Тонкости...

ТОНКОСТИ ДОВЕРИТЕЛЬНОЙ ОБСТАНОВКИ МЕЖДУ ТРЕНИЕМ И ВЫПЛЕСКОМ

(основано на откровениях нескольких замечательных людей и, к прискорбию, на личьном опыте; написано в сотворчестве с Виктором Борейко на основании его черновика)

Не помню
когда я почювствовал необходимость завершать каждый свой день как-то иначе. Видимо, это слишком важно, раз можно было запросто об этом забыть.

Однако,
все мои настойчивые попытки заканчивались всё тем-жэ… Попытки были разные: то призывал себе в союзники воду и просил: «Если я сделаю это ещё раз, то ўничьтож меня!», а потом понимал, што вода безконечьно снисходительна и глупостей моих не слышыт; то выкладывал «своё хозяйство» и разглядывал, пытаясь понять, што я благородный господин и смотрю на презреннаго раба, но по природе своей я чьрезмерно добросердечен и раб кажэтса мне нещястным, руки так и тянутса его приласкать – «У, ты мой маленький! Бедненький! Никто-то тебя не любит! Хозяин работать на него заставляет, зарплату не платит! Вот я тебя пожалею!»; то говорил себе: «Сейчас я сделаю это, штобы изведать очередную грань возможнаго разнообразия. Буду так поступать пока не исчерпаю всего разнообразия этаго действия. А когда исчерпаю, это действие перестанет быть для меня забавным и я излечюсь», но разнообразие безконечьно… И вновь, ўединившысь подальшэ от любопытных взоров и смакуя эту обстановку таинства, я доставал из трусов немалую часть своей трепещющей от вожделения плоти. Эта часть была готовой лопнуть от подступавшэй к её горловине бушующей лавине семени. Я помогал лавине выйти на ружу. Она тожэ помогала мне выйти, вот только не знаю куда.               

Выдумки,
полные самых невообразимых картин, которые только можэт извлечь из себя изощрённое сознание, ўносили меня на другую землю, где нет никаких рамок, сковывающих любого человека в привычьной жызни. Но любые оковы (в том числе нравственные) и всё связанное с рабством настолько противно моему свабодолюбивому духу, што это было выдумками только сначала…

Я ўлетал
в мир свабоды не через естественное отверстие в темени, не через отверстие образуемое силой воли где-то в позвоночьнике, как повествуют о том священные книги и рассказы заядлых грибоедов. Я ўлетал  каким-то не совсем понятным для себя самаго способом. Разгорячённое воображэние, внимательное наслаждение красотой собственнаго тела, нарошно неторопливое трение нежной плоти ялды о грубую плоть ладони… Дальшэ: закрывание томных очей и… перемена времени.

Долгие
тысячелетия, когда я бродил среди странных существ, низшых по развитию, но таких прекрасных телесно, вызывающих жалость великаго меня, ўкладывались в три раза: первый – давно знакомый и не переставшый быть непонятно спешащим, второй – блажэнный, третий – трудолюбиво-долгожданный. Возникали ещё всякие дополнительные «не ждали», незаметно смачивающие ладонь; иногда приглашалса четвёртый раз – гость, коего зовут на праздник, а он твердит «не пойду», «отстаньте», «не сейчас», «куда вы меня несёте?», «а сто;ит-ли?», «не сегодня», «да плевать я на вас хотел!».

