Наследство - боль

Она болела всегда. И правда, казалось, не было и дня, когда она чувствовала бы себя абсолютно хорошо. У неё случались приступы и тогда я боялась… Вот мы сидим рядом, курим, кутаясь в мышино-сером дыму, смотрим телевизор – мелькание разноцветных точек – электронных вшей, или просто говорим, подавая друг другу лёгкие воланчики фраз и вдруг… веки её сморщиваются, всё как в замедленной съёмке, лицо искажается гримасой пронзительной боли… Будто резко, исподтишка в неё вонзают зазубренный нож и методично прокручивают против часовой… как подстреленная, заваливается на бок и сжимается в напряжённую шаровую молнию. Я даже не сразу могу сообразить, что произошло. Отталкиваю густой воздух, как снова внезапно… срываюсь к ней и, готовая на всё, не знаю, чем помочь… Я знаю, что совершенно НИЧЕГО не могу сделать. Хватаю её повлажневшие руки, сжимаю их с щемящей нежностью. Нечего сказать, а она стискивает зубы так, что я боюсь – они вот-вот треснут, посыплются острыми бисеринами из её скривлённого рта. И боль её осязаема, жива и почему-то хлещет по моим щекам, брызгает мне в глаза едкой слюной, въедается кислотой в кожу, мою хлопковую, рвущуюся кожу…
Мне важно быть рядом в такие моменты. Даже представить страшно, что это может настигнуть её, когда она будет одна… Её, в такие моменты, особенно хрупкое и ломкое тело сминается как газетный лист, шуршит, стонет в пустоту комнаты, превращающейся на минуты в тюремную камеру пыток. Бледные кисти рук трясутся мелкой дрожью осенних берёзовых веточек, пальцы, до белых костяшек сжимают то, что попадается под руку.
Я сижу подле неё, корчащейся на кровати, и ненавижу своё бессилье. Вижу, как лоб её покрывается испариной, мелкие капельки над верхней губой… блестят мельчайшими песчинками. Я почти чувствую, как ей больно. Глупо что-то говорить или спрашивать, хочется просто сжать её в тугое кольцо моих рук, воткнуть губы в её рот и всосать эту боль, выжать, сковырять с кожи. Выбросить её, затоптать, закопать в самую глубокую могилу…
Я люблю её и делаю вид, что всё хорошо. Маленький молоточек в моей голове разумно бьет по нервным окончаниям – «Ей нельзя курить… нельзя, пить… нужно, высыпаться»… Но я молчу. Дух свободы в ней сильнее любой боли и я это понимаю с предельной отчётливостью. Запретить ей что-либо невозможно, так же как запретить ребёнку фантазировать. Она любит меня и моя, но лишь настолько, насколько я уважаю её свободу… Свободу выбора.
Она не плачет, стонет, вьётся кудрявым стеблем ядовитого плюща…
Наверное, проще перечислить её здоровые органы и болезни, которыми она НЕ болела, чем наоборот.
Возможно, её тело просто не вмещало всей массы сознания, гаммы эмоций, а потому ленилось работать, как следует. Я не знаю, да и не это важно…
А что важно?
Она умерла.
Меня не было рядом, она была совсем одна. Я не знаю, долго ли она мучилась, звала ли она меня, нуждалась ли в моих руках, в моём любящем взгляде на её изуродованном страданием лице. Было ли ей страшно? Понимала ли она, что этот приступ последний, что она умирает… сейчас, умирает без меня. Думала ли обо мне, да и могла ли думать, охваченная плавящей мозг болью?
Её нашли почти сразу. Соседи озаботились, услышав крики за стеной. Она лежала на кровати в небольшой лужице сукровицы. В холодной, нежно-голубоватой руке её был крепко-накрепко зажат мой… носок. Чуть приоткрытый рот с неостывшим ещё стоном был прекрасен и снежно бел. Такая спокойная, умиротворённая, расслабленная… ей больше не больно.
Вся та боль, что, наконец, покинула её истерзанное тело, досталась мне в наследство, и не физически даже, но совершенно неотъемлемо поселилась где-то очень глубоко внутри меня.
Вместе с памятью о моей любви эта боль будет жить внутри меня всегда… только теперь Я остаюсь в одиночестве.
Любимая, мне очень больно, возьми меня за руки…

31.03.08