Последнее лето Иоканаана

 (живопись: Владимир Фуфачев, "Источник")

                «И заповедал им ничего не брать
                в дорогу, кроме посоха: ни сумы,
                ни хлеба, ни меди в поясе,
                но обуваться в простую обувь
                и не носить двух одежд».


                Евангелие от Марка, глава 6, стих 8.




- Горе вам, богатые, ибо вы уже получаете награду свою. Горе вам, убийцы и нечестивцы… горе вам, разбойники… горе вам, тем, кто обманывал и предавал… кто глумился над отцом своим и матерью своею… горе вам… горе…
Высокий худой человек в одежде из истрепанных, пропыленных шкур обливается потом. В руке у него - деревянный крест, связанный из двух сухих веток. Запавшие щеки, безумный взгляд. Его голос относит вдаль ветер, и те, кто столпился у камня, на котором, как на возвышении, он стоит, слышат не все слова.
- А я убил собаку и издевался над матерью, так, значит, меня ждет горе? – шепчет мальчик в крепко обмотанном вокруг лба тюрбане другому подростку. Оба мальчишки худые, в полосатых халатах, переступают ногами на горячем песке.
- Горе ждет всех, - наставительно отвечает другой мальчик, с превосходством глядя на приятеля.
Тот не успокаивается.
- Ну да, всех!.. А праведников?.. Праведники ведь будут вознаграждены, да?!..
Ветер доносит голос человека, стоящего на камне:
…вам, кто захочет иметь власть над душами других людей, подчинить их себе, так, как царь подчиняет себе подданных своих!..

ВНЕЗАПНО: резкая музыка. Потом – провал тишины. В тишине – скользящий взгляд камеры – вокруг мертвой головы старика, лежащей на блюде. Застывший, как у рыбы, глаз. Золото блюда – тусклый блеск. У старика – таким же тусклым золотом мерцает серьга в сморщенном ухе.

И снова – молчание взрезано ножом музыки: бубны, тимпаны, наблы, систры. Дикая, резкая музыка, никакой «европейской» привычной мелодичности. Все первобытно и грубо. Это пляска Саломеи. Ее выводят за руки, упирающуюся (приказ Иродиады, она не хочет его исполнять, сопротивляется). С нее сдергивают серый балахон, суют в руки золотое чеканное блюдо. Она вздергивает его над головой и пускается в пляс с блюдом в руках.
     Лицо Иоканаана. Он – в кадре – еще живой. Задрав бороду, сумасшедшими глазами смотрит на танцующую. Саломея, танцуя, идет по кругу. Приближается к Иоканаану. Вот она совсем рядом Старик закрыл глаза.
КАДР: круг Луны, висящей над пустыней. Тишина. Поющие пески (шум ветра, еле слышный).
КАДР: суровое лицо молодого мужчины, в ранних морщинах. Он наклоняется, чтобы ночью, под Луной, набрать воды из колодца. Черпает воду, льет себе на ноги – натрудил, смывает со стоп пыль, засохшую кровь. Луна оказывается напротив его затылка. Как призрачный нимб. Мужчина оборачивается и глядит на Луну.

Учитель и ученик. Пески. Ночь. Узкая река (Иордан?). Рыбацкий костер. Ученик – Иисус. Он плачет, уткнув лицо в ладони, перед Учителем – Иоканааном. Плачет, как ребенок, не стыдясь, взахлеб.
- Что плачешь. Попей воды. Сейчас на углях испечется рыба.
Иисус отнимает лицо от ладоней. Лицо искажено, заплакано, мокро.
- Да, я младенцем тебе кажусь! Я и есть младенец. – Отирает лицо ладонью, сверху вниз. – Можешь смеяться надо мной. Я слаб, Иоканаан, ибо я не знаю, что есть соблазн. Я знаю, что соблазн есть, но я не знаю, откуда он. От диавола? У меня были женщины, и я любил этих женщин и бросал их; я дрался с воинами и калечил их; я скитался по горам далеко, на Востоке, и меня учили другие учителя, не ты, опасной мудрости, передавая мне ее, как передают огонь, осторожно; я уводил детей от матерей себе в ученики, соблазняя их собой. Учитель, что есть соблазн?! И что не есть грех?!
- Ложись.
Иисус ложится около дотлевающего костра. Иоканаан отворачивает на его груди холстину. Обнажает его грудь и живот.
- Закрой глаза.
Иисус закрывает глаза. Иоканаан берет палочку, щепку, валяющуюся около костра. Проводит ею по голой груди, по животу Иисуса. Иисус содрогается. Не открывает глаз.
- Я нарисую на тебе, живом, устройство живого мира. Ты поймешь меня, потому что твоя кожа будет чувствовать мой рассказ. Вот Бог. А вот человек. А вот соблазн, одолевающий его.
Иисус, с закрытыми глазами, приподнимается на песке на локтях.
- Но я не хотел, Учитель, вырывать глаз мой, соблазнявший меня, когда я глядел на ту, которую любил! А сам я так говорил тем, кто слушал меня! Я тоже буду наказан?
- Ты многих любил? Где твои жены теперь?
Иисус обессиленно, по-прежнему не открывая глаз, ложится спиной на песок. Иоканаан, с щепкой в руке, склоняется над ним. Бороду Иоканаана треплет ветер.
- У меня было две жены и пятеро детей от них. – Иисус говорит медленно, будто раздумывая. Его лицо на песке – как каменная маска. – Я давно не видел их. А та, которую люблю сейчас…
- А та, которую любишь сейчас, не жена тебе. – Палочка царапает голую кожу. – Вот здесь – два пути. Один вверх, другой вниз. Два рога быка: торчащий и обломленный. Если ты сам обломил животному рог, кто в этом виноват? В нем больше не будет силы.
Журчит река. Костер догорел. Иисус поворачивает голову на песке. Открывает глаза. В них – тоска.
- Хочу печеной рыбы, - тихо говорит он.

