Ночь нежна

НОЧЬ НЕЖНА

Смеркалось. В селе, куда меня закинула в то лето моя бродячая профессия, население, постепенно успокаиваясь после трудового дня, отходило ко сну. Село было большое. Большим оно было всегда, а в семидесятые годы прошлого века превысило все мыслимые размеры. В те годы партия и правительство республики приняли историческое постановление о ликвидации малых и бесперспективных деревень. Во исполнение данного постановления в окрестностях вышеупомянутого села, происходил снос деревень и хуторских выселок и перенос жилых и хозяйственных построек на центральную усадьбу. Средства на это выделялись скудно. Дома перетаскивались, село обрастало все новыми и новыми немощеными улицами, жизнь становилась все неудобнее. В селе, помимо центральной усадьбы колхоза с зернотоком, мехдвором и животноводческим комплексом, разместились еще десятка полтора производственных единиц различных ведомств. Здесь находились: районное СПТУ, ПМК мелиоративного треста, ДРСУ, комбинат бытового обслуживания и пр; а также, средняя школа, участковая больница и православная церковь. Весь апрель стояла сушь, и, вот уже, заканчивался май, а засуха и жара продолжались. От множества автомобилей и сельскохозяйственных машин, которые постоянно сновали по засыпанным гравием улицам, в воздухе целыми днями висел смог. Невозможно было открыть окно в доме, и даже через закрытые окна, в комнаты проникала едкая кремневая пыль. Пыль покрывала листву придорожных тополей и кленов, отчего они становились похожими на яворы. Однако районная власть требовала от власти на местах неукоснительного претворения в жизнь, поставленной партией, задачи. Партия к тому времени уже потеряла всякие здравые ориентиры и затевала одну нелепую кампанию за другой. А коммунисты на местах, проводя их в жизнь, делали людям мелкие и крупные пакости, привлекая к этому и молодое поколение тоже. Хуторяне сопротивлялись перемещениям, и председатель сельсовета, чтобы принудить их к этому подговаривал молодых людей всячески вредить им, в основном – немощным старикам. Эти “тимуровцы” по ночам заливали и переворачивали хуторянам ульи, гадили в колодцы, разбирали крыши. И старики, в конце концов, сдавались и переезжали на новое место жительства, хотя жили они после переезда, как правило, недолго. В этот вечер я с одним местным жителем стоял в очереди в буфет колхозной столовой. Днем туда привезли большую фуру “бормотухи”: 700 ящиков и сейчас здесь было жарко. Магазин давно уже закрыли, а в буфете, хоть и с небольшой наценкой, все еще давали в розлив и на вынос. Илья – так звали местного жителя – пришел ко мне под вечер с двумя бутылками “бормотухи” и в расстроенных чувствах. Приближалась Троица, и местный батюшка, страстно желая немного облагородить убогий сельский храм, попал на удочку какому-то проходимцу, как последний лох. Накануне к нему явился молодой интеллигентного вида парень, долго и грамотно говорил о вере и, предъявив совершенно безупречный диплом об окончание театрально – художественного института предложил за умеренную плату произвести в храме покраску и ремонт. Совершенно невероятно, но жлобоватый и тертый батюшка внезапно проникся к молодому человеку непонятной симпатией. Выдал ему 30 банок масляной краски и 300 рублей аванса – деньги по тем временам очень немалые. Получив деньги, молодой человек собрал вокруг себя всех деревенских алкоголиков самого низкого разбора и стал пировать. Был он не жаден и не только поил их на халяву, но и щедро давал деньги в долг. Раздавал он также и полученную от батюшки краску. Все, словно зачарованные, ждали, чем все закончится. Закончилось это безобразие через два дня. Приехала мать молодого человека и увезла его домой в соседний райцентр. Парень оказался реактивным параноиком, состоящим на учете. У него было сильнейшее весеннее обострение болезни, и он нуждался в стационарном лечение. Кругом виноватый батюшка, перевел стрелки на, ни к чему не причастного Илью, который совершенно бесплатно, как волонтер, тянул обязанности церковного старосты. Илья принес мне две бутылки и свою обиду, а сейчас я проставлял ему ответные флаконы. Народу возле столовой собралось немало, и мы с Ильей не скоро проникли внутрь помещения. Там, после вечерней прохлады, в душном и спертом воздухе непроветриваемого буфета на лысине моего товарища мгновенно налились крупные фасолины пота.
