной ско¬ростью подобрали свои хари, которые надевали на лицо, свернули свой шатер, убрали бубны и волынки и пусти¬лись врассыпную. Вся толпа побежала опрометью во все стороны.
                18

Воевода прискакал на место и не застал уже никого. Сам Федор и другие служилые отступили прочь подалее.
- Что здесь за действа? - кричал воевода на целовальника, стоявшего непоколебимо у своего кабака. - Тут воровские действия представляются. Где воры? Ловить их.
- Да кого ловить-то? - сказал целовальник. - Где их ловить, коли они убежали, напугавшись? Это все свои честные люди, в кабак царев погулять пришли, воров никаких не было.
- Как не было, - кричал воевода. - Гулящие бе¬глые люди, скоморохи.
- И, батюшка, воевода-кормилец, - говорил цело¬вальник. - Какие это беглые? Что ж такое, что ско¬морохи?
- Да то, что у меня в наказе написано таких ло¬вить, и хари у них брать, и на огне жечь, да и тех, кто их слушает и на их богопротивные действия смотрит, бить кнутом.
- Эх, боярин. На всяко чиханье не наздравству¬ешься. Уж будто всяко лыко в строку? Что ж за важ¬ность, что в наказе написано? Коли нам их гонять, так и в царской казне недобор будет, да у тебя ж, корми¬лец, в наказе написано, чтоб голове кабацкому, что с откупа взял кабаки в Саранске, на посаде ни во что не мешаться. Вестимо, ты воевода, так и власть у тебя есть, да ведь коли почнешь их гонять, так весь народ посадской осерчает на тебя, да и у нас пить не станут. А воровского тут не было ничего.
Воевода повернул коня и уехал назад. На другой день после этого происшествия Федора позвали к воеводе. Вошедши в знакомую ему горницу, Федор застал там воеводу, который сидел с его отцом.
Воевода не думал начинать следствия по челобитной Федора, но хотел вос¬пользоваться этим случаем, чтобы ему перепало что-нибудь лишнее от обычного благодетеля его Ильи.
С этой целью, оставивши Федора в недо¬умении, он послал сына боярского Юртаева извес¬тить отца Федора, что сын подал на него челобитную, рассказать, в чем ее содержание, и пригласить отца в Саранск для смирения сына.
Илья, узнавши, что его семейные тайны открыты воеводе, был поставлен в необходимость ехать в Саранск не с пу¬стыми руками и повез воеводе значительную посулу.
Иначе воевода, зная грехи за Ильей, мог устроить так, что кто-либо иной подал бы извет на Илью в том же деле, и тогда он произвел бы над ним следствие. Федор поклонился и стал в углу.
- Подойди, подойди, Федька, - сказал Илья. - Подойди сюда. Свидельствуй ложную на родного отца, чтоб тебя, заповеди Божий забывшего, вороны заклевали. Подойди, не бойсь.
- И не боялся, и не боюсь, - сказал Федор. - Ни¬когда не говорил я ложного, а за Божий заповеди уме¬реть готов.
- Да, - сказал воевода и, обращаясь к Федору, говорил со спокойным улыбающимся лицом. - Вот, друже мой, подал ты челобитную на отца. А челобит¬ных от детей на отцов принимать не ведено, ты, моло¬дец, в Польше с ляхами бился, свету повидал, а цар¬ского уложенья не знаешь. А к тому еще ты вымыслил за отцом своим убийственные дела безлепо и напрасно. Я выдам тебя головою отцу твоему.
- Я ничего не хочу ему делать, - сказал Илья, - только ты, воевода, дай ему наказание при моих глазах, а более ничего не надо.
- Мудрое дело вздумано, - сказал воевода. - А призови-ка, Иван, трех стрельцов сюда.
- Воевода, - сказал Федор. - Ты хочешь меня бить? Это не по закону. Я подам челобитную в Москву, я до самого царя дойду правды искать.
- Эй, горяча голова, горяча. Простудить надоб¬но, - говорил воевода. - Ишь ты что - не смею я тебя бить. Да знаешь ли ты, какое ныне время-то? Да не токмо, что бить, я тебя повешу, коли захочу. Вот ви¬дишь, что у меня в наказе-то написано. Пусть только отец твой скажет слово - по¬вешу, ему в угоду повешу.
- Бог с ним, - сказал Илья. - Бог ему воздаст.
- А что говоришь ты, что пойдешь ты к царю, - продолжал Федору воевода, - так ты бы пошел, кабы я тебя пустил, а то я не пущу, так ты и не пойдешь. Нечего, брат Федор, нечего. Помолись да ложись.
Вошли трое дюжих стрельцов и сняли с Федора каф¬тан и рубашку, потом повалили его на землю, и двое сели на него, один на плечи, другой на ноги, а третий начал хлестать его батогами.
Федор не произносил ни молений, ни криков отчаяния и только стонал от боли. Илья с радостью смотрел на истязания непочтитель¬ного сына. После сотни ударов Федора подняли. Кровь текла с него.
- Ничего, - говорил воевода. - У меня есть настоечка отменная, сейчас заживет. Потрите-ка ему спину.
Он подал стрельцам склянку, и те начали тереть Федору настойкой избитые места.
- Дивная настойка, - говорил воевода Илье. - Это мне знахарь дал травы такой. Ты брат, Федя, возьми себе и про запас, военный человек, не ровен час. Боже тебя сохрани, в ратном де¬ле всяко бывает, поранят, а вот тут она и есть. Ну, а все-таки, Илья, я тебя попрошу за Федора, ты будь к нему милостив, молодой он человек, неразумен, теперь вот мы его поучили, он и будет знать. А все ведь он твое порождение.
- Не надо мне его, - сказал Илья. - Хоть он и мое порождение, хоть у меня и других детей нет, я его не хочу и видеть, не токмо что к себе брать. Вечное ему проклятие от меня. Пусть его орлы растерзают, вороны расклюют, нищета сокрушит его, болезни истощат его, струпьями пусть он покроется с ног до головы да у всех людей пребудет в поношении и уничижении за то, что не устыдился сказать ложное на родителя своего. Отселе ты не мой сын. Не знай меня, и я тебя не знаю. Вот тебе мое последнее слово. И не ходи, и не показывайся ко мне на глаза.
- Ну, крут же ты, Илья, - сказал воевода.
Он мигнул глазом Федору, подавая знак, которым как бы хотел сказать:
- Не бойся, молодец. Это он только так, сгоряча, а то он утихнет, кое-как после умило¬стивим.
- Что же это ты его на мою шею оставляешь? - продолжал он, обратившись снова к Илье.
- Пусть меж дворами волочится, - сказал Илья. - Чтоб ему никто куска не подал. А вот этого собачьего сына, Охрима-холопа, так вели связать, а я его отвезу в Ненашево и там ему задам.
- Да, Охрима-то что. Холопу-собаке собачья холопья и честь, ты вот сына-то пожалей. А, Илья? Пожалей сынка-то.
- И не говори. И слушать не хочу, - сказал Илья.
- Ну, нечего делать с тобой. Образумь тебя Бог. Коли так, то я Федора помещу у себя со служилыми людьми. Эх, молодец. Молода, глупа твоя го¬лова. Вишь ты чего наделал - отцовское проклятие на себя накликал. Кланяйся батьке, авось упросим его. Ну, кланяйся в ноги.
Федор молчал и глядел в землю.
- О, да я вижу, и ты упрям - в отца. Ну, ступай. Юртаев. Ты помести его в избе  со служивыми.
Так кончился суд воеводы. Федора поместили в избе с двумя стрельцами. Туда пере¬несли его белье и оружие, коня отец взял с собой. Охрима своего Федор уже не увидел. Пролежавши три дня в муках, на четвертый он услышал вдруг на дворе смятение.
- Что там такое? - спросил он у стрельца, вошед¬шего в то время в избу.
- Что, - сказал тот. - Беда складывается. Воры к Атемару подступили, прибежал гонец оттуда.
Федор ничего не сказал. На другой день, утром рано, как только отворились городские ворота, он взял свою саблю, ружье и вышел из города, прошел посад и, пробравшись через надолбы, очутился в поле.
Никто не видал, не кинулся за ним. Севши на дороге, бессмыс¬ленно смотрел он на восток, где выходило солнце, по¬том с судорожным движением достал кошелек, пересчи¬тал в нем деньги, привезенные из похода, положил ко¬шелек снова, зарядил ружье, повесил через плечо и побежал скорым шагом по направлению к Атемару.
Но вскоре он услышал за собой конский топот и, обернувшись, увидел двух саранских служилых, которые наскакали на него. Догадавшись, что это погоня, Федор остановился и, взяв ружье наперевес, ожидал.
Всадники доехали.
- Куда ты это, дворянин, загулялся так рано? Во¬ротись назад, а то дороги, чай, не знаешь. Подай-ка нам ружье сюда.
Федор, не отвечая ни слова, схватил в левую руку ружье, а правою мгновенно вытащил саблю и, ударив со всего размаху седока, перерубил его пополам. Испу¬ганный конь понес половину его разрубленного тела назад.
Вслед за тем, бросив саблю, Федор схватил ру¬жье и, выстрелив из него, попал в лоб другому всаднику и схватился за его лошадь. Освободив ее от трупа, молодец сел на нее сам и погнал во всю прыть в Атемар.
Когда Федор приблизился к Атемару, то увидал, что ворота отворены и толпа народа снует взад и вперед. Издали завидел он красные казацкие кафтаны и дога¬дался, что Атемар в руках мятежников. Подъехавши к воротам, он был остановлен казаками.
- Служить батюшке Степану Тимофеевичу еду, - сказал Федор.
- Милости просим. Нашему полку прибыло, - закричали казаки, и Федор въехал в город.
Конь его весь был в мыле и чуть держался на ногах.
- Ого! - говорили стоявшие. - Видно, прытко бе¬жал, что конь-то чуть на ногах стоит. Гляди, падет.
- От погони удирал, - сказал Федор. - Ведите ме¬ня к атаману.

                19

На площади, подле церкви, у обгоревшего воевод¬ского двора лежал труп дворянина, управлявшего Атемаром, а с ним лежало четыре подьячих. Там и сям валялись разбитые винные бочки и бочонки.
Рослый человек лет сорока пяти от роду сидел на бревне с чело¬веком в кунтуше казацкого малороссийского покроя, ко¬торый отличался от великорусского прорезными рука¬вами и отсутствием золотого шитья.
Его ужасающей ширины шаровары, казалось, сделаны были для того, чтобы заметать за ним след. Голова его была выбрита, и огромный оселедец, спадая с макушки, заложен был за ухо.
Усы у него были густые и длинные, черные с проседью. Его смуглое лицо и большие выдававшиеся вперед черные глаза показывали не менее одежды, что он был гость между другими.
- Паны-атаманы, - закричал казак, приведший Федора. - Пришел молодец из Саранска, хочет батюшке служить.
- Молодец, - сказал пьяным голосом сидевший возле запорожца, называемый атаманом. - Молодец-то он молодец, да кто он таков, этот молодец, дворянин, что ли, он?
- Дворянин, - сказал Федор.
- А коли он дворянин, да еще служилый, так повесить его.
- Постий, - сказал запорожец, - не годиться.
И, вставши и приглядевшись, запорожец вдруг с удивлением отскочил и закричал:
- Та се знакомий, ей-Богу, знакомий. Ей, чоловиче. Ти, здаеться, Федор Ненаших.
- Буча, - воскликнул Федор.
- Та я ж, Буча и е. Е, братику ридний. От друзяка. От праведно говорять: гора з горою не зийдеться, а чоловик з чоловиком зийдеться.
- Как ты это здесь? - спросил Федор.
- Е, як я тут. Ти сюда як запопав? Що? Мабуть, добрий кивш лиха хватив, коли до нас притуливсь? Авжеж, хто до нас прийде, той запевне меду не пив. Брате, - сказал он, обратясь к товарищу. - Се мий давний-давний приятель. Як король польський на Украину приходив, так ми вкупи у Глухови сидили в осади, згадаешь, Федор?
- Как не згадать? Тогда мы вместе белому царю служили.
- А описля, - продолжал Буча, - як на Украини воевод побито, у Переяслави я його оборонив, не дав нашим братчикам на поругу и до Сичи одправив. Вин там з запорожцями и на море ходив, туркив рубив. Гарний молодец. Ну, як же ти отсе до нас придибав? Що тебе занесло?
Федор рассказал свою историю.
- От бач, - сказал Буча, - я ж казав, що таки добрий кивш лиха випив. Що ж ти зи своим батьком маеш робити?
- Убью его, - сказал Федор.
- От так молодец. От золото. Та якби наш ба¬тюшка Степан Тимофийович таке почув, так вин би з радощив не знав, що з тобою и робить, де тебе и поса¬дить. Батька убъе. Ну, як з батьком справишься, тоди що? Тоди нас покинешь, а?
Эти слова смутили Федора. В первый раз ему представился вопрос: что ему делать тогда, когда он достиг¬нет своей цели и отомстит за мать?
- Тогда, - сказал он, - с вашей дороги нет назад поворота.
- Слухай, братику, - сказал запорожец. - Я з то бою говоритиму так, як игумен з тим, хто у ченци посвящаеться. Теперь лихо тебе пригнало до нас, так ти у наш монастир и прибиг спасаться. Ти у козацький зем¬ли бував, знаешь звичаи наши, а знаешь ти, що то есть козацтво? Повинен знать, а може, забув, так я тоби на¬гадаю, козацтво есть сама правда, така правда, що кривду карае, сильных зносить, потоптане пидносить, упертих всих равняе. Велики грихи стались меж людь¬ми, так от же за те йде на их батюшка Степан Тимо¬фийович. Ми не крови людськои хочемо, а тих вироломцив караемо, що кров чужую пьють, худобу чужу забирають и чужу працю на свою користь обертають. Хто до нас пристав, той мусить козак бути. Козак есть то вильный чоловик, пана не знае, сам соби пан, и всяк ному брат, хто брата не скубе, втямив еси? Коли втямив, то иди до нас, а коли нет, так иди од нас, ми нико¬го не силуемо. Я тебе знаю здавна. ти рубаться мастак, и стриляешь так, що в орих улучишь. Одначе ти дворя¬Нин. тепер, коли ти до нас прийшов, попрощайся з своим дворянством, у нас будь ти хоч дворянин, хоч мордвин, хоч син боярський, хоч собачий син - усим однакова честь. Козак, та и годи. Присягайся бути козаком.
- Присягаю быть казаком, - сказал Федор.
- Так памятуй свою присягу. Ну, почеломкаемся, знакомий приятелю, друже.
Они поцеловались.
- Кто ж из вас атаман? - спросил Федор.
- В Атемари отаман пан Сир, - сказал запо¬рожец, указывая на пьяного товарища.
- А ты что ж тут?
- Я од батюшки посланий отаманив творить, кого громада наставить, порядку та звичаю козацькому нау¬чать, я козак, та и годи, ривный усим, брат усим. У нас нихто не задирай голови, а то як раз пригнуть отак.
С этими словами он сшиб с Сира шапку, тот улыбнулся и надел ее снова набекрень.
- Ну, - сказал Буча, - житие наше, як маков цвит, скоро одцвитае. Чи не выпить нам, бо сказано, що зипьемо и зьимо, те и наше. Ну, лишь меду. Випьемо на радощах, що такого славного та голинного лицаря до себе прийняли.
- Нет меду, - кричали казаки. - Все выпито.
- От халера ясна, - сказал Буча. - Хиба до Саранська оставимо. Ну, а горилка е? Давайте хуч горилки.
Какой-то козак принес жбан с водкой.
- Ото, - продолжал запорожец. - Тильки и е, що прокляте се вино московське. Е, се не те, що наша украинська горилка. - Он выпил стопу и продолжал: - Нехай наш новий товарищ здоровий буде. Випий же, брате.
Федор налил и, выпивая, провозгласил:
- Чаша войска казацкого.
Потом Буча налил снова стопу и поднес Сиру. Тот поцеловался с Федором и, поднявши вверх стопу, говорил:
- Я Васька Карась, был когда-то холоп князя Черкасского, да не захотел в холопстве жить, показа¬лось мне лучше в вольном казацтве, обворовал своего государя да ушел на тихий Дон и стал казаком. Теперь иду казачество вводить на Руси, правду установлять. Гой еси, добрый молодец, дворянский сынок. Поцелуй¬ся, побратайся со мной, с холопишком Васькой. Мы теперь с вашим братом дворянином в равности стали. Будь здоров на многие лета.
Федор поцеловался с пьяным не без отвра¬щения.
- Ну, що ж робиться в Саранську? - спрашивал Буча.
Федор рассказывал, что знал.
- Так, - сказал Буча. - Пошлемо ми служилих таких, що в Атемари були. Нехай вони йдуть в Саранськ и скажуть, що од нас утекли. Ану, пане Сир, кажи им по-московськи.
Он рассказал ему, а Сир говорил казакам:
- Служилые пойдут в Саранск и скажут, что от нас убежали, и что мы повернули на Пензу, и вот саранский воевода понадеется на то, а они тем временем зажгут город, а мы пойдем отсюда и повернем на Саранск ночью, так чтобы нам в ту пору на город наскочить, как они пожар там учинят. Начнется суматоха, ратные на пожар кинутся, а мы на них тут и нагрянем.
Атемарские служилые, передавшиеся мятежникам, уверяли, что в Саранске служилые недовольны воево¬дою, а посадские и подавно на него злятся и не станут противиться.
- Сегодня вторник, - говорил Сир, - в пят¬ницу перед светом мы подойдем к Саранску.
Тогда отобрали троих молодцев, которые взялись пробраться в Саранск и зажечь город, когда будет ну¬жно. После того Федор увидел толпу мужиков, одетых в белые шерстяные кафтаны с красными оторочками, в лаптях с разноцветными веревками на голых икрах.
За плечами у них были колчаны и луки, иные держали в руках двузубые рогатины. Сир подозвал одного из служилых и сказал ему:
- Ну, мордвин, расскажи им по-своему, говори им, чтобы они все стояли за батюшку Степана Тимофее¬вича и за царевича Алексея Алексеевича, что теперь во всем свете иной ряд будет, не так, как доселева было, дастся им всякая льгота, не станут их в христианскую веру перевертывать, ни дети боярские никакие, ни служилые не станут к ним ездить, и будут жить они у себя по своему закону, и села их никто не посмеет разо¬рять, свои князи у них будут - кого захотят, того и поставят, и детей у них не велят хватать, и даст им батюшка Степан Тимофеевич всю ихнюю землю в их полную волость. Только теперь пускай постоят за него и за царевича Алексея Алексеевича.
Когда мордвин служилый перевел эти речи своим соплеменникам, те начали на своем языке что-то гово¬рить, по лицам их видно было, что они стали очень до¬вольны и воодушевлялись отвагою постоять за свои села.
Собрание после того стало расходиться, и Буча, взявши Федора под руку, повел его к одному двору и вы¬вел из него отличного коня.
- Возьми, братику, - говорил он. - От тоби коня даю. Гарний кинь. Се як дуванили воеводини животи, так мени сей кинь достався. Нехай тому воеводи земля пером, що такого славного коня придбав. Озьми и изди на йому, бо мени його не треба, у мене е на чим издити; да и то правда, брате, що мени ничего тут не треба, чи буде що з нашого умислу, чи ничего не буде, а мени однакова дорога, коли не вбьють, то я пиду в свое Запорожжя и знову воюватиму з турком або з ля¬хом, и коли старий стану, не здужаю, так пиду до Межигорського Спаса або у Печерське у ченци, бо я змолоду ще обищався. От, братику, я питав, що робитимешь, як батька убьешь, ти мени и одвитити не зумив, бо и сам добре не знаешь, що з собою зробить, а я тоби скажу що, утечемо з тобою в Запорожжя, и коли не убъють нас на поли ни на мори, та доживемо до того, що старими станемо, так у ченци пидемо.

