Фантазия в сиреневом стиле

                Рассказ

     Представьте себе:  пилот получает задание на исследовательский полет в  режиме скорости звука. Обычно так: дошел до звукового барьера – прыг!- и пошел дальше, отбросив  грохот, как ящерица хвост.  А тут на самолет навешивают контейнеры с приборами для записи электрических,  световых, звуковых эффектов. Интересуются: можно ли летать  «в громе», как Илья-пророк?
     И вот однажды, пройдя над поселком авиаторов,  летчик  осторожно входит  в режим. Врубает аппаратуру, для контроля подключается к звуковому каналу… И тут началось. Странный, ну, очень странный звук. Похож на низкий женский голос, будто вывернутый из самой утробы: «Й-й-й-о-о-о-о-о-о-о-м-м-м-м…»
Через время снова пошло: «Й-й-й-ы-ы-л-л-л-и-и-и-и-м-м…»
     От странности происходящего летчик опешил.  Что за чертовщина? И какая влекущая, тоскующая интонация!
     Едва сдерживаясь, пилот  постепенно вывел самолет в сверхзвук, отключил аппаратуру. Ужасно захотелось вытереть мокрый лоб и закурить.
     «Почудилось, небось», - заглушая тревогу,  подумал летчик.
Однако…однако…Под крылом разворачивался свиток привычных иероглифов -  змейка-речка, овалы водоемов, квадраты лесных вырубок…Привычные соображения и расчеты по курсу, по  полетному заданию будто растаяли. «Й-й-й-о-о-о-о-м-м-м-м…» . Молитва, что ли? «Ом  мани падме хум»?- припомнился текст  священных  индусов… или как их там? индуистов? Коричневые люди в оранжевом… руки лодочкой…
     «Домедитировался…», – летчик слабо улыбнулся  и, стряхивая наваждение,  проговорил в шлемофон:
- Первый, первый, я семнадцатый. Прием!
- Первый на связи.
- Программу прошел, возвращаюсь на базу.
- Вас понял. Коридор седьмой, эшелон  пятый. Посадку разрешаю.
- Вас понял. Конец связи.
Пилот подумал, не сказать ли диспетчеру  насчет странного голоса:
     «Не стоит, пожалуй. Всплывет на медкомиссии, не отбрешешься. Галлюцинации  слышим, майор? А зеленые человечки на крыло не  садились?»
    Припомнилось, как года два назад  списали старлея, молодого и перспективного парня, которого  справа по борту якобы сопровождали  два черных  треугольника. Оранжевыми лампочками помаргивали.
-   Ну, мастер, долетался,-  сказал  тогда  командир.- Поди-ка ты, брат, в  художники - рисовать  черные квадраты. Небось, больше заработаешь.
- Да видел я их, видел!- кричал старлей. - Метров 150, не больше!
- И заклепки на фонарях, небось, видел?
- При чем тут заклепки! У них и заклепок-то нет!
- Ну, значит, и треуголок этих летучих тоже нет, - рассудило  начальство. - На радаре-то было чисто, как в холодильнике.
      Это он намекал на  трехмесячную задержку зарплаты:  все  запасы подмели.
    Минут через двадцать, посадив машину,  майор Максим Махов доложился о выполнении задания, принял душ и с мокрыми еще волосами сел в  синие «жигули». Ехать  домой не хотелось,  но и  на аэродроме делать нечего. Расшифруют записи дня  через два, а там снова в полет. Максима аж передернуло: неужто опять  эта молитва?
     Махов, которого за глаза называли «МММ», служил в спецчасти, которая занималась, как бы это выразиться, пост-испытательной доводкой машин, уже пущенных в серию. Прогонялись новые приборы, новые режимы, проверялись очередные «гениальные идеи», которые, по словам изобретателей, обещали немыслимую выгоду.
-   Ну, а в «громе»-то зачем летать? – недоумевали  летчики.  Семенов, очкарик из конструкторского отдела,  вместо ответа достал  фотографию, на которой  нос знакомого  МИГа выглядывал из  какого-то туманного яйца. Летчики вертели снимок  так и сяк, пожимали плечами.
-   Вот в таком яйце вы сидите в момент перехода  через звук. Потом яйцо лопается, а птенчик улетает.
- Ну, и какая тут немыслимая выгода? - ухмылялись пилоты.
- А вот такая: в  сей исторический момент машина исчезает с радара.
    Уж кому-кому, а пилотам  истребителей не надо  объяснять,  что означает для  боевой машины невидимость. Американцы ухлопали десятки миллиардов, чтобы  построить свои кургузые «стелсы», да и тех, оказывается, можно сбивать.  Наши  оказались тоже не лыком шиты. Всем был памятен шок, который испытали в летающем мире  от «кобры Пугачева». Большинство систем радиолокаторов работало на  эффекте  Допплера: цель  движется, возникает смещение частот,  цель фиксируется и выводится на экран.  Пугачев прямо в полете сажал самолет на хвост – задранный нос раскачивался, как капюшон кобры – машина теряла скорость до нуля и начисто пропадала с экранов! Эффект Допплера не срабатывал!  Самолет как бы превращался в пассивную помеху, которая автоматически  срезалась с мониторов.