- Ишь ты, на здоровье пошло. – Завистливо подумал я. – Ничего им старикам не делается. Сердце крепче, чем у меня.
- Манька, як ты тут трываешь? – Поинтересовался Илья у буфетчицы.
Манька “трывала”. С каждой разлитой бутылки у нее оставалось 50 миллилитров, или 10% емкости. Если предположить, что половину из 700 бутылок, привезенных ей накануне, она продаст в розлив, то премиальный фонд ее составлял 35 ящиков. В денежном выражение это равнялось 1000 рублям. Конечно, Маньке приходилось делиться с начальством, но “трываць” все равно имело смысл, и Манька “трывала”. Я взял у Маньки три бутылки “бормотухи” и два бутерброда. Напротив столовой располагался небольшой сквер, где мы и разместились на незанятой садовой скамеечке. Выпили. Илья опять завел разговор о несправедливых приставаниях батюшки, но мне эта тема уже надоела.
- Расскажи мне лучше, как вы тут при поляках жили. – Попросил я.
- Добра мы пры их жили, парадак быу. Не тое, як цяпер, адзин бардак.
- Ты поподробней, Илюша. – С пьяной развязностью настаивал я.- Вот вы, например, православные, а поляки – шчырые католики. Как развивались ваши взаимоотношения в этом направление?
- Добра развивалися. Мы тады были унияты и падчынялися Вацикану, як и яны. Гэта пасля вайны Сталин нас усих пераписау у праваслауных. Ничого не змянилася, тольки падчыняцца мы стали Патрыярху Маскоускаму. Затое тады быу парадак. – Упрямо подтвердил он. – Вось, напрыклад, идзець па вулицы пьяны чалавек и павалиуся каля твайго плоту. Ты яго бяреш и цягнеш да сябе у хату, або да яго хаты. А не, дык тады жандарм табе выпиша штраф. И не маленьки. Смецце, таксама, не кидали абы дзе, як цяпер. Вулицы мяли проци свайго дома. Работали цяжка, бо не было тэхники. Жанилися на добрых дзеуках и не рана, ва узросце. Каб ажаницца, хлопцу трэба было мець сваю хату, зямлю, касцюм, палито, ровар и гармошку. Стоила усе вельми дорага. За пилу нажоуку трэба было аддаць 12 пудоу жита. Малаток, клешчы и усе такое – таксама. И мне трэба было многа работаць Федзя, каб зарабиць на усе гэта. Але я, перад тым, як ажаницца, зарабиу яшче и на малацилку.  Вось тут, браце, я адчуу сябе гаспадаром, амаль што панам. На той малацилке я рабиу, як чорт. Я вымалочвау па 300 пудоу. Я больш каля яе начавау, як з жонкай. И тут прийшли першыя саветы. Сабрали увесь сельски сброд, яки тольки у нас быу. Каго мы за людзей не личыли. И паставили их гаспадарами. Камуну зрабили. Малацилку у мяне адабрали и аддали у камуну.  Пасадзили рабиць на ей нейкага дурня. Ен зламау яе за тыдзень – неделю па вашаму. Тады камунары сабралися, каб яе адрамантаваць. Разабраць разабрали. Жалезныя детали папрапивали, а драуляныя ляжали у сараи доуга, пакуль не сгнили. Федзя, павер, я плакау  гледзячы на усе гэта. Але, што я мог зрабиць? Потым прышли немцы. Этыя нас проста забивали. Палицаи и партызаны таксама. Аднаго разу партызаны зрабили немцам шкоду на шассе. Тыя их абстраляли и яны бегли праз сяло. Мабилизавали мяне и трох хлопцау, каб мы несли дваих их параненых. Мы их цягнули у лес за балота, а потым трэба было исци у раен писаць нямецким жандармам заяву, што мы рабили усе гэта пад прымусам. И так всегда. Партызаны забяруць авечку ци парасенка – идзи у жандармерыю пишы, што здау не дабравольна. А не, дык расстраляюць за пасобницва. Потым прышли другия саветы. А… Илья только рукой махнул. Мы допили вторую бутылку.