В привычьном
мире всё было пронизано любовью в самом испорченном смысле – не страстью! любовью! Здесь люди схожэго со мной мышления справлялись с любовными пережываниями рубя дрова, звоня в колокола… Другие предавались утехам с девушкой или вообще с чем-либо жывым. Знающие, што жывым являетса всё вокруг – и дерево и кирпичь – ласкались с ними. Ещё были те, кто просто любил, но их устремления оставались для меня тем-жэ, чем остаётса приемлемых размеров дуплишко для лежащего с девушкой под деревом, где оно есть. Но страшновато в одиночьку ходить на бабу, а с напарником – стеснительно… Говорят, што к жэнщине надобно относитьса как к святыне, но это говорят только те, кто мало знает жэнщин. Знаток-жэ только изображает такое отношэние, а на самом деле каждый раз идёт на свидание как на расстрел. Многие знатоки скажут, што ничего подобнаго они не чювствуют и идут на свидание с радостью, но это ўжэ от пресыщенности, ведь от пресыщенности и застрелитьса можно ўлыбаясь. А мне было страшно к жэнщине подступитьса, и вот по каким причинам: 1) у неё есть сиськи, а ў меня нету – в её обществе я буду чювствовать свою ўщербность, нехватку, дескать: «не додали!»; 2) у меня между ног болтаетса приличьное мотовило, а ў неё вместо этаго богатства дырка какая-то – буду чювствовать, што надо восполнить её ўщербность, поделитьса с ней своим богатством, но я жадный; 3) раз в нас столько различий, то это ўхудшыт взаимопонимание и, не знаю как она мне, а я ей доверять не буду; 4) она такая вся на меня непохожая, не доверяю я ей, и хотя её обязанности это варить щи и рожать детей, то от куда я знаю, што она однажды не начьнёт рожать – щи, а варить – детей? И сказки о том, што ў баб манда бывает с зубами, вдруг окажутса правдой?..

Я дрочил
и в эти растянутые мгновения не чювствовал себя одиноким, потомушто являлса самодостаточьным. Дажэ создавалось впечатление, што прекратил стареть, што возраст навечьно застрял на отметке «подросток», потомушто все мальчики-подростки дрочат. Бывало: лягу на пол (эх! можно и простыть! кому я нужэн?!), сниму трусы, положу ноги на кровать и в лупу рассматриваю лесистые окрестности своего безпокойно спящего вулкана. Потом встану, полу-присяду, обхвачю снизу правой рукой правую ногу или левой рукой левую ногу и наяриваю на «магической струне» (правда, она большэ похожа на ветку дерева с мелкими сучьками, обтянутую кожэй мелкаго зверька) одну и ту-жэ, но никогда не надоедающюю погудку. В этом смысле я великий ґудьбарь! Ибо произведения мои хоть и тленны, но потребляемы и исполняемы всеми (да, да! нечего святош из себя корчить – всеми!), хотя и не всеми на столь высоком уровне, как я… То, што со мной творилось, было чюдом и порой мне хотелось, штобы всем людям в мире было так-жэ хорошо, как мне. Ради этаго я хотел основать «О.П.П.» - Общину Почитания Плодородия. Дажэ придумал название для книжки, где изложу всякую завлекаловку, - «Ўчение дона Пипи;» - так, со смешком, с иностранным оттенком, как всем нравитса. Но я не знал и не мог толком объяснить, как со мной происходит то, што со мной происходит, а просто так пороть своим безсовестным зазнайкой доверчивые места последователей, не сообщяя им главнаго, представлялось мне не достаточьно благородным.

Лёжа
на дне до половины заполненной ванны и подложыв пятки под ягодицы, штобы наблюдать за изменениями размера моей «волшэбной палочьки», я размышлял о том, хорошо-ли я поступаю с точьки зрения ўчений о самосовершэнстве. Выходило, што хорошо, ведь в большынстве таких учений требуетса отказ от сношэний с жэнщиной, чему я волей-неволей следовал. Правда, смывая в раковину «плоды своих трудов» иногда задумывалса: а што, если моё семя оплодотворит воду? Што от этаго родитьса? Можэт оно родитьса-то? Буду-ли я ответственен за это нечьто? Можэт, оно где-то ўжэ жывёт и здравствует, а я об этом ничего не знаю, хотя как отец имею право знать? Да и в концэ концов смываемое в раковину могло-бы стать моими детьми… Значит, я в некотором роде ўбийца, а сие не есть хорошо. Впрочем, «убийца нерождённых детей» звучит громко, необычьно и ощющяетса так-жэ.