     Полеты «в  яйце» доверили майору Махову,  летуну классному;  кроме прочего, хотели отвлечь товарища от  семейных неурядиц. Два месяца назад Махова покинула его ненаглядная  женушка Мария. Детей, к сожалению, у них не было  (на сей счет Мария говорила: уж если родить – то Иисуса). Богородицы из нее не получилось, хотя и любила она, распустив волосы, облачаться в голубую хламиду наподобие той, в которой  Деву Марию изображали на иконах. Или – в красной накидке, как Почаевская Богоматерь – икона необыкновенная по  цветовому колориту.
    От той простой и немного застенчивой девушки,  которую засек на танцах лейтенант Махов и после первого же  фокстрота понял: «Моя!», - от той наивно-хитренькой  девицы  в многообещающем красном платье  осталась тоска  брошенного дома да полки изотерической литературы.  Книжки про  мистику и кабалистику плодились после каждой поездки  Марии в город: они лежали на  креслах, под подушками ,  на кухне и даже в туалете.
     В последние полгода, когда по газетам прошел вал  подлых статеек  об армейском бардаке,  о дедовщине, о безудержной растащиловке  и продажности генералитета,  когда перестали платить зарплату и  выдавать довольствие, Мария замкнулась,  все курила и роняла пепел на  обложки своих дурацких, по глубокому убеждению Максима, книжонок.
     Как-то раз он открыл  разрисованную яркими геометрическими узорами «Мандалу» , попробовал вчитаться в две-три страницы  «птичьего» текста и
недоуменно отбросил книгу. Вся Машкина литература была скроена по  известному трафарету:  сначала утверждалось, что мир состоит из тех-то и тех сущностей, тонких и физических планов, потом на этом зыбком и бездоказательном  фундаменте  строились фантастические  храмы  вселенских вероучений, глубочайших прозрений и неоспоримых истин. Любопытно,  что никаких приборов, ( а уж это Максиму было известно доподлинно), доказующих  наличие «тонких планов»,  в природе не существовало.
-   Ничего ты не понимаешь, Махов,- разгоняя дым  кружевным рукавчиком  пеньюара, говорила Маша.- Ты даже не предполагаешь, как опасно играть с числом 17.
     Против числа «17» у нее была прямо-таки звериная  ненависть, хотя – чего уж тут такого?  Ладно бы 13,  или 666 – цифры эти у большинства публики вызывали  темное шевеление. Максиму, напротив, было приятно летать на  машине под номером «17»:  надежная, верная, отзывчивая старушка, на которой пилот в считанные секунды ввинчивался в зенит и, перейдя на горизонтальный полет где-нибудь на высоте в пятнадцать  километров, сокрытый от земли  облачными пуховиками, радостно сливался с сиренево-фиолетовым миром на границе с космосом.
    Мария  ныряла в свои книжные завалы и  извлекала что-нибудь вроде растрепанного журнала «Наука и религия»:
-    На,  читай!
     И Махов читал, что сам Наполеон боялся  числа «17»: даже  свой контрреволюционный путч  перенес на 18 брюмера… Что первыми до нездоровой подоплеки  числа добрались древние римляне: они подставили вместо  цифр буквы  и получили слово  «vixi», что означает – «прожил»,  то
есть, умер… Что династия французских «Луев»  оборвалась на шестнадцатом номере, которого казнили,  а семнадцатому поцарствовать не пришлось:  еще в младенчестве его отдали на воспитание ремесленнику… В младенчестве он и умер от огорчения .
      Особенно не везло на  семнадцатый номер россиянам.  Николая Второго расстреляли в ночь на семнадцатое;  революция грянула в семнадцатом году;
коронация семнадцатого представителя рода Романовых пришлась на  17 мая  1896 года –  в злосчастный день на Ходынке погибли тысячи москвичей… А дедушка Ленин? Конечно, прибыл  делать революцию именно семнадцатого  апреля  1917 года. Да, впечатляет…
-   Так что же, идти к  начальству, чтобы цифру поменяли?- пробормотал Махов.-  Представляю, что Литрук скажет.
      «Литруком» в части заглазно величали  командира  Митрука.
- Пусть другой самолет  выделят!
- Ну, мать, ты  даешь!  У нас армия, а не ипподром: сел на другую кобылу –
и  поехал!
     Маша вырвала журнал и, запахнув голубой халат,  сокрылась в спальне. Конечно, обиделась:  Максим назвал ее «матерью» – она, естественно, восприняла это как недостойный  намек на бездетность… Майор усовестился и, вздохнув, пошел мириться…
      Теперь спальня была пуста… Платяной шкаф  пуст. Холодильник пуст. И душа  Максима  была пуста, как взлетная полоса в непогоду.
-  Й-о-о- м-о-й- о-о-о, - грустно проговорил  Махов, невольно повторяя давешние  странные звуки.-  Й-й-о-о-о-м-м…
     Выпить, что ли?
     Наутро, почистив картошки, Махов хмуро толкался у плиты.  Звякнул телефон.
- Махов, ты?  Это Семенов.
- Привет, Семенов.
- Слушай, ты не обратил внимание,  что там за посторонние шумы влезли в запись эксперимента?
-     Ну, - соображая, что  бы сказать, протянул Махов. – Ну, что-то вроде такое было. Я как-то не врубился.