КАДР: солнце. Жара. Полдень. Низкие глинобитные дома. Вдалеке идут женщины с узкогорлыми кувшинами на голове.
    Иисус идет босиком по раскаленному песку. За ним след в след, как волчица, идет женщина. Ее рыжие, мелко завитые густые волосы развеваются по ветру.

КАДР: группка женщин ближе. Крупным планом – животы некоторых: они беременны. Тут же, под их ногами, крутятся дети. Один ребенок поворачивает голову, смотрит, прищурясь, вдаль, в слепящий свет белого раскаленного песка. Приставляет ручонку ко лбу, защищаясь от солнца. Смотрит: далеко идут мужчина и женщина. Косы женщины все так же летят по ветру.

Иисус и Магдалина – у нее дома. Он роется за пазухой. Вынимает гроздь винограда.
- Поешь. Прости, ягоды пропитались моим потом.
- Мне это будет приятно, Учитель.
Он кладет ладонь ей на губы.
- Не называй меня так. Я не Учитель тебе.
- А кто?
Он хочет сказать – и не может. Показывает пальцем на губы: молчать. Надо молчать. Отщипывает виноградину. Кладет в рот. Она тоже отщипывает ягоду. Тоже кладет в рот.
     Они едят виноград и молча смотрят друг на друга.
- У тебя здесь хорошо. Помнишь, как мы встретились?
Она молча кивает головой. Берет темную ягоду в зубы, приближает улыбающееся смуглое потное лицо к его губам.



КАДР: улица, пыль, пропыленные, высохшие от жары маслины. Люди бегут, и Иисус и Магдалина бегут вместе с ними. Смех и крики испуга – одновременно – в бегущей толпе. Спасаются от нападения?.. Убегают от римских воинов?.. Толпа заворачивает за угол, и тут женщина выдергивает Иисуса за руку из скопища бегущих. Он чуть не падает. Женщина тащит его за собой, затаскивает в маленький домик, вталкивает в раскрытую дверь. Он зацепляется ногой через порог, падает. Она, тяжело дыша, падает на него. Обнимает его. Накрывает его лицо густыми, мелко вьющимися темнокрасными волосами.



- Это так и было?
- Ты подумал, что я затащила тебя в лупанарий? О, у нас в лупанарии было не так. Роскошно.
- Ты и в лупанарии побывала?
Он отщипывает последнюю виноградину. В его руках – торчащий сухой еж лозы. 
- Я опытная. – Она скидывает одежду. – Я видела, откуда растет распутство. Я видела, как спят девки с девками. Хозяйка плохо нас кормила, но виноград давала. Нас покупали римские солдаты и насиловали нас, как насиловали девушек в захваченных городах. Женщина – это сосуд, куда мужчина вливает свою соль. А что дальше, его не заботит. – Он смотрит на нее, голую. В окно, наискось, бьет желтый луч света. – Поцелуй меня, Учитель.
Он становится на колени, целует ее в низ живота. Ее руки дрожат. Она кладет их ему на плечи. Близко: ее лицо, потное – жарко, - с закрытыми глазами, с катящимися по щекам то ли потом, то ли слезами. Пальцы дрожат все сильнее.
- А теперь ты меня так же поцелуй.
Он встает перед ней. Она опускается перед ним на колени. Теперь глаза ее широко распахнуты, и видно, что она плачет.
- Римлянки изощрены в ласках, они учили меня… Но вот ты пришел, и я все забыла. – Ее голос срывается. – Я не хочу быть с тобою так, как я была со всеми. Что мне делать?! Что?!
Она уже дрожит вся, заметно, запускает пальцы в разметанные по плечам волосы, в отчаянии. Он стоит над ней, улыбается. Она плачет – он улыбается.
Она берет, слепо нашаривая рядом с собой на полу, кувшин с водой, льет себе на раскрасневшееся лицо. Вода стекает по лицу, по подбородку.
- Хочешь пить?..
Он опускается на колени рядом с ней. Она выше поднимает кувшин. Вода льется на их поднятые лица, на подставленные руки. Он ловит ртом воду. Находит – через струю воды – ее губы.

КАДР: вода. Текучая вода. Река – Иордан?
КАДР: вода, стоящая спокойно, бестрепетно в микве – месте для священных омовений женщины. Женщина (неизвестная, не Магдалина, простая, может быть, даже пожилая) снимает с шеи ожерелье (геннисаретский жемчуг), снимает сандалии, одежды, тихо кладет их на каменный край миквы, медленно по грубо выбитым каменным ступенькам опускается в микву. Блаженная улыбка на ее лице. Женщина ведет рукой по своему животу. Живот просвечивает под водой, как золотое блюдо.
ГОЛОС ЗА КАДРОМ:
- Вода священна. Помни, мы живем в пустыне, и вода изначально священна. Вода смоет с тебя все нечистое, если ты загрязнился. Бог отделил воду от тверди и сделал ее священной для нас, чтобы мы не умерли здесь, в пустыне, от жажды. Ты же не можешь пить воду из Мертвого моря. Не можешь. Не можешь.