                20

Между тем, в Саранске воевода успел озлобить про¬тив себя посадских. Он собственноручно избил плетью по лицу посадскую женку за то, что она на рынке рас¬сказывала, как знахарка толковала народу, что явилась на небеси звезда простому народу к добру, а боярам к худу, а один из служилых, любимец воеводы, говорил на посаде:
- Вы, посадские, будьте ниже травы, тише воды, хоть видите, да не смотрите, а то так плюнут в глаза, что и не протрете.
- Добро, - отвечал один смелый посадский. - А как у нас глаза протрутся пре¬жде, чем вы на них плюнете?
За эту дерзкую речь вое¬вода, которому все пересказал затинщик, приказал по¬садскому всадить в рот палочку стоймя и, завязав руки, посадить в тюрьму. Каждый день воевода ездил по по¬саду и встречного и поперечного бранил изменником. После всего этого посадские очень были не располо¬жены к воеводе.
В таком положении было настроение умов в Саран¬ске. Трое бывших служилых явились туда и рассказы¬вали воеводе небылицы, уверяя, что воров человек сто, не более, что между ними пошли разногласия.
Будто са¬ранский воевода хочет идти на них в Атемар, и что они поспешили поскорее убраться и направились на Пензу, потому что там между служилыми людьми измена и их зазывали туда, обещаясь сдать город.
В заключение рас¬сказывали служилые, что самих их воры приневолили идти с собой, но они убежали и явились к воеводе рассказать всю правду. Все это говорено было так естественно, так непринужденно, что воевода совер¬шенно поверил им и собрал в дом свой на совет дворян и детей боярских, которые съехались из поместий в Саранском уезде, услышав об опасности.
Служилых призвали и заставили повторить свой рассказ перед всеми. Один из храбрецов, дворянин, предлагал отправиться за ворами в погоню. Другие представляли, что это не совсем будет благоразумно.
Воевода прибавлял, что если служилые все почти выйдут из города, то посад¬ские могут пакостей наделать.
- Надобно подумать, - заметил один из дворян, - о наших братьях помещиках, а паче о женах их и де¬тях. Нас сотня, да и те врозь живут, а наипаче то, что сами хозяева на царской службе, а жены с детишками одни остались. Надобно скликать их заранее в осаду.
- Ну, я не думаю, чтоб это вышло хорошо, - ска¬зал воевода. - Пока еще беды не случилось, а мы ста¬нем ее на себя накликать. Пока в поместье либо вотчине сам государь, воровские прелестники все-таки побоятся расхаживать, а как государи уйдут, тут своя воля - и всякая сволочь пойдет по селам подговаривать народ на дурно.
- Нет, воевода, - возразили ему, - коли каждый будет сидеть у себя в поместье да свое добро оберегать, так и своего не убережет, и чужому не пособит. А пусть лучше воевода разошлет бирючей сбирать помещиков в осаду на дальний случай, а теперь же пошлет погони за ворами, коли с Божьей помощью сами их побьют, тогда такой страх найдет на мужиков, что никто не посмеет ничего дурного делать, скажут: “Нет, плохо! Ворам уда¬чи нет, надобно и нам сидеть тихо! А коли новые воры появятся, так у нас помещики будут”. В городе-то и людно, и безопасно, и вылазки чинить можно. А тем временем посылай, воевода, отписки в Инсару, и Керенск, и в Алатырь со станицами, что воры проявились и город Атемар взяли, да, убоявшись, к Пензе пошли, и чтоб все сбирали помещиков, дворян и детей боярских идти на воров, коли опять придут.
- Все это хорошо рассказываешь ты, государь, - говорил воевода, - да нельзя оставить теперь город без обороны, ну, хорошо, коли Бог пособит, да побьем мы воров, а коли только что наши выйдут, а другие воры нападут с иной стороны?
- Как другие? - возражали ему. - Других, гово¬рят тебе, нет. Да что ж, коли рати бояться, так уже это последнее дело. Да после этого с веретенами за печкой сидеть, что ли? Подумай, воевода, ведь князю Долгору¬кому не полюбится, что Атемар отдали, а царю-госу¬дарю напишет, гляди, как бы за то не досталось. Ска¬жут на Москве, как же это они там сидели, и у них под носом город взяли, а они и на бой не выходили. А бу¬дет - мы их побьем, так хоть и Атемар взят, и в том нам вины не будет.
С этой стороны убеждение подействовало на воево¬ду.
- А и впрямь, - подумал он, - а что скажут на Москве?
И он молчал, повеся голову. И все молчали, на него глядя.
- Так, вы знаете, - сказал, наконец, воевода, обра¬тившись к прибывшим из Атемара стрельцам, - навер¬ное знаете, что воров человек со сто, не больше?
Те клялись, призывая кару Божью на свое потом¬ство.
- Ино быть по-твоему, - сказал воевода к тому из дворян, кто настаивал больше всех посылать погоню. - Твоя речь к делу.
И так воевода согласился отправить погоню за во¬рами, которые, по словам атемарских стрельцов, ушли из Атемара к Пензе, а сзывать дворян и детей боярских с их семьями в осаду не велел, чтобы оставить за своею головою хоть какое-нибудь распоряжение.
Воевода отобрал двести пятьдесят человек служилых и стрельцов, да прибавил к ним человек сорок пушка¬рей и, выстроивши их на своем дворе, проговорил им наставление, что им делать и как отличиться на царской службе.
- Как же им не одолеть воров, когда их почти триста, а тех только сто? - думал воевода.
Но тут вышла помеха, у стрельцов лошадей не было. Воевода велел им забрать лошадей у посадских, у кого из них только найдется. И стрельцы рассеялись по всему по¬саду по дворам.

                21

Иной, вбежавши во двор, не только саморучно выводил из конюшни лошадь, но требовал еще и седла, да в прибавку кричал, чтоб ему дали съестного на дорогу.
- Я слуга царский, - покрикивал служилый. - Вас, дураков, иду охранять.
И хозяйка собирала ему в мешки все, что находила у себя в клети.
- У меня одним-одна лошаденка, - говорил дру¬гому посадский, - вороти, родимый, коли Бог принесет здорового.
- Эка дурачина, - отвечал ему стрелец. - Чего просит. Убьют меня, все равно лошадь не воротится. За что ж я тебе стану ее отдавать, коли жив вернусь и ее живую приведу? То мое счастье, не твое. Нет, брат, попрощайся да поцелуйся с ней. Хоть и вернусь, так не отдам ее, продам и деньги пропью.
Были и такие, что требовали, сверх съестного, еще и денег, и когда хозяин заупрямился и божился, что нет, то стрелец отбивал замок от скрыни или разрубливал крышку и брал оттуда, что ему нужно.
Так обходились в этот день служилые с посадскими, и посадские от злости плакали, зубами скрежетали, судорожно кулаки сжимали, а прямо не смели ничего вымолвить.
Перед солнечным закатом воевода отправил погоню и дал отряду три пушки, которые повезли вслед за ним на колесах. Провожая их с отеческим вниманием, вое¬вода стоял на башне и глядел им вслед, пока они не скрылись из вида, а потом снял шапку, перекрестился и сказал:
- Спаси Боже, люди твоя и благослови достоя¬ние твое. - Теперь, - прибавил он, обратясь к стоявшим во¬зле него детям боярским, - нам следует обойти весь город да осмотреть всяческое утверждение.
И воевода с оставшимися отправился кругом стены из наугольной башни, на которой стоял, провожая гла¬зами отправленных в погоню. Кругом, по извилистым отрогам городской стены, от башни до башни тянулись деревянные мосты, поддерживаемые толстыми столба¬ми, которые упирались в низшие мосты, а от них в зем¬лю.
В некоторых местах бревна, из которых они были сложены, прогнили и образовали щели, в других под¬гнили колки, которыми приколочены были их оконеч¬ности к оконечностям бревен, следующих за ними в длину, так что когда ступали по ним, то они поднима¬лись вверх и угрожали стать вертикально.
Там и сям черное их однообразие нарушалось мхом и травою. Вое¬вода обращался с замечаниями о такой неисправности к служилым и сопровождал свои замечания крупной бранью, а те отвечали, что об этом они уже много раз докладывали, после чего воевода жаловался на разряд, куда он писал уже не один раз, да ему не разрешили починять города и высылать людей на городовое дело.
Вдоль мостов, по которым совершал свое начальниче¬ское шествие воевода, торчали пищали в некоторых оконцах, и подле них лежали кучи ядер. Дошедши до другой высокой башни, воевода по узкой лестнице взо¬шел на верхнюю площадку под пирамидальной крышей.
Там стояли обращенные на три стороны три пищали. Воевода осмотрел их дула, приглянул к лежавшей на полу куче кирпичей, припасенных для того, чтобы в случае осады метать ими на неприятеля.
Заглянул в маленький чуланчик, пристроенный к площадке для того, чтобы пушкарям можно было укрыться от дождя и снегу, и, сделавши два шага вниз, пошел по крыше городовой стены, где, при соединении двух кровельных полос, была сделана аршина в два шириною колея, по которой можно было ходить так же, как и по мосту.
Воевода, прошедши несколько по такому пути, должен был перешагивать через большие коты, или толстые колеса без спиц, которые скатывались на осаждающих. Дошедши опять до высокой башни, он снова осмотрел на площадке пищали, по лестнице сошел вниз, прошел несколько саженей по мосту и потом отправился по низшему мосту, едва поднятому от земли.
Тут отверстия вдоль моста по стене были шире, и пушки, называемые тюфяками. Многие только недавно были расставлены по местам, прежде того лежали в пушечном амбаре.
Везде неусыпное попечение воеводы назначало места для пушкарей и затинщиков. При этом воевода счел нуж¬ным говорить в каждом месте, где отводил посты, не¬кое примолвление, то есть доброе слово.
Так окончив осмотр стен, воевода прибыл в свой двор. Проходя через ту комнату, где сек Федора, воевода невольно вздрогнул, он уже знал о смерти двух служи¬лых и был уверен, что доведенный до отчаяния Федор убежал к ворам.
Совесть воеводы в отношении его была покойна, он сделал дело хорошее - наказал непочти¬тельного сына, и притом по воле отца, при самом роди¬теле, в невинности Ильи он не сомне¬вался, но тайное предчувствие говорило ему, что этот молчаливый, затаенный юноша не простит ему своего поругания.
Отправившись в другую комнату, воевода сел, придвинул огромную медную чернильницу, вынул из ящика бумагу, держа ее на колене, а не на столе, начал писать на ней, поднимая беспрестанно глаза кверху, как будто что-то припоминая.
Он писал распре¬деление служилых, где и кому назначалось быть. Собст¬венно, это была должность дьяка, но сегодня загорелась в нем сильная деятельность, ему хотелось что-нибудь сделать самому.
Окончив дело свое, воевода положил бумагу и отправился в сени, а оттуда в другую поло¬вину своей воеводской избы, где жила его семья, со¬стоявшая всего-навсего из жены и шестнадцатилетней дочери.
Воевода был человек не суровый, никогда не дулся на жену и обращался вообще с семьею ласково, и толь¬ко иногда расхаживался и подымал кутерьму, причем не обходилось и без побоев, за которые жена недолго на него сердилась.
Вообще воевода был человек не¬злой, хоть и принадлежал к таким повседневным ха¬рактерам, которые редко могли сказать поутру, что они намерены делать вечером.
Он мог оказать кому-нибудь благодеяние, мог кого-нибудь и оскорбить и не раскаи¬вался в этом после. Он легко печалился, легко раз¬веселялся, любил пошутить, иногда покутить, впрочем, по своему воеводскому положению, в последнем случае всегда оставался в выигрыше.
Давал ли он пир - гости его, подначальные, или во всяком случае от него зави¬севшие, будь это дворяне и дети боярские, будь это посадские, всегда давали ему дары, поевши и попивши у него, приглашали ли его на пир - и тут его дарили, по общему обычаю.

                22

В первом случае надобно быть при¬знательным за почет пировать у воеводы, а во втором - за почет к себе принимать воеводу. Иногда и дома, в кругу своей маленькой семьи, разгуливался воевода, вы¬пивал зелена вина, пива пьяного, меду сладкого и заставлял выкидывать перед собой разные затеи дурач¬ка, ходившего по Саранску и кормившегося за счет людского смеху, либо приказывал рассказывать себе сказки старой жениной няне, которую всюду с собой возила жена его.
Как с радости, так и с тоски воевода всегда прибегал к зелену вину. Теперь его охватила такая тоска, что он готов был уйти от нее хоть под лед. Женина половина состояла всего из двух покоев, просторной светлицы с тремя окнами и комнаты с одним окном.
В последней стояла кровать, позади были обширные сени, назначенные для прислуги, там и спали, и обедали сенные девушки и молодые служанки. Дочь спала в светлице. Когда воевода вошел, жена перед двумя свечами вышивала шелками колпак мужу, дочь разматывала матери клубочки, против нее сидела слу¬жанка и шила.
- Ириша, - сказал воевода. - Давай-ка выпьем мы с тобой, тоску-горе размыкаем.
Ирина вынула из шкафа сулею и налила ему водки в серебряную чарку. Выпив, воевода налил и по¬дал жене.
- Пей, женушка. Пей, голубушка.
- Что сегодня за праздник? - сказала жена.
- Эх, Ириша. Не праздник, а воры меня сокру¬шили. Пей, матушка.
- Ах, ты балагур, - сказала жена и выпила.
- Вот так, моя разлапушка, моя сожительница. Богом данная, моя голубушка сизокрылая.
И воевода поцеловал ее в губки.
- Ну, теперь я еще хвачу, - продолжал он. - Ударим о землю головой тоску-привередницу. А сердце мое, право слово, не добро вещает.
- Пошли-ка за ворожеей, - сказала жена, - она ух как отгадывает. Всю правду скажет и пособит. Приключится ли в доме беда какова, только в воду посмотрит - и сейчас скажет. Хошь, я позову ее?
- А, женушка, грех. Богу молиться надо да тер¬петь, коли Бог искушает. О, Господи. Не введи нас во искушение. Ну, а ужинать будем? Что у тебя припа¬сено, все давай. Поужинаем сегодня вместе, а то за де¬лами и с семьей-то некогда хлеба-соли съесть.
Он сел, жена пошла готовить ужин. Воевода подозвал к себе дочь, погладил ее светло-русые шелко¬вые кудри, поцеловал в голубые глазки и потом за¬грустил.
- Боже наш. Что-то моей дочке, моей милочке, на свете какую судьбу Бог судил.
Между тем, служанка расставила на столе три оло¬вянные мисы и положила в них три деревянные ложки круглого вида с точеными рукоятками. Хозяйка поста¬вила деревянную солоницу с подъемной крышкой, пе¬речницу, нарезала большими ломтями ржаного хлеба.
Служанка принесла большой горшок щей и налила в мисы. Помолившись Богу, принялись все за щи, потом подали кашу, а потом принесли на блюде изрезанную на куски баранину, пропитанную запахом чеснока. Ели ру¬ками.
По окончании трапезы принесли в медной ендове меду, хозяйка вынула из шкафа большую серебряную стопу с разложистыми краями и выпуклыми изображе¬ниями зверей и птиц по стенкам.
Потом достала кружку с рукоятью, которая была меньше стопы, и достакан, который был еще меньше. Стопу поставила мужу, себе кружку, дочери достакан. Обычай ставить перед женой и детьми хозяина сосуды поменьше величиной, чем перед самим хозяином, означал то, что жена была ниже мужа, а дети ниже отца и матери. Хозяин налил пени¬стого белого меду и, подняв стопу, возгласил:
- Подай, Господи, силу мышцам воинов царских, благопоспеши на искоренение врагов святые церкви Христовы и его царского величества нашего государя.
Когда все выпили, воевода, встав из-за стола, начал усердно креститься перед образами, слегка прикасаясь пальцами дубового пола, потом позвал семью в боль¬шую комнату, где принимал гостей и сек Федора.
Там в углу стояло двадцать два образа, из них четырнадцать были привезены воеводою с собой и поднесены на месте духовными лицами, следовательно, принадлежали воеводе, остальные находились при воеводском доме.
Образа Спасителя, Божьей Матери и трех святых, сои¬менных воеводе, жене его и дочери, были в серебряных окладах, из других некоторые с позолоченными вен¬цами кругом головы на изображении, а прочие напи¬саны на позолоте, или на празелени, или составляли металлические складни.
Главные, стоявшие в самом углу, были в позолоченных киотах с убрусами внизу из атласа, на котором вышиты были херувимы, от угло¬вых по обе стороны до окон размещались другие верх¬ними и нижними рядами.
Весь этот угол с иконами закрывался пеленой, которая задергивалась по железному пруту. Тогда висела пелена зеленого цвета, несколько полинялая, с крестом, вышитым посредине золотом, и с узорами по углам в виде листьев.
В большие праздники, как, например, Пасху, Рождество Христово, переменяли пелену и навешивали бархатную, обыкновенно крас¬ного цвета, а в пост черную. Пелена была обыкновенно задернута, чтоб иконы не зрели всяких мирских тревол¬нений.
Отдернув ее, воевода зажег три свечи, стоявшие в медном паникадиле, висевшем посредине. Дочь при¬несла огня в жаровне с крестом на рукояти, и воевода насыпал ладану, покадил и поставил жаровню на полоч¬ку перед образом, взял с этой полочки святцы и стал читать молитвы на сон грядущий.
Семья и прислуга крестились, клали поклоны и шепотом произносили:
- Господи, помилуй. Господи Исусе Христе, спаси мя грешного.
По окончании молитвословия все разошлись, воевода лег в той комнате, где у него стояла чернильница и скамья с деревянным из¬головьем, на которое дочь положила ему две подушки, набитые лошадиным волосом.
На скамье не было матра¬ца, а лежала полсть и на ней ковер, воевода довольст¬вовался таким не мягким ложем, зато женина постель состояла из трех перин, положенных одна на другую.
                23