- Ну, пара дамой исци. – сказал Илья.- Паверыш, Федзя, не хочацца дамой. Прыходзим тольки, каб пераначаваць. Бабы заядаюць, як блохи. Я понимал, что он имеет в виду. В моих многочисленных странствиях по белорусским деревням я давно заметил, что белорусским женщинам несвойственна манера уважать своих мужей. Но то, что я обнаружил в данной местности, далеко превосходило все, что мне приходилось наблюдать прежде. Я приехал в село в начале мая, когда посевная была в разгаре. Рано утром, чтобы встретиться с председателем на наряде, а не гоняться за ним весь день по колхозу. Председатель бегал по мехдвору в состояние сильного душевного волнения и порол антисоветчину, как диссидент.
- Што робицца? – кричал этот добрый человек. – Семы чалавек за год. Куда мы идем? Куда катицца страна?
- Чего это он? – спросил я кузнеца – пролетарского вида мужчину с большим молотком в натруженных руках.
- Чалавек у нас павесиуся сення уначы, семы за год.
- Седьмой за год? У вас, что эпидемия?
- Бабы у нас – горш, як эпидемия. Гарэлка и бабы.
Что имел в виду пролетарий, я начал понимать в тот же день. Я поселился в колхозной “гостинице”, которая представляла собой большую комнату в полдома с отдельным выходом. Ее, за определенную плату, сдавал в аренду колхозу местный пенсионер Сашка. До пенсии Сашка работал портным на комбинате бытового обслуживания. Портняжному мастерству Сашка учился у поляка. В обучение его отдали двенадцатилетним пацаном. Два года Сашка стоял у поляка за плечами и по 10-12 часов в день наблюдал, как тот работает. Через два года поляк доверил ему пришивание пуговиц, потом карманов, гульфиков, листочек…в КБО Сашка заслужил большую для сельского жителя пенсию – 120 рублей. Сашка был неутомимый труженик – трудоголик, как назвали бы мы его сейчас. Сидеть без дела он физически не мог. Как портной, он имел среди местных жителей хорошую репутацию и постоянную подпольную клиентуру. Расклешенные брюки с высоким поясом в то время уже вышли из моды, но у молодых людей в селе и окрестностях они пользовались неизменным спросом, и Сашка этот спрос удовлетворял. Брюки он шил за сутки и, если они были из шерстяной материи, то брал за работу 7 рублей. За вельветовые или хлопчатобумажные - 5, потому что не надо было делать посадку. Кроме того, по ночам Сашка дежурил сторожем в колхозной конторе. Там же он исполнял обязанности уборщицы. Вообще-то уборщицей была оформлена его жена Олька, но всякий раз, как только нужно было идти убирать, у Ольки начинала “страшэнна балець галава” или “ламиць плечы”, а иногда так “сцискала у грудзях”, что она “дыхаць не магла”, и Сашка брал ведро и тряпку, и шел работать за “хворую”. Кроме того, приближалась сенокосная пора, а лучше Сашки отбивать и править косы никто в округе не умел и, если он не шил, не дежурил и не убирал, то обязательно стучал молотком по наковаленке. Как все мы, грешные, Сашка любил выпить, но все деньги у него отнимала Олька, и поэтому выпивал он исключительно “на халяву”. Далеко ходить ему было не нужно. В “гостинице” вместе со мной проживал колхозный агроном Толик – молодой парень выпускник техникума, который не имел своего жилья. К тому же у меня постоянно ночевали наши институтские шофера, т.