КАДР: по контрасту с благостью воды – жесткость пустыни. Ветер перевевает песок между камнями. Иисус идет между камнями, один. Голый, в одной набедренной повязке, как для омовения. Он ищет вход в пещеру. Находит. Низко пригибается, чтобы войти. У входа сидит сумасшедшая, юродивая девочка, держит в сложенных ручках светильник – плошку с жиром. Иисус замечает, что девочка слепа. Гладит ее по голове. Берет у нее светильник из рук. Входит под низкие своды, пробирается, держа светильник перед собой, вперед. Пламя выхватывает из тьмы корзины с белой и черной овечьей шерстью. Огромные кувшины в углу. Сложенная в несколько слоев верблюжья кошма. Иисус садится на кошму, ставит светильник перед собой, у ног. Долго глядит на огонь. Потом обхватывает голову руками.
- Я молюсь, Ты видишь, Отец, молюсь все время. Но мне одному не преодолеть моего страха. Зачем Ты дал мне одиночество?! Сиротство?! Зачем дал увидеть мое будущее? Оно слишком страшно.
Прикрыв глаза, сидит в молчании. Фитиль в плошке потрескивает. Юродивая девочка появляется за его спиной, засунув палец в рот. Она сосет палец и белыми, веселыми глазами глядит на Иисуса. Он встает. Перед ним – стена пещерного помещения. Здесь жили его предки. Здесь, около Мертвого моря, в пещерах.
- Пещеры. Скрываться. Таить, - шепчет он, вытягивает вперед руки, касается ладонями стены. – Жить во тьме. Таить от прямого, жестокого солнца все: жизни, детей, стариков, любовь, мудрость. Снаружи – враги. Человек должен спасти все драгоценное, что сделали до него его отцы и праотцы. Колена Адамовы. – Девочка делает шаг к нему, не вынимая палец изо рта. – Мы всегда жили так. Во все века. Все время. Что такое время, Отец?! Открой мне. Я не понимаю. Ты сделал меня человеком и выпустил в мир. Меня родила мать. Я сам родил детей. Я знал женщину. Я убивал. Я сомневался. Теперь я не хочу этого всего, ибо я, Твой сын, не имею права на такое хотение, ведь оно – преступно. И я должен вернуться. Я должен жить в пещере. Я не должен видеть света. Я буду жить в темноте. В темнице. Мне хватит набедренной повязки. А воды и лепешек мне она принесет. – Он обернулся к девочке. – Принесешь?
Девочка делает к нему еще шаг. Вынимает палец изо рта, улыбается. У нее во рту нет передних зубов: выбили? Он видит: ее лицо все в шрамах. Смуглое, красивое, изуродованное лицо. Она делает еще шаг и оказывается рядом с ним. Нащупывает, ловит его руку и кладет ему на чресла.
     Он отдергивает руку. Отворачивается от девочки. Утыкается лбом в стену.
- Плоть! – кричит. – Плоть! Зачем Ты дал мне плоть! Чтобы я понял, как людям невыносимо жить во плоти?! Чтобы я позавидовал Тебе?! Но зависть, Отец, это же тоже смертный грех! Я хочу пережить соблазны! Я хочу пережить все свои соблазны и грехи, чтобы изжить их! Так говорили они, те посвященные, в горах, на восходе солнца…
Девочка раскрывает рот шире и беззвучно смеется. Крупно: ее беззубый рот, беззвучно смеющийся. Шрамы по лицу. Она протягивает руку и трогает рукой голую ногу Иисуса.
- Ты не спрячешься нигде, - тоненько говорит, будто поет, она. – Если ты спрячешься под одеяло, я превращусь в курицу и клюну тебя. Я твоя курица. Перережь мне горло. Ощипли меня. Зажарь меня.
Растопырив ноги и руки, приседая, она корчит Иисусу рожи. Он не видит ее дикой пляски. Стоит лицом к стене.

СРАЗУ: пляска Саломеи. Такая же юродивая, бешеная. Вихрь. Она пляшет голая, без одежд, топча сорванные прислужницами серые холстинковые одежды. Зрители хлопают в ладоши. Оглушительно звенят тимпаны. Старик с задранной бородой по-прежнему пристально смотрит на нее, на то, как она, по широкому кругу, неумолимо приближается к нему.



- Это ты учил, что богатые – дряни?!
Старик молчит. Задирает выше бороду.
- Это ты учил, что богатые – собаки?! Что царей надо убивать?! Ты подстрекал народ?! Ты!..
Старик молчит. Косит на нее бешеным глазом, как конь. Тимпаны и систры замолкают.
     В полной тишине Саломея, хрипло и тяжело дыша, берет его лицо пальцами и насильно поворачивает к себе.
- Смотри на меня! Не отворачивай глаз!
Ее отталкивает мужская грубая, мускулистая и молодая,  загорелая рука; запястье перехвачено медным браслетом.
- Увести старика в темницу!
Он не дойдет до темницы. Поздно. Ему осталось…
Тимпаны снова взрываются, как оголтелые. Дикая музыка обрушивается водопадом. Иоканаана ударяют древком копья в спину. Он валится вперед – и обхватывает Саломею худыми, как плети, руками крепко, судорожно. Так тонущий обхватывает в море обломок корабля.