В ту самую ночь приверженцы Стеньки Разина, вые¬хавшие по дороге в Пензу, подступали к Саранску и, пользуясь темнотою, остановились за лесом, за полвер¬сты от посада.
Сидя верхом на лошадях по казацкому обычаю, они составили круг. Атаманы Буча и Сир въехали в середину. Объехав кругом, Сир говорил:
- Братцы-молодцы. Вот мы и к Саранску поспели. Станем держать совет, что нам чинить, идти ли к посаду и надолбы жечь, или ждать, пока наши братья город зажгут?
- Как мы зажгем надолбы, - отвечали ему неко¬торые, - то служилые бросятся сюда, а тем временем наши город зажгут, тут они сами не будут знать, куда им кинуться, и там пожар, и здесь пожар.
- Нет, ребятушки, - говорили другие. - Лучше подождать. Их много, хорошо, как наши успеют город зажечь, а как нет? Тогда нам придется приступом брать и надолбы, и город потом. Много своих пропадет. Луч¬ше подождем, пока дадут нам знать.
- Послухайте лишь мене, - сказал Буча, - панове громада. Ви вси тут постийте, а ми вдвох з паном Хфедором навидаемо надолби та придивимось, з якого боку приступниш буде их запалить. А то коли станемо довго радиться, що та як нам робити, то и до свиту будемо теревени гнуть.
- Правду сказал, - отозвалось несколько голосов.
Буча, Федор и несколько удалых с ними поехали к надолбам. Ночь была безлунная, но звездная. В полу¬мраке завиднелись чернеющие надолбы.
- Ану, товаришку, - сказал Круча, - ти молодий та бистроокий, приглядись, чи не видно якого злодия?
Федор глядел пристально вдаль.
- Атаман, - сказал он, - я вижу, кто-то бежит по полю.
- А е у нас чамбул? - спросил запорожец.
- У меня есть, - отозвался один из молодцов. - Якши умей.
- А, якши умей, - передразнил его Буча. - Так ти, братику, татарин. Добре. Ми з вашим братом давни приятели. А залигай лишь того, хто там бижить. Та гляди в мене, не кричи. Бо я вже вас, татарив, знаю, ви не стерпите, щоб не заревти, так що не те що цилий город сполошиться, а навить мертвого з земли пиднимешь.
- Нет, бачка. Я тих будет кричал, - сказал татарин.
- Та овей мовчи, дурню, - сказал ему Буча. - А то тильки роззявишь рот, так я тоби його отсим заткну.
Он показал на саблю. Федор с татарином стрелой пустились в ту сторону, где завидели людей. Татарин распустил свой ременный чамбул, то была широкая петля с двумя концами, за которые татарин держался, коль скоро петля забрасы¬валась на добычу, один конец стягивался, и пленник доставался победителю.
Пеший, увидя скачущего против него человека, побежал, потом остановился и в то вре¬мя, когда татарин, перегнувшись через лошадь, закинул на него свой чамбул, закричал:
- Нечай.
- Это наш, не трогай его, - крикнул Федор.
То был один из атемарцев. Зная хорошо местность, он покинул свою башню, где воевода отвел ему пост, спустился со стены, пробежал посад, обманул стражу в надолбах и бежал уведомить удалых.
- Обошлось наше дело так, как мы и не ждали, - сказал атемарец. - Воевода положился на наши слова да послал за вами в погоню почитай всех служилых, у него осталось теперь голов сто, не боле.
- Садись на мою лошадь за седло, - сказал ему Федор. - Доедем до Бучи, знать дадим.
Атемарец прыгнул к нему на лошадь и, как кошка, примостился за лукой седла. Федор и татарин поворо¬тили назад.
- От так воевода, - говорил Буча, узнавши от атемарца положение Саранска. - От догодив. От так добра душа. Ну, а коло надолбив велика у вас сторожа?
- Какая сторожа, - сказал атемарец. - Четверо на прясло, полтора человека на ворота. Только слава, что сторожа.
- От так воевода, - продолжал Буча. - Ей-Богу, се золото, а не воевода. За се я його остреньким ножем любенько та гарненько зарижу, що и незчуеться.
- Ну, нет, атаман, - сказал Федор. - У меня еще спина не зажила. Мелкими деньгами рассчитается со мной.
- От який-бо же ти, пане-брате, - говорил Бу¬ча. - Видно, що дворянин московський. Спина не за¬жила. У нас на Коши, лучаеться, так бебехи одибьють, що ледве живий, то и то ничего. Засохне, як на собаци.
- У вас и добычи не отнимают, - сказал Федор.
- Авжеж, - отвечал Буча. - А що ж ти хочешь з тим дурнем воеводою робити?
- Увидишь, - отвечал Федор.
Они приехали к казакам, которые сошли с лошадей, привязали их к деревьям и уселись на траву да потяги¬вали водку из сулей, которые некоторые привезли с собой. Когда атемарец рассказал им, что сделалось в Са¬ранске, все пришли в такую радость, что Буча и Сир должны были напомнить им, чтобы они не очень давали знать о себе.
Скучно было казакам дожидаться, нельзя было развести огня, даже и трубки закурить опасно, чтобы издали кто-нибудь не увидал огня и не догадался. Буча, умевший по звездам узнавать течение ночи, взялся наблюдать за небом и дать знать, когда придет пора. Часа через три Буча сказал казакам:
- Вставайте, Панове. Час. Вставайте.
Казаки сели на лошадей и подъехали к надолбам. Кругом было могильное молчание. Уже веяло утренней прохладой.
- Вот тут есть калитка, одному человеку проехать можно, и то просунувши голову, - сказал атемарец. - В ней опускается колода и поднимается цепями с той стороны. Надобно перелезть через стену и поднять.
Человек шесть вскарабкались один на другого. Верх¬ний достал спрятанную веревочную лестницу и прикре¬пил ее, казаки перелезли через стену и подняли колоду.
Все другие с нетерпением придерживали своих лошадей, ожидая знака из города. Прошло, таким образом, еще с четверть часа. На востоке начинало светлеть. Вдруг раздался свист, все обратились в ту сторону, откуда он послышался, но свист не повторился.
Пение петухов нарушило молчание, замычали волы, заблеяли овцы. Городские стены начали уже обозначаться под слабым светом наступающей зари - и на одной из башен пока¬залось пламя. Вся казацкая толпа вздрогнула.
- Тихо, - сказал Сир.
Пламя возрастало. Ударили в набатный колокол - пронесся шум и топот. Раздались нестройные крики. Посад просыпался, пробужденный тревогою. Ударили в одной церкви в набат, ударили в другой, в третьей. На противоположной городской башне вспыхнуло пламя.
- Красный петух разгуливается, - сказал Сир. - Едемте, братцы.
И казаки один за другим, гуськом, стали въезжать в калитку. Проехавши шагов семьдесят по коридору на¬долб, они наткнулись опять на колоду, которая была, на их счастье, поднята.
Таким образом, они очутились на посаде. Там уже все суетилось, бежали посадские лю¬дишки, сами не зная, куда им спешить и что делать спросонья, кто брался за ведро, кто за лопату, кто за топор, и в испуге бросали на землю, кто, что держал в руках, когда увидели нежданных гостей. Казаки кри¬чали:
          - Нечай. Многие лета нашему батюшке Степану Тимофеевичу и царевичу Алексею Алексееви¬чу. Не бойтесь, добрые жилецкие люди. Мы вам дурна не будем чинить никакого. Пришли вас избавить от недругов, царевичевых изменников, а вам, жилецким лю¬дям, дадим жить многие льготные годы.
Посадские были уже настроены слухами о Степане Тимофеевиче, поступки воеводы раздражали их в по¬следнее время, и теперь, как только они услышали при¬зыв и увидели, что пособники этого загадочного батюш¬ки у них на посаде, то многие из них, в свою очередь, стали из всей силы орать:
- Нечай.
Другие хотя не были расположены пристать к мятежу, но, не спохватясь, как им держаться в общей сумятице, в свою очередь, увлекались общим волнением, третьи прятались в погребах и клетях.
Четвертые бежали вон из посада. Так беспрепятственно доехали казаки до стен города, которые пылали уже в трех местах. Ворота были от¬ворены, потому что служилые, которых было мало, бросились звать посадских на помощь. Казаки торжест¬венно въехали с криком:
- Нечай!

                24

Воевода спал крепким сном безвинного на своей скамье, когда под дверьми его раздался зловещий голос:
- Пожар в городе. Вставай, боярин, горит го¬род.
Вместе с тем дверь в сени, запертая изнутри, по¬тряслась от кулачных ударов. Пламя на башне светило сквозь окно прямо в глаза проснувшемуся воеводе.
- Ох, эти мне пожары, - сказал он в первое мгно¬вение, не зная, где пожар.
Но когда подбежал к окну и увидел, что горит городская башня, то неистово вскрикнул и, не успевши надеть сапоги, бросился опро¬метью на двор, метался, как угорелый, и давал прика¬зания.
- Тащите воду. Отворите ворота. Гоните всех по¬садских тушить. Бейте во все колокола.
Между тем, в доме жена, дочь, слуги, служанки впо¬пыхах хватали, что попадалось им под руку, и, оставляя одно, брались за другое, потом, бросая другое, хвата¬лись за третье.
Воеводиха выбирала из шкафа посуду, выносила ее и бросала на крыльце, возвращаясь, тащила за одну ногу стол и покидала его на полдороге, хватала в охапку мужнины кафтаны и, растеряв их, металась из сеней в избу, из избы в сени, не зная, что еще взять.
Служанки несли всякую всячину и теряли, потому что брали не по силам, задние подбирали за передними и, в свою очередь, теряли, а холопы, взявши ключ от комнаты у воеводы, стали вытаскивать пожитки из кле¬тей, но наткнулись на ендову с наливкой, не утерпели, чтоб не приложиться к ней, и скоро сблизились с ней так приятельски, что уже не могли более ничего носить.
Служилые вертелись около воеводы, одни спрашивали, другие советы давали, третьи толкали своих товарищей, которые за это поднимали с ними брань. Всех спокой¬нее и благоразумнее вела себя молодая дочь воеводы.
Увидя отца в одной рубахе, босиком, она принесла ему кафтан и сапоги, но трудно было уговорить его одеться и обуться. Едва воевода нашел один сапог, как вдруг закричали:
- В другом месте стена горит.
Воевода крик¬нул:
- Измена.
Он не стал более одеваться, не надел даже сапога на другую ногу и, как бешеный, выбежал из двора на площадь. Там около колодца сбилась в кучу такая толпа, что невозможно было доставать воды. Дочь бежала за отцом с его доспехами, но воевода схватил только из ее рук одну саблю и побежал далее.
- Затворяйте ворота, - крикнул он. - Изменники царевы зажгли город. Посадские воры в одном умысле, хотят нас огнем сожещи врагу в угоду. Пушкари. Па¬лите в посад. Валяйте их, таких-сяких детей. Всех с заводом и приплодом выкореню, богоотступников. Ни души живой не оставлю. Ребят, маленьких чертенят, и тех перебью. Палить в посад.
Но ворота не успели затворить, не успели и пушкари приводить в исполнение грозный приговор над посадом, тогда-то в ворота въехали казаки с криком:
- Нечай! Многие лета батюшке Степану Тимофеевичу и царевичу Алексею Алексеевичу, вам, стрельцам, пушкарям, затинщикам, воротникам и всей простой служилой челяди, многие льготы и на вечные времена вольность.
- Это разбойники, - кричал воевода. - Деритесь с ними! Бейте их.
В это время жена и дочь прибежали к воеводе, за ними в испуге прибежала толпа дворянских жен и слу¬жанок.
- В церковь, в церковь ступайте, - сказал воевода, вдруг пришедши в себя. - Богу молитесь там, а я тут положу голову за церковь Христову и за царское ве¬личество.
Пугливое стадо женщин убежало в церковь. Там священник, облачившись, с крестом в руке, готовился встретить злодеев. Но жена и дочь воеводы не побежали за другими.
- Батюшка, - говорила молодая девушка. - Я не отойду от тебя. Убей меня. Не хочу доставаться зло¬деям. Убей меня, родимый мой батюшка, а сам клади живот за веру и за царя.
Эти слова были сказаны с той бессознательной не¬винностью, которая не подозревает всего величия своего геройства.
- Дитятко мое. Ступай в церковь, - говорил ей отец. - Ириша, ступай с ней в церковь. Мы же, уповая на милость Божью, будем биться со злодеями.
Но тут же увидел воевода, что биться было невоз¬можно. Служилые не слушались его более.
- Проклятый дурак. Столб осиновый, - сказал ему тот дворянин, который противился посылке служилых в погоню за мятежниками по сказке атемарских стрель¬цов. - И сам пропадешь, и нас всех погубишь.
Казаки прямо летели на него.
- Подавайте сюда воеводу и всех приказных, - раздавались их зловещие голоса. - А вы, служилые, ту¬шите пожар, царского города не станем мы изводить. Подавайте-ка нам воеводу прежде всего.
На него указали. Он стоял, спустя свою саблю, в со¬вершенной готовности к смерти. Трусость им не овладе¬вала, но смыслу и толку у него оставалось только на то, чтобы припомнить отцовский и дедовский завет уми¬рать безбоязненно за веру и царя. Жена держалась за него, дочь повисла ему на шею.
- Он мой, - сказал Федор, слезая с лошади. - Он мой, братцы. Узнаешь ли ты Федора Негашева, госу¬дарь воевода? Узнаешь ли ты его?
Воевода не отвечал ему и смотрел на него, выпучив¬ши глаза, с совершенным бесстрастием и спокойствием.
- Судья неправедный, - говорил Федор. - Прави¬тель беззаконный. Я искал у тебя суда за мать мою, ты оправил злодея, что ее со света извел, а меня немило¬сердно мучил и бил батогами. Теперь я стану тебе судьей и буду тебя мучить.
Жена испустила крик и упала без чувств на землю. В это мгновение глаза Федора встретились с глазами дочери воеводы. Увившись руками около отцовской шеи, она обернула к Федору голову и посмотрела на него.
В этом взгляде были написаны жалость и презрение. Этот взгляд опалил Федора, пронзил ему сердце ножом ост¬рым. В глазах у него все помутилось. Этот взгляд как будто говорил ему:
- Ах, Федя. Зачем ты встре¬тился со мной в таком виде? Ты ли это, слуга царский, воин веры и отечества? Куда это занесла тебя жажда правды? Правды нет на свете, она у моего сердца. Зачем ты в нем не поискал утешения от своего горя? Оно чисто, оно непорочно, оно бы повело тебя к такому счастью, какого тебе и не снилось. Погибший молодец. Нет тебе возврата. Не сойтись нам с тобой, ты пой¬дешь губительным путем своим в бездонную пропасть. Погубил ты себя, погубил ты себя.
Перед ним в эту минуту пронесся прекрасный несбыточный образ, вот он приезжает домой, добрая мать встречает его, с ней молодая дочь воеводы, эта самая белокурая де¬вочка, что так презрительно смотрит теперь на него ангельскими глазами невинности. И матушка говорит ему:
- Федя. Вот тебе невеста. Люби да жалуй.
И он берет ее за белу ручку из старых рук родной матушки-кормилицы, он прижимает ее к сердцу, целует ее. Она ему верная подруга. Нет. Матушка в сырой земле, она не приведет к нему невесты, батюшка, злой батюшка убил ее, а воевода покрыл его злодеяние. Воевода враг его.

                25

Федор схватил ружье у стоявшего подле него казака.
- Начал, так кончай, - шептал ему черный дух. - Нет тебе возврата. Не быть ей твоею. Воров побьют, искоренят, ты заплатишь виселицей за измену царскому величеству. Бей же их, не слушай сердца. Твоя судьба не тут.
- Воевода. Молись Богу да кайся, я убью тебя, - сказал Федор и прицелился.
С криком отчаянья дочь закрыла собой отца, прильнула губами к его щекам. Пуля попала в голову дочери. Отец обхватил ее крепко руками; он слышал, как исчезающая молодая жизнь охладевала в ней.
Потоки крови обливали ему руки. Отец целовал ее в закрывающиеся глаза. Мать лежала без чувств на земле и, счастливая пока на тот час, не видела, что около нее делается.
- Ото, - сказал Буча. - Що це ти, братику? Чи стрилять розучився? Хиба вже ти не той, що колись в Глухови з стини ляхив пидстрилював; зарани було ка¬жжешь, сьому в голову, сьому в руки, и николи не помилявся.
Федор в неистовстве свистнул саблей воеводу и рассек ему голову так, что половина черепа отлетела далеко. Воевода вместе с мертвой дочерью упал в кровавую лужу.
- А от же ж, по-моему вийшло, - говорил Бу¬ча. - Казав, буду мучить воеводу, а таки зразу покон¬чив, як я хотив. Бо як же можна мучить такого доброго чоловика, що нам допомиг город узяти, не утерявши ни одного з наших. Тепер же и других побить треба, усих приказных та дворян.
Простые служилые указывали на дворян и детей боярских, их набралось человек пятнадцать, все были немедленно изрублены, или застрелены.
- Давайте бумаги сюда, - кричал Сир. - Из приказной избы все бумажье выметайте сюда, жечь их. Батюшка Степан Тимофеевич велел жечь все бумаги, чтоб ничего писаного не было на Руси.
Толпа ворвалась в приказную избу. Один только дьяк был убит. Подьячие кланялись в ноги, присягали служить батюшке Степану Тимофеевичу, и им даровали жизнь, наделивши, однако, вдоволь ударами.
Явилась на площади куча свитков и тетрадей и запылала. Убийства уже переставали, как вдруг у ворот явилась толпа по¬садских. Они хватали служилых, тех самых, которые, думая себя спасти от гибели, только что перед этим останавливали и выдавали дворян и детей боярских.
- Они нас обирали, - кричали посадские, - они воеводе наговорили, что к нам скоморохи приходили, доносили ему, что мы говорим промеж себя речи воль¬ные. Через них наших братьев в тюрьму сажали.
Напрасно служилые хотели как-нибудь отвертеться. Одни просто запирались, другие сознавались, но изви¬няли себя тем, что они люди подначальные, должны чинить то, что им велят. Сир сказал:
- Коли вас круг судит, стало быть, вы повинны.
Их убили. В это же время, когда с ними расправлялись посадские, близ церкви слышались страшные крики женщин и девиц, которых молодцы вытаскивали из Божия храма и уво¬дили в избы.
Тогда выпустили всех из тюрьмы, и вышли колод¬ники бледные, чахлые, убийцы, воры, разбойники, и целовались с новыми своими братьями, даровавшими им нежданную свободу.
Вслед за тем, по приказам атаманов, явились запря¬женные возы, на одних положили тела убитых, на дру¬гих складывали имущество воеводы и убитых дворян и детей боярских.
По казацкому обычаю, посадские должны были выбрать ценовщиков, которые, смекнув¬ши, оценили бы все пожитки, и всю сумму следовало разложить поровну на целый посад, а из казаков вся¬кий получал бы на столько, на сколько на него прихо¬дилось по оценке, а коли брал на большую ценность, так приплачивал, приплата тоже шла в поддел, есаул должен был собирать эти деньги и потом делить. Это называлось дуван.
В то время, когда на площади происходил такой де¬леж, тела убитых на трех возах повезли в монастырь хоронить. Их провожал юродивый по прозванию Красный, оттого что у него голова была обвязана красной лентой.
Он ходил босой, носил в руке железный прут, увитый цветами и увешанный кусочками цветной материи. Этот юродивый просил у всех денежку на та¬бак, а в пост на колбасу, и что получал, то раздавал нищим.
Не было у него приюта ни летом, ни зимой, если бы в трескучий мороз его забыли приютить где-нибудь, то он мог бы и замерзнуть, сам не попросивши ночлега. Еще не было вести о мятежниках, а он уже пророчил всеобщую беду, говорил, что будут на земле совер¬шаться ужаснейшие грехи, что люди, установленные от Бога, власти забудут.
Теперь, провожая тела, он кричал:
- Полти хорошие, свежие. Баранина жирная, мясники молодые наехали, мясцо подешевело.
В монастыре всех схоронили в одной могиле, отправили погребение убиенным, а по окончании церемонии юродивый стал плясать на могиле, припевая глупую песенку.
После дувана, который происходил между теми, кто поспел придти, начали на площади устраивать казац¬кий порядок. Посадских в городе осталось не более половины, многие бежали, другие не выходили из зако¬улков.
Бежавшие были большею частью купцы и зажи¬точные посадские, знавшие, что их брату в таких слу¬чаях не слишком будет вкусно. Толпу пришедших на площадь составляли работники, наемщики, кабальные люди, служившие у зажиточных посадских, пьяницы, спустившие все до ниточки, отвыкшие от труда и жив¬шие у дверей кабака, питаясь вонючей рыбой, по милости доброхотных дателей, добрые молодцы, у кото¬рых кровь еще не остудилась ни от лет, ни от женить¬бы, ни от воеводских батогов.
Все было пьяно, воевод¬ские, дворянские и купеческие меды и наливки лились не только в горла, но и на землю, упитанную свежей кровью. Буча поглаживал длинные седоватые свои усы, разъезжал в толпе на коне и очищал майдан, простор¬ное место для составления круга, на котором должен быть устроен казацкий порядок.
Когда, наконец, кое-как успели водворить тишину, Сир, наученный Бучей, говорил:
- Батюшка Степан Тимофеевич велел вам говорить так. Теперь, добрые жилые люди, сталась на Божьем свете великая перемена, и такая перемена сталась, что не будет уже воевод и дьяков, а все будут казаки. Стало быть, и вы теперь уже больше не посадские, а казаки и никого над вами сверху нет, а все вы равны и не будете никому платить ничего, так как на Дону все вольные люди и ничего никому не платят.