Смешными
стали простые выражэния: «ввести новый закон», «отрабатывать новые положэния», «ну наконец-то!», «кончим на этом», «он плохо кончит», «ах, как трогательно!..», «передёрнуть затвор», «чьлен союза писателей», «всё в нашых руках», «а в руки не даётса», «сделай своими руками», «мы в ответе за тех, кого приручили», «мастер на все руки». Занятно было разбирать слова образованные от древнеславянскаго названия мужского причиннаго места – СКАЛО. Я с уважытельным любопытством наблюдал за величавым полётом СОКОЛА, недовольно косилса на острый КОЛ, восхищённо и завистливо созерцал СКАЛЫ, ўлыбаясь сжымал в руке СКАЛКУ и стучал ею по столу, словно гневным кулаком. Оставаясь дома один я раздевалса и дрочил стоя ў зеркала, стараясь забрызгать своё приятельское отражэние, а перед этим СКАКАЛ, штобы шмат возбудилса от хлыстких ударов об жывот. Для пущего разыгрывания дикой страсти я ещё и СКАЛИЛСА. Где-то ўслышанное словосочетание «кричащий петух» вызвало образ дюжэго елдака, между половыми губками коего две холодные жэлезячьки глубоко введены латинским числом II или почьти V, и их с издевательской силой растаскивают в разные стороны, а елдак звероподобно дерёт горло криком!!! Fу!!! Какой ужас!!! Зачем вспомнил?!… Узнав, што по-болгарски «он» зовётса КУР, я чють не бросил КУРИТЬ, но потом смирилса, ведь я знал большэ других: стоят люди и курят, а на самом-то деле они КУРЯТ, но им об этом не известно. Полюбил заниматьса стрельбой, ведь у ружъя имеетса КУРОК и его трогать нужно постоянно! А ежэли нажмёш на него – такое вылетит, што любую жэнщину ўбило-бы через несколько седмиц, а в данном случае – сразу. Моим любимым ругательством стало слово КУРВА, оно вытеснило собой почьти все остальные бранные слова и людям перестало хотетьса спорить со мной – они заранее знали, как я их обзову. Стал часто ўпотреблять выражэние «попалса яко кур во щи». А ўслышать, што кто-то разводит кур, было для меня просто праздником! Привычька што-то напевать на ходу стала однообразной после знакомства с fинским наименованием «маленькой штучьки, самой лучьшэй в мире вещи» - ЛЮЛЬ; я, ўлыбаясь, пел: «а;й-ЛЮЛИ;-ЛЮЛИ;-а;й-ЛЮ;ЛИ-ЛЮ;ЛИ»; народные песни со множэством разновидностей этаго припева сделались для меня ещё более родными и согревающими душу. В общем, дрочювание благотворно на меня влияло, я смеялса чаще, смелее и искреннее других.

Были
в моём деле и досадные промахи. Иногда чювствовал, што сегодня не смогу перенестись к своим питомцам на их землю, но сотворить «одинокое прилюбодеяние» тем не менее хотелось. В таких случаях настраивалса на 3-4 раза; сладострастно воображал как после 2-го подожду пока «моя стрелка», а вернее – мой стрелец «покажэт пол-шэстого», а потом, постоянно слюнявя могущественные длани, буду мучить «стрельца», терзать сжымая и дёргая вниз-вверх, и так долго-долго… А когда почювствую, што вот-вот кончю, тогда остановлюсь, немного передохну, поразмыслю о великом, потом опять, потом остановлюсь, потом продолжу, потом снова остановлюсь, потом под нещядно бьющюю из-под крана струю воды подставлю свою драгоцэнность так, штоб струя била между краем возвышэнности залупы и краем предельно натянутой в сторону жывота кожыцы. Потом опять, и так долго-долго… Насколько возможно долго. Или немного наклонитьса, заложыть «моего лысенькаго умника» между краем пуза и ногой, сверху прижать всей длиной руки, а другой рукой поддержывать, штобы не выехал, потом двигать туловищем вперёд-назад, всегда замирая перед тем, как «забьёт ключь». Потом начинать снова. Такие остановочьки позволяли набрать воздуха, облизнутьса  и предвкусить далёкое будущее, но особенно сладостным представлялось не прекращять дрочить во всё время пока извергаю семя – ўвы, на деле это почьти никогда не ўдавалось – рука давила, «душыла ужыка», подёргивала вперёд и отпускала, чювства брали верх… Естественное мужское жэлание сделать дело быстро сменилось во мне жэнским лентяйством в смысле делать одно и то-жэ долго. Делаю это быстро, значит: у меня есть другие дела и я тороплюсь, штобы ўспеть сделать и их тожэ, но других дел у меня по сути-то нет, так как они не являютса столь жэланными. Моё великое страдание по этому поводу составляла неизгладимая принадлежность к мужскому полу.