Женский плач взахлеб. Темница. Камера. Решетка.
     Девушка плачет на груди у старика.
     Иоканаан гладит ее по голове.
- Человек всегда неугоден. Все кого-то к чему-то зовут. Что ты так плачешь?
Она поднимает глаза. Она совсем юная. Девочка, лет тринадцати-четырнадцати.
- Я люблю тебя. Когда я смотрю на тебя, ты волнуешь меня. И я не могу заполучить тебя, потому что все говорят, что мой отец убьет тебя. И потом, ты стар. Но это неважно. Я стану твоей здесь, сейчас. – Она рвет с себя одежду. Он останавливает ее. – Почему?.. Почему ты не хочешь, пророк?.. Я же царская дочь!.. ты должен быть счастлив… Все люди, которых ты крестил в Иордане, говорят о том, что ты настоящий пророк, что ты видишь будущее… Я хочу принадлежать пророку…
- Если ты ко мне прикоснешься, ты умрешь. Ты видела когда-нибудь голубой огонь во время богослужения в храме? Его посылает Бог скинии. Бог Авраама, Исаака и Иакова.
- А правду говорят, что есть еще один живой Бог? И что он – твой ученик? И что ты сам подучил его называть себя Богом? – Ее глаз косит хитро. Обнаженная грудь, с маленькими детскими сосками, часто дышит. – Не за это ли тебя взяли под стражу и посадили в тюрьму?
Старик сжимает ее плечи костлявыми руками. Она вскрикивает от боли, морщится.
- Откуда ты знаешь?
- Разве мне запрещено знать?
- Ты мала для знания, за которое люди платят кровью.
Саломея вздергивает голову.
- Я не мала. Это ты, пророк, презираешь меня, думаешь, что царская дочь – это овечка для жаркого. Я люблю тебя. Я буду любить тебя. Я повелеваю тебе любить меня! Не то…
Иоканаан, усмехаясь, держит ее за плечи.
- Мне жить осталось мало. Ты видела моего ученика? Ты слышала его? Да, я подстрекал евреев. Я звал их установить царство Божие на земле. Здесь и сейчас. Вернуть любовь и свободу. Ты, дочь римского царя, не знаешь, что такое свобода. Вы осквернили Святую Землю. Вы раздавили под пятой нас, сыновей Давида и Соломона, размололи нас между жерновами. 
Царевна молчит. Потом приподнимается на цыпочки, тяжело дыша, закидывает ему руки за спину. Тонкие пальцы – на грязной темной овечьей шкуре.
- Сними шкуру. Я не римлянка. Мой дед был идумей. Он исповедовал Бога Единого, Иегову. Ты взял бы придорожную девку за жалкую деньгу?.. А дочь царя не можешь?..
Он обнимает ее. Она обхватывает его ноги ногами, как обезьянка.
- Твой отец спит со своей сестрой, твоей матерью, - шепчет он ей в ухо. -  Он пытается примирить нас с Империей. Не выйдет. Мы вернем себе наш мир. Не для того мы перешли Красное море, провели сорок лет в пустыне, пережили великие царства, чтобы распластаться, как жаба, под стопой…
В дверь темницы стучит стражник. Иоканаан с силой отталкивает девочку. Она неловко спрыгивает с него, как звереныш, на каменные плиты.
- Еду принесли. Я должен есть. Я голоден.
- Собака! – Ее губы прыгают. – Я прикажу тебя казнить за то, что ты отверг меня!
Стражник ставит перед заключенным поднос с хлебом и чашей свежей воды, удаляется. Иоканаан приближает лицо к лицу девочки и покрывает его быстрыми поцелуями.
- Жизнь моя, жизнь моя. Как я могу отвергнуть тебя. Я люблю и тебя тоже. Ты не римлянка. Ты идумейка. Я прощаюсь с тобой. Меня казнят. Всех пророков казнили, я не избегну своей участи. Ступай. Найди Иисуса. Я недостоин нести край одежды его.

КАДР: полная темнота. В темноте – слепая юродивая девочка со светом, с горящим светильником в руке. Она медленно движется в пещере. Тесные стены обступают ее, давят. Губы девочки шевелятся. Она повторяет:
- Свет… Свет… Я вижу… Я вижу… Я вижу свет…
Камера: близко: слепые, с бельмами, широко распахнутые глаза. Шрам – наискось – через все лицо, через щеку и губы.