                26

- А что вас ни есть теперь посадских людей, нужно поделить вас на сотни да на десятки, и чтоб над каждым десят¬ком был свой десятский выборной, что излюблен своим же десятком, а над сотнею свой сотский, а его тоже выберет сотня. И судьи у вас будут свои ж, излюб¬ленные миром, а который судья не в правду учнет судить, ино его сменить да другого выбрать на его место, а над всеми вами будет атаман, а при атамане есаул, и тоже выборные люди, атаман будет строй дер¬жать, а есаул у него на помочи.
- Атаман с есаулом от¬берут охотников из вас, да пойдут Русь святую очищать, да царевичу путь к Москве прокладывать, а на место их в городе другого атамана поставят, а даст Бог, царевич сядет на Москве, и в те поры атаман с есаулом и со всеми молодцами назад вернутся и будут город ведать и беречь от всякого прихода воинских чужих людей, а сменяться атаман и есаул будут что ни год, а излюбите, то оставите их на другой год. А будете вы все соби¬раться в круг, не то что богатые да хозяева одни, а все, что ни есть людей на посаде, чтобы зазорно никому не было. А даней платить не будете, ни оброчных денег, ни ямских, ни городовых, ни стрелецкого хлеба, только, на которую нужу будет потреба, ино круг соберется и приговорит, что вот столько и столько с дворов собрать, а сотники и десятские сберут и отдадут целовальникам, выборным же, и те миру ответ дадут в деньгах мирских.
- А всякими промыслами и торговлею промы¬шлять по своей охоте волен всяк, только того смотри, чтоб никто неправедно не разживался и бедным людям продажи не чинил, а кто не по правде учнет торговать либо промысел каков ни есть вести другим убытливо, ино того круг приговорит взять и животы его поделить между всеми, чтобы никому неповадно было ради своей наживы убытчить и разорять добрых бедных людей.
Последнее особенно понравилось многим из таких, которые ничего не имели и по лени не старались иметь. Толпа зашумела. Стали кричать, что коли так, то вот такого-то и такого взять и животы его поделить тотчас же, для того что он нажил свое добро неправедно, с бедных людей дорогие цены брал, или рабочих у себя дурно кормил, и бивал, и в тесноте держал.
- Это все сделается, - сказал Сир, - как в круге станется атаман, теперь следует вам прежде всего атамана выбрать, сотенный порядок учинить. Кого хо¬тите в атаманы?
- Мы люди темные, - отозвалось несколько голо¬сов, - и сами не знаем, кого. Кого поставишь, тому покорны и будем.
- Нам почем знать? - сказал Сир. - Всяк город и посад себе выбирает атамана сам. Вот и я ата¬ман, меня атемарцы выбрали.
- Да кого назначишь, батюшка, тот и наш, - гово¬рили посадские.
- Так вот вам атаман, - сказал Сир, указывая на того атемарца, который им весть за город подал.
- Ну, и ладно, пускай будет.
- Нехай вин буде городовим, - сказал Буча, - а войськовим нехай Федор Ненашев буде.
- Пусть будет, - сказали в толпе.
- Так по нашему козацькому звичаю, - продол¬жал Буча, - кидайте отак шапки вверх та кричить “Го!”.
Все подбрасывали шапки вверх и кричали “Го!”. Это так показалось неловко запорожцу, что он не утерпел, чтобы не произнести вполголоса:
- Бисови москали.
- А давайте лишень ще царську казну, - сказал Буча. - Ми ии подуванимо. Де той пиддячий, що каз¬ною завидовав?
Привели подьячего денежного стола со связанными назад руками.
- Ну, брате. Кажи, де в тебе гроши? Та не бреши.
Подьячий, вместо ответа, от страха кланялся в землю.
- Ну, кажи, кажи, - говорил Буча. - А полежать ще доведеться.
- Батюшки, кормильцы, - вопил подьячий. - По¬милуйте. Христа ради помилуйте. У меня женушка, детушки дробные. Пустите душу на покаяние, отцы родные. Заставьте век Бога молить.
- Полно балясы точить. Говори, где деньги?
- Все, все скажу, - говорил, весь трясясь, подья¬чий. - Всего в столе казны было пятьсот двадцать семь рублев, восемь алтын, две деньги. А ключей у меня нету, всяк день воеводе относил.
- А, врешь, - заревел Сир. - Воеводу убили, так ты на него и свертывашь, знатно, что из могилы вынать не станут. И там, в столе ничего, может, нет - сам ты украл?
- Нет, кормилец, - говорил подьячий, - не брал я, пересчитывал - было пятьсот двадцать семь рублев, восемь алтын, две деньги.
- А список где?
- А де список? - сказал Буча. - Чорти взяли список зо всима бумагами.
- Так веди ж его, Федор, перебери с ним казну. Сбить замок, коли нет ключа, - говорили казаки.
Федор ушел с подьячим. Между тем, опять в толпе поднялся крик, и явилась толпа черных людей в синих рубахах, в серяках. Они тормошили нескольких поря¬дочно одетых посадских и кричали:
- Давайте нам суд и правду.
Атемарец в качестве атамана подскочил к толпе бед¬няков, что жаловались на богатых. Оказалось, что эти работники требовали, чтобы все животы своих хозяев тотчас же подуванить за то, что те брали большие барыши, а они, бедные люди, у них работали.
Атема¬рец не мог понять, за что грабить людей, ни в чем не винных? Между тем, толпа увеличилась. Показалось больно хорошо, если зажиточных пограбить и между собой их животы поделить. Атемарец, не взявши хоро¬шенько в толк, определил, что уж, если дуванить, так не всех ли?
- Дело. Всех дуванить, всех, - закричали в толпе.
Новонареченный городовой атаман стал решительно в тупик и побежал из круга советоваться, как ему всех подуванить. Запорожец ухватился за бока от смеха, приговаривая:

                27

- Ото дурни з сина си бисови москали. Як же ж ви будете дуваниться, одно другого подуванить, а те упьять дуванитиметь те, що його подуванило, то так и кинця не буде.
Он побежал к толпе, стал уговаривать и объяснять, что никак нельзя так подуваниться. Они согласились с запорожцем, потом снова принялись за прежнюю пе¬сню.
Притом же не все понимали речи запорожца. Тогда запорожец кликнул Сиру. Увещания послед¬него также были неудачны. Все шумели, кричали, бра¬нились, наконец, начали один другого бить по сусалам.
Сир, видя, что ничто не помогает, высыпал на них обильный запас крепких выражений, какие только могут придти удалой русской голове.
- Гей казаки. Плетей, - закричал он, наконец. - Я их, таких-сяких, научу уму-разуму. Я их передуваню. Ва¬ляйте их, братцы.
Казаки бросились на толпу. Посадские пустились бежать врассыпную.
- Ах вы, пустоголовые, - кричали казаки. - Му¬жичье эдакое. Молчать да делать, что вам прикажут.
Таким образом, посадские снова вошли в свою ко¬лею, им показалось, что есть еще воеводы и служилые, которые могут по-прежнему каждого из них растянуть и отдуть батогами.
Чувство порядка, не мыслимого без признаков воеводского управления, мгновенно водвори¬лось, все остановились по приказу казаков, воротились и стояли смирно, только многие утирали по лицу теку¬щую кровь, которая пролилась или от кулаков товари¬щей, или от казацких плетей.
- Как смеете не слушаться вашего начальства? - кричал Сир. - Я вас с костьми истолку, в пыль размечу, собачьих детей. Вот только кто у меня рот ра¬зинь, сейчас велю изрубить. Угоден вам атаман, или нет? Говорите.
- Как, твоя милость, прикажешь. Кого нам поста¬вишь, тот нам и будет, и слушаться станем.
- Так от що, - сказал Буча. - Свой посадский не го¬диться. Треба другого вибрати. От нехай Федор Ненашев прийде, порадимось, кого им наставить. Треба одибрать тих, що в поход пидуть, а над другими, що остануться, отамана наставить.
- Кого, твоя милость, прикажешь, - говорили по¬садские.
- Мы, сказал Сир, - оставим над ними чело¬век пятьдесят казаков, чтобы их в руках держать.
Федор в это время возвращался из приказной избы. Не спрашивая о казне, запорожец велел ему отобрать охотников, которые пойдут с ним поход, и Федор сел верхом и поехал к толпе. Он выбирал не охотников, а тех, которых сам хотел. Всякий, на кого указывал, кланялся и повиновался. Таким образом, он отобрал до двухсот человек.
- Да у нас нет лошадей, - сказали некоторые, - воевода лошадей побрал.
- Я не хочу знать этого, - говорил Федор. - У ко¬го лошади есть, те давайте тем, у кого их нет, а не бу¬дут давать, так вы, ребята, и силой возьмите. Чтоб бы¬ли лошади.
И те, которые освободились из-под кулаков голыть¬бы, с радостью отдавали своих лошадей, довольные и тем, что самих на белом свете оставляют.
- А насчет дувану, - сказал Федор, - вот какой приговор, кто бежал из города и у кого что осталось, у тех все подуванить, а кто нам покорился, того не трогать, а кто тронет, велю повесить. Слыхали ль вы это?
- Слыхали, батюшка.
Между тем, подьячий денежного стола дожидался с деньгами. Оказалось денег столько, сколько он показал прежде. Тем не менее, возник вопрос, что делать с подьячим?
Удалые кричали, что не может быть, чтоб он сказал правду, невозможно, чтоб человек, у которого на руках деньги, утерпел и не попользовался ими. Ре¬шили пытать подьячего.
Когда потребовали палача, оказалось, что его убили за то, что по приказу воево¬ды повесил казацкого пособника. К утешению толпы, выскочил какой-то бородач, с лицом, испорченным ос¬пой, грязный и оборванный.
Он объяснил, что был дво¬ровым человеком у какого-то князя на Москве и производил расправу над его многочисленной дворней по государскому приказанию, но один раз на масленице отправился он на промысел с товарищами, из-за угла запустил в прохожего кистенем и прошиб ему голову.
На беду, другой прохожий шел с тем, кого он убил, этот успел убежать и закричал так, что прискочили стрель¬цы, товарищей его поймали, а он сам ушел из Москвы, шатался где день, где ночь и попался в разбое в Са¬ранском уезде, вот уже три года сидел в тюрьме, а те¬перь его выпустили.
Все обступили его с любопытством, и палач, поти¬рая руки, готовился с хвастовством показать добрым людям свое художество в истязаниях бедного подья¬чего. Но едва только он за него взялся, как Федор под¬скочил к нему и закричал:
- Не надо. Я не велю.
- А круг велит, - сказал лукаво Сир.
- Коли меня круг выбрал атаманом, так я не велю. Пошел вон, - сказал он палачу.
- Э, больно ты прыток, - сказал Сир.
- А ты знай свой Атемар, а в мой Саранск не ме¬шайся, пока я не дал тебе права. Вот этот люб вам, или нет? - громко закричал он к толпе. - Хотите его городовым атаманом?
- Кого, милость твоя, поставишь, - говорила толпа.
- А в Атемаре хто буде? - спросил Буча.
- Он и Атемаром будет править, кого поставит он в Атемаре, тот там и будет. Овсей. Оста¬вайся тут, а я пойду с охотниками по своим делам. Ты, Буча, пойдешь со мной?
- Себто як ти з батьком росправляться станешь. Ни, товарищу, правея соби сам. Овсей в Сараньску буде, а я одберу соби козакив та дальше пиду.

                28

Еще шесть недель не прошло. Илья только и думал о том, чтоб поскорее жениться на соседке. К этому времени она, благодаря стараниям жены Фоки, уже благополучно и быстро овдовела.
Зловещие слухи о приближении во¬ров носились. Того и гляди, что воевода позовет в Са¬ранск на службу, уже стрельцы бегали по помещичьим усадьбам, призывали на царскую службу. Его почему-то еще не трогали.
- Верно, - думал он, - воевода Федьку за меня по¬ставил. Авось меня минуют, я ведь стар. А чем, одна¬ко, черт не играет. Что, как Федька? Он зол на меня. Нет, не может быть. Он Бога побоится. Столько лет служил верою-правдою царю. Нет, не сделает, никогда.
Совесть в нем заговаривала. Подчас ему становилось ужасно тяжело. Он призывал ключника или жену его. Он хотел как-нибудь прогнать от себя тайный го¬лос, который шептал ему много неприятного, мрачного.
- Не первый ты и не последний, - утешал его ключник, - что ж, если и попутал лукавый, - отмо¬лишь Бога. Мы все за тебя будем милосердного Бога молить. Кто Богу не грешен. Бог милостив. Хуже было бы мучиться да сохнуть по своей милой. Ведь погля¬дел бы на себя, словно ковыль-трава на горючей степи от солнца, иссох, словно воск против огня, истаял. И она, бедняжечка, ночь-день покоя не знала, как го¬лубочка ворковала, все по тебе, боярин, все по тебе. Без тебя ей свет не мил, солнце не красно, еда на ум не идет, жить не хочется. А как поженитесь, то-то за¬живете. И нам, холопям, любо да мило будет смотреть на вас.
Вот встает Илья с утренней зарей пасмурный, болезненный. Ночью ему мало спалось, ночь была тре¬вожная. Выли псы на дороге, за рекою в селе отклика¬лись другие псы таким же воем, на церкви кричал сыч.
Илья вышел на воздух. Было осеннее утро, ясное и холодное. Он оглянулся вокруг себя. Над ним разда¬лось трижды карканье ворона, черная птица сидела на трубе его хором, три раза прокричала и улетела.
Илья вошел в дом. Вздумалось ему надеть зеленый кафтан с золотыми нашивками. В этом кафтане он был тогда, когда неосторожно ударил свою супругу, он не надевал его с тех пор и нарочно запря¬тал в скрыню. Теперь, чтобы разогнать и превозмочь душевную тревогу, он задумал сделать именно то, что наводило на него эту тревогу. Он открывает скрыню - из скрыни выскочила мышь.
- Кота, - машинально закричал хозяин.
Мышь исчезла в подпольную дыру прежде, чем мог¬ли услышать голос хозяина и подать кота. Илья стал перебирать платье. Вот его празднич¬ный кафтан рудо-желтый камчатный с серебряными пу¬говками, подбит тафтою зеленой, а вот штаны синего сукна, а вот и он - кафтан зеленый, подбитый мехом.
Он вынул его и видит -  мышь проела на нем две дыры, одна дыра на правом ру¬каве, другая на груди, как раз против сердца. Илья самого что-то за сердце схватило.
- Как это проклятая мышь сюда пролезла? - сказал он сам себе, судорожно перебирая далее платье.
Вот он увидел в скрыне дыру; мышь прогрызла де¬рево и влезла. Тут нет ничего дивного. Да как же это она другого платья не тронула, только один этот кафтан прогрызла?
Он пристально осмотрел все остальное платье - нет порчи, все цело. Одному этому кафтану только до¬сталось. Стало быть, за этим только и дерево в скрыне прогрызла, за этим и в скрыню влезла.
Илья задумался. В это время ка¬кой-то глухой шум пронесся позади него. Он быстро обернулся, в глазах у него позеленело, ему было страш¬но, ему казалось, будто он вскользь увидел кого-то, не смел он назвать - кого.
В самом же деле ничей образ не стоял у него перед глазами, но в глубине ду¬ши у него что-то отразилось, и ему показалось, что он должен это увидеть, хоть и не увидел на самом деле.
Илья поспешно закрыл скрыню, не уложивши в по¬рядок платья, и забыл запереть ее. Он вышел из дома, прошелся по двору, пошел на задний двор, в сад, в пчельник. Там жил у него старик, то в пчельнике, то в мельнице доживал он век свой за легкой работой по летам.
- Что, дедушка? - спросил хозяин.
- Не добре, боярин, - сказал старик, шевеля без¬зубыми челюстями. - Попа бы нам позвать - воду освятить, ладаном покурить, нечистого прогнать, свят, свят. Ох, все Господь за грехи наказует, да он же и милует грешных. Ночью будто что-то стонет да шумит, и вот все в этом углу, раза два выходил из избы, подойду - ничего нет, а улягусь - опять так и слышу, что-то вот стонет да тужит. Да вот птичница  говорила, курица петухом пропела. Ух, боярин, это плоха примета. Да вон, смотри, смотри, боярин, вишь, как галки да вороны вьются, инда кто их гоняет, все кругом, кругом. Видишь, боярин.
У Ильи сердце сжималось, ему стало холодно. Он сказал:
- Ну что ж, дедушка. Коли примета и не к добру, что же, может быть, это Господь посылает для нашего вразумления, чтобы мы в чувство пришли и покаялись в грехах своих.
- Эх, боярин, - сказал старик. - С той поры, как наша добрая боярыня престави¬лась, у нас все неладно. Я человек старый, боярин, конечно, наше дело холопье.
- Цыц, - закричал Илья, не лю¬бивший, если кто-нибудь вспоминал при нем о покойни¬це. - Коли тебя не зовут, так сам не суйся. Ступай себе, ходи за своим делом.
- Я пойду, - сказал старик, удаляясь и мотая потупленною головою. - Не гневись, боярин, не гневись, я ведь старый человек, а ведь сказано, ста¬рый - что малый, что ему на ум взбредет, то и несет.
Побродивши по усадьбе, Илья взо¬шел опять на крыльцо своих хором и стал смотреть задумчиво вдаль. Глаза его увидели вдали скачущего всадника, он бежал во всю прыть по Саранской дороге прямо ко двору его.
Вот всадник встретил кого-то, ска¬зал ему что-то и опять побежал. Вот он подъезжает, вот он на дворе и прямо летит к крыльцу. Илья предчувствует, что услышит что-то недоб¬рое.
Гонец проворно соскочил с лошади и прежде все¬го попросил оставить эту лошадь у себя, а ему дать другую, он ее оставит у помещика, который даст ему на обмен третью, а эту пришлет к Илье.
Лошадь же, на которой гонец пробежал, следует при¬вести в Саранск. Потом гонец отдал Илье воеводский указ и проговорил:
- Велит воевода сейчас собираться с людьми в город во всем наряде, воры в Атемаре и не сегодня-завтра подступят под Саранск. А сын твой Федор бежал и пристал к ворам.
- Господи Боже, - воскликнул Илья и схватился за голову.
Гонец, сделав свое дело, отошел, выпил чарку водки, которую поднесла ему женщина, снял со своей ло¬шади седло, переложил его на лошадь, которую ему подвели, сел, сказал “прощайте” и быстро поскакал из ворот.
- Слышишь? - сказал Илья ключ¬нику, вошедши в горницу. - Федька ушел к ворам. Нас зовут в осаду в Саранск. А свадьба?