Пробовал
познакомитьса с девушкой. Раньшэ, как я ўжэ говорил,  я боялса, но иногда любопытство побеждало и от волнения сдавливало горло, я становилса немым и лупоглазо пялилса на обожаемую мной особу – проходящюю мимо. Я следил за ней. Я мечьтал о ней каждую ночь; сны от этаго становились необыкновенно яркими. Но недолгими, ибо приходилось часто просыпатьса от произвольнаго выплеска семени (о, я любил после этаго не подмыватьса утром, а подмыватьса ближэ к вечеру, штобы цэлый день обонять великолепный запах! А окружающие… какое мне дело до них? Пусть думают, што ў меня такие духи)… Однажды я зашол к той девушке в подъезд, предварительно искурив от волнения наверное цэлую пачьку папирос и немного позеленев лицом, што не делало мне чести, за то придавало необычьности. Позвонил в дверь. Представилса знакомым тех знакомых, которые знакомые тех знакомых. Девушка отворила. Она была настолько красива, што её не портили кривоватые ноги. Мне очень дораго то, как она выглядела, но это для читателей можэт не представлять важности, ведь вкусы ў всех разные; скажу только, што её безупречьные стопы долго были причиной моих терзаний. Я просто не могу об этом не сказать. Обрастая всё новыми подробностями, моя любовь, ставшая моей жэной, превращялась в мило меня обнимающее бревно, полностью отстранённое ото всех ощющений, которые испытывал я и которыми хотел наградить её. В этом действе чювствовалась только её жэртвенность и моя безграничьная ласка, переходящяя в глубокую разочарованность и самообвинение.

Тяжолой
болезнью стала для меня моя привычька, тогда ещё большэ я стал считать её пагубной… Не могу сказать, што жэна стала для меня «жалким подобием левой руки», ведь жэну я любил. То есть сказать-то я могу, но не хочю – вдруг жэна прочьтёт мою рукопись?.. А пускай читает! Можэт, хоть возбудитса по-настоящему! Хоть от страстных описаний, хоть от омерзения, хоть от злобы на меня за мои слова о ней – хоть от чего, главное штоб по-настоящему!.. Нет, нет, я её всё-таки любил… Можэт быть не так сильно как любил поймать зелёную муху, оторвать ей крылышки и посадить себе на залупу, дабы она там ползала во всю мощ… Но… Супружэский долг исполнялса мной со всей возможной искренностью, но когда я ўединялса, то возникала нехорошая мысъль о том, што хоть долг платежом красен и платёж исключительно приятен, но всё равно – долг, обязанность, работа, тягло… Не даром святые отцы говорят, што жэнщина только отвлекает подвижника от его цэли!..