ВНЕЗАПНО: каменная фигура богини земли, плодородия, Великой Богини-Матери, пустынной богини – Реи-Кибелы – с шестнадцатью грудями. Разделанные туши баранов на крюках. Праздник. Вдалеке – римский крест (лотарингский) в виде буквы «Т», пустой: тело казненного с него сняли. Близко – разделанные туши. Каменные груди Кибелы умащены маслом – богиню задабривают. Женщины готовят праздничную еду, кладут в миски. Раскатывают тесто на длинных досках. Переговариваются:
- Слышали, он крестит в воде?
- Ты пойдешь креститься в воде?
- Он крестит в воде и говорит о пришествии света. О том, что мы увидим свет, пока еще мы живы. И если мы поклонимся этому свету, мы не умрем.
- Ха, не умрем!.. Мы все умрем, Мириам!.. Еще как умрем…
- А вы слышали, женщины, еще о каком-то человеке говорит он! Говорит, что недостоин развязать ремень у обуви его! Вы видели этого человека?
- Я не видела… Фамарь – не видела… Никто не видел…
- Он говорит: идущий за мною стал впереди меня!.. Он говорит: римляне оскверняют святые места и замучивают людей до смерти, и надо приблизить царство Божие, надо короновать Царя!
- Не сам ли он хочет быть Царем?.. Не сам ли хочет повести людей…
- Т-ш-ш-ш, молчи… Кто воссядет на трон Соломона в Иерусалиме и станет царствовать – мы не знаем… Римские солдаты убили моего сына за то, что он бросил камень, играя, и попал в глаз римскому коню…
Солнце беспощадно поливает лучами сгорбленные спины женщин. Тесто, обвалянное в муке. Неподалеку – вход в пещеры. Камера скользит вбок. В кадре – далеко, на горизонте – как черные коршуны – целая вереница таких крестов, в виде «Т». Мимо женщин, взбивая пыль на дороге, скачут римские воины, на сытых лошадях, в полном воинском облачении. Медленно садится на дорогу взметенная пыль.



- Переживи свои желания. Переживи. Переживи.
Иисус обнимает женщину. Лица женщины не видно – видно его спину, она уткнулась лицом ему в грудь.
- Ты больше не хочешь меня?..
- Я пережил тебя. Я пережил себя. Я больше не хочу тебя. Но не плачь. Я не тот, за кого ты меня принимала.
Слышен только ее голос. Она не отнимает лица от его груди. Ее руки – у него за спиной.
- Разве тебе не хочется вернуться?..
- Это ты вернешься ко мне. Это ты придешь ко мне. Но по-другому. Ты уже крестилась в воде?
- Нет еще. – Ее пальцы у него на спине вздрагивают. – Я слышала, у тебя есть женщина.
- Это моя ученица. У меня много учеников и учениц. Они ходят за мной. Мне есть что сказать им. Они запоминают. Они пойдут за мной, когда придет час.
- Я так долго ждала тебя, пока ты был там… в землях, где встает солнце. Зачем ты жил там? Зачем ты бросил меня? Иди ко мне. Я же чувствую, что ты хочешь меня.
Он поворачивается к ней спиной, резко. Мы опять не видим ее – она за его спиной.
- Бросают только камни в воду. Сучья в костер. Бросают мелкую рыбу в море, чтобы еще подросла. Бросают дохлую кошку и дохлую собаку в яму для дохлых животных, вырытую за поселением. Как я мог бросить тебя? Люби меня, и я никогда не брошу тебя.
Идет к выходу из жилища. Настежь открывает дверь. Сквозняк гасит лампион на низком столе.



Праздник. Опять музыка – такая же дикая, как при пляске дочери Ирода, но веселее, разухабистее. Иисус идет по дороге между каменных домов, оглядывается на входы в пещеры. Улыбается. Веселье приятно ему. Он идет по дороге, навстречу ему идет Иоканаан. Они замедляют шаг. Подходят близко друг к другу. Музыка вокруг них. Дудки, бубны.
Иоканаан поднимает руку и касается плеча Иисуса.
- Что же скажешь?
- Поприще пророка трудно, Иоканаан.
- Бог станет царствовать, вот увидишь. Я приближаю его царство.
- Я тоже.
Скрещивают глаза. КАДР: глаза Иисуса, прищуренные. КАДР: глаза Иоканаана, широко, бешено открытые. Под кожей скул Иоканаана ходят желваки. Он будто глотает слово, которое хочет сказать.
- Великие дни близко, Учитель. Я призываю всех покаяться. Будут войны, и в них погибнут многие. Крести меня.
Иоканаан так же, широко открытыми глазами, смотрит на Иисуса.
- Покрестив тебя, я тебя подготовлю. Ты провозвестник. Жизнь твоя висит, как паук, на паутине. И я…
Иисус щурится на солце. Закат. Девушка в холщовом платье, расшитом ленточками и украшениями, позвякивая маленьким бубном в руке, припрыгивает к нему, трясет бубном у него над ухом. Отскакивает, убегает.
- Да, ты подготовишь меня. Ты освятишь меня. Когда?
- Завтра.
- Где?
- В Вифаваре.
- Хорошо. Зайдем в дом, разделим веселье? Наш народ веселится, Иоканаан. Какое это счастье, когда народ радуется и празднует. Я хочу вернуть радость, Учитель. Радость отнятую и поруганную.
- Ты есть Сын Божий. Ты Царь. Воля твоя.
Иисус берет Иоканаана за руку. Крепко сжимает ее. Его лицо: крупно: стиснутые губы. Прикрытые от закатного солнца глаза.