                29

- Позвать попа да повенчаться скорее, - сказал ключник, - да потом усадить жену да и бежать. Я вас провожу.
- Куда бежать? Слышишь, в осаду зовут. Это зна¬чит от царской службы хорониться. За это кнутьем от¬шлепают да поместье отымут.
- Э, боярин, кнутья без сыску не бывают. Воры не будут долго стоять под Саранском. Коли не возьмут они его в два вечера, так, значит, Саранск отсидится, а мы тут и приедем, будто опоздали, умолчим да умас¬лим воеводу. А не отсидится, так тогда и нам паче всех беда будет. Федор будет главный заводчик, он поведет воров сюда, отца-то не посмеет тронуть, а женка пропала. Пес Охрим все узнал и рас¬скажет.
- Правда твоя, надобно спасать Агафьюшку. Да как же венчаться, когда шести недель нет?
          - А что же делать, коли ждать нельзя. Нужда за¬кон изменяет. Поговори с попом, что он скажет.
Недолго пришлось Илье уговари¬вать попа. Честный отец не перечил, нет помехи ни в родстве, ни в кумовстве, а на шесть недель правила не написано. Почему не повенчать, коли за то дадут хоро¬шую плату.
- Боже, благослови, - сказал поп.
И еще дал такой благой совет Илье. Объезди ты четырех помещиков и зови их на свадьбу, и у детей боярских, соседей, побывай и их позови и всем скажи, что вот, мол, хоть оно и необыч¬но, да что же делать. В осаду зовут, а оставить бедную вдову одну - опасно; так я, мол, хотел все равно же¬ниться на ней, уж так порешил поране повенчаться, и поп-де на такой случай разрешил.
Илье оседлали лошадь, и он по¬ехал звать соседей на свадьбу вместе с ключником. Прежде всего заехали ко вдове-невесте. Вдова была чрезвычайно рада, когда ей объявили, что свадьба по¬слезавтра, в воскресенье, а когда она спросила, отчего так скоро, не ждут шести недель, - Илья начал было вывертываться и выдумывать. Но Агафья сказала:
- Мой милый, говори правду. Мое сердце что-то чует. Говорят, воры под Саранск подступают? Правда ли этому?
- Да, светик мой, - отвечал Илья, - нас зовут в осаду. Да не бойся, после свадьбы подумаем, идти ли в осаду или уехать куда подале, когда идти в осаду, так лучше мы вместе будем там. А то, как ты одна здесь останешься. Коли я сам буду в осаде, как бы воры сюда не пришли и над тобою дур¬на какого не учинили.
- А твой Федька, где он, что он? - спросила Агафья, она уже что-то предчувствовала и подозревала.
Илья побледнел.
- Федька? - сказал он, собравшись с духом. - Федька не мой сын - собачий он сын. Будь он от меня проклят. У меня нет сына. Не поминай о нем никогда.
Илья уехал скликать гостей, а у Агафьи начались свадебные приготов¬ления. Илья приехал в дом соседа. Сам хозяин был на службе, в доме оставалась жена с дву¬мя сыновьями-недорослями и бабка.
По тогдашним нравам, бабка была главное лицо в доме. Илья как лицо, просящее чести, слез с коня у во¬рот и ввел его за уздцы до крыльца. Бабка вышла к гостю.
Это была высокая, худая, сгорбленная старуха, в огромной кике, перевязанной белым платком, которо¬го шитые золотом концы, подвязанные под подбородок, развевались у ней на груди. Она подпиралась клюкой более для важности, чем из необходимости. Илья поклонился ей до земли, и когда начал просить быть посаженой матерью, она заартачилась.
- Ах, вы греховодники, - сказала она. - Только что похоронил свою первую жену, шести недель нет, как у тебя жена умерла, а у ней муж, чем бы душу строить да слезами поминать, а он уж за мирские сла¬сти. Да и до веселостей ли теперь, когда гнев Божий наступает на нас, грешных, за наши беззакония. Лихой, окаянный супостат Стенька Разин высылает на нас свои темные силы. Сам человек и ученый, и смышленый - ведь это что? Страшный Суд близко - вот что!
- Матушка моя, - сказал Илья. - Не худое дело мы затеяли, за¬кон святой, Богом установленный, принимаем. Что по воле Божьей моей супружнице смерть прилучилась, я душу ее буду строить, пока веку моего, а в доме, сама знаешь, матушка, нельзя без хозяйки, все пойдет врознь. Да и ей, вдове, одной оставаться непригоже.
- Ох. Оно правда, родимый, правда. Вот я и сама теперь под старость, чем бы Богу молиться да ду¬шу спасать, в мирской суете утопаю. А отчего? Хозяй¬ки нет. Невестушка у меня больно неразумлива, гово¬ришь ей, говоришь, инда горло пересохнет, вся из сил выбьюсь, - не делает по-моему, как я ей велю. Слово грубое как-нибудь скажешь, сейчас надует губы, забы¬вает, что я ей такое. То-то, родимый, времена, вишь, такие теперь стали, что молодые хотят разумнее ста¬рых быть. Ну, пускай, дело хорошее - хозяйку в дом взять, да зачем же так скоро?
- Затем, - сказал Илья, - затем так и скоро, что Божие на нас попущение. Зовут меня на защиту благочестивого жительства противу воров¬ской смуты. Ехать нужно, так я хочу скорее закон принять, чтобы было кому в дому оставаться, а то все дымом пойдет без жены. Сынишка впал в непослуша¬ние и неведомо, где теперь. А как я женюсь да сам на царскую службу пойду, так жена в доме большая будет.
Старуха убедилась этими доводами и согласилась быть посаженой матерью. Оттуда поехал Илья к другому со¬седу - просить его посаженым отцом. Хозяин, полу¬чив указ воеводы, снаряжался идти в осаду, в доме и на дворе была беготня, несли сухари, приготовляли вьючные мешки. Илья, как вошел в дом, тотчас сказал:
- Бью челом и земно кланяюсь. Вижу, что тут сбор на службу царскую, и у меня то же, только у вас сын есть, Бог дал помощника и наместника на старость, а у меня сын не в меня пошел, не захотел отческой молитвы и благословения, оставил меня одного, а сам тягу дал. На службу теперь самому приходится идти. Я попрошу вас - поедем вместе. Только мне не на ко¬го дома бросить, один я, как перст, так я, помолясь Богу да благословясь, задумал жениться. Что делать? Шести недель нет, как умерла покойница, царство ей небесное, а вот приходится против обычая жениться. Просим покорно на свадьбу, попируем в воскресенье да сейчас и отправимся в поход.
Хозяин согласился беспрекословно быть у Ильи посаженым отцом. Илья побывал еще в двух поме¬щичьих дворах, и там согласились быть у него на свадьбе. Жили за Ненашевых в деревнях дети боярские.
Поехал к ним Илья и въехал он на двор к одному. Илья был старше его статьею и потому прямо подъехал к крыльцу. Застал он там других соседей - детей боярских. Они толко¬вали, что им делать, прослышали, что воры подходят к Саранску, у некоторых были дети и братья в осаде, теперь их самих звали.
- Батюшка, - закричали они, увидя Илью Алексеича. - Сам Бог тебя принес. Дай нам совет.
- Вестимо, надобно ехать на царскую службу, - сказал Илья, - а прежде поедемте ко мне на свадьбу. В воскресенье отпируем, а потом в путь. Это дело будет.
Дети боярские с большою радостью приняли эти предложения. Едучи назад, в Ненашевке Илья во всеуслышание всем объявил, что у него свадьба в воскресенье, и звал встречного и поперечного обедать в понедельник. Перед вечером воротился он в усадьбу. Рассказавши ключнику и жене его свое путешест¬вие, Илья сказал:
- Ты будешь у меня дружком, а ты - свахою.
- Да ведь мы, кормилец, холопы, статочное ли де¬ло говорить, чтоб нашему рылу холопьему такой чин занимать на дворянской свадьбе.
- Я вам дам сегодня же вольную, - сказал Илья. - Хоть вы и не хотели этого, да теперь берите, а жить у меня будете неразлучно, мне без вас не жить.
Илья сделал этим совсем необычное для дворянина дело.

                30

Еще до рассвета в субботу беготня и суета пока¬зывали, что готовится важное в доме. Взошло солнце, день был ясный, дворовые бабы, бегая по всем направ¬лениям, горланили свадебные песни.
В поварне готови¬ли каравай. Ключница с прислугой убирала сенник, где должна быть опочивальня для молодых. Четыре холопа несли на носилках сорок ржаных снопов, их положили на доски, сколоченные вместе и положенные на толстых столбах.
Эти доски служили кроватью, на снопы положили перины одна на другую, длинное из¬головье и на него четыре подушки, по две в ряд, обтя¬нутые алыми наволоками с золотою тесьмою и бахро¬мою по окраине, на простыне протянули два одеяла, одно верху другого, одно голубое, другое камчатное красное, с соболиною опушкою по окраине.
Над са¬мой головой сваха поставила образ в позолоченном окладе. Подле постели у изголовья поставили кадь, насыпанную житным зерном. Пол устлали циновками, а подле самой кровати постлали ковер. Стол, стоявший за кадью, укрыли персидским ковром, поставили на нем две восковых свечки и положили просфору.
Убравши сенник, сваха убрала столовую, где ново¬брачные должны были обедать после венца. Столы были расставлены подле лавок, с оставлением проходов для седания, напротив стоял поставец с чарками, кубками и прочею посудою.
Столы покрыты суконными скатертя¬ми синего цвета с золотою бахромою, лавки - полавочниками из толстой персидской камки зеленого цвета с золотою оторочкою и кистями внизу.
В почетном углу под образами приготовлено два места для жениха и не¬весты, подложены толстые подушки с дорогими наволоками, от чего сидевшие на них должны были ка¬заться выше.
Илья целый день провел также в суетах. Но целый этот день томило его что-то неизвест¬ное, что-то странное, что-то такое, чего он определить не мог. К вечеру это тревожное состояние стало тяже¬лее, может быть, в нем заговорила совесть, он сам не мог дать себе отчета и старался не думать об этом.
Он пригласил спать с собою в одном покое ключника и велел сказывать себе сказку, и ключник начал расска¬зывать, как богатырь доставал из-за тридесять земель невесту-королевну.
Вдруг раздался собачий вой, да ка¬кой вой. И вслед за этим воем завыло и залаяло мно¬жество собак и закричали голоса: “Держи, лови!”. Илья вместе с ключником выскочил из избы, повыскакивала и дворня.
- Что там, что там? - кричал с крыльца встре¬воженный хозяин.
- Волк, волк пробежал через двор, - крикнул кто-то.
Не удалось ни поймать, ни убить волка. Во всем селе кричали: “Держи, лови!”. Волк через все село про¬бежал, бросались на него собаки, бросались выскочив¬шие из изб люди, схвативши спросонья, что попало, и не догнали волка. Прогулявшись посреди человеческого жилья, волк убежал в лес.
- Ну, это не перед добром, - сказал Илья. - Не перед добром.
Он вошел снова в свою комнату, лег на постель и читал молитву, а сам дрожал. Несколько времени было тихо, люди уснули, кое-где только безмолвие наруша¬лось ревом коров да лаем собаки. Илья стал уже дремать. Вдруг раздается протяжный вой так близко, что Илье показалось, как будто у него под самым ухом.
- Что это? - вскрикнул Илья. - Где это пес воет?
- Не похоже на пса, - сказал Фока и стал ру¬бить огонь.
Еще он не успел достать его, вой повторился, и казалось, как будто существо, испускавшее его, сидело на окне. Илья со страху стал читать молитву “Да воскреснет Бог”. Зажгли огонь. Ключник выбежал смотреть, что это такое.
В саду возле самого окна горницы, где спал хозяин с ключником, вырыта была яма, и в ней, скорчившись, лежала собака. Это был любимый пес Ильи. Увидев подходящего ключника, он вскочил, отбежал и вертел хвостом.
- Ах, ты проклятый, чтоб ты околел, - сказал ключник и, схватив дубину, хотел его ударить.
Собака отбежала и, остановившись, протянула шею и опять жалобно завыла. Ключник погнался за нею, но собака убежала и исчезла между деревьями. Ключник воротился и рассказал Илье.
- Яму вырыла? Яму вырыла, - говорил Илья. - Кому-то умирать. Мне, верно, смерть. От кого же смерть? От сына, - прошептал он болезненно.
Утром, когда он встал, прибежал ключник и сказал, что из столовой, где устроено было место для свадеб¬ного пира, и из изб ползут тараканы рядами, как буд¬то войско идет на войну.
Люди говорят, что это перед пожаром. Потом, спустя несколько времени, известили Илью, что когда затопили печь на каравай, дым повалил из печи в поваренную избу вме¬сто того, чтобы обычным порядком идти в трубу.
- Это просто беда, - говорили все в один го¬лос. - Это хозяина из дому выживают, значит - не жить тут хозяевам, вот это что. Либо пожар будет, либо хозяин умрет, или какое-нибудь лихо большое сло¬жится, что теперь и узнать нельзя.
- Это все к пожару, - толковала старуха. - Осо¬бенно, что тараканы и мыши из дому идут, это бес¬пременно к пожару.

                31

Опасение у всех остановилось преимущественно на пожаре. Илье при этой мысли даже стало легче, пожар для него, хотя и был бы бедствием, но он ожидал такого удара, при котором пожар был бы благополучием.
- От огня устеречься можно. - Уж и это, по крайней мере, утешило его.
Он приказал припасти воды и поставить в бочках и кадках по всему двору, приготовить ведра, приставить лестницы к кровлям, чтоб, если загорится, можно было вскочить скоро и ло¬мать кровлю.
- Смотрите у меня за огнем, - кричал он. - От чьей оплошки беда будет, тому плохо станется.
Начали звонить к обедне. Илья оделся в свой лучший кафтан и пошел в церковь. Туда приехала Агафья, и стали они поодаль у разных столбов, и стояли всю обедню, не смея взгля¬нуть друг на друга, а по окончании обедни не подошли и не повидались между собою и разъехались.
Ключник проводил ее домой и переговорил с тамошнею прислу¬гою насчет свадьбы, она должна была начаться перед вечернею. Возвращаясь от невесты, Фока на дороге встретил соседнего сына боярского, он скакал во всю прыть, ему путь лежал через Ненашевку, а он был уже давно на службе в Саранске. Ключник знал его лично и встретил, когда он въезжал в село. Этот сын боярский закричал:
- Собирайтесь все, старые и молодые. Выручайте. Воры Саранск взяли.
Ключник обратился к нему:
- Бога ради, не кричи так. Вот тебе пять рублев, поезжай в свою деревню, куда хочешь, только тут не распускай вестей по Ненашевке. У нас сегодня свадьба. Грех тебе будет испортить и остано¬вить дело. Весь народ всполошится, невеста перепу¬гается. Бога ради, поезжай отсюда и не кричи. Я сам обделаю все без тебя. Свадьбу обвенчаем, тогда я сам всем оповещу, и все пойдем на воров.
К счастью Фока, не услыхали люди крика сына боярского. Удовольствовавшись пятью рублями, он ускакал в свою деревню через Ненашевку, не опове¬щая никому о том, что случилось в Саранске.
Агафья стала убираться. Был и тогда ясный день. На деревьях кое-где еще торчали красные и желтые листья, легкий холод проникал в тело. По Ненашевке люди ходили и глазели, ожидая свадебной процессии.
Во дворе у боярина стояли столы с кусками хлеба и братинами, из которых провожаю¬щий молодых люд должен будет испивать во здравие новобрачных. В понедельник будет настоящий обед, пир на весь мир. Люди ожидали этой радости.
Вот часов около трех в доме Агафьи уже все готово. Сама молодая княгиня сидит за сто¬лом на алой подушке, на ней голубой с серебряными цветами летник, застегнутый мелкими и частыми мед¬ными посеребренными пуговками, к рукавам пристегну¬ты широкие вошвы из черного бархата, украшенные вышитыми золотом листьями.
Воротник летника из черной бархатной тесьмы, усеянной мелким жемчугом, с позолоченною бляхою посредине, обвивал ее белую шею, поверх летника накинута камчатная красная шубка с бобровым воротником.
На голове кика с высо¬ким челом белого атласа, расшитая золотом, окаймле¬на мелким жемчугом, спускалась назад черною бархат¬ною шапочкой, в ушах большие золотые подвески в виде паникадила с мелкою бирюзою, сверх кики про¬зрачная фата - признак невесты.
По правую руку у нее сидит сваха, жена соседнего сына боярского, повя¬занная поверх волосника белым убрусом, сама в зеле¬ном летнике и в красной парчовой душегрейке, под¬битой и окаймленной куницами.
По левую сторону сидят боярыни. От главной стены, у которой сидела под окном невеста, стояли скамьи, на правой стороне си¬дели посаженые отец и мать. На столе была постлана узкая белая скатерть, а на ней еще меньшая, такая же белая, на этой скатерти положена была перепеча, бе¬лый сыр, крепко отдавленный и выжатый творог, стоя¬ла серебряная солонка и перечница.
У правого угла стоял невестин дружко, длинноногий дворянский недо¬росль, племянник соседской старухи, из-за природной глупости не ходивший на службу, он держал в руках мису, на которой разложены были кусочки ме¬хов, материй, убрусы, деньги и посыпаны хмель и рожь. Налево против него стоял мальчик со свечою, увитою золотыми тесьмами и разноцветными ленточками.
Вот въезжает на двор Агафьи поезд жениха. На повозке сидя, двое холопов держали огром¬ный каравай, а двое возле них сидели - один со све¬чою, украшенною лентами, другой с фонарем.
За этой повозкой ехали свадебные гости верхом, женщины в колымагах - одна за другою гуськом, подле них жених верхом. Конь под ним был покрыт двумя чепраками один сверх другого, так что вышитые золотыми листья¬ми края нижнего чепрака с бахромою выглядывали из-под верхнего, на котором по черному полю вытканы были серебряные львы, драконы и грифы.
На этом чепраке лежало небольшое седло с подушкою из персид¬ского, затканного золотыми листьями сафьяна, лука седла была позолочена, на морде коня надето было множество уздечек, цепочек и маленьких бубенчиков, так что при каждом шаге коня морда его издавала смешанные звуки.
Жених сидел в куньей шубе с со¬больим отложным воротником, покрытой белой объярью, а из-за воротника выглядывал расшитый золотом и унизанный жемчугами высокий стоячий воротник, пристегнутый к кафтану, то, что называлось ожерелье.
На голове у него был высокий остроконечный колпак, суконный, черный, с прорезом на передней стороне, куда вставлено было два лоскута вышитых золотом поперек положенных полос с продольным, разделяющим их на две половины лоскутом красного цвета, укра¬шенным жемчужинами.
Золото, жемчуг и камни, кото¬рые были в таком изобилии в наряде Ильи, как и вообще в нарядах тогдашних дворян, не были высокого достоинства, но довольно было, что они блестели.
Илью сопровождал дружко - ключник Фока, одетый в кафтан, при¬надлежащий Илье и подаренный ему только перед поездом. Когда поезд приехал, свечники и каравайники, сошедши с повозок, первые вошли в дом и остановились у дверей.
Навстречу жениху вышли посаженые отец и мать с образом и хлебом. Илья при¬ложился к образу и хлебу. Невеста привстала, дружко повел Илью сажать подле невесты.
                32

