Волшебная муха

Жил-был в деревне Хренатуровке мужик один. Не бедный, не богатый, не большой, не маленький, а ладный такой мужик, представительный. Звали его Харлампий Мефодьич Кошкодавов. И всем бы он хорошо жил, да был он мужик шибко озабоченный. Заботы его, значит, мучили. Вот раз зачал он ночью думать, могёт так быть или не могёт, чтобы у соседа его, Фрола Хрюкина, поле градом побило, а у него, Харлампия Мефодьича значит, нет. Так всю ночь думал бедолага, додуматься ни до чего не додумалси, а утром встал весь больной, да сдуру на жену свою, Анфису Балалаевну, Полкана спустил. А Полкан евонный у Анфисы Балалаевны с подола сарафана огромадный кус вырвал. А Анфиса Балалаевна-то со зла схватилась за ухват, да хотела Полкана огреть по хребтине. Да что-то так неловко замахнулась, что ухватом самого Харлампия Мефодьича по уху задела, как бы ненароком, да не то слово, что задела, а прям-таки чуть напрочь ухо не оторвала. Насилу то ухо фершал обратно приклепал. Во каки страсти-то!
А то раз у них в Хренатуровке у одного мужика изба сгорела. Стали по деревне деньги погорельцу собирать, так Харлампий Мефодьич извёлся весь, всё думал, скоко ж дать-то? Гривенник вроде много, а пятак – маловато. Думал-думал, а тут как раз Фрол Хрюкин со списком идёт. Он как раз деньги-то и собирал. А Харлампий–то Мефодьич на Фрола за ухо-то своё, чуть не оторванное, сильно зол был. Как увидал его, так и дал полушку. А ентот-то Фрол, такой негодящий мужичонка, тую полушку навовсе и не взял, а ещё Харлампия Мефодьича зазорным словом и обозвал. Хотел было Харлампий Мефодьич и на него Полкана спустить, да про ухо вспомнил и передумал.
А вот как ушёл Фрол, так Харлампий Мефодьич решил для спокою водочки выпить. Нашёл в сенцах заветну бутылочку, Анфисе Балалаевне крикнул, чтоб на стол чего-нито собрала, налил себе стопочку, да и выпил. Тут же нацепил на вилочку рыжика солёного, да и в рот. Сидит, грибочки жуёт, думу думает. «Што ж, думает, всё на меня одни заботы да напасти валятся? Вота и с Анфиской бяда, и с Фролом суята, и у кума водка злей, а у Федота грибы солоней. Што ж, думает, мне делать-то, как от себя беду-заботу отвести, от дум горючих голову спасти, да ишшо на кого другого первести?». Вот думал-думал Харлампий Мефодьич, да и придумал. Одел он сапоги хромовые, гармошками, со скрипом, да и пошёл к бабке Дрючкиной.
Вот пришёл он к бабке Дрючкиной и говорит так. «Здорово, говорит, кошёлка старая. Чую я, что ты, старая, ведьмой у нас в деревне живёшь, и потому, говорит, кочерыжка горбатая, обязательно ты мне помочь должна, думы-заботы от меня отвесть. И знаю я доподлинно, говорит, что есть у тебя, клюшка поганая, на то верное средство».
А бабка-то Дрючкина и на самом деле ведьмой была, и было у ней от всех бед-напастей верное средство, да токо бабка-то не схотела спервоначалу Харлампию Мефодьичу помочь, изворачиваться стала. «Што ты, милай, бабка говорит, откуль ты взял-то. Никакая я и не ведьма вовсе, обидные эти твои слова. Не ведьма я, а так, знахарка, говорит. Хошь, говорит, я те отвар из белены сварю, он уси заботы как рукой сымет. А то, говорит, есть ишшо одно хорошее средство…». Но тут её Харлампий-то Мефодьич заткнул. Был он мужчина сурьёзный, слушать её нисколько не стал. «Ты, говорит, так твою и эдак, хвостом-то мне тута не крути, а вынь да положь мне верное средство, а не то я те, так-растак, в избу петушка-то красного подпущу». Спужалась тута бабка Дрючкина, знает ить, что Харлампий-то Мефодьич не пустослов какой, просто так ничо не скажет. «Ладно, говорит бабка Дрючкина, признаюсь я те, Харюша. Есть, говорит, у мене то средство, да токо никак я те его дать не могу, потому как за него обязательно отработать надыть. Иначе, говорит, никак то средство не поможет». Харлампий-то Мефодьич враз раскусил, что опять врёт бабка, но перечить ей не стал. Хрен её знает, а то ведь и испортит со зла средство, ведьма как-никак. «Что за отработка-то, спрашивает Харлампий Мефодьич, говори, старая, на всё я готовый. Токо ты, старая, подумай хорошенько, чего запросить, а то, неровён час, обшибёшьси». Обрадовалась старуха Дрючкина, что Харлампий Мефодьич такой сговорчивый оказалси и говорит: «Отработка-то, говорит, невеликая, но сёдни я те про то сказать ничо не могу, луна, мол, в небе не така, завтра приходи». Подумал Харлампий Мефодьич, подумал, не стал со старухой спорить и пошёл восвояси.