Входят в праздничный дом. Свадьба. Попали на свадьбу. Где невеста? Невеста плачет: забилась в угол, вытирает глаза полотенцем. Иисус подходит к ней.
- Что с тобой?
- Жених… жених!..
Она бессильно машет рукой. Иисус смотрит: жених, молоденький мальчик, мертвецки пьяный, лежит и спит, раскрыв рот, как галчонок, на кошмах около очага. Иисус переводит взгляд на девушку.
- Да. Мне стыдно… Наутро женщины спросят меня… меня опозорят, рабби!..
- Не плачь. – Он сжимает рукой ее плечо. Оборачивается к Иоканаану. Тот сидит за столом, ему на блюдах женщины приносят праздничную еду, наливают вина. – Не плачь, прошу тебя. Ты очень красивая.
Он улыбается девушке, и впрямь хорошенькой – черные кудряшки рассыпаны по плечам, над губкой – чуть заметный пушок. Берет ее рукой за шею, за затылок. Легко, тихо звенят длинные подвески у невесты в ушах.
- Кто ты?.. Гость?.. Друг отца?.. Я не знаю тебя…
- Ты не знаешь меня. Илия и Моисей пришли со мной на свадьбу твою, но ты их не видишь.
- С тобой пришел тот бородатый человек в шкурах, я видела его на реке, он крестил в воде.
- Ты крестилась? – Его рука скользит по ее шее, гладит ее.
- Да, я крестилась.
- Это хорошо. А я еще нет. Он завтра будет крестить меня. – Он проводит большим пальцем по ее губам. – Ты сегодня счастливее меня. Ты сегодня должна быть счастлива.
Шум, гомон гостей, музыка, сполохи – вносят факелы, лампионы. Лица Иисуса и невесты – рядом, близко. Иоканаан, вздернув бороду, пристально смотрит на них обоих из-за стола, крепко сжав в пальцах кратер с вином.

Спящий, храпящий жених, накрытый овечьими шкурами. Спящая, разметавши руки, девушка на ложе. На ее губах счастливая улыбка. Иисус у двери. Держится рукой за притолоку. Догорает жир в лампионе. Его улыбка. Близко – глаза. Одиночество в них.
- Я одинок. – Выходит из двери – в рассвет. – Они все – всегда – вместе, а я – одинок. Так надо. Иоканаан говорит мне все время: не бойся сиротства, оно дано тебе, как награда.
Идет по дороге один. Поющие птицы в маслинах, на верхушках смоковниц.
- Я отдал себя, и она все взяла. Я отдаю себя, и они берут все. Я слишком богат, во мне слишком много света, чтобы похоронить его в себе. Отец Ирода был идумей и исповедал Бога Единого, а его сын охотится на пророков. Крести меня, Учитель, но только не говори мне больше, прошу тебя, что ты поцелуешь край одежды моей. Мы делаем с тобой одно дело. Лучше научи меня, как сражаться, не держа в руках меч. Зелоты хотят сделать меня вождем. Научи меня, как не бояться смерти от рук палача.
Идет по дороге. Солнце встает, заливает дорогу светом.
- Научи меня не бояться жизни.
Собака бросается к его ногам, лает. Пустынно. Никого кругом. Раннее утро. Он останавливается около смоковницы, срывает инжирину, ест. Светлые глаза ощупывают горизонт. Далеко – очень далеко – вереницы крестов-«Т».



Идет долго, обливается потом, один. Еще одна смоковница – одинокая. Секунду думает. Ложится в ее тень – отдохнуть. Снимает плащ, остается в исподней холстине, закидывает руки за голову. Лежит, смотрит в небо.
- У меня, Учитель, и до тебя была хорошая школа. Такая, что ничего не должно быть страшно. И все-таки мне страшно.

КАДР: его видение: как воспоминание: плоскогорье. Высокогорье. Снег. Метель. Он – в рубище – стоит под ветром, не запахиваясь, не защищаясь от холода. Синий снег вокруг, на сколах камней, на срезах-рубилах гор. Мимо, по узкой горной тропе, проходит узкоглазый скуластый человек, проводник-шерп, осторожно ведя за собой под уздцы приземистого, маленького коня. В хвост коня набивается снежная крупка. Далеко – цзанг-донг – звонит колокол монастыря.
КРУПНО: его лицо, посекаемое снегом и ветром. Короткая стрижка – он обрит, почти налысо. Скулы обожжены солнцем. Руки красны от мороза. Губы дрогнули, пошевелились – хочет сказать что-то. Молчит.

ВНЕЗАПНО: крики. Занесенный нож. Нож входит под ребро отчаянно борющемуся, вырывающемуся из рук схвативших его, лысому старому человеку.
- Аристобул, вяжи этого…
- Пустите! Вы, римские скоты…
Лысый человек, хрипя, падает на землю. Воины наставляют копья на другого – на того, что стоит с ножом в руке.
- Не убивайте его! Он опасный преступник! Он шел против Агриппы и Ирода! Он достоин принародной казни! Тебя распнут, иудей!
Человек, коротко стриженный, в грязном рваном хитоне, взмахивает ножом, чтобы поразить себя – у него выбивают нож из руки сильным ударом под локоть.
- Не удастся тебе умереть легко! Не надейся! Тебя раздерут железными гребнями!
Упавший на землю, умирающий с трудом приподнимается на локте.
- Рабби Акива… Рабби… скажи им, чтобы добили меня…
Человек в грязном хитоне, с глубоко запавшими глазами, глядит, как у его ног всаживают копье в горло, в грудь его ученика, как с хрипом и бульканьем вырывается кровь из глотки.
- А могли бросить подыхать тут в муках, как собаку, было бы лучше.
Связывают руки Акиве за спиной. Толкают в спину.
- Иди!
Акива оборачивается. Последний взгляд на еще дергающееся тело ученика.
- Железные гребни, - почти беззвучно говорит он, глядя на ведущего его римского ощерившегося воина. – Железные гребни, что это. Я знаю, что железными гребнями чешут гривы и хвосты коней, чтобы они были шелковистыми. Какие железные гребни вы приготовили для меня? Лучше распните меня.
- Не лучше. На кресте ты будешь мотаться сутки, двое, пока не испустишь дух. А так, разодранный, ты быстрей умрешь. Благодари офицеров Скавра и Габиния, что решили так поступить с тобой. Вы же запрещаете распятие законом. Иди! Шевели ногами!
Солдат ударяет Акиву в спину. 