- Может, старая запись наложилась?
- Откуда я знаю. Я ведь с аппаратурой не работаю. Мое дело кнопку ткнуть.
-   Ну, да, ну, да,- пробормотала трубка, - Давай сделаем так: завтра тем же маршрутом, то же задание. Лады?
- Лады, коль начальство прикажет.
      Впереди был  день, день надо было как-то прожить, чтобы не было мучительно больно… Махов усмехнулся, припомнив знаменитую фразу  Корчагина.  Смешно и наивно звучали теперь, в эпоху всеобщего бардака,
горячие речи о светлом будущем… Вспомнилось, как когда-то из-за Корчагина, точнее, из-за Николая Островского , схлопотал «двояк» по литературе…В классе появилась новая учительница, заставила ребят выделывать непонятные задания. К примеру, надо было по одной страничке  проанализировать словесное богатство  романа  «Как закалялась сталь».
- Лексическое богатство!- подняв пальчик, говорила она значительно.
      Махову досталась страница…страница… Неужели семнадцать? Точно, семнадцатая!  Уверенный в несомненном лексическом богатстве знаменитого романа,  Максим принялся выписывать столбцы  существительных, глаголов, всяких там предлогов и  художественных определений…Залез в словарь Ожегова, выискивал значения слов… И тут его словно током ударило: лексическим богатством и не пахло!  Конструкции предложений элементарны, скроены по одной колодке, набор слов однотипен,  а уж художественными определениями,  которых  у Тургенева,  к примеру,  пруд пруди,  и не пахнет!           Ну, Махов честно так и написал, что  словарь романа Островского беден,  художественные достоинства сомнительны…Может, это объясняется тем, что  писатель еще не расписался… может, дальше  лексическое богатство явится более явственно…
     Что тут было! Что тут было!
С тех пор Максим понял, что  с литературой,  да и с гуманитарными предметами лучше не связываться. Вот математика, техника…Другое дело.
      При слове «техника»  Махов, однако, невольно поморщился:  под окном стояла его раздолбанная синяя «пятерка», на которой семья  летчика умудрилась в свое время объездить и Прибалтику, и Крым. Цвет машины выбирала, конечно, Маша, хотя Максиму хотелось посветлее, понаряднее.
Сейчас  «блю берд»  майора Махова имела ржавые крылья, радиатор подтекал, шаровые опоры поскрипывали…
- Шаровые надо бы сменить,-  пробормотал Махов. Но тут представилось, как надо ехать к барыгам, переплачивать за явно самопальные запчасти…Не сегодня.  Нет, не сегодня.
      Он лег на диван, включил телевизор и принялся рассеянно листать машкины журналы,  которые, как заметил  Максим, обладали удивительным свойством притягивать пыль.
    «Небось, Маша сказала бы – «звездная пыль», - усмехнулся  он иронично и ностальгически одновременно. Вот, почитаем-ка  про космонавтов.
     Какой-то чудак с юморком рассказывает  корреспонденту, как во время полета  «Восхода-2»  отказала система ориентации корабля и Леонову с Беляевым  пришлось сажать корабль «на глазок». Сориентировались неправильно, полетели боком, капсула загорелась… В космосе стоял густой мат, иностранные корреспонденты не понимали происходящего.  Пришлось объяснять, что  это, дескать, новый русский код для  удобства обмена информацией… Брякнулись под Пермью;  Беляев повредил желудок, порвал кишечник…
     «Надо бы Митрука поспрашивать, - подумал Максим.-  Наверняка  знает подноготную этого случая» .
     Полковник Митрук когда-то состоял в отряде космонавтов, но о прошлом помалкивал и, говорят, хорошо попивал. Когда очень  уж «доставали»  с расспросами,  отрубал:
- К ****ству не приучен. Все.
Ну, а журнальный мужик  действительно с юмором. Пустился  рассуждать о грядущих межзвездных полетах. Со сверхсветовой скоростью… Дескать, иначе до звезд не достать!
      Махову сильно захотелось плеваться.  Солярку, можно сказать,  ведрами  по  самолетам распределяем,  в строевых частях летчики месяцами не видят неба, а  тут… Бред о межзвездных полетах… Что ж это за журнал?  Ах, «Наука и религия»!
      Махов вспомнил, как в училище их пичкали  общественными науками, всякими там  атеизмами,   научными коммунизмами…  «Наука и религия» тогда стояла на передовом фронте борьбы с мракобесием… А сейчас что? Гороскопы, гадалки, мистика, жрецы, предсказатели…Года три назад у Максима случился приступ острого аппендицита. Выйдя из больницы, он не поленился отыскать у Маши  номер журнала с прогнозом на июнь. И что же?  На 18 июня, когда он  маялся под местным наркозом на операционном столе,  гороскоп пророчил «весьма благоприятный день».
-    Конечно, благоприятный,- Маша поводила сигаретой,  словно выполняла фигуры высшего пилотажа, - мог  и окочуриться.
    Да, межзвездные полеты… При сверхсветовых скоростях  (оказывается!- усмехнулся Махов) – при сверхсветовых-то скоростях  может случиться, что звезды, оставленные за кормой, будут сиять … впереди!
- Как это?- усомнился корреспондент.