е. практически ежедневно у нас в “гостинице” стоял дым коромыслом. Сашка всегда появлялся, как бы невзначай, и мы ему наливали. Хотя выпивка не стоила ему ничего – он даже уходил от нас с прибылью, унося пустые бутылки на сдачу – Олька каждый раз устраивала ему сцену. Она долго и въедливо пилила его пока бедняга, не выдержав, посылал ее на ***. Тогда, добившаяся своего и довольная Олька, выходила на крыльцо, как Ярославна, и долго по-собачьи скулила, жалуясь на “злодея” загубившего ее жизнь. Выла она терпеливо, до тех пор пока Сашка не садился рядом с ней и, ласкаясь, начинал просить прощенья. Жадная, некрасивая, неряшливая и ленивая она ничего не делала и целыми днями обсуждала такими же соседскими лахудрами свои “хваробы”. У них были два поросенка на откорме и корова и, надо ли говорить, что за животными тоже ухаживал Сашка. Он даже доил корову. Готовить Олька тоже не умела и кормила Сашку вареной картошкой, молоком и салом. И сама из-за своей лени и жадности питалась тем же. Каждый раз после такого обеда она долго выгуливала себя по двору, издавая резкие протяжные звуки, как чибис - икала. Сам Сашка считал, что жена его не самая худшая баба на селе, хотя и признавал за ней некоторые недостатки. Во всяком случае, вешаться, как это делали многие другие мужчины, он не собирался. Девочки в этой местности с младенчества подражали матерям и, едва вступив в фертильный возраст, становились такими же халдами, готовыми довести до петли любого дурака, который решился бы связать с ними свою жизнь. Что касается парней, то они с какой-то обреченностью кроликов женились на женщинах, которые во всем походили на их матерей, даже те, кто находил себе подруг на стороне. У Сашки был сын, рослый и довольно-таки симпатичный парень. Он отслужил три года на Черноморском флоте и учился в сельскохозяйственной академии на факультете мелиорации. В том году он перешел на третий курс и женился на молодой девице-однокурснице. Я имел счастье видеть молодую. Что тут скажешь. Это была баха, которая его матери могла дать фору по всем статьям. Ситуация носила фатальный характер. Очевидно первый мужчина, поселившийся в этой местности, совершил какой-то первородный грех, и Бог покарал за него всех здешних мужчин на многие поколения вперед. По моим подсчетам Сашка вместе с пенсией приносил в дом до 400 рублей в месяц. Какую-то пенсию получала и Олька. Кроме того, колхоз исправно платил им за “гостиницу”. Имея такие доходы, можно было бы кататься в масле. Но ничего подобного не наблюдалось. В доме, кроме мебели, которую иначе как рухлядь и назвать-то было нельзя, стояли неработающие телевизор и холодильник. Имелась, также, Сашкина швейная машина “Зингер” на чугунной раме, доставшаяся ему в наследство от поляка и, представлявшая, скорее, антикварную ценность. У него не было даже оверлока, и края выкроек он обметывал вручную – “козликом”. Как они питались, я уже рассказал. Все деньги Олька с упорством скупого рыцаря относила в сберкассу и копила, копила, копила. Через 10 лет, после описываемых мной событий, деньги превратились в резаную бумагу. Не знаю, как Сашка, а вечно “хворая” Олька, безусловно, дожила до этого дня. Как подействовало на нее это “превращение” остается только гадать. Таких олек в одной только Белоруссии был миллион. Своим скопидомством они обрекали себя и свои семьи на нищенскую жизнь, а трудом сашек безмозглое правительство кремлевских струльбугов содержало армии всяких там че геваров, которые рыскали по тропическим сельвам и саваннам, и мутили народ.
- Трэба исци. - Как зомби повторил Илья и поднялся со скамейки.
- Куда “исци”? У меня еще один пузырь на кармане.
Из вежливости Илья сделал пару больших глотков. На месте ему, что называется не стоялось. Ноги так и несли его домой. На расправу.
- Ведаешь Федзя, лепей с Любкай жиць, чым так як я с жонкай. – Сказал он на прощанье и быстро растворился в ночной темноте.