Если б невеста была девица, то следовало бы подле нее сидеть какому-нибудь другому лицу, и это лицо должно было приподняться, и на его место следовало посадить жениха.
Но она была вдова. Того, кто недавно мог загородить к ней дорогу Илье, уже не существовало. Когда Илья сел подле нее на одну с ней подушку, тяжелые воспоми¬нания теснились ему в грудь, и спиралось у него ды¬хание.
Когда они сидели вместе, дружко резал перелечу и сыр, положил куски их на мису, где были разные вещи, и отдал другому, который подавал подружию. Подружий держал мису, а дружко брал из нее куски перепечи и сыра и раздавал всем присутствовавшим, а потом начал раздавать убрусы, лежавшие на мисе, - сначала жениху, потом его дружке, а далее всем его поезжанам.
После того дружко отдавал мису свахе, и та брала горстями мелочь, начиная от меховых кусочков до листьев хмеля, и бросала всем присут¬ствовавшим на свадьбе, и те подхватывали, что поспе¬вали схватить.
Во все это время холопы разносили кушанья, но никто ничего не брал, обнесши всех, понесли другое, и к другому никто не прикоснулся, потом появилось третье, но ему суждено только по¬явиться и исчезнуть, ибо, как только оно появилось, тотчас дружко обратился к посаженым и провозгла¬сил:
- Благословите молодых к венцу везти.
Посаженые встали. Жених и невеста также встали, их для важ¬ности подводили под руки. Они поклонились до земли, посаженые благословили их образом и хлебом, а они поцеловали образ и хлеб.
Дружко женихов вышел пер¬вый, за ним последовал жених, а потом все его поезжа¬не. Перед крыльцом стоял конь, на котором он приехал, но на коне, по обычаю, сидел уже другой; как только Илья явился, этот другой слез с коня и пособил жениху сесть на своего коня. Шествие двину¬лось.
Когда женихов поезд уже выезжал из двора, тогда начался поезд невесты. Вынесли вперед ее свечу, потом вышли боярыни, а за ними и невеста, сваха вела ее под руку.
К крыльцу подъехала колымага, в ней, как и на жениховом коне, сидело другое лицо, долженство¬вавшее уступить место невесте, как только она явится. Агафью вели в колымагу, где против главного места, на котором она сидела, было ниже дру¬гое, - там села сваха и с нею одна из сидячих боя¬рынь.
Кони, украшенные бляхами, цепочками, бубенчи¬ками, кусочками мехов и разных материй, двинулись, издавая звуки. Когда невеста выехала, за нею вслед потянулись другие колымаги, где сидели гостьи, а муж¬чины ехали верхом.
Жених поспешил приехать в церковь прежде. У па¬перти он слез с коня, и коня этого тотчас повели в сторону, вслед за тем подъехала колымага невесты, и когда невеста вышла, колымагу отвели туда, где стоял конь Ильи, и наблюдали, чтобы ник¬то не прошел случайно между конем жениха и колы¬магою невесты, считая это дурным знаком. Жених дожидался невесты на паперти, они вместе вошли в цер¬ковь и стали у аналоя.
Совершилось венчание. Священник, по обычаю, ве¬лел поцеловаться новобрачным, и после этого поцелуя новобрачная наклонилась к ногам жениха, а тот при¬крыл ее полою платья.
Это символически означало первенство, которое, по праву, предоставлено церковью мужу над женою. Дали пить новобрачным вино из деревянной чаши, муж и жена отпили три раза, пере¬давая один другому по очереди, в заключение Илья опорожнил всю чашу и ударил ее с силою об землю, а Агафья первая поспешила накрыть ее ногою.
Илья вслед за нею раздавил эту чашку каблуками своего сапога и произ¬нес:
- Чтоб так потоптались те, которые станут между нами учинять ссору.
Это повторили окружающие, и всем бросилось в глаза, что первая дотронулась ногою до брошенной чаши жена, это было предзнаменова¬ние, что жена будет иметь первенство над мужем.
При выходе из церкви сваха осыпала новобрачных хмелем, семенами льна, конопли, ржи и мелкими се¬ребряными деньгами. Близ паперти Илья сел на своего коня, а Агафья в свою колымагу.
Оба поезда отправились в дом Ильи. Уже стемнело. Толпа народа бежала вслед за ехавшими и кричала, женщины пели свадеб¬ные песни, били в медную посуду и железные доски, а мужчины играли на волынках и свистелках.
У дверей столовой избы ожидали посаженые Ильи. Новобрачные поклонились до земли и получили от них благословение. Их посадили вместе. Гости уселись за столами.
Большое медное паникадило с семью восковыми свечами, заправленными в два вы¬соких подсвечника, державшихся на длинных, выходив¬ших горизонтально из центра ручках, разливало свет, а на столе горели такие же свечи в про¬волочных подсвечниках, бывших в большом употребле¬нии в те времена.
Только что молодые уселись, ключник, он же и дружко, соединяя теперь в себе, кстати, обе должности, стал распоряжаться о подаче кушаньев с чрезвычайною быстротою.
Не успели обнести гостей одним кушаньем, не успели гости взять что-нибудь, как является другое. Женщины в сенях поют между тем свадебные песни. За другим кушаньем немедленно является третье, и в то же самое время ключник подходит к столу, за ним слуга несет жареную курицу. Дружко взял ее, обер¬нул скатертью, повернулся к посаженым и закричал громко:
- Благословите молодых опочивать вести.
Те произнесли:
- Благослови Бог.
Новобрачные встали, поклонились посаженым и по¬шли к дверям. Сваха забежала вперед, накинула на себя вывороченный вверх шерстью тулуп и стала с мисою, где наложено было всякой всячины: зерна, хме¬лю, денег, кусочков материй, ей следовало осыпать молодых у дверей сенника, и она поспешила туда.
Вперед никто не пошел туда за молодыми, кроме дружка. Гости, оставшиеся в столовой, принялись есть, пить и балагурить. Холопы расставили из поставца братины, ковши, корцы, кубки, чарки и щедро налива¬ли разные сорты медов, которыми тогда щеголяли зажиточные хозяева.
Тут были меды, ставленные на ма¬лине, черной смородине, вишнях, барбарисе, чрезвычай¬но вкусные и чрезвычайно пьяные и тяжелые, потому что, кроме меду и ягод, туда клали большое количе¬ство хмелю.
                33

Были и заморские вина, но не в большом количестве. Гости поднимали чаши и кричали: “Многие лета!”. Другие отпускали разные доказательства своего остроумия и находчивости.
На дворе толпу приходя¬щих из простого деревенского народа угощали хлеб¬ным вином и хлебом и говорили, чтобы все, кто хо¬чет, приходили завтра, будет-де от молодых пир на весь мир.
Прошло после того часа два. Гости были сильно пьяны. Потерялась уже чопорность в обращении меж¬ду полами. Женщины стали плясать и выделывать разные двусмысленные телодвижения, а мужчины около них притопывали да глазами подмигивали, а иные, осмелившись, хватали их уже за стан и за груди.
При общей суматохе посуда лежала на полу, и холопы под¬бирали ее, чтоб случайно пьяные не испортили чего-нибудь. Двери были настежь отворены, и когда не¬которые их гостей, отягченные несколькими кубками крепких медов, лежали на лавках, другие вышли на двор и там, на просторе и холодном воздухе, раздоль¬нее пели, кричали и плясали, а иные пары, казалось, будто от хмелю, уходили от людей подалее.
Никто не обращал тогда на них внимания, на свадьбе позволя¬лось то, чего никак не позволялось в другое время, тут можно было избегнуть наблюдений, да и проща¬лось, если узнавали.
- На то веселый час, - говорили, - далеко ли до беса. Что делать.
О хозяевах как будто забыли, все были уверены, что им теперь очень-очень приятно и покойно. В самый разгар свадебной оргии вбегает во двор, запыхавшись, верхом сын боярский, прибежавший сюда из Саранска, и кричит:
- Эй, вы, бражники, пьяницы. Что сдуру свадьбу справляете? Окатите скорее водою пьяным головы да беритесь за сабли и ружья. На вас идут воры из Са¬ранска.
Какой-то пьяный гость, отставной сын боярский, только что ораторствовавший перед не слушавшею его толпою о своих подвигах против татар, обратился к нему:
- Ты, верно, сам вор, сюда пришел. Ну, так мы тебя свяжем да посмотрим, что ты такое, коли ничего - добрый человек, пить заставим, а худой, ну, тогда не прогневайся, в Саранск к воеводе отвезем.
- Да какое тут Саранск и воеводы. Опомнитесь. Знаете, что воеводы уже на свете нет, Саранск воры взяли, а здешнего господина сын Федька у них заводчи¬ком атаманом, ведет сюда воров, батюшку своего хочет карать, проклятый осерчал, что батюшка женится, а вы на свадьбу сюда затесались. Бегите скорее. Я был в Саранске сам, как город взяли, меня увели воры не¬волею, а я от них с дороги убежал да вам прибежал сказать. Постойте за веру правую, за службу царскую, а я поеду в соседний город давать знать, чтоб на воров высылку послали, их человек всего полтораста будет, поднимите всю деревню, так можно постоять, пока рат¬ные подвернутся.
В толпе гостей раздались несвязные крики. Один из них завопил:
- Где отец? Полно ему прохлаждаться с молодою женою. Будите его, пусть выходит, пусть нам совет дает. Бегите в сенник скорее, поднимайте его.
- Да поднимать некого, - откликнулся холоп. - Нет ни мужа, ни жены.
- Как так, где ж они? - закричала толпа.
- Наше дело холопье, подневольное, - сказал холоп, - что велят, то мы делаем. Приказ нам от ключника стоять на заднем дворе и никого туда не пус¬кать, - мы и стояли. А конюх запряг пару лоша¬дей в колымагу, а туда ключник заранее положил что поценнее, и подъехала колымага на задний двор, сел боярин с боярынею в колымагу, и ключник со своей женой сели, да и поехала колымага, а нам как не при¬казано говорить, так мы и не говорили доселева, боя¬лись, люди мы подневольные, не знали, к чему оно деется.
- Ах, он пес, - закричали гости. - Пронюхал, видно, беду себе да и улепетнул, а нас тут оставил своему псу на поругание. Не случись доброго человека, так бы нас тут и накрыли воры, и хмельных до смерти побили.
- Видно, так, - сказал холоп. - Нам-то невдогадку было, зачем это они уехали.
Несмотря на то, что холоп этот повторял несколько раз, что их дело холопье, подневольное, он все-таки получил зуботычину.
- Что же делать? - кричали гости. - Стоять здесь и давать отпор, что ли?
- Нас мало, ничего не сделаем.
- А баб наших куда денем?
- Надобно бежать да людей поднимать по со¬седству.
Много было советов, криков, доходило до брани. На¬конец, все кинулись, кто до своего верхового коня, кто до колымаги, усадили женщин, пьяные возницы наезжали друг на друга, - смятение было неописан¬ное.
Верховые выскочили из двора и понеслись в стра¬хе во все стороны, поехали колымаги не домой, а в поле и в лес. Двое мужчин и двое женщин лежали на лавках в столовой пьяные и спали, их будили, но они не поня¬ли ничего, а каждому было не до них.
Даже одной жен¬щины муж, не растолкавши своей жены, закричал, чтоб ее вынесли и облили водою, а сам, не дожидаясь этой операции, бежал без оглядки на верховом коне из двора. Дворня и бывшие тут крестьяне Ненашева стали в кружок на дворе.
- Что ж нам делать? - говорили они.
- Вестимо, что, - сказали другие. - Наше дело подневольное, коли нас оставил боярин, так что же нам за него стоять. Приедет свой молодой боярин Федор Ильич. Что у них с отцом-то - не наше дело раз¬бирать, а нам он свой был. Поклонимся ему хлебом-солью, скажем:
- Рады служить, не вели, боярин, каз¬нить, помилуй и пожалей.
- Дело, так, - закричало множество голосов и мужских, и женских. - Против него пойдем - пропа¬дем все, а покоримся - целы останемся, он сам не даст нас ворам в обиду.
И вот послышался конский топот, ближе, ближе, раздались крики:
- Нечай. Воля.

                34

Толпа человек во сто прискакала верхами ко двору Ненашева. Дворня с крестьянами выстроилась перед воротами и держала фонари. Месяц тогда зашел, стало темно. Федор ехал впереди толпы своей, подъехал к воротам и закричал:
- Здравствуйте. Вышли биться со мною, или ко¬риться мне хотите?
- Нет, родимый кормилец, - сказала дворня и кланялась в землю. - Коримся. Твоя воля над нами, не губи напрасно своих холопей.
- Какие тут холопы, - закричал Федор. - На то мы идем, чтоб на Руси холопству боле не бывать. Ни холопей, ни бояр не будет, все вольные казаки. Доб¬рым людям - добро, всем обиженным - правда и льгота, а лихим – кара. Подавайте сюда батюшку на расправу.
- Уехал, кормилец, нет его.
- Уехал? Как, вы его спровадили? Прослыхали, что я буду, и спасли его. Так-то вы коритесь. Куда уехал, говорите. Бегите за ним, доставьте мне его сюда. А не то, - он обнажил саблю, - я с вас головы поснимаю, если вы не скажете, где он.
- Не знаем, родимый, свят Бог, - не знаем, - кричали дворовые. - Как обвенчались, отвели его в сенник, а ключник тайно вывел из сенника, посадил в колымагу с молодой боярыней и увез, а куды - не знаем. Вот они стояли на заднем дворе, стерегли, как уезжали.
Но те, которые стерегли задний двор, хотя бы и хо¬тели открыть правду, да не могли, только объяснили, что колымага уехала по той дороге, которая идет в лес, а куда повернула - они того не знают. Чают - съехала на большую Арзамасскую дорогу, оттолева вер¬сты с три, а может быть, книзу, в Пензу поехали.
- Книзу они не поедут, - сказал Федор. - Пенза уже у наших. Они, наверное, повернули кверху, а не книзу, но тут много помещиков, у кого-нибудь спря¬чутся, пожалуй. Надобно их перетрясти всех, один конец. А может быть, они поедут прямо по Арзамас¬ской дороге. Теперь бы за ним пуститься, так еще дог¬нали бы.
- Эх, каков молодец, - сказал кто-то из воровских казаков. - Больно прыток. Что мы, холопы тебе дались, что ли? Над заповедным твоим делом будем работать, бегать, как угорелые? Лошади у нас потомились, чай, надо покормить, да и самим отдохнуть у тебя в гостях, а ты вот хозяин, ты угости-ка нас почестно.
- Что, атаман, - сказал кто-то. - Ты уж своего добра жалеешь на братью?
- Братцы, - сказал Федор. - Не жалею я этого добра, все в дуван отдаю, и усадьбу проклятую заж¬жем, пусть ее и следу не останется за ту неправду, что в ней делалась. Я больше не дворянин, я просто вольный казак, как и все вы, братцы.
- Молодец, - сказали другие. - Вишь, здесь свадьба была. Вот и мы приехали попировать. Да где же гости? Что это, они от нас все в лес ушли, видно?
- Все разбежались, - сказал кто-то из дворни, - сын боярский, что был с вами, прискакал сюда и рас¬сказал.
- Это Хлоба, - сказал кто-то. - Это он, собачий сын. Кабы поймать, кипятком облить.
- А поп, что венчал, где он? - спросил Федор. - Сыщите его да подайте мне на расправу. Небось бать¬ка еще не успел ему заплатить за венчанье, так я за¬плачу. Ну, братцы, вольные казаки, потешайте свои души, пейте, гуляйте, прохлаждайтесь, для вас отец припас яства и питья медвяного. Нежданные веселые поезжане. Пейте, гуляйте, а потом поскачем карать неправедных всех, и кого попадем, что по неправде творил, пощады никому не бывать. Кто неправду тво¬рил - кровь ли неповинную лил, век ли чужой заедал, людей подначальных мучил, - всех на расправу. А вы, вы, заячьи души, - сказал Федор, обратившись к холопям. - Стоило бы вас всех порубить. Вы попустили злодеянию со¬вершиться. Зачем, когда отец убил матушку, зачем тогда вы все не побежали с этого проклятого двора? Зачем не ударили в колокол, весь мир зачем не созва¬ли, зачем миром челобитной не подали? Зачем служили злодею? Не памятаете вы, что для вас матушка была, как вас кормила, поила, жаловала? На осину бы вас вздернуть всех, уды гнилые. Да я вас прощаю. Теперь вы все вольные, пойдем вместе с нами другим волю добывать. Ударьте в колокол, сзывайте крестьян. Кто хочет, бери коня, седлай, вьючь, за нами поезжай.
Дворня бросилась опрометью и хватала оружие из кладовой Ильи. Федор сошел с коня, приказал его покормить и пошел пешком к церкви. Там молодец уже звонил в один край в колокол.
Другие бегали по селу и зазывали ненашевцев. Федор пришел к могиле матери. Чувство мести сменялось чувством тихой грусти.
- Матушка родная, - говорил он. - Не довелось мне тебя увидеть, не довелось благословиться от тебя, и нет на мне твоего благословения. С небес ты смот¬ришь на меня и проклинаешь. Не проклинай меня, род¬ная. Злой отец отнял тебя у меня, злой отец погубил и мою душу. Нет мне возврата и не будет, и не хочу я его. Правды нет на свете, кривда царствует, не хочу служить кривде, буду правду кривдой бить. Знаю, недол¬го мне на свете жить, не наживется тот, кто против царя идет. Да зачем же с нами его слуги неправедно чинят. Матушка. Не проклинай меня, не про¬клинай меня. Я за твою обиду пошел, не стерпел твоего лиха. Матушка, слышишь ли ты? Сыра земля надавила тебе белые груди. Придет время, встанешь ты, встану и я, тогда Бог рассудит.
Он утер слезы, отошел от могилы. Видит - ведут к нему попа.
- Атаман, - сказали ему, - вот он, попище-то, что тебе нужно. Это он самый.
- Ну-ка, батька, доплатить тебе надобно. Распла¬чусь я с тобой честью, отче.
Священник повалился в ноги и умолял о пощаде, поминал малых детушек. Федор отвечал ему:
- Коли тебе своих детей жаль, надобно было чу¬жих жалеть. Вы, попы, на то поставлены, чтоб нас, простых людей, на ум наставлять, мир и согласие со¬держать, а неправду обличать, знаючи, что батюшка обижает матушку, жену свою богоданную бьет, ругается над нею, ты знал и не заступился за матушку. По¬том, когда батюшка извел матушку, ты покрыл его злодейство, чем бы самому заявить про это, иск начать, ты повенчал отца и на свадьбе у него гулял, а свадьба была с тою, что сама извела своего мужа. Разве так тебе святые отцы повелели творить по священству. Достоит ли тебе быть попом? Правды, видишь, нет на Руси. Кого обидят, тот управы не сыщет, а обидчик везде подмогу найдет. Невинного попирают, злодея возносят. Нет правды в законе. Мы теперь самовольно и без закона будем правду чинить. Вот за твои дела тебе - смерть. Братцы, вздерните его на колокол.
Казак схватил попа, закинули веревку на колоколь¬ню. Поп кричал пронзительным голосом, - его быстренько уда¬вили. Федор, не дожидаясь его смерти, пошел снова в усадьбу.
По всему двору и около двора лошади ели овес и сено, везде пили и кричали воры. Федор вошел в сто¬ловую. На полу лежали две пьяные женщины в безобразном положении, кики с них были сбиты, летники на них были разодраны, полуобнаженные, полумертвые от страха и стыда.
Одна, лет под сорок, жена соседнего сына боярского, была в совершенном беспамятстве. Над ней стоял пьяный молодец и держал камышину, на¬чиненную порохом. Федор догадался, что затевает мо¬лодец, выхватил у него из рук камышину и закричал:
                35