     А вот так:  летите вы, положим, вдвое быстрее света (ну, да, конечно! – усмехнулся Махов) , сзади темно: свет отстает.  А впереди – настоящий фейерверк:  вы догоняете свет задних звезд,  фотоны действуют на сетчатку, и вам кажется, что эти  задние звезды – впереди!
-   Й-й-о-о-о-м-м!- невольно пробормотал Махов.- Ну, чудеса! И какого же  цвета будут эти «задние звезды»? Согласно Допплеру,  фиолетовые? Или  сиреневые?
     Махову представилось, как сиреневый звездопад обрушивается на  прозрачный колпак кабины  его «МИГа», как фиолетовый бархат ночи  раздвигается,  и там… и там… Что там?
     Максиму нравилось летать  перед наступлением ночи.  На земле уже сумерки, дрожат редкие огоньки,  а в небе начинается настоящая мистерия света.  Пробив обычные три слоя облачности,  машина послушно ложится на крыло, доворачивая к западу… Затянутый в летный комбинезон,  зашоренный в жестком шлеме,  задраенный в холодной резиновой маске, подающей  безвкусный кослород,  летчик  подавлен ощущением  своей  малости перед  немыслимым светопредставлением, захватившем полнеба.  Раскаленный диск солнца, на секунду  зависнув над горизонтом,  вдруг проваливался, и  небесный занавес расцветал  нежными, тончайшими , щемяще-чистыми переливами цвета и света – от бордово-розовых  там, где еще недавно  таяло светило, до иссиня-фиолетовых и почти черных там, где холодно  моргали звезды.  Махову были дороги эти переливы цвета,  особенно полупрозрачная, чуть подернутая дымкой  полоска сиреневого, тонко растворяющая грубовато-красные и  чернильно-синие части спектра. Великий Ксилограф, перед которым бледнело искусство Хиросигэ и Хокусая,  являл свое грандиозное творение…
    Максиму было жалко людей,  которым не  дано прикоснуться к чуду...
Он пытался пересказать Маше, какие небесные представления  устраивает над спящей планетой Бог… Мария внимательно слушала, а однажды спросила:
- Какой цвет у тебя любимый?
- Сиреневый. Конечно, сиреневый,- почему-то смутился Максим.
-     Ну, и напрасно. Сиреневый любят дети, пока не созреют.
И гомосексуалисты.
- А красный, небось, любят роковые женщины.
       Максим заметил, что по праздникам, когда Махову приходилось надевать парадный темно-синий мундир, Маша наряжалась непременно в  ярко-красный  костюм с удлиненным жакетом и короткой юбкой. Сидело это на поджарой  фигуре как влитое, но Максим почему-то ощущал  смутное беспокойство. Ну, не раздражение, как  у быка при виде красной тряпки, а что-то  иное и непонятное…Вроде металлического привкуса во рту.
-     Дурачок,- Маша прижималась  к руке.- Дурачок. Красно-синее  - это как раз то, что надо. Почитай Толстого – узнаешь.
      Конечно, Махову было  не до Толстого, и  однажды жена молча положила перед ним  «Войну и мир». Максим  прочел, что именно сочетание красного и синего в одежде Пьера Безухова  подспудно предопределило любовное  чувство  Наташи Ростовой.
- Твой цвет – синий, синий, синий,- упорно вдалбливала в Максима жена.
-   А ты красная, красная, красная,-  Максим уж и не знал, с иронией или с восхищением следует произносить эти слова.
- Вот именно – красная. И прекрасная. – с вызовом  отвечала Мария.
     Как-то он принес ей  нежные сиреневые ирисы; Маша поставила цветы в вазу, скроив кислую мину. На следующий день ирисы исчезли, вместо них,  втягивая в себя  весь свет из окна,  горделиво  красовались густо-красные пионы.
-     Чудит баба, - покачал головой Максим, не предполагая, что за этим может крыться какая-то особенная философия, не допускающая  смешения, а тем более взаимопроникновения  цветов спектра... Может, не просто цвета, а чего-то более существенного? Как бы  сопротивляясь  воле жены, Максим автоматически отмечал любимые сиреневые тона в одежде  и макияже женщин, в букетах цветов, в  деталях пейзажа.  Особенно манила его сиреневая дымка у моря – такое бывает только  над морем у южного берега Крыма. Однажды утром, стоя на пустынной набережной Рабочего уголка в Алуште,  он наблюдал восход солнца и увидел, как засветилась  где-то между морем и небом полоска чистого, свободного от вещественности сиреневого цвета!  Мыс Меганом. Ох, сколько радости  доставило это  наблюдение!  А однажды,  после концерта в поселковом ДК, перед глазами на миг вспыхнул сиреневый  сполох и большие глаза с полувопросительным взглядом.  Мария быстро прижала  мужа к себе и преувеличенно громко воскликнула:
- Не правда ли, чудесно! Какие голоса!
-  Да-да, конечно, - пробормотал Махов, силясь сохранить на сетчатке  сиреневое видение. Оно растворилось в вечерних сумерках, и легкое чувство досады,  словно  звук далекой свирели,  медленно  растаяло в душе…

                * * *
- Семенов  просит повторить тот же маршрут, - сказал на планерке командир. –  И будь внимательней – что-то там с аппаратурой.
