Бывальщина про михалыча

…по батюшке его Михалычем называли. А скорее всего не по батюшке. Отчества его не знаю, помню имя – Миха. Видимо, кто-то назвал его именем так, будто-бы это отчество, вот и получилось –

Михалычь. Он был лет на 30 старшэ всех нас. Но не строгий и не зануда. Преподавал в школе ўпражнения для крепчания тела. На самом-то деле мы весь урок играли в мячь или выполняли задания по другим предметам, а чаще сидели на длинной скамье возле батареи и слушали, как Михалычь рассказывал нам

страшылки. Знал он их много, в основном из книг. Книжные страшылки были захватывающими, но какими-то наигранными. А когда он рассказывал виденное им самим – это было што-то! Не знаю, замечали это другие или нет, а я замечал: страшылка из настоящей жызни всегда была проще книжной и рассказывал он её непринуждённо, с каким-то то-ли стеснением, то-ли волнением, словно опасаясь, што мы

не поверим. А мы были благодарными слушателями, мы всегда верили. Разве можно не верить человеку, ў котораго осталась только четверть жэлудка, а он самоотвержэнно продолжает пить горькую, хотя пьянеет ужэ от одной рюмки? Разве можно не верить человеку, ў котораго почьти в 50 лет нету жэны, а он до сих пор жэлает, штобы она была? Как-жэ не верить тому, кто несколько лет работал храмовым сторожэм, пел обрядовые песни, изучал необычьные явления, собирал сведения о колдунах и, не смотря на всё это, не потерял чювства

страха? Такой человек всегда скажэт правду. Да и говорит он о таких вещях, што всем хочетса, штобы это было правдой. Дажэ если  он сомневаетса, што говорит правду – всё равно ему вериш, потомушто сомневаетса он

искренне. Некоторые над Михалычем смеялись, шутили, почитали его «большым ребёнком», большынство-жэ относилось к нему, как и ко всем прочим, мол: должэн быть такой человек, вот он и есть. А я однажды ни с того ни с сего сказал ему, што занимаюсь ґудебством, на што он ответил, што в моладости он писал стихи. Я попросил дать мне их посмотреть и оцэнить на пригодность к положэнию на

ґудьбу. Михалычь принёс несколько разрозненных листов и сшытков бумаги, густо исписанных полу-стёртым карандашом и полу-выцветшыми чернилами. Почерк был у него преотвратительнейшый! Таким почерком хорошо писать тайные донесения и быть с ними захваченным – всё равно ничего не прочьтут, а если самаго заставят прочесть – он и сам не сможэт. Я просидел несколько вечеров, отбросив выполнение домашних заданий, переводя написанное Михалычем на язык человечий. Выбрал самые ўдачьные места из многих стихотворений и слепил во едино, в итоге получилось две

песни. Потом был в честь чего-то праздничьный вечер в школе, один из тех праздничьных вечеров, после которых, дажэ если всё прошло хорошо, ў меня почему-то всегда остаётса неприятное ощющение плачевности. Ўстраивали глупые соревнования; запирали двери, штобы никто не ўбежал домой раньшэ окончания праздничьных

соревнований. Я был новичьком, несколько месяцэв назад перевёлса из другой школы – неўспехи в счётных науках, а по правде: в той школе была одна особа жэнскаго пола, которая сделала такую вещ, ТАКУЮ, што я эту особу видеть большэ не мог, хотя иногда очень

хотелось. Ко мне было внимание как к новичьку, тем более ўмел играть на гитаре, на ўроках и переменах читал никому не понятные книги, каждую пятницу после ўроков один-два часа находилса в закрытом помещении с молоденькой учительницэй письменнаго творчества – мы пели друг другу песни и обсуждали творчество необычьных баюнов прошлаго века, но многие надеялись, што мы занимаемса там

чем-то иным, чем-то таким, чем с этой моладухой они хотели-бы заниматьса вместо меня. Порой мне хотелось оправдать их надежды и я частенько подмечал упускаемые мной возможности для этаго. На подмечании всё и остановилось. А песни на слова Михалыча были о любви. Я должэн был их спеть на этом вечере. Не обязательно их, а просто какие-нибудь, так как все знали, што я играл на гитаре и пел, но никто, кроме той учительницы, в этом пока

не ўдостоверилса. Так вот. Закончились глупые соревнования. Встала заведующяя школой, объявила меня, я вышэл, сел на стул. Огляделса. В зале еле отделяясь от стенки сидел Михалычь, выжыдающе ўлыбалса. Слева, ў выхода, опершысь попкой на подоконник, стояла та моладая ўчительница; перед концом соревнований она спрашывала меня: «Ну ты точьно будеш петь? Не раздумал?». Я ўведомил всех, што песен будет три, а начьну я с чюжой песни, хотя вообще-то и сам сочиняю. Песня эта была не помню чья, называлась «Хочю

я в небо». Спел. Рукоплескания. Михалычь заўлыбалса пуще прежнего, предвкушая, што сейчас я объявлю песни на его слова и все ўзнают, што он пишэт стихи (ведь он об этом никому кроме меня не говорил), потом я спою и все ўзнают, што он стихи не только пишэт, но и ўмеет писать. А когда они это ўзнают, тогда они поймут, што он великий человек, жызнь свою он жывёт не в пустую и можно простить ему пристрастие к рассказыванию страшылок и явления на работу не только не в самом трезвом виде, но и в непредсказуемое

время. Заведующяя перегнулась через стол, за которым сидела, и щедрым движэнием, так штоб все видели, подарила мне какой-то свёрток. Потом она снова встала и не громко сказала: «Спасибо. Достаточьно».

  Если кого-то раздражает моё правописание, то на http://svabun.narod.ru/index2.html
  скачайте "Отчёт..." и из первых двух статей поймёте почему я так пишу. Ибо сие    
  не падонкаффский слэнг, а ўточьнённый средне-московский говор!