Часть 3

                Главное, чтоб там не стреляли,
                и про любовь было побольше.
                Эдди




   
     - Тут где-то промелькнуло в Интернете - кинематограф по окончании кризиса резко изменится. Не знаю, как кино, а моя жизнь - должна. Если бы не ты, Эдди, я бы подумала, что нынешняя не стоит ни гроша.

     - Ирулен, начнем с того, что ты зарабатываешь в день куда больше гроша. Это самый простой из аргументов. Что, собственно, тебя не устраивает в твоем бытии?

     - У меня больная совесть, Эдди, особенно по утрам.

     - У меня по утрам другие симптомы. И есть сильное подозрение, что с совестью это никак не связано...

     - Я вчера не смогла тебе ответить, потому что мы с Гейловой (поэтессой) надрались, мама не горюй. Я ей звонила с утра - она трубку не брала, я думала, она умерла по пути домой. Нет, жива, слава богу, и я жива.

     - Ирулен, какая ты счастливая. Можешь снимать стресс старым добрым способом! Слушай, а кто тебя в таких случаях домой доставляет, если не секрет, конечно? Вот интересно, что ты Гейловой звонила, а она тебе? Нет? Значит, точно совесть...

     - Меня никто домой не доставляет, Эдди. Я еду на автопилоте. И
 благославляю Чешскую Республику. Потому что дома меня бы уже давно
 раздели, разули и убили.


     7.
    
     Замечательно, что Эдди может отвечать мне в любое время суток. Значит, у него Интернет дома, так же как и у меня. И еще у него, похоже,  рабочее место дома, в отличие от меня. Вот если б я была настоящим писателем…
     А так я даже не успела сообщить Эдди повод, по которому мы надрались с Гейловой, спешила картинки продавать, которые продаваться перестали. Вросла в этот Гавелак* по пояс.
     Повод был не празднование столетия канарейки: приехал Миша и привез мне последние пятьдесят тысяч, которые оставался должен за квартиру. Я отдала эти деньги Наташе, я должна была их отдать Наташе, а она решила сделать ремонт в квартире, в которой мы живем вот уже восемь лет, и которую все восемь лет своим домом не считали. До того дошло, что в комнате у малышей босые ноги прилипали к ковровому покрытию, а запах стоял такой, будто под этим покрытием труп лежал.
     Надо отдать и мне должное в Наташином решении: пока квартира продавалась, я вся изнылась, что отгрохала в Теплицах такой ремонт, будто по меньшей мере хотела помирать в той квартире, как писатель. Сто тысяч! А как писатель теперь там будет помирать дядя Вася. («Дядя Миша» - поправляет меня Серебряный). Сто тысяч туда, сто тысяч сюда, балованная папенькина дочка, что ж теперь, придется помирать не как писатель?! Дудки. Кожаное писательское кресло теперь стоит у моего компьютера, и я сижу в нем. А знаменитый диван перекочевал к Люсе в столовую, на хранение. У меня и двух тысяч сегодня нет, но и двести – не деньги. В общем, прямо с детской комнаты и начали.
     Франтик отъехал на Школу природы, на неделю, Владик спал у родителей в комнате на диване, а мы начали с того, что повыбрасывали обе хозяйских кровати, прикроватные развалившиеся тумбочки, все старые матрасы, подушки, одеяла и белье. Хозяйские шторы Наталья выстирала и засунула в коробку на антресоли. Телевизор вернули хозяину сразу, как только привезли мебель из Теплиц. Как, впрочем, и холодильник. Продавленный хозяйский диван и два разодранных кресла заменили своим велюровым мягким диваном, а обшарпанный кухонный уголок круглым столом из черного дерева и шестью черными стульями с высокими выгнутыми спинками. Ореховую стенку  в разобранном виде пришлось на время поместить в чулан.
     Потом Наталья позвала своего верного друга Ирку, и с посильной помощью Владика, они втроем ободрали стены в детской. Там под толстым слоем старой побелки находились старые обои. Некоторые куски приходилось соскабливать по сантиметру. Но в Наталье скопилась такая жажда лучшей жизни, что стены поддались. А Франта вечером, чертыхаясь, расправился с ковровым покрытием. Под ним оказалось еще одно, но уже сухое. Мы решили имитацию паркета класть прямо на него, не знаю, чего боялись – что отдерем покрытие, а под ним все-таки окажется труп?  Скорее всего, Франта не хотел больше возиться с квартирой, которую своим домом не считал. Он и паркет купил дешевый, по сто двадцать крон за метр. Зато под орех, как просили. Следующим днем пришел Лукаш и выбелил стены и потолок до изумительной белизны. Я радовалась как ребенок, глядя, как он работает. Одной рукой он стену гладил, а другой наносил краску и выравнивал мастерком, как будто с ней говорил, как будто ее слушал.
     Еще через день приехал Барашкин и положил полы. Франта ему помогал.