- Не делать этой пакости! Я не велю.
- А отчего бы это так? - спросил нагло молодец.
- Грех мучить людей и надругаться. Коли кто ви¬нен, петлю ему на шею, или камень да в воду - один конец. А мучить не следует. Баба эта ничем не вино¬вата.
- Батюшки, отцы родные. Зарежьте меня, одним разом покончите, - проговорила жалобно другая, лежавшая на полу же, молодая невестка той старухи, что была посаженой матерью у Ильи.
Муж ее отправился под пьяну руку с женою сына боярского, а свекровь ее всполошилась и убежала в чу¬жой колымаге. Бедная осталась тут. То была женщи¬на лет тридцати, недурна собой, вся в крови и в синя¬ках, волосы были вырваны, зубы вышиблены. Она была связана.
- Пустите их обеих, - сказал Федор, - развяжи¬те их. Коли нам быть такими жестокими, то за нами не пойдет народ, а нам нужно, чтоб люди правду нашу видели и к нам приставали, мы виноватых, злодеев, грабителей, утеснителей народных казним, а невинных не тронем.
Удальцы стали было сопротивляться, но Федор глянул на них грозно, ударил рукою по сабле и сказал:
- Коли слов добром не слушаете, так я вас вот этим на разум наставлю. Дайте им прикрыться. У по¬койницы матушки много было платьев.
Но ему объявили, что все уже подуванили.
- Нечего делать, - сказал Федор. - Приходится им, бедным, идти чуть не нагишом по холоду. Запряги¬те им телегу, слышите?
Женщин развязали. Они не могли ходить, надобно было их нести. Та, которая была постарше, пришла в чувство и взглянула направо. Там лежали под столом двое мужчин.
- А это кто? - спросил Федор.
Он поднес свечу к лежащим, они были мертвы, у них были размозжены головы. Женщина постарше узнала своего мужа и закричала. Ее вынесли и положили вместе с другою на телегу и повезли со двора.
Федор вышел из столовой и на противоположной сто¬роне двора услышал крики, ругательства и женские вопли.
- Что это? - сказал он и подошел.
Там была тол¬па народа, воры принялись за дворовых баб, а мужья и отцы не давали их на поругание. Тут Федор махнул саблею и закричал:
- Оставьте.
- Да что, оставить. Не даешь нам по¬гулять, повеселиться, - говорили казаки. - Что эти дураки баб не дают нам. Целы будут бабы, назад от¬дадим.
- Эти люди теперь наши, - сказал Федор. - Они в казачество поступили, они нам братья. Иное дело с недругами, можно погулять и поглумиться над ними, а ведь это свои. Что ж, если над вашими женами нач¬нут чинить поругание? Каково будет вам?
- У нас баб не было и не будет, - закричал ка¬кой-то пьяница. - Вот еще, с бабами возиться. Да если б у меня была баба, я бы ей голову срезал.
- Да разве мы, - сказал Федор, - на то идем, чтоб людей зря обижать? А знаешь ли ты, как батюш¬ка Степан Тимофеевич наказывал в Астрахани казаков за бесчинства, что творили над женами посадскими, когда их мужья уже пристали к казачеству. Отважься, кто тронуть бабу - сейчас изрублю.
- Ой ли? - сказал гордо, подбоченясь, молодец.
- Батюшка родимый, - кричали бабы без кики, с растрепанными волосами. - Обесчестили, опростоволосили. Я мужняя жена, вышла замуж - никто моих волос не видал, а они мои волосы открыли.
- Кто ее простоволосил? - спросил Федор.
- А хоть бы я? - сказал тот же удалец. - Что же ты мне сделаешь? А ты дворянский сын - вот что. Ты думаешь, боюсь я тебя.
- Не дворянский я сын, - кричал Федор. - Я от своего дворянского отечества перед вами отрекся. Я у вас по выбору атаман, чтоб ряд держать. Так вот ты когда ряду не знаешь, бесчинствуешь, то я тебя казню за это. Братцы, соберитесь в круг, судить будем, либо с меня атаманство снимите, либо делайте так, как я велю, бойтесь меня, и пока я над вами атаман, буду казнить всякую неправду. За то, что ты опростоволосил бабу - жену недругову, несупостатову, а такого же казака, как ты сам, - за это ты достоин смерти.
С этими словами он перекрестил саблею казака и разделил его на четыре части. Казаки отшатнулись в страхе и, сознавши, что Федор был прав, не смели ска¬зать ни слова. Отошедши от них и помолчавши немно¬го, Федор сказал:
- Теперь, братцы, садитесь на лошадей, едем в по¬гоню.
- Атаман, - сказал один казак с диким взгля¬дом, - твой ряд, твоя правда, только наш ряд и наша правда в том, что хотим - с тобою ходим и коримся тебе во всем, а не захотим - отойдем от тебя. Вот те¬перь мы вышли из Саранска до Ненашева, а у нас не было ряду идти далее лесу, стало быть, теперь, кто хочет, пойдет с тобою, а кто не хочет - воротится в Саранск. Я не хочу ходить с тобою, может быть, и дру¬гие найдутся, что не захотят. Ты больно грозен, мы вернемся к Сиру.
- Вы делаете не по правде, - сказал Федор. - Когда вы атаманом меня выбрали, то должны ходить за мною, куда я поведу вас, а не хотите - прежде меня с атаманства сбросьте. Вот что.
- Нет, атаман, не так. Коли ты вернешься в Са¬ранск, мы тебе коримся, а ты в Саранск не ворочаешь¬ся, а мы из Саранска идти с тобою не хотим.
Подумавши, Федор сказал:
- Идите, мне насильно вас не удержать. А кто со мной хочет, тот пойдет. А вы, новые казаки, со мною пойдете, что ли?
- С тобой, Федор Ильич, с тобой, - загудела толпа.
Нашлось до сорока человек, которые воротились к Саранску, другие согласились идти за Федором.
- Теперь, - сказал он, - собирайте свои животы и оставляйте бабам своим, а двор зажжется. Пусть все гибнет - так я хочу, так по правде.
И вот весь отряд всполошился, воры отвязывают лошадей и седлают. Мужчины из дворни сбирают по¬житки. Мужчины из дворни прощаются с бабами и детьми. Наконец, все готово.
Федор едет, за ним весь отряд на конях. И вдруг огонь стал пробираться сквозь крыши на всех строениях усадьбы, ее зажгли разом во многих местах, чаны с водою, приготовленные накану¬не Ильей, были перевернуты, остав¬шиеся бабы бегали, как угорелые, и голосили.
Вышел дедушка, что сидел на пчельнике, и, указывая на пожар, говорил:
- Вот оно. Божье-то наказанье. Вот к чему они были - те приметы и собаки выли, и тараканы, и мы¬ши ползли из дому, и волк пробежал через двор, и дым выходил из печи назад. Все это к беде. Так я и думал. Пропали пчелки мои, а я столько лет ходил за ними. И садик мой пропал, а я столько лет его холил. И мо¬ей бедной головушке теперь негде приютиться будет.
Федор, удаляясь, несколько раз оглядывался с гру¬стью на пылающую родовую усадьбу, пока она не скры¬лась за холмом. Тогда еще несколько времени зарево на небосклоне извещало о ее гибели.

                36

Они бежали очень быстро. Федору было тяжело. Он видел, что пропустил время, отец, может быть, теперь Бог знает как далеко, и эдак, пожалуй, не удастся его поймать, и тогда, зачем же он, Федор, к ворам пристал?
Как ни старался он себя успокоить внутренне софиз¬мами, что это не воры, что их дело правое, что они за¬щитники правды, каратели неправды, но какой-то сер¬дечный голос говорил ему иное, напоминал о белом царе, о долге службы, о святой церкви.
Ужасающая мысль приходила ему в голову. Разин будет проклят со всеми своими единомышленниками, и он, Федор, будет проклят. Вечно проклят, и не будет ему прощения от Бога, никто на земле не умолит небесного судии за него, ужасно.
И когда голос совести доводил его до этих мыслей, он делал над собою усилие, и вдруг в душе у него все возмущалось, как на воде от бури, не было ничего там видно.
Опять он обращался к преж¬нему чувству мщения и начинал он опять размышлять, куда бы это мог укрыться отец его, по какой дороге направил он путь свой. Он остановился было на мысли, что отец убежал прямо в Арзамас по дороге, там собирают детей боярских.
До света проскакали верст тридцать. Восходит солн¬це. День был снова ясный, как и вчера. Федор осмотрел свой отряд, дал отдохнуть с часик, покормить лошадей овсом, который был у каждого ездока в запасном меш¬ке, потом выстроил отряд в четырехугольник, а где были рвы и овраги, там приказывал развертываться, ехать гуськом, а потом опять становиться в четырехугольник, этот род строя был выгоден тем, что с какой стороны ни нападут, всегда встретят отпор.
Тогда в этом крае было большое смятение, зазывалы Стеньки Разина бегали везде по селам и де¬ревням, предупреждали крестьян, что вот появятся шай¬ки, и побуждали приставать к ним.
Иные легковерные не дожидались шайки, сами составляли свою и напада¬ли на казавшихся им обидчиками. Подобный случай произошел тогда верстах в сорока от Ненашевки.
Один Стеньки Разина сынок - как он называл себя - зашел в село и на сходке стал читать прелестное пись¬мо от батюшки, там обещалась воля и ровность. Народ разделился на две половины, одна, что была по¬старше и постепеннее, хотела поймать прелестника, но тут нашлось десятка полтора гуляк горячей крови, - им полюбилась речь его, они составили шайку, начали колотить робких, - тех было гораздо больше.
Но так как они были робкие, то и пустились бежать, а удалые бросились на помещичий двор, помещика самого дома не было - на службу вышел, оставалась жена с двумя дочерьми, одной лет пятнадцать, другой лет девять.
Не¬годяи заперли их в доме и зажгли дом, а сами убежали с прелестником в надежде пристать к какой-нибудь большой шайке. Они наткнулись на Федора и пристали в его шайку. Первый вопрос его был об отце, но они ничего не могли сказать.
Проехали еще верст десять. Тут к Федору привели мужика, поймали его в стороне от дороги. Двое мужи¬ков везли по дороге дрова, увидя издали ратных, по¬кинули они воз и в страхе бросились в сторону.
За ними пустились удалые и, поймав одного, привели к атаману. Он сказал, что утром здесь проехала колымага, в ней сидел мужчина лет за сорок и женщина лет двадцати пяти, а с ними еще мужчина и женщина, должно быть, их люди государские, а правил парою рыжий возница, а сзади за ним ехали двое верхами, и поворотили все влево, чаять, куда-нибудь к помещику, дорога идет вниз под гору и доведет до села Глухова, там усадьба помещика Свирина, - туда, чай, они поехали.
Быв¬шие с Федором прилежно расспросили о приметах тех, что ехали верхами, и вывели из ответов заключение, что это, должно быть, двое их братии из дворни, они, верно, улизнули вперед, как только Федор приехал в Ненашево, и дали знать Илье, чтоб поспешал.
Федор взял мужика в провожатые, по указанию его повернули налево. Они спустились вниз в долину. Меж¬ду тем, только что они закрылись за гору, как по той же дороге из Арзамаса ехал отряд, высланный на вы¬сылку князем Долгоруким для проведыванья воров.
Встретив на дороге мужика с дровами, товарища того, что повел Федора, царские ратные люди стали его расспрашивать. Тот и сказал им, что поехала воровская шайка, взяли его товарища крестьянина неволею, и ча¬ет он, что поехали на помещика Свирина.
При этом мужик сказал, что можно ехать прямо и перерезать им дорогу, потому что дорога идет вниз, а потом объезжает овраг и выходит на гору, а прямо едучи, можно, минуя ов¬раг, проехать на гору скорее, чем они поспеют.
Те так и сделали. Оставили возы свои на дороге и поскакали во всю прыть по полю. В то время, когда Федоров отряд, съехавши вниз, поворотил вправо и стал объезжать овраг, чтоб потом взобраться на гору, перед ним в конце оврага, при повороте дороги из долины на гору, стояла уже высылка и дожидалась их.
Нацеливши на них ружья, ратные люди кричали:
- Сдавайтесь, во¬ры, изменники.
Было у них и две пушечки на колесах. Предводитель отряда велел выдвинуть пушечки, напра¬вить их на воровской отряд. Федору негде было развернуть своего отряда, с правой стороны была та гора, от¬куда он съехал, слева овраг.
Сообразивши свое поло¬жение, он закричал, чтоб все поворотили назад и взъе¬хали на гору. Но только что сделан был поворот, как часть царского отряда поскакала на гору отрезывать им дорогу.
Въехавши на гору, ратные люди палили сверху вниз по ворам, тогда как другие поражали их пулями сзади - несколько человек воров легло. Когда они до¬бежали до того места, где прежде съезжали с горы, царские люди, зашедшие им путь через гору, ударили на них с саблями, ружьями, пистолетами, пиками.
Воры, теснимые и сзади, и спереди, бросились стремглав в овраг, некоторые переломали себе руки и ноги, другие удачнее спустились и бежали в лес, бывший на другой стороне оврага.
- Где атаман? - кричали стрельцы.
В памяти, данной предводителям, было писано, чтоб атаманов приводить живьем на казнь, а чернь бить и разгонять. Толпа воров, желая подслужиться и сбавить со своей шеи ожидавшее ее наказание, схватила Федора и отдала его.
В порыве отчаяния Федор достал саблю и хотел заколоться, но у него вырвали оружие и тотчас же связали ему руки, а другие, слезши с ло¬шадей, привязали его ноги к стременам.
Между тем, другие ратные люди преследовали шайку, кололи и ру¬били людей и лошадей, не давали никому пощады, напрасно просили милосердия именем Христовым дво¬ровые люди Ненашевых, уверяя, что их взяли нево¬лею, - всех истребляли, перебили человек восемьде¬сят, тридцать взяли в полон, а тех, которые выдали Федора, отпустили для примера.
Предводители стрелецкого отряда привязали лошадей пленников уздами за подхвостники других и таким образом повели их с со¬бою к выезду на большую дорогу.
Весь отряд отправился на дальнейшие поиски, а часть с тридцатью человеками ратных повели в Арзамас трид¬цать пленников. Глава отряда стрельцов был человек сурового нрава и обращался с пленными грубо.
Он даже не спрашивал Федора и его товарищей, кто они, как их зовут, все это было дело ро¬зыска, а его дело доставить их бережно до места суда и казни - в Арзамас.
Вез он их два дня, отдыхая мало для выпаса лошадей, и только ради крайней нужды позволял отвязывать узников поодиночке, а потом опять скручивали им назад руки и привязывали ноги к стре¬менам. Кормили пленников из рук. Так доехали они до Арзамаса.
Когда стал отряд подъезжать к городу, то предста¬вилось глазам множество виселиц, сделанных глаголя¬ми, а иногда к одному столбу приделывали по два и по три глаголя, но никогда не было по четыре, во избежа¬ние сходства с крестом.
На этих глаголях висели тела повешенных - по человеку, а иногда и по два на гла¬голе. Между виселицами и там и сям торчали колья, а на их заостренных верхних концах сидели казнен¬ные преступники.
Некоторые уже обгнили и испускали зловонный запах, и невозможно было, не затыкая носа, ехать по той дороге, а у кого нервы были чувствитель¬ны, с теми делалась даже тошнота.
Здесь начальник впервые, оборотясь к Федору, сказал:
- Ну, воровской атаман. Хороша ли у нас роща? Полюбуйся, придется и тебе в ней отдыхать.
Федор не отвечал, даже не сделал движения, что услышал сказанное. Со времени его взятия в плен он, сообразно своему сосредоточенному характеру, сохра¬нял тупое спокойствие отчаяния.