      Подходя к машине, Махов  привычно потрогал закрылки, погладил холодную сталь  стоек шасси.  МИГ  на стоянке совсем не производил впечатления  голубой или серебристой молнии:  словно кусты вокруг крымских водопадов,  самолет  пестрел цветным полосками, которыми техники отмечали не снятые заглушки.  Под крыльями вместо  дополнительных баков для горючего  висели гондолы с аппаратурой: датчики, излучатели, самописцы… Вспомнились тягучие  звуки… Странный  женский  голос…Женский ли? Максим уже сомневался в прежних ощущениях. То ли зов, то ли  тоска…
-    Ты  поглядывай!-  заискивающе-строго  внушал Семенов, постоянно тыкая указательным пальцем в переносицу:  что-то сегодня очки совсем не сидят. - Феномен неизвестный,  Бог его знает, чего ждать.
      Аппаратура была настолько сложна, что, по словам автора эксперимента,
позволяла записать писк комара на дистанции в километр. Но и сам процесс  перехода  самолета из-под звука в сверхзвук  был настолько неуловим, что требовалось  сверхособое искусство пилота:  попробуй удержать машину на острие лезвия!
-  Что ж, попробуем, - вздохнул Махов, привычно вползая в  объятия ложемента и парашютной системы.          
     Машина плавно оторвалась от  бетонной полосы;  хищный клюв задрался к  небу,  крылья слегка подрагивали  от напруги встречного потока. Махов привычно прошелся над поселком и довернул к полигону.  Что-то сиреневое мелькнуло на балконе пятиэтажки.  Махов отметил это в который уже раз, чтобы сразу забыть. Надо выбрать эшелон, установить азимут  - точно на север от поселка, подвести голубую многотонную махину под  заданный скоростной режим, включить аппаратуру… Вот машина легонько затряслась в предчувствии  прыжка, вот крупно вздрогнула ( черт, проскочил! – беззлобно ругнулся Махов),  вот, снизив обороты, снова  входит в режим…
     Иногда требовало по пять-шесть заходов, пока  попадешь. Сегодня удалось со второго раза; протяжное «У-у-у-у-у-у-у»  заполнило вдруг наушники, и Махов мгновенно вспотел, едва не дернув ручку управления. «У-у-у-у-у-д-д-ж-ж-ж»-  пропело в ушах . Тот же  знакомый и пугающий голос!
      Машина все-таки сорвалась.  Сбавив обороты, Махов  подавил дрожь в руке и  пожалел, что из-под маски  невозможно подуть вверх -  стряхнуть капли пота с бровей.  Выйдя из оцепенения, летчик  окинул взглядом приборы: стрелки закаменели, словно кролики под взглядом удава.  Поднял глаза вверх, словно желая удостовериться, что солнце стоит на привычном месте. Потом, словно в трансе, повертел головой по сторонам, будто подозревал, что подрагивающие концы крыльев  тоже могли куда-то подеваться…Нет,  все на месте.
Солнце тоже.
    Не меняя курса, Махов осторожно  толкнул сектор газа. Машина  послушно, как старая жена, откликнулась на желание хозяина.  Вот прошли тысячу, вот еще двести… «А-а-а-а-й-й-й-о-о-о-о-о-о-о-з-з-з…»- запело в шлемофоне . Махов не выдержал и резко кинул машину вперед, словно хотел стряхнуть наваждение; если бы он мог видеть со стороны,  то наблюдал бы фантастическую картину: голубая молния  скользнула сквозь белый пухлый кокон. Впрочем, вряд ли увидел бы и со стороны:  переход длился  какие-то доли секунды.
      Выполнив разворот, Махов доложился и пошел на базу.

                * * *
-    Черт знает что! – потирал виски Семенов. – Я гонял записи во всех режимах, на всех скоростях. Ну, что такое? «Ай оз»!  Кто эта - «ай эм Оз»? - «Аве Оза»?
Вознесенщины нам только не хватало!  Или чертовщина?
      Ему рассказывали криминалисты, что  иногда на аудикассетах фиксируются голоса давно умерших людей, и это явление получило даже специальное название: транскоммуникация. Но чтобы такое в полете…
     Махов  молчал; пустые стаканы  тускло двоились в мокром пластике.  Поселковый бар был пуст, и странно видеть,  как неизвестно для кого молотит телевизор,  кругами ходит вентилятор...
-    Какая тема гибнет!- вздыхал Семенов, не обращая внимания на сползшие очки.- Ну, почему этой космической бабе  понадобилось бубнить свои «дыр-бул-щир»?  Я честный ученый, что мне делать с  мистикой?
     Махов молчал, бездумно уставясь в окно. Ему почему-то вспомнилось, как он учился на курсах  водителей: купил «жигули», надо было получать права. Будучи уже опытным пилотом, военлетом второго класса, по-мальчишески путался  в рычагах старенького «москвича». Однажды от усердия сломал набалдашник  переключателя скоростей…
-    Ну, ас!- ругался инструктор.- Набалдашник-то, между прочим, денег стоит!   
Махов молча выложил полусотню и вышел из машины.