Жэна
забеременела. Благополучьно родив, сбежала от меня к своей матери. Жэнщина получила то, чего хотела – ребёнка. Зачем ей теперь я? Зачем ей моя любовь? Можэт быть, жэнщины вообще никаго не любят, кроме своих детей? Именно так: «никаго не любят большэ своих детей» - подлая лож, «никаго не любят, кроме своих детей» - безпощядная истина… Но, скорее всего, она ўшла от меня, потомушто пришло время, когда ў неё за половыми губами выросли зубы. Или от того, што в ней поселилась змея, а змея, ясное дело, можэт трахать её хоть сутки напролёт, не то што я – каких-то жалких восемь часов ежэдневно… Жэна не подавала никаких признаков возобновить совместное жытьё со мной, но руки никогда не обходились со мной грубо. Хотелось, конешно, заменить их чем-нибудь. О том, штобы отдать свои, по;том и кровью заработанные, деньги за искусственную манду или дрочильную машынку, я никогда не думал – думать об этом не позволяло чювство того, што всё это как-то не естественно, вроде-бы дажэ безнравственно да и денег-то таких у меня не было. Приходилось иначе изворачиватьса. Лучьшэ всего для «изворотов» подходило пол-батона колбасы. Я вырезал в ней длинным столовым ножыком требуемое отверстие (которое никогда не получалось верным на глаз, всегда после примерки приходилось расшырять) и сжымая колбасу с обоих боков, штобы не сразу разорвалась,  страстно трахал её. Кстати, это всем советую, особенно если колбаса с жыром – так приятно и вроде дажэ мокренько, смак да и только! Только колбасу надо использовать варёную (нет! самим варить не нужно! - слишком вялая получитса, как у старухи, и развалитса быстро), а не копчёную – об копчёную поранитьса можно да и батон её не достаточьно шырок (впрочем, это мнение сугубо личьное и не должно сбивать с пути проб и ошыбок начинающих самоўдовлетворяльщиков). Бывает, после соития «пробивает на еду», ну силы-то поистратил, восстановить надо – тут её, милую колбасятину, и еш! Как самка паўка пожырает самца после зачатия.  А можно сначала поиграть  языком в прорезанной норке, словно-бы лаская, а потом ка-ак цапнуть! С жэнщиной такого не сделаеш – не поймёт. Пол-батона колбасы лучьшэ цэлой жэнщины! Однако, со временем колбаса перестала меня ўдовлетворять, а лучьшэй замены я не нашол. Отверстие для слива воды в пластмассовом стиральном корыте причиняло при неўмелом обращении боль, например: нельзя полностью вынимать чьлен пока не кончиш, можно лиш водить им туда-сюда, держа корыто одной рукой, а другой рукой, на которую предварительно смачьно плюнул, обхватив разгорячённую залупу; если-жэ вынеш чють большэ или полностью, то запихивать обратно больновато, ведь первоначально мой проныра входил обмякшым, а теперь твёрдым как дубинка исправника, поэтому отверстие немного жмёт; ещё – корыто держыш одной рукой и если ўпустиш, то битка; испытывает весьма неприятную тяжэсть, дажэ не тяжэсть, а просто неприятную. Хотел как-то раз размотать из середины до подходящего размера большой клубок пряжы, затем надеть на своё мужское достоинство пакет и орудовать таким образом, дабы шэрсть не щекотала, но как выяснилось, в нутри середины клубка остаётса одна никуданедеваемая нить и когда она попадаетса при движэнии… Это менее ўжасно, чем «кричащий петух», но всё равно вспоминать не стоит.

Порой
я задумывалса над тем, штобы иметь половую связь с мужчиной. Жывотные меня не привлекали, ведь они братья нашы меньшые! Например: засадиш Бурёнушке, а она тоскливо обернётса, посмотрит тебе в самую душу, как-бы говоря: «Моладой чело-ве-эк! Ну как вам не сты-ы-дно!» и сразу становитьса стыдно, и в грехах своих перед ней покаятьса хочетса, и чювствуеш, што она простит… А мужчина лучьшэ, ведь как не ворочайса – сам себе не отсосёш (раз-уж заговорили о жывотных, то толи дело ў собак – нализывай себе да нализывай, а нам рёбра, будь они неладны, мешают!), а иногда непреодолимо хочетса знать каков на вкус мой маленький друг. Хочетса ласково обвивать его языком, выделяя приятную слюну, водить его по нёбу, пришлёпывать под языком, прижымать ко внутренним сторонам щёк, потом частичьно вынимать и цэловать в половые губки, языком приоткрывая их и слехка проникая в нутърь, а когда ўжэ близко извержэние, тогда легонечько напугать «его» касанием зубов! Хочетса, хочетса попробовать! Впрочем, я мазал пару раз губы своим семенем, а потом облизывал – вкус соленоватый, но это только вкус семени… Воображая добраго ўдальца за спиной, я со всеми изворотами языка облизывал правый средний палец, стараясь показать на лицэ порочьную страсть, потом трепещя раздвигал себе ягодицы и, слехка наклонясь, постепенно всовывал обслюнявленный шальной пальчик в задний проход. Это было одновременно больновато и приятно странной приятностью, а сопровождаемое левой рукой, сильно-сильно сжавшэй шмат и резко поднимавшэйса и опускавшэйса по нему, доставляло неописуемое ўдовольствие. Оно становилось вовсе неописуемым когда я вводил в себя не пальчик, а ручьку толкушки, обмазанную маенэзом. О-оо-а!!! Это поистине неописуемо, это лучьшэ всем попробовать самим... Но когда я стал приглядыватьса к мужчинам с цэлью найти себе подходящего «сотрудника», они все становились некрасивыми и обретали много чего дурного, чем, возможно, на самом деле не обладали. Да и не мог я себе представить как подойду к какому-нибудь дяде и скажу: «Ай красаве;ц! Што стоиш без дела?! Не пойти-ли нам перепихнутьса?» Я бросил эту затею. И благодаря таким «подготовительным опытам» стал изощрённее, а так-жэ понял, што многие люди, жывущие вместе, совсем не подходят один другому, и следует кому-то отважному пойти в народ и возгласить: «Дрочите в своё ўдовольствие! Не насилуйте друг друга!»