                37

Пленников привезли к воеводскому двору. Тотчас выбежали стрельцы и помогали провожатым отвязывать их и водить в тюрьму. На дворе было три тюрьмы, то были землянки с небольшим возвышением над уровнем, с деревянными крышами, насыпанными на аршин зем¬лею; на окраине крыш были сделаны небольшие отверстия для света.
В каждой тюрьме была такая низень¬кая дверь, что нужно было входить, нагибаясь, а тол¬стяку надобно проходить боком. Пять или шесть сту¬пеней вело внутри вниз, в просторное подземелье, где на голой сырой земле валялись преступники.
Не ока¬зываемо было никакого сострадания к их судьбе, никто не заботился о их участии, не было у них ни постели, ни свежего белья, кто в чем попался, в том и сидел, пока суждено ему было сидеть.
У одних только на но¬гах, а у других еще и на руках были кандалы, а у иных, самых тяжких преступников, были на плечах колодки. Они никогда не умывались, не водили их в баню, не да¬вали пить, когда захотелось, не выводили для естественных нужд, и в случае болезни не только не лечили, но не оказывали никакого облегчения участи.
Когда Федора со старыми товарищами вки¬нули в одну из таких тюрем, он увидел себя в незна¬комом обществе, было там человек около двадцати, все это были товарищи Федора по бесчинствам, на некоторых были видны следы недавних пыток.
Один плечистый, дюжий парень в разорванной грязной рубахе, покрытой кровавыми пятнами, с обстриженною головою, в цепях на ногах, обратился к Федору с расспросами. Федор молчал.
Парень рассердился и после нескольких одина¬ковых вопросов, на которые не получил ответа, закри¬чал:
- Что молчишь? - прибавил крепкий эпитет, схватил Федора за шею и начал трясти.
Но Федор, обла¬давший большею силою, освободил свое горло от невеж¬ливых рук товарища и взамен схватил его за горло и встряхнул так, что тот посинел, и, когда Федор оставил его, начал охать, потом сделалось ему дурно.
Его сто¬рону приняли товарищи, один подошел к Федору и хотел ударить его кулаком. Но дюжий Федор предупредил про¬тивника и ударил его коленом в живот, так что тот повалился наземь.
После этого на Федора с яростью ки¬нулось пятеро, и в то же время несколько других стали оспаривать у этих пятерых справедливость их напа¬дения и готовились защищать Федора.
Они представляли своим противникам, что товарищу их, вступившему внове, надобно было дать время опомниться, а то сей¬час к нему пристали:
- У него сердце еще не спало, - говорили они. - Да он же и не знает, кто с ним го¬ворил.
- Да, подхватили другие, - ты не знаешь, кто это, кого ты схватил за горло. Это керенский атаман.
- А я саранский атаман, - сказал Федор. - Са¬ранск почестнее вашего Керенска. Мне говорить сегод¬ня невмочь, и говорить нечего. Мы уже переговорили все и договорились все разом до одного.
- Ну, помиримся, саранский атаман, - сказал керенский, пришедший, наконец, в себя. - Силен ты, брат, больно, как сдавил, ажио чуть я дух не испустил. Что сидеть молча. Ты мне про себя расскажи, а я про себя расскажу, вот оно и веселее будет. А то, что си¬деть.
- Что будешь рассказывать, - подхватил один из товарищей. - Во рту пересохло, выпить не дают.
- Не беспокойся, - сказал другой, у которого вся кожа на ногах была покрыта волдырями от огненной пытки. - Еще позовут и поднесут, выпьешь горячую, как я.
Федор все молчал. Но один из посаженных с ним, его шайки молодец, рассказывал новым знакомцам все и про Саранск, и про Ненашевку. Когда услыхали керенские, что саранский атаман не какой-нибудь бег¬лый холоп, а дворянский сынок, то пропитались к нему уважением.
Дворяне были большою редкостью в шай¬ках Стеньки Разина. Дворянин, передавшийся в шайку, да еще атаман, это небывалая редкость.
- Прости меня, - сказал керенский атаман, - что я с тобою так груб был. Что ты, дворянин и дворянский сынок, оставил свою дворянскую честь и за нас пошел, то тебе слава. Зачем же ты молчишь. Али, быть может, каяться стал, что пристал к нам?
- Нет, - сказал Федор, - не каюсь я, а досада бе¬рет меня, что ничего не успели мы сделать.
- А мы, - сказал керенский, - немного времечка гуляли, да зато уж как погуляли. Много красных де¬вок, белолицых молодушек-лебедушек за белы груди потрепали, над сынками дворянскими поругалися, а что меду-вина попили.
- Да, - прервал Федор, - а теперь будем горечью закусывать. Такова наша, братцы, судьба на сем свете, отколупаешь меду ножом, что только на мизинец на¬брать, а потом хреном заедаешь, и в мешок его не уберешь - так много.
На другой день часов в семь утра Федора и товари¬щей его стрельцы вывели из тюрьмы и повели на допро¬с. Привели их в воеводскую избу. За столом сидел то¬варищ Долгорукова - старый воевода и дьяк, сидело за другим двое подьячих, у дверей стояли стражи и па¬лач в красной рубахе.
Воевода окинул глазами Федора и спросил, кто он. Федор твердым голосом назвал себя: дворянин Федор Ильич Ненашев.
- Дворянин? - сказал воевода. – Дворянин. Ста¬ло быть, и на царской службе был. Постой, Ненашев. Мне что-то припоминается твое прозвище, чай, родня тебе какая. Вот помню лет шесть в Переяславле на Украине один Ненашев. Я тогда служил в Черкасской малороссийской земле, - Ненашев по¬слан был на подъезд в степь, бился с татарами и привел по¬лону татарского, а за то после его и жаловал государь.
- Это я самый, - сказал Федор, - тогда я служил царю-государю.
- А теперь стал черту служить. Статочное ли дело, дворянин, царский служилый человек, а в хо¬лопье дело вошел и воровским атаманом стал. Погу¬бил тебя лукавый. Снимайте с него допрос. Смотри же, не врать у меня, а то пытать буду больно.
Дьяк взял перо и стал спрашивать. Федор показывал:
- Зовут меня Федор Ильич сын Ненашев, а родом я из Саранского уезда, а служил я близ десяти годов в Малой России в полках, а в прошлом году воротился домой, и как вошел в родительский дом и увидел - лежит родная мать моя, отца моего жена, на столе, и узнал я, что умерла она от ушиба, а ушиб ее отец мой Илья, потому не мила ему стала, что он, отец мой, стал жить блудно с соседнею женою Агафьей. И положили они извести свои семьи: он, Илья, - свою жену, а она, Агафья, - своего мужа, и я, то узнав, что смерть моей матери приключилась от моего отца, поехал в город Саранск и бил челом воеводе в том убивственном деле, а воевода моего челобитья не принял, для того что по Уложе¬нию принимать челобитья от детей на отцов не велено, и меня воевода при отце моем наказал батогами больно, и я, Федор, в сердцах убежал из Саранска и прибежал в Атемар, и там были воры, и я с теми ворами под Саранск подходил, и при взятии Саранска и в дува¬не был, а в Саранске воры меня выбрали атаманом, и я, Федор, взявши воров человек более ста, и поехал на село Ненашевку на своего отца, а мой отец в те поры справлял свадьбу со вдовою,  что с нею прежде блудно жил, и я своего отца в дому его в Ненашевке не нашел и погнался за ним, хотячи его достать и убить, и на дороге встретил¬ся я, Федор, с царскою ратью, и меня, Федора, с ворами царские люди разбили и взяли в полон и привели в Ар¬замас - и то моя, Федора, вина.
По снятии допроса Федора увели в тюрьму. Часа че¬рез три опять вывели его из тюрьмы в избу. Воевода сказал:
- Князь Долгорукий говорит, что речам твоим ве¬рить немочно, все это ты выдумал от себя на отца и на свою мачеху по злобе. Говори правду, а не то в пыточную.
- Я всю правду сказал, - отвечал Федор.
- Нет, врешь, - сказал воевода. - Ведите его в пыточную, он там правду скажет.

                38

Его повели в пыточную башню. Это была одна из деревянных башен, которыми была усеяна деревянная с присыпом стена города Арзамаса. В башне этой было два яруса.
Федора повели в верхний. Там была огромная печь для содержания огня ради пытки огнем, лежали разные инструменты и стояли два столба с переклади¬ною, а под ними лежали круглые гири разных сортов.
За Федором пошли палач, двое сторожей и сын бояр¬ский, который приставлен у пытки быть. С Федора сняли цепи, сторожи обнажили ему спину, потом привязали ему к рукам веревки, а один из них взял его за эти ве¬ревки на себя на спину так, что живот Федора плотно пришелся к спине сторожа, а палач начал отсчитывать ему удары кнута по спине.
Сын боярский за каждым ударом говорил:
- Сказывай правду.
- Я всю правду сказал, - кричал Федор.
Дали ему таким образом ударов двадцать, от кото¬рых кожа на спине потрескалась и лилась подкожная кровь в изобилии. Потом его увели в тюрьму. Керен¬ский атаман сказал ему:
- Что, брат, позавтракал?
Пос¬ле обеда его снова повели в пыточную. Там подвели его к двум столбам с перекладиною. Палач, обвязав ему руки веревкою, поднял его вверх и привязал на перекладине, а к ногам его привязали гири.
Федор кри¬чал от боли. Палач взял кусок раскаленного железа и стал водить вдоль израненной кнутом спины, в не¬которых местах нажимая железо с особенным прилежа¬нием.
Сын боярский продолжал беспрестанно повто¬рять:
- Говори правду.
Федор среди криков, исторгаемых страшным страданием, долго твердил одно слово:
- Я всю правду сказал, - и, наконец, не вытерпевши мучений, закричал. - Отрекаюсь.
Его одели в окровавленную сорочку и повели снова в воеводскую избу. Дьяк со слов его записал, что все, что ни говорил он на отца и на мачеху свою, наговорил он ложно, а пристал он к воровству своею дуростью, норовя своей бездельной корысти.
Спрашивали его о товарищах. Федор что знал, то и сказал. Не доверяя ему, повели его снова в пыточную башню и посадили на горячие уголья. Федор кричал, но не мог ничего но¬вого сказать. Его отвели в тюрьму.
- Что, брат, сказал керенский атаман, - поужи¬нал?
Федор лежал недвижно и не говорил ничего. Ему при¬несли сторожа ломоть черствого хлеба, он отвернулся. На другой день привели его снова в воеводскую из¬бу и уже не одного, с ним ввели его прежних товари¬щей и керенского атамана с семью товарищами.
Сна¬чала прочитали приговор керенскому атаману со товари¬щи, их всех присудили повесить. Потом прочитали Федору следующее:
- Федор Ненашев. За твое воровство и измену, что ты, пришел с царской службы домой к отцу, своею ду¬ростью и бездельничеством пристал к ворам и учинился у них атаманом, и учал с ними воровать, и под Саранск с ними ходил, и при взятьи Саранска был, и многие убивства и напрасное кровопролитие учинил, и с вора¬ми на отца своего двор ходил, хотячи отца своего убить до смерти, - довелся ты смертной казни - поса¬дить на кол.
- Хочешь исповедоваться?
- Хочу, - твердо сказал Федор.
Его отвели в особую избу. Там стоял священник и исповедовал керенских. Федор ждал. Потом священник обратился к нему и спросил его:
- Веруешь ли в Бога, живоначальную, единосущ¬ную и нераздельную Троицу?
- Верую, - отвечал Федор.
Потом священник, смотря в требник, стал ему за¬давать вопросы о разных грехах. На многие из вопро¬сов Федор отвечал нет, на другие отвечал грешен. И когда дошло дело до почтения к родителям, Федор хотел было открыть свою душу, но священник продол¬жал далее, сказав:
- Недобре. Вперед так не делай.
Наконец, переспросив о всех грехах по требнику, свя¬щенник прочитал молитву, разрешил его от грехов по власти, данной ему от апостолов, а в заключение при¬частил его святых тайн.
Федора повели на казнь. Уже впереди вели керенских. Их остановили у одного пусто¬го глаголя, а Федора повели далее и через несколько минут остановились. Федор увидел, что керенского ата¬мана уже вздернули.
           Федор глубоко вдохнул свежий холодный воздух. По Арзамасу начинали перекликаться осипшие на холоду петухи. Федор вскинул голову. С края на край неба тянулась широкая звездная полоса Млечного Пути. Чуть розовел край неба, и в глубокой темной синеве начинал тонуть золотой месяц. Федор вспомнил небо, и ласковый материнский взгляд, и звезды, и месяц, и радостный петушиный крик.
И вспомнил себя - маленького, счастливого, бегущего по зеленой траве к дому. И вспомнив, повел глазами. Палачи, сбросив кожушки, стояли возле него в красных рубахах. А он, в кровавой дранине, истерзанный, стоял меж ними, и не было никого, кто мог бы помочь ему.
Он продолжал свой путь после того еще минут пять, наконец, его остановили. Двое палачей подхватили его, посадили на заостренный кол, а сами удалились. Медленно кол пробивал ему кишки по мере того, как тело его от тяжести опускалось, руки у него были завязаны назад.
В невыразимых му¬чениях Федор оставался один среди гниющих трупов, торчащих и висящих. Он мучился так почти сутки, во¬рон выклевал ему глаз еще живому, наконец, Федор ли¬шился чувств и умер.
Он все-таки был счастливее многих каз¬ненных таким образом, иным приходилось мучиться до¬лее, смотря по тому, какое направление в теле примет вбитый кол, а это зависело и от его фигуры, и от слу¬чайного положения преступника на коле.
И встал, отринутый богом и земными властями, Федор Ильич Ненашев в ряд с ворами и татями, от имен которых в смертном страхе обмирало не одно сердце, ибо перед ними поминали первого самозванца - Гришку Отрепьева, а сразу же за ними вероучителя раскола протопопа Аввакума.
А следом за ними шли Стенька Разин, Иван Мазепа и Емельян Пугачев - позор и бессмертная слава России. А он, Федор Ненашев, не стал славой России, но не стал и ее позором.
Он не был Разиным, но не был и Мазепой. Он шел за светом и хотел рукою коснуться истины. Он умер задолго до рассвета, не в сумерках даже - в глубокой тьме.
Он хотел познать истину, чтобы истина сделала его свободным, а он, принеся ее людям, сделал бы свободными и их. И разве не был он горящей свечой на крестном пути человеческого рода к истине и честности?

                39

     “Страшно было смотреть, - говорит современник, - на Арзамас, его предместья казались совершенным адом, стояли виселицы, и на каждой висело по сорока и по пятидесяти трупов, валялись разбросанные головы и дымились свежею кровью, торчали колья, на которых мучились преступники и часто были живы по три дня, испытывая неописанные страдания”.
Прошла зима, памятная и страшная для юго-вос¬точного края Московского государства. Много сел и го¬родов обратилось в пустыни, много народа крестьян¬ского погибло от меча, от огня, от мороза, на висели¬цах, на кольях.
Но все успокоилось. Власть законная восторжествовала, мятеж был попран. С весною зазе¬ленели вновь нивы, стали обстраиваться деревни, соб¬ственная нужда заставила забывать замученных отцов и братьев.
В июне самый зачинщик смуты Стенька Ра¬зин испил достойную чашу наказания на Красной пло¬щади, против церкви Казанской Богородицы. Русь успокоилась.
Осенью и Илья со своею молодою супругой возвратился в Ненашево, выпросил у правительства милость - “сто рублев на обстройку, потому что разорен от воров”, - и принялся за возоб¬новление усадьбы, сожженной сыном.
Наскоро от¬строили две хозяйские избы и людскую избу, обнесли усадьбу деревянною оградою. Стали приходить кое-кто из дворни и из крестьян, говоря, что пошли на воровство поневоле, другие не пришли, потому что были побиты, а третьи не пришли потому, что пристали к другим господам.
Зато явились и новые холопы записаться в кабалу. Опять усадьба начала напоминать прежний вид, хотя уже прежнего богатства и довольства нельзя было воротить, то, что было прежде, собиралось мно¬гими поколениями.
Илья благодушест¬вовал со своею молодою супругой. Ключник и ключни¬ца, уже свободные, остались у них верными слугами и друзьями. Илья справил новоселье.
Бы¬ли приглашены соседние дворяне, тоже воротившиеся в свои усадьбы, был тут и священник, но уже новый. На пиру, когда поднимали разные чаши, священник с ча¬шею возгласил вечную память и упокоение погибшим и пострадавшим во время смуты за святую непороч¬ную веру и за здравие его царского величества, вели¬кого государя царя и великого князя Алексея Михай¬ловича, всея Великия и Малыя и Белыя России са¬модержца.
Тогда кто-то, упившись, заметил, что жаль Федора, которого нельзя уже помянуть в числе верных слуг царских. Мгновенно лицо Ильи приняло суровое выражение, и он сказал:
- Да погибнет память его от земли живущих. Имя его никогда не вспомянется в дому сем. А кто его доб¬ром, или худом мне припомнит, того прошу не жаловать за порог наш.
- Аминь, - сказал священник.
Но недолго наслаждался хитроумный Илья жизнью с молодой женой. Отыскался след Охримов. Верный слуга видел мученическую смерть Федора в Арзамасе.
Он с группой колодников был рядом с местом гибели Федора, но его отпустили, так как за ним не было никакой вины. Ободрали ему кнутом всю спину и сослали холопом в дальнее поместье князя Вяземского.
Однажды, темной ночью явился Охрим в Ненашево. Подпер слегами ставни и двери новой усадьбы, обложил соломою с четырех концов и подпалил. Илья с молодой женкой сладко спали и ничего не чуяли, да так и сгорели в очищающем огне. Правду бают в народе - “Бог шельму метит”. А Охрим ушел на Дон, да там и сгинул в одной из схваток с татарами.
Все было на русской земле: неудачные войны,  резня жителей завоевателями,  черная смерть,  предательство правителей  и пожары, уносящие в бездну прошлого бесценные рукописные пергаменты памяти прошлого.
Было все. Прислушаемся:  не  доносит ли  снова до  нас  из  небытия тяжелый топот копыт проходящей мимо конницы?  Голос ратей и  лязг  боевого железа?  Созидающий стук топора и песню, несущуюся над холмистой равниной России. И тихий смех, говор любви и  юности,  и достойные похороны честно проживших свои жизни поколений. 
И  новые весны,  и шум дождя по мокрой листве берез,  и тонкий серп луны над притихшим полем, и мягкие губы любимой, и зов в неведомое, и сонный  храм  вдалеке,  возносящий ввысь,  к  Господу,  схожие со  свечным пламенем  золотые  луковицы  затейливых глав православных церквей.