      И вот  снова приходится учиться простым, казалось бы, вещам:  слушать голоса и не ломать рычагов…И нет на всем белом свете инструктора, который бы матюгнулся да перехватил управление на себя, чтобы новичок не  вмазался в светофор… И снова, как  тогда, в сумерках перед поселковым ДК,  сквозь мутный оконный экран  мелькнул и растворился  сиреневый сполох…
- Давай, Семенов, еще по одной – и  домой.

* * *
    Тоска, тоска, тоска… На потолке, пустынном, как душа,  застыли мухи… Одна муха сидела на другой… Должно быть, занимаются любовью…
     «Долгая же у них любовь,- лениво шевельнулось в голове.- А наша Маша  Бог весть где…»
     Закинув руки за голову,  Максим  лежал на диване в гостиной, и ему казалось, что комната похожа на  пещеру из синего льда.  И шторы голубые, с разводьями, будто пузыри воздуха подо льдом,  и шерстяные  покрывала на креслах в синюю  шотландку,  и фужеры в серванте синего чешского стекла…
     Пока Махов неспешно рос в званиях,  молодая семья жила  в общежитии летного состава.  Там все было зеленым… Бывало, сослуживцы соберутся к Максиму на день рождения  и чешут в затылках:  почему все зеленое?
-   Зеленый – цвет надежды,- многозначительно отвечала хозяйка,  ставя огромную кастрюлю пельменей и вытирая руки полотенцем с зелеными попугаями…   Как только надежда сбылась – а это произошло вскоре после получения  майорских погон -  новая двухкомнатная квартира быстро  окрасилась в синее.
Теперь,  угнетаемый  неожиданным досугом, Махов задумался  о тайне цвета, которую жена  унесла вместе с чемоданом.  И загадка открылась… Сделать это оказалось несложно:  надо было только пролистать  связки изотерической литературы. Маша перевязала книжки бечевкой, но увезти почему-то забыла.
Неизвестный журнал  (обложка  и титульный лист оказались утрачены)  содержал статью «Тайны цвета», разрисованную пометами и волнистыми подчеркиваниями.  Машина рука. И вот что, вчитавшись, выяснил Махов.
      Синий, как оказалось, «типично небесный цвет»  (вот новость!- хмыкнул  Максим). В древнем Египте синим цветом владел бог Амон;  скандинавский Один щеголял в синем плаще.  Дева Мария  (вот оно!) частенько  изображалась в синем  одеянии,  что означало  верность, мудрость… Синий влечет к бесконечности… Понятно, почему жена так лелеяла его синий френч:  синий возвышал, синий  делал избранным, синий влек к сверхчувственному…
     Ну, а красные ее костюмы? Красное предпочитают те, кто жаждет успеха.
Для сильных он – стимул, для слабых – угроза. Красный – родня огню, знак борьбы не на жизнь, а на смерть.  Но – Боже ты мой! Женщину, одетую в красное, легко соблазнить!  Так считал Артюр Рембо ( кем он приходится  нынешнему Рембо?) Красные фонари влекут в дома порока… И вообще это цвет дьявола…
    Максим в гневе швырнул брошюру: ну, дурак!. Трудно было полистать эти глупые брошюрки  хотя бы года три назад! Изрубить  проклятый красный костюм,  вырвать с  корнем ядовитые синие шторы!  С отчаянием и злобой Максим  припоминал теперь цветовые причуды Марии.  В последнее время, накануне ухода, Маша все чаще  отлучалась в город,  к матери.  Привозила продукты, бельишко, а  однажды  - то ли в марте, то ли в апреле – заявилась в дурацком желтом платье. Нет, не платье дурацкое, а ты дурак!  Махов кинулся в угол, выудил из-за дивана скомканную брошюру  и быстро выяснил, что желтый цвет выбирают люди,  ищущие «изменившихся, освобожденных отношений». «Нежное возбуждение» означает этот поносный цвет! «Навязчивый»,  «беспокойный»,  «раскованный» – что еще!
     Махов сжал виски и побрел на кухню. Среди пахучих рыбных банок стояла початая бутылка  «Столичной». Налил рюмку, потом вторую…В последний раз она заявилась в черном… вроде как на похороны любви… Вот,  ее рукой подчеркнуто: черный – это протест, черный – это «нет». Отказ от судьбы…
     Чувство обманутости, покинутости с такой силой охватило Максима, что он завыл,  замычал, заколотил кулаками по табурету, словно боль и хруст в пальцах были способны  выдавить из душевной раны зазубренный гарпун отчаяния.  Слепец, слепец, слепец! Охотник за сиреневыми миражами!
     Явственно, как будто кто-то большой и равнодушный снял  с глаз пелену,  Максиму виделось, как  рвутся на ветру красное и синее полотнища – две разные и гордые силы; как перекатываются на сковородке  округлые капли воды и масла:  то масло собиралось линзочкой посреди воды, то  вода попадала в плен  упругого масла, - но никогда! никогда  не сливались воедино две  упрямые самородные субстанции… А ведь написано же,  что красное и синее стремятся к  единению и слиянности!
     Не слились.
                * * *
    Через два дня Махов снова выруливал на  взлетную.  Диспетчер предупредил, что на севере набухают кучевые облака, но грозового фронта пока не  предвидится.  Махов врубил форсаж и коршуном взмыл   над поселком. Снова  мелькнул сиреневый сполох, снова балансирование на острие ножа…
     Накануне Семенов доложил,  что  американцы, похоже, также возятся с этой темой, что данные с локаторных станций обнадеживают, что эффект  «выпадения в осадок»  вроде подтверждается. Надо постараться. Надо, надо, надо!