Любка была притчей последнего месяца, ее последнее “выступление” будоражило умы местных пейзанов. Случилось все в святой для каждого советского человека праздник Победы над фашистской Германией. Два колхозных пастуха – солидные люди предпенсионного возраста, ветераны партизанского “руха”, решили отметить этот день. На колхозных буртах они украли “скрыню бульбы” – 400 кг картошки - и, продав ее нуждающимся в посадочном материале гражданам, купили у Маньки ящик “чернила”. Выгнав на лужок крупную рогатую скотину они стали пить купленную “бормотуху”, вспоминая свою боевую юность и боевых товарищей, павших и живых. Мимо – откуда-то и куда-то – проходила, вышеупомянутая Любка. В голове ее был сумбур, вместо музыки, после вчерашнего, смутно припоминаемого ей дня. А, также, ночи.  Очевидно, бог всех алкашей – Бахус направил ее этой дорогой.
- Сядай, Любка, выпей с нами. - Приветливо обратились к ней ветераны партизанского “руха”. – А мы табе тады палку вставим.
Любка не заставила просить себя дважды. Она села, выпила, потом повторила Еще и еще. Потом сказалась бессонная ночь и вчерашние дрожжи, и Любка “отключилась”. Ветераны, раздев ее, попытались, было, выполнить данное обещание, но предпенсионный возраст и выпитая дрянь не позволили им сделать это. Тогда они стали гладить ее молодое белое тело, наблюдая за реакцией, производимой их действиями.
- Глянь, братачка, як яна уздрагвае, кали я вось тут ей нацискаю. – Говорил один.
- И вот тут таксама. – Говорил второй.
- Видаць у яе тут нервы праходзяць.
- Пэуна, браце.
Должен ли я здесь пояснить, что крупный рогатый скот был в этот период оставлен без присмотра. Поэтому, покинув, поросший скудной растительностью луг, животные  переместились на озимое поле и с энтузиазмом стали поедать аппетитные сочные всходы. Безответственное поведение скота привело к тому, что о происходящем вскоре стало известно председателю колхоза. И этот добрый человек, не знавший на своем посту покоя ни днем, ни ночью, ни в будни, ни в праздники, прибыл на место происшествия. Подобно Чацкому из бессмертной комедии, излил он на головы ветеранов всю накопившуюся в нем желчь и всю досаду, но был  отвергнут и не понят ими, как, в свое время, отвергнут и не понят был его литературный прототип. Все, впрочем, закончилось вполне благополучно. Зарвавшуюся скотину выгнали из поля, Любку растолкали, заставили прикрыть стыд и срам, посадили в председательский уазик и отвезли домой, где сдали мужу, который, по случаю праздника, тоже был пьян, но не гораздо.
Я допил то, что осталось у меня в бутылке. Закурил. В голове звенела приятная пустота. Хотелось взлететь над сонной землей и парить, слегка пошевеливая перьями на кончиках крыльев. В таком состояние солнечный Горький написал, наверное, свою бессмертную “Песню о буревестнике” или “Песню о соколе”. Поскольку крыльев у меня не было, я встал на ноги, как страус, и пошел туда, куда влек меня мой жалкий жребий. Я пересек сквер сквер и оказался на главной улице села. Единственной заасфальтированной. Если бы я повернул направо, то через 100 метров вышел бы к своей “гостинице”. Но я повернул налево. Прошел мимо участковой больницы – несколько строений из силикатного кирпича. Территория ее была залита жидкостью, недавно здесь прорвало канализацию. Над жидкостью поднимались кусты сирени и черные стволы деревьев. Залитые лунным светом, они выглядели очень романтично, но миазм портил картину. За больницей находилось здание школы. Трехэтажная, тоже силикатная, она могла бы украсить даже райцентр. Короче говоря, таким образом, я добрался до края села. Здесь асфальт кончался и, под небольшой уклон, вела грунтовая дорога. Дорога упиралась в черно-зеленый квадрат древесно-кустарниковой растительности, резко выделявшийся на сером фоне яровых полей, на которых из-за засухи в том году так ничего и не выросло. Когда-то на месте этого квадрата стояла польская пограничная застава. Здесь были казарма, конюшня и прочие строения. Были разбиты клумбы. Росли кусты сирени и деревья