Ещё
хотелось ходить по ўлицэ одетым только в плащ и ботинки, распахивать плащ перед одиноко идущей жэнщиной и быстро ўходить, удивляясь как это я смог удивить, дажэ напугать жэнщину, показав ей то, што она видит каждую ночь. Или забратьса в середину давки и ловко прижыматьса к людям; так познакомитьса можно и дажэ приятно провести время не покидая давки, а если соблазнить на приятное времяпровождение не ўдастса, то кончить на одежду непокорной красотке; в давке всем плохо, а мне хорошо и никто, кроме самых близкостоящих, если они наблюдательны и не потеряли чювствительность, не знает почему мне хорошо; давку можно преобразовать из ужасной давилки в прелестную соковыжымалку. Но все затеи такого рода пришлось бросить, потомушто они подразумевали зависимость от других. Моё ўдовольствие должно зависеть только от меня!

Не нравилось
или нравилось мне заниматьса дрочюванием? Я прожыл ужэ немалую долю своей вечьной жызни и до сих пор не нашол ответа на этот предательский вопрос. Предательским я его называю потомушто… потомушто… А не знаю почему! Когда твой удалец ещё невелик и вял, а ты натягиваеш на него мошонку, как-бы обхватываеш его ею и, держа мошонку обеими руками, большыми пальцами обеих рук втыкаеш и вытыкаеш его в неё и из неё, пока он не затвердеет и ўвлажнитса… Когда моешса и непримиримо жосткой мочалкой мочалиш себе между ног, словно соскабливаеш половинкой затупленнаго лезвия шкварки со сковороды, а твоё мужское достоинство словно потешная змеерыбка извиваетса в мыле и приказывает рукам чесать тело так, штобы всегда задевать змеерыбку… Или (о, сладость!) когда одна рука обращена ладонью и большым пальцэм прочь от тебя, а другая так-жэ обращена к тебе, при чём средний палец, безымянный и мизинец обеих рук лежат на запястье другой руки, а большой и ўказательный пальцы на каждой руке соединены подушэчьками и примерно половиной образуемаго ими круга заезжают на другую руку, и тем самым, когда водиш меж ними кое-чем, создают чювство, што ты имееш одновременно два намеренно очень узких и свежых влагалищя… А-а-а! Не знаю, не знаю нравитса мне это или нет, я не думаю, не думаю, не думаю… Но винить мне себя не в чем, ибо я доволен. Наверное…

Сумасшэствия
в моих действиях нет. Умственно (да и плотски – што в моём деле весьма не маловажно) я полностью здоров и всё совершаю осознанно. Ну, бывает, иногда чювствую отклонения когда нахожусь в обыденной жызни. Вот случай: сижу на своём рабочем месте, веду беседу с пожылым посетителем и вдруг у меня между ног быстро-быстро воздвигаетса башня, а несколько её верхних ярусов то собираютса, то разбираютса, то собираютса, то разбираютса, потом всё-таки окончательно собираютса, башня обретает горделивую плотность и её вершына, с одной стороны как-бы раздвоенная, пыжытса, подражает дыханию жабрами! Тут я понимаю, што друзья из облюбованнаго мной другого мира вызывают меня на связь, но я-жэ на работе! Ў меня посетитель! Но так-жэ я понимаю – духовная жызнь всегда важнее. Подкатываю своё сидение так, штобы ўпиратьса грудью в рабочий стол, под покровом коего не видно (надеюсь) моих рук, ўправляющих нетерпеливым прибором для связи с братьями по разуму. Посетителю странно: я говорю с ним примерно так – «О да! Мы непременно заключим с Вами договор! Да, да, на самых выгодных условиях, мой милый! Никто другой нам не нравитса! Мы сделаем это с Вами! Только с Вами мы сделаем это! Зак-лю-чим! Договор-договор-договор-за-а-а!!! …-акк-лю-чим-м-м… При-и-и-ходи-и-те к нам за-а-втра… Спасибо Вам большое…» Одно только плохо: решать в свою пользу спорные вопросы в этом состоянии невозможно – всегда соглашаешса с собеседником. Дажэ если собеседником окажэтса начальник и скажэт: «А ўволю-ка я тебя!» - как отказать этому негодяю? Кроме «Да! Да!! Да!!!» ничего нельзя вымолвить… К щястью, такие «отклонения» случались со мной крайне редко. О;, как! Крайне редко! В этом мире безнадёжных сумасшэдшых я схожу с ума только иногда. Не иначе как я человек угодный Небу.