     А когда вернулся Франтик – в детской уже стояла новенькая двухъярусная кровать, с новыми матрасами, подушками, одеялами и веселеньким голубым бельем с белыми корабликами. На окне красовались новенькие голубые шторы. Стояла голубая ваза с белыми розами. А на новеньком столе, возле телевизора, белела ваза с конфетами.
     - Он меня увидел, мама, и заплакал! Прямо в автобусе!
     - Почему?
     - От избытка чувств. Я тоже заплакала.
     - Понравилось тебе, Франтик, в Школе природы? – спросила я.
     - Мне понравилось здесь, - сказал ребенок и обвел рукою комнату.

     Детская со всем всюду встала нам в тридцать тысяч. Правда, хозяин вернул нам четыре тысячи за материалы, а про кровати сказал, что если будем съезжать – оставим ему свои. То же самое он сказал и про стенку в зале. Она стояла там тридцать лет. Громоздкая, цвета детской неожиданности, топорная и тупая. Мы с Наташей ее прямо-таки ненавидели. И даже угроза оставить вместо нее свою ореховую, вогнуто-выгнутую, элегантную, резную, не остановила нас. «Я лучше в комиссионке за пару тысяч куплю такую же, как эта, если будем съезжать, - сказала дочь, - но больше терпеть это  не намерена». Я всеми фибрами души поддерживала ее.


     8

     Мы целую субботу и воскресенье посвятили тому, чтобы выгрести из стенки весь хлам, что накопили за восемь лет. 
     Франтиной бабушки кофейный сервиз тончайшего фарфора я помогала ей паковать, как научил Шульц – каждой чашке отдельная страница старой газеты. Оказалось, газеты остались еще от Виталика, на дне ящика под камушки для люськиного туалета. Четыре года никто не вспоминал про те газеты. Да и ящик давно пора заменить полочкой. Вспоминать Виталика я теперь могу каждый день, смотрясь в его напольное зеркало в кованой раме. Иногда меня даже посещает мысль, что я для того и покупала квартиру в Теплицах, чтоб он подарил мне это зеркало. Я в нем нисколечки не старею.
     Всего больше возни было с книгами. Мне бы и дня не хватило, но Наташа поступила радикально «Разве можно выбрасывать книги, мама!», сказала она, хотя я бы с некоторыми ее «фэнтази»  и поспорила,
и распихала все в несколько коробок. Что касается моих книг, все они поместились в маленькую секцию ореховой стенки, которую удалось перевезти, не разбирая, и втиснуть в мой коридорчик, напротив нашей «шатны».** Кстати, о шатне. Оттуда пришлось убрать некоторую одежду, чтоб поместились плащи из встроенного шкафа в большом коридоре, а во встроенный шкаф, на место плащей, поместить вещи Франты из платяного шкафа хозяйской стенки, которую мы мечтали разнести в щепки. Мы пожертвовали с Наташей четырьмя старыми платьями, и парой вышедших из моды кофточек, а так же всеми хлопчатобумажными майками, даже фирменными, потому что мы уже не спортсменки в майках бегать, и к тому же их надо гладить, а нам и Франтиных маек с лихвой хватает, чтоб любоваться на них в корзине, для чистого белья. Как стояла в коридоре гора до потолка, так и стоит. Так и стоять будет.
    Но на секунду вернусь к книгам: все мои любимые книги – с Международной книжной ярмарки, которая ежегодно в начале мая проводится в Праге, и на которой я аккредитована вот уже три года. В позапрошлом году я там поменяла две свои книжки на «Вечера на хуторе близ Диканьки» издательства Олимпия-ПРЕСС с иллюстрациями Даниила Соложева, в прошлом получила шикарного подарочного Ремарка, вот сейчас  и не вспомню, от кого, потому что книгу подарила Тарасову, а нынче произошло со мной вообще чудо – представитель издательства «ЧЕЛОВЕК» подарила мне роскошный двухтомник «Сказок братьев Гримм», потому что я-де, два года назад тоже подарила ей две свои книжки, и она их читала, и ей очень-очень понравилось. Еще я отхватила «Мертвые души» в иллюстрациях Шагала (я не шучу, их было всего три, вторую отхватил Вася Тютюник), и «Толковый словарь русского сленга» Елистратова. Мне, конечно, очень любопытно, как сегодня разговаривает мой читатель, и я об этом словаре еще подумаю, но настоящей библией моей жизни является мамин Академический словарь русского языка в четырех томах, который, слава богу, для цыган библией не является. Елистратов в качестве примера среди своих научных рассуждений об алхимических, профессиональных и смеховых арго, приводит тот факт, что многие русские поэты, в том числе и Пушкин, любили цыган. Как хорошо, что я не поэт. А дочь моя – киник. Она сказала «Разве ты не знаешь, мама, что там, откуда уходят цыгане, не остается ничего?!». Не хочу даже песен цыганских более. Ни звука.

     Факт, дело не в принтах, которые выдаются за оригиналы, дело в людях, которые стали друг другу, как грабли.


                Ирина Беспалова,
                июнь, 2009, г. Прага