различных пород. Все было обустроено добротно и удобно. Но главное, что здесь было – это польские жолнеры. Молодые парни в отличной, прекрасно пригнанной, форме, перетянутой скрипучими портупеями, блестящих хромовых сапогах. Скольких молодых девушек лишили они самого дорогого, что дает девушкам природа. Сколько молодых женатых кобет родили от них самых дорогих своих сыновей и дочек. Когда какой-нибудь бравый хорунжий, или поручик, или, пусть даже, простой солдат на тонконогой кавалерийской лошади медленной рысью проезжал по селу, разве не достаточно было ему просто подмигнуть любой из них. Потом, спустившись с сеновала, после нежных и ласковых его объятий, когда он целовал ей ручки и называл панной, наебаная и счастливая, немного виноватая, она возвращалась домой. И тут даже к мужу она была снисходительна. Когда проклятые “советы” прогнали красавцев поляков, они словно черной траурной тканью задернули все ее прекрасное прошлое. А что они дали взамен? Наверное, именно с этой поры все местные бабы озверели от безнадеги, и стали на мужьях вымещать свою досаду. Впрочем, этот феномен женской психики прекрасно описал великий Флобер в “Мадам Бовари”. Вряд ли я смогу добавить, что-то новое. Складываю, как говорится, свое беспомощное перо. Когда поляков прогнали, все оставленное ими добро осталось бесхозным. И тогда местные коммунары написали в район, что неплохо бы, вместо польской пограничной заставы, устроить школу или больницу. Из района тогда приехал речистый мужик с латышским акцентом и провел с ними политбеседу. Он сказал, что в новой Белоруссии, освобожденный от угнетения народ построит и школы, и больницы, но это будут новые школы и новые больницы, на которых не будет стоять печать проклятого прошлого. Мужики ничего не поняли, но подчинились. Им приказали развалить польские казармы, и они покорно выполнили приказ. Сваленные в кучу, стройматериалы лежали по-разному. Сперва исчезло, неизвестно куда, дефицитное печное железо, потом кафель и кирпич, потом столярка. Дубовые бревна лежали долго. Даже при мне под слоем дерна угадывались их полусгнившие контуры. Местные мужики очень любили выпивать именно на этом месте, а количество местных девок, потерявших на выступах бревен свое “сокровище”, просто не поддается учету.
Обратный путь к “гостинице” я проделал также неторопливо. Существуют зенит и надир. Ночь находилась в надире, когда, наконец, раздевшись, я улегся, чтобы забыться в объятиях морфея. Но забыться не получалось. На соседней улице шла размашистая и неутихающая гульба. Что они там праздновали – трудно сказать. Возможно – это был канун Троицы. Или Вознесенья. Не помню. Но причина была, и там шло бескомпромиссное веселье. Причем веселье, как и ночь, входило в надир. Как только голова моя коснулась подушки, тут оно и вошло. До этого момента они мирно пили и закусывали, говорили тосты и кричали песни в ночную темноту. А после этого момента, началось что-то невообразимое. Сначала громко завизжали бабы. Я даже испугался. Две недели назад на той же улице так же визжали бабы. Там произошло бытовое убийство. Сын зарезал отца. Совершенно случайно. Хотел зарезать жену. Довела баба. История была совершенно банальная. Молодой муж жил  вместе с женой, в доме отца и пришел домой пьяный. Жена стала его “пилить”. Слово за слово, и дура-баба не заметила, как перешла границу кипения. Муж бросился на нее со столовым ножом. Дура-баба, однако, оказалась проворной  и успела выскочить из дома. Дурак муж с налитыми кровью глазами устремился за ней. Выбегая из дома, он треснулся лбом о притолоку и, потеряв ориентацию в пространстве, побежал вокруг дома, в то время как его жена с криком “ратуйце” уже мчалась по улице. Отец, бросившийся вслед за сыном, чтобы предотвратить беду, тоже побежал вокруг дома, но в противоположном направление. В точке X они встретились, и сын, не сумев сдержать роковой удар, засадил отцу под ложечку 10 дюймов столового железа. Я видел, как отца хоронили. Церковь находилась как раз напротив “гостиницы”. Батюшка