СРАЗУ ЖЕ: тишина. Провал тишины. Много солнца, ослепительное солнце. Струение реки. Иордан – мутный, мутно-серо-зеленый, с заводями, тихо журчащий. Иисус, еще в одеждах, стоит на берегу. Иоканаан – с деревянным крестом в руке, связанным из веточек – рядом с водой.
- Раздевайся. Сними с себя одежды.
- Как часто мы одеваемся и раздеваемся в жизни, Учитель.
- Потому я не раздеваюсь никогда. Я живу в шкурах. Не снимаю их.
- Ты подобен зверям, Учитель, с которых снимают шкуру, только если свежуют их, убитых.
Иоканаан улыбается. Наблюдает, как Иисус сбрасывает с себя одежды, кладет их на землю, на камни.
- Меня тоже убьют когда-нибудь и освежуют. Они убили уже многих. Мы с тобой…
Иисус, голый, перед ним. Раскинул руки.
- Что делать мне?
     Иоканаан подходит к нему.  Оба серьезно глядят друг на друга.
- Ты говорил когда-нибудь с камнями? С водой? С небом? Ты ведь родился здесь.
- Я родился не на Иордане. Я родился в Вифлееме. Мать говорила, там убили по приказу Ирода многих младенцев, когда я родился. Она спасла меня, укрыла в корзине. Потом мы убежали с нею и с отцом в Египет.
- Сядь. Приложи руки к камням. Впитай их силу. Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму. Они говорят тебе то, что не скажу я никогда.
Иисус садится на берег, на песок. Трогает рукой камни. Поднимает лицо, глядит на Иоканаана.
- Учитель, я…
Дрожит. Ветер обвевает его. Жаркий ветер, жара, по вискам течет пот, а он дрожит.
- У камней лица. Все эти камни когда-то были людьми. Ты тоже станешь камнем. Я стану. Нет, ты станешь водой. Светом. К тебе пойдут, протягивая руки. Время пришло.
- Я не хочу, чтобы ко мне тянули руки. Я хочу, чтобы за мной шли и слушали то, что я скажу, и слышали, и действовали. Может ли быть вера без действия, Учитель?
Иоканаан показывает ему рукой: встань. Иисус встает.
- Войди в воду.
Он входит в воду. Осторожно, нащупывая пальцами ног каменистое дно.
- Здесь камни… а здесь песок, ил, Учитель.
- Не называй меня Учителем. Они все тоже зовут меня Учителем. Они спрашивают меня: не Царь ли я?
- И что ты им… отвечаешь?
Иисус стоит уже по колено в воде. Солнце заливает его голову, голый торс. Он с любопытством смотрит на Иоканаана, как ребенок.
- Я отвечаю им: к вам придет тот, кто сильнее меня. Он будет крестить вас не водой, а огнем. Стой так.
Иоканаан наклоняется, зачерпывает в горсть воды, выливает на голову Иисуса. По лицу Иисуса течет вода. Он закрывает глаза.
- Исповедуй мне грехи свои.
Иисус вздрагивает. Открывает глаза. Взгляд – твердый, прямой: не растерянный, не вспоминающий.
- Я любил женщин, Учитель, они рожали мне детей, и я оставлял их. Они плакали, просили меня остаться с ними. Но я уходил от них и причинял им боль. Я дрался с человеком однажды, повалил его на землю сильным ударом. Я ушел от того места, где он лежал, и, может, я убил его. Не знаю. Далеко в горах, на восходе солнца, где я провел четырнадцать лет, прежде чем вернуться сюда, в Палестину, и встретить здесь тебя и учиться у тебя, я отверг девочку, пришедшую в мою хижину, где я жил, в метельный холодный вечер и принесшую мне молока. Она принесла мне молока яков, горных мохнатых коров, они непохожи на наших коров, и так жалобно на меня глядела. Она любила меня, Иоканаан! А я не принял ее. И тогда она сказала мне: по нашему закону, тот, кто отвергает пришедшую к нему женщину, будет превращен богом Шивой в дикого зверя. Я посмеялся на это и сказал ей: а бог Будда говорит, что, наоборот, просветлен будет тот, кто вовеки не прикоснется к женщине и развеет страсти свои по ветру, как пыль и песок. Песок скрипит на зубах, Учитель. Это грехи… или нет?.. Простятся ли мне они?..
Вода течет по его лицу, по груди. Иоканаан улыбается, поднимает деревянный крест, осеняет его крестом.
- Да простятся тебе грехи твои, Иисус, ибо ты есть сын Божий возлюбленный.
Иисус смотрит на Иоканаана. В его глазах – радость.
- Так говорят при венчании на царство наших царей. Это коронационный псалом, я знаю. И «Сын Божий» – так называют царя. Я же не царь, Учитель, и зачем ты нарекаешь меня царским именем?
- Ты царишь над всеми нами, ибо ты призван.
- А разве не ты?!
- Крещается водою сын Божий возлюбленный Иисус, да наречется отныне он Христос, Царь. – Еще наклоняется, еще зачерпывает воды. – Да исполнится реченное от пророков. Аминь.