Вот на другое утро Харлампий Мефодьич опять приходит к старухе Дрючкиной. А та уж приготовилась, в избе каким-то смрадом навоняла, на печке чугунок стоит с какой-то дрянью зелёной, на верёвке у трубы лягушки с жабами сушутся. Сама старуха Дрючкина простоволосая, босая стоит, а уж страшна – не взглянешь. «Перво-наперво, говорит старуха, ты, Харюша, надень галоши соседки моей, Кружилихи, вот они стоят, да сёдни в ночь у другой соседки моей, Мотылихи, весь огород потрави-истопчи, а галоши потом сыми, и под плетнём, и под плетнём, в смородине, оставь. А как сполнишь, приходи, ишшо задание те дам».
Ну, чо, задание простое. Взял Харлампий Мефодьич те галоши и всё за ночь сполна сделал, да так разошёлся, что ещё и в саду у Мотылихи все ветки перломал. Наутро опять к старухе Дрючкиной идёт.
А старуха Дрючкина у калитки стоит, ждёт уже, смотрит, как Кружилиха с Мотылихой дерутся – токо волосья в разные стороны летят. Увидала бабка Дрючкина Харлампия Мефодьича, обрадовалась. «Всё ты, Харюша, говорит, ладно сполнил, порадовал ты мене, старую. Вот те ишшо задачка – дед твой, Никандр Филаретыч Кошкодавов, по энтой части большой мастер был, так авось и ты справишься. Подави ты, говорит, в Хренатуровке нашей всех кошек, замучили они мене, страсть как я их не люблю».
А Харлампий-то Мефодьич и сам до кошек не большой любитель был и завсегда их топил с удовольствием. Так что всю ночь он по Хренатуровке с ведром ходил, и к рассвету в деревне токо один котяра и остался, самый хитрован, никак его Харлампий Мефодьич изловить не мог. Но потом придумал Харлампий Мефодьич хитрость, залез на сеновал, и давай орать по-кошачьи. А кот-то, за всю ночь ни одной кошки в деревне не встретивши, сдуру на сеновал и прилез. Тут уж Харлампий Мефодьич не растерялся, хвать его, да и в ведро. А как совсем рассвело, опять к ведьме пришёл.
А старухе Дрючкиной уж жалко стало средство-то своё верное в чужие руки отдавать, и решила она Харлампия Мефодьича обманом провесть. «Очень, говорит старуха, я радая, что ты, Харюша, и энто задание сполна сполнил, и вот те последняя задачка, самая сложная. Поди, говорит, к Кузьме хромому, и забодай лоб в лоб козла его, Гришку». А Гришка-то энтот был здоровущий, токо што не лошадь, и роги длинные, как у лося. Думала старая, что не справится с ним Харлампий Мефодьич, отступится.
Ан нет, не таковский был Харлампий-то Мефодьич, рассмеялся он, да и пошёл на луг, где скотина пасётся. Нашёл там козла Гришку, на четвереньки встал, разбежалси, и одним ударом из того козла дух вышиб. С детства Харлампий Мефодьич на голову крепок был, он никогда и молотком-то не пользовался, завсегда одним махом любые гвозди лбом забивал.
И вот опять он к старухе Дрючкиной идёт. Та видит – делать нечего, всё Харлампий Мефодьич сполна изделал, пора расплачиваться. Полезла она себе под юбки, достаёт оттудова коробку спичечну. «На, говорит она, Харюша, вот те и награда за труды твои. Сидит в энтой коробочке Муха Волшебная. Придёшь домой, закройся в горнице, открой коробок, Муха и вылетит. Вот как она вылетит, ты скажи ей слово заветное, запоминай. Так ей скажи:
Волшебная Муха,
Полезай ко мне в ухо,
Печаль-заботу отведи,
От дум башку ослободи.
Тут Волшебная Муха залезет тебе в ухо, и всё как надо сделает».
Как ведьма сказала, так Харлампий Мефодьич и сделал. Залезла Муха ему в ухо, за Харлампия Мефодьича теперь думать стала, когда надо – советы даёт. И стало Харлампию Мефодьичу так легко жить, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Но к зиме Муха стала на холод жаловаться, замёрзну ить, говорит. Спужалси Харлампий Мефодьич, жалко ему Муху-то. «Что ж делать-то, говорит он Мухе, придумай, сладенькая ты моя, я ить без тебя и жить теперя не хочу». Подумала Муха, подумала и говорит: «Давай я, говорит Муха, мозги у тебя в голове съем, и в голове твоей жить стану, за тебя всё-всё думать буду». Харлампий Мефодьич, понятное дело, согласился тут же. И стали они с Мухой с тех пор поживать лучше прежнего. Муха у Харлампия Мефодьича в голове живёт, В тепле и довольстве, и за хозяина думает. А когда ей скушно бывает, она в голове летать начинает и жужжит, а Харлампию Мефодьичу от того весьма приятно делается.

18. 06. 1992.