по каким-то причинам, скорее всего финансовым, отказался отпевать убиенного. Илья отпер церковь и, позволив поставить в ней гроб,  сам провел службу. После 4 мужика, стали парами в затылок и сплели руки, положив ладони на плечи друг другу. На руки им положили гроб, и мужики, пошатываясь, 200 метров несли его на сельское кладбище, а еще два мужика ехали перед ними на телеге, и один из них отламывал и бросал на дорогу еловые веточки. Но на этот раз испугался я напрасно. Веселье на соседней улице носило правильно ориентированный характер. Хотя было уже не менее двух часов ночи. После того, как завизжали бабы, весело и радостно зарыпали гармошки, сперва одна, потом вторая. Потом кто-то засвистал, резко и по-разбойничьи лихо. Свистел он долго. Я все ждал, что вот у свистуна лопнут губы и свист оборвется. Но проходили томительные минуты, прошло полчаса, а губы не лопались, и свист не прекращался. Потом наступил момент, когда все вместе завизжали, зарыпали и засвистали особенно громко, и вдруг веселье прекратилось. Внезапно, словно на веселящихся упал большой контейнер с надписью “совмортранс” и всех их разом придавил.  Люди умолкли, но стало слышно, как по всему селу лают растревоженные собаки. Лаяло все село – около сотни псов. Я еще никогда не слышал такого лая. Лаяли поодиночке – вразнобой и группами – слитно. Лаяли долго. У собаки мозги устроены немного не так, как у человека. Полаяв немного, собака забывает причину, из-за которой она начала лай и постепенно умолкает. Человек долго помнит причину, он может помнить ее всю жизнь и всю свою жизнь пролаять. Вот, например, Горбачев и Ельцин давно сошли с исторической арены. Ельцин вообще уже умер. Но до сих пор полным полно человечков, которые лают в их адрес.
- Что тебе эти Гекубы? – Хочется спросить у такого человека.- Ты делом займись, пить брось, на детей своих обрати внимание, палку дежурную жене поставь.
Так нет, он гавкает. Ну, гавкай. Черт с тобой. Собаки, между тем, продолжали лаять. В стае собака глупеет, как человек в толпе. Лаяли они, впрочем, уже как-то неуверенно. Вопрошающе, что ли. Словно спрашивали друг друга: “А почему мы, собственно говоря, лаем? Может пора уже прекратить лай?”
- Нельзя прекращать, - урезонивали их другие, - все лают и нам наш собачий долг велит.
- Давайте спросим у собак с соседней улицы, почему они лают. Может быть, они помнят.
- Давайте спросим.
И собаки начинали лаять, спрашивая у соседей, почему они лают. Те отвечали, что не помнят, почему и лают, потому что лают все. Круг замыкался, и лай не прекращался. Но, наконец, стали выходить хозяева собак, которым лай надоел, и пинками или палками стали их успокаивать и загонять в будки. Через некоторое время остались только две лающие собаки. В разных концах села. Видимо их некому было успокоить. Они лаяли то вразнобой, то, вдруг, начинали лаять ритмично – гав-гав, гав-гав, словно пилили дрова двуручной пилой. Наконец постепенно умолкли и они. Дрема стала овладевать мной. Я слышал, как, стереофонически звеня, ко мне подбираются два комара, и ждал, когда они сядут на меня. Убить их хотел. Но не убил, потому что внезапно за бревенчатой стеной, за моим изголовьем в своей будке, звеня цепью, заворочался соседский пес. Он громко зевнул, лязгнув зубастой пастью, и гавкнул во сне. Я встал с постели, оделся, вышел на крыльцо. Закурил. На побледневшем небе исчезали последние звезды. Светало.


Рецензии
Хорошо написали, Федор! С юмором и грустью, через события одной ночи, всю жизнь белорусской деревни сумели описать! Мы, действительно, русские и белорусы - один народ! Ведь и у нас, в нашем маленьком русском городке, где я с недавней поры живу, тот же обычай: везут гроб, а за ним обязательно кидают еловые веточки. Что бы это значило? Не знаете?

Полина Ребенина   29.12.2023 21:23     Заявить о нарушении
Не уверен, но думаю, что здесь вечнозелёная ель, как и на Рождество является символом вечной жизни.

Федор Кудряшов   29.12.2023 23:11   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.