Сейчас
нахожусь в ванной, неспешно наполняемой водой. Сижу на корточьках. Свой не на шутку возбуждённый уд я зажал внутренними сторонами лядвей. Штобы он не отстранялса, слехка поддержываю ўказательным пальцэм левой руки снизу и тем-жэ пальцэм правой сверху. Ловко сохраняя равновесие, осторожно подаюсь вперёд и назад, стараясь не торопить жэланный второй раз, после котораго большые капли липкой белой жыдкости окажутса на моих воласатых ногах, а чють позжэ вольно заструитса жыдкость жолтаго цвета и пока она льётса, будет так сладостно поддержывать муде всей пятернёй или прижать их к пятке подогнутой ноги, ощющяя блажэнство после второго раза и стремящийса поток! До этаго ўжэ не далеко, а мне нужно многое ўспеть.

Нужно
провести век-другой на иной земле с её прекрасными, но не достаточьно развитыми обитателями. Они похожы на столбики. Там, где ў нас ноги – ў них ноготь, он растёт, они при движэнии стачивают его. Вышэ ногтя первый сгиб в нутърь; вышэ на почьти таком-жэ расстоянии второй сгиб; ещё вышэ, на большэм удалении от своих собратьев, – третий. На сгибах и спереди и сзади имеютса вмятины-чёрточьки. Между первым и вторым сгибом у большынства этих существ есть несколько воласинок (по наличию либо отсутствию воласинок в этом месте они делятса на два разных народа), а между вторым и третьйим сгибами воласинок гораздо большэ и есть они ў всех. На третьем сгибе находитса некое подобие суроваго лица без глаз, рта, носа, ўшэй; они видят и чювствуют только своей кожэй (в основном той, што сзади). Кожа ихняя мяхка и нежна. Но, при таком обольстительном виде, вся ихняя жызнь заключаетса в сгибании себя, стачивании ногтя, выгребании друг у друга грязи из-под этаго ногтя и всё! Ничего большэ!.. Я наўчю их блажэнству! На их земле я превращяюсь в столбик, который ходит двумя воласатыми мешками, громыхая содержымым этих мешков; полу-прячет своё задиристое личико, натягивая на него кожу со сплошной шэи, коей он вообщем-то и являетса; малюсенький когда думает и здоравенный когда проповедует. Их блажэнство заключаетса в прослушывании моих проповедей и восприятии изливаемой мной на них благодати знаний! Я наўчю их как сделать так, штоб я проповедовал! Я не оставлю их во тьме незнания! После того, как я с ними познакомилса, я не имею на это права! Моя совесть не позволит мне бросить этих нещястных! И не важно каким способом я к ним отправляюсь! Они верят в меня!  Я для них – будда! Их немного, всего десять; вследствие своей малочисленности они не могут полноцэнно развиватьса без наставника. А я не отказываюсь от возложэнной на меня ответственности! Они ждут меня! Они меня любят.

  Если кого-то раздражает моё правописание, то на http://svabun.narod.ru/index2.html
  скачайте "Отчёт..." и из первых двух статей поймёте почему я так пишу. Ибо сие    
  не падонкаффский слэнг, а ўточьнённый средне-московский говор!