     Над полигоном Махов включил аппаратуру и  повел машину  «под звук».
«Что-то не заладилось сегодня»,- подумалось  летчику, когда и вторая, и третья попытки  сорвались.  Лишь на четвертой, почти на выходе из зоны, самолет вошел в режим, и тотчас заколотилось сердце:  протяжно-тревожные звуки,   упругой волной перетекая друг в друга, наполнили сознание ощущением беды:
-   «Ссссь-и-и-и-и-и-и-ннннь-р-р-р-р- э-э-э-э-вввь! ….ссссь-и-и-и-и-ннннь-
р-р-р—э-э-э-э- вввь!»
      «Синь… синий»?- слышалось Максиму, и какое-то рычание… нет, рыдание …. завывание ветра… Он усилил звук, и в шлемофон ворвалось урчание, треск, разряды – прямо по курсу вырастала громада набухших  грязной синькой облаков.
-   Надо бы отвернуть, - мелькнуло в голове,  но тут явственно запело в наушниках:  «м-м-м-и-и-и-и-ссссь-к-к-к-а-а-а-м-м-м  … м-м-м-и-и-и-и-и…»
Сжавшись как пружина,  со стиснутыми зубами, Махов видел, как  самолет неотвратимо  вонзается в серую мглу; машину  затрясло, фонарь мгновенно  помутнел от водяной взвеси.
-   Ну, доездился,- пробормотал Махов, когда серуя мгла мгновенно вспыхнула
розовым светом, и тотчас под страшный  грохот  машину  швырнуло резко вправо.
- Первый, первый,  я семнадцатый! Прием!
- Слушаю, семнадцатый.
- Попал в грозовой фронт, укажите  эшелон.
- Семнадцатый, возьми влево 35,  высота шесть с половиной.
- Вас понял, вас понял, конец связи.
      Максим не предполагал, что это действительно конец связи. Машина пошла влево и чуть вниз,  как бы удирая от грозы,  но тут белесый, мертвенный сполох  вдруг залил кабину.  Когда глаза немного отошли,  Махов повертел головой, стряхивая шок,  и тут с ужасом увидел,  что на конце крыла, медленно вращаясь,  прилип  ослепительно сверкающий шарик величиной с теннисный мяч.
    Шаровая молния!
    Не успел летчик  как следует понять происходящее, как  шарик неспешно, едва касаясь кромки крыла,  покатился туда, откуда крыло вырастало из  корпуса… Черная борозда ползла за шаром, как нитка за клубком; вот ниточка  размоталась до метра, вот еще четверть метра…
     «Дойдет до корпуса – кранты»,  - вспотел Махов и,  не особенно осознавая, что делает,  мгновенно сбросил газ и рванул рукоять на себя.  Самолет встал на дыбы. Завихрения серого студня сорвали  шарик с плоскости, он мелькнул в боковой зрении –   яркая вспышка смазала приборную доску, машину кинуло вперед,  в глаза Махова  врезались тысячи фиолетовых звезд.
     Секунду – две или три? – длилось беспамятство, и в наступившей тишине в голове отчетливо  воспроизвелась цепочка звуков: «м- и –с- к- а- м»… Мис-кам…
      Господи! Да это же мое имя – задом наперед! Мак-сим! Максим!
      «Звали меня! Меня звали!» – запульсировало в голове, и, пораженный открытием,   Махов не сразу осознал смысл тишины:  двигатели молчали, и под зеленое помаргивание приборов машина проваливалась в  сырую облачную трясину.
-  Первый, первый!- отчаянно закричал Махов.- Отказ двигателей! Отказ двигателей!
      Первый молчал, даже треска не было в наушниках.
      Падать в облаках,  в серой небесной ряске, всегда страшно. Страшна потеря ориентации,  страшно молчание двигателя… Может, запустится? По ощущениям потяжелевшего тела Максим  понимал, что провалился довольно глубоко. Ну, попробуем?  Рацию вырубило, а приборы на месте…
      Счастье было на стороне майора ВВС Максима Махова. Двигатели схватились с первой попытки, и когда, кувыркаясь, МИГ выпал из облаков на высоте километра,  остальное было делом техники… Еще с полчаса Махов медленно подползал к аэродрому, поглядывал на  черную отметину шаровой молнии и дивился своему везению.
     Когда турбины затихли уже на стоянке,  к машине  с воем  подлетели   пожарники и  «скорая помощь».  Мокрый как мышь, летчик сидел под открытым колпаком. Первое, что он спросил у  подбежавших людей, было:
- Кто из вас Зоя?
                * * *
     Случается, что после  сильного переживания человек  получает второе, как бы внутреннее зрение.  Самые разрозненные факты и события  сплетаются в единую цепь,  и человеку кажется почему-то, что именно к нему стянуты незримые нити судьбы, что  именно ему открыта вся правда.... Нечто подобное испытывал сейчас и Максим Махов. Сидя на прокуренной кухне, он  рисовал на листе колонки слов:
          «Милый мой»
          «Жду Зоя»
          «Вернись Максим»
     Да, никакими инопланетянами тут и не пахло.  Призывы неведомой, но вполне земной  Зои к небезызвестному Максиму  явно выражали любовь,  тоску и страх за судьбу пилота, выполняющего в небе опасную работу.  Но почему голос звучал, так сказать, задом наперед? Сиреневые звезды, ослепившые Махова  при взрыве шаровой молнии,  открыли его внутреннее зрение.  Что, если аппаратура регистрировала  звуковые колебания в условиях, когда самолет «догонял» звуковую волну и шел вместе с нею? Ну, наподобие того, как космолет будущего видит перед собой звезды, которые остались позади?
     Максим крутил  головой, будто стряхивал  назойливого комара, искал другое объяснение. Ничего другого решительно не представлялось. Ни-че-го.
     Припомнилось ему, как после  доворота над поселком  он брал курс точно на север, к полигону. Если протянуть линию назад, на юг, то  можно вычислить место, откуда раздавался голос таинственной Зои… У Максима росла уверенность, что разгадка близка.
    Вечером он уютно пристроился на диване и углубился в чтение… Многое ему открылось о жизни и о себе... Странная неслиянность красного и синего как-то связана с его характером, его ментальностью… Но почему именно в сиреневом цвете душа находила  гармонию и успокоение? И обнаружил Максим, что сиреневый  (мягкий собрат фиолетового)  есть слиянность… красного и синего!
     Синего женского и красного мужского.
- А у нас Машей все наоборот…
     Этот цвет действительно любят маленькие дети, гомосексуалисты и беременные женщины.
-    Как же Маше любить сиреневый, если она  не беременела? Боже, как сложна жизнь!
     Максима смущало, что  фиолетовый цвет любезен и «голубым». В среде летчиков к половым аномалиям относились с презрением, если не хуже. В этом надо было разобраться, и желательно объективно, без привкуса анекдотической пошлости, частенько сопровождавшей мужские разговоры.  «Чувственное отождествление на грани  инфантильности… потребность в тонком понимании» – в таких витиеватых формах  авторы статей  прикрывали то, что Максим интуитивно   чувствовал в  своем пристрастии к  сиреневому:  жажда слиянности  мужской твердости с женственной нежностью,  тоска по существу, которое понимает тебя и проникает в тебя столь же глубоко, как и ты в него.
     Припомнилось, как в юношеские годы  его занимала тайна женского тела, женского чувствования.  Однажды вечером, лежа в постели,  он представил себя женщиной в объятиях мужчины – нечто совсем необычайное просыпалось в нем…
     Наверное, не всякая женщина  смогла бы в словах передать  удивительное чувство  р а с т в о р е н н о с т и   в чувствованиях и ощущениях любимого человека…
   Максим тогда  устыдился  своей  фантазии… И вот теперь читал о том, что первоначальный человек был  а н д р о г и н о м , совмещал в себе мужское и женское начала… Боги в знак наказания разрубили  бедного андрогина надвое, и  тоска по прежнему  единству  гонит мужчин и женщин в поисках своей родной половины…
    Теперь Максим понимал, что  за необъяснимой любовью к сиреневому цвету  в душе  таилась  тоска по слиянности с миром ( как прекрасны закаты над планетой!), с любимой женщиной,  которая жаждет растворения в тебе…Жаль, что Мария оказалась иной…
                * * *
    Грозовой фронт давно добрался до поселка авиаторов. За окнами фырчало, плюхало из переполненных водостоков,  в сизом свете молнии вспыхивали  темноглазые контуры  домов с волосами-антеннами, вставшими дыбом. В одной пятиэтажке живет некая Зоя , девушка с сиреневым шарфом… Ее не смущает семнадцатый номер его машины:  всякий раз она посылает Максиму вдогон  свой нежный призыв: «Милый мой… Вернись, Максим, вернись…»
    Махов радостно вспоминалось, как сиреневый сполох впервые  поманил его у поселкового Дома культуры…Взгляд - полувопрос…
     Резкий звонок вывел Максима из забытья. Который час?  Ого, уже восьмой…
Утро? Вечер? За окном все льет… Обложило по-серьезному, полеты, небось,  отменят…Максим повернулся было на другой бок,  но второй звонок разбудил окончательно.
    Максим вслепую отыскал шлепанцы и поплелся в прихожую, щелкнул замком. На пороге  в стеклярусе холодных капель стояла женщина…В сиреневом прозрачном плаще… Маша?
    Махов посторонился. Мария молча поставила чемодан и,  стуча каблуками,  прошла прямо в спальню… Нет  ли  там новой хозяйки…
    Максим побрел на кухню, достал сигарету, чиркнул спичкой. Упершись лбом в холодное стекло, он бездумно слушал, как дождь барабанит по  железному откосу,  глядел, как плющатся капли  на крыше и капоте  синих «жигулей», и непослушные губы его  беззвучно зашевелились…Если бы рядом стояла сверхчувствительная аппаратура , она , небось, записала бы  текст из поэмы  когда-то знаменитого  поэта, а ныне  полысевшего, с плотоядными губами сатира, завсегдатая  столичных тусовок  в цветном шейном платке:
    «Аве, Оза… Ночь или жилье… Псы ли воют…. Слизывая слезы…. Слушаю дыхание твое… Аве,  Оза»…

*  *  *