Льет воду на Иисуса опять.
- Зайди глубже в воду. Не бойся воды.
- Тут ил. Наверно, много рыбы.
Иисус задыхается, он пьян от радости. Кладет руки на воду, пропускает воду через пальцы. Брызгает на себя. Его лицо – сплошной праздник. Иоканаан стоит, бороденку его треплет жаркий ветер. Его лицо тоже высветилось. Блики от воды играют на лицах обоих мужчин.
- Все?.. Так просто?..
- Да. Ты крещен. Можешь выходить.
Когда Иисус выходит из воды, лицо Иоканаана внезапно освещается безумно-счастливой, быстрой улыбкой, и видно, что его зубы гнилы, прочернели, какие-то – выбиты или выпали. А глаза горят. Он видит то, чего не видит погруженный в торжество крещения Иисус. Закусил губу.
Иисус оборачивается. На Иоканаана и Иисуса надвигаются – наплывают – люди; сначала маленькие фигурки, они потом становятся больше, крупнее, приближаются, будто выкатываются из-за горизонта, это разномастный народ, мужчины, женщины, старики, дети в лохмотьях,а кто и в одеждах побогаче.
- Кто это?..
- Они идут креститься. Я призываю всех покаяться. Если мы покаемся и поймем, кто мы на самом деле, то наступит царство Божие.
- А если я… - Иисус выходит на берег, стоит голый на берегу, освещенный солнцем. – Если я не готов быть Царем?
- Я уже посвятил тебя. Дух святой на тебе. Я видел его. Не спорь.
Иисус одевается. Медленно берет одежды, натягивает на голову. Дети из толпы, приблизившейся к Иоканаану, бросаются в воду, взметнув тучу брызг. Для них крещение – баловство. 
Иисус, одевшись, поворачивается к Иоканаану. Его радостное лицо как стерли тряпкой. Печаль, скорбь, глубокое раздумье. Он будто постарел на десять лет. Заметно, как его бьет дрожь.
- Ты сам не понимаешь, что ты сделал со мной, - говорит он почти беззвучно. – Ты толкаешь меня на смерть. Они убивают всех, кто осмеливается пророчить. А ты сразу сделал меня Царем. Окрестил – и сделал. Теперь мне обратно не пойти.
- Да, тебе не пойти обратно.
- Я не смогу повести их. Они… - он беспомощно оглядывается на гомонящую толпу, с радостными возгласами приближающуюся к воде, показывающую пальцами на Иоканаана: «Вон он!.. Вон Креститель!..» - не пойдут за мной. Я…
- Ты Сын Божий возлюбленный. – Иоканаан повторяет это, как заклинание. – Ты Сын Божий возлюбленный. Ты Сын Божий возлюбленный. Они пойдут за тоой. Они уже идут за тобой.
И, воздев руку с деревянным крестом, закричал:
- Приблизьтесь! Креститесь в воде и покайтесь, ибо пришел час Бога живого, и пусть прибудет у вас сил для последнего сражения!
Женщины, задирая юбки, входят в воду. Одна – шепчет другой:
- О каком это сражении он говорит, Рахиль?
- О сражении элохим с силами зла, о каком же, - пожимает та плечами. Первая не успокаивается, окунаясь в теплую воду по грудь:
- Врешь, вот и врешь! Он говорит о том, что нашим мужчинам придется все-таки драться с римлянами, и что у нас теперь есть тот, кто поведет нас!
Народу прибывает. Многие уже в воде. Вода в Иордане заполняется крещающимися. Крики:
- Эй, Иоканаан!.. Эй!.. Не Царь ли ты наш?!..
- Ожидаем тебя!..
Иоканаан простирает руку. Показывает на одевшегося, печально глядящего Иисуса.
- Вот кто соберет пшеницу в житницу свою, а солому сожжет огнем неугасимым.
Его мало кто слышит. Люди веселятся, как на празднике. Кто-то хохочет, заливается. У кого-то – лица серьезные, торжественные. Люди сходят в воду, как будто поднимаются в небо. Мальчишки кувыркаются в воде, как щенки. Иисус стоит, сжав зубы.

Ночь. Он сплетает и расплетает, лежа на матраце, набитом сухой полынью, рыжие, мелко вьющиеся косы Магдалины.
- А ты помнишь себя ребенком?
- Помню. Я помню то, чего дети обычно не помнят. Я помню, как надо мной наклонялись лица, чьи-то смуглые лица, загорелые, темные, в чалмах, расшитых дорогими камнями. И протягивали к моему лицу золотые украшения. Такие красивые, я помню их. И помню мать. Тогда она была очень юная, совсем девочка. Иосиф взял ее девочкой, и она долго не соглашалась стать его женой. Он терпеливо ждал, пока она проснется. Хотя, конечно, он мог взять ее силой, я понимаю.
Магдалина приподнимается на локте, проводит рукой по лицу Иисуса, по его щеке.
- Ты очень красивый.
- Не придумывай. Никогда не говори того, чего нет.
- Да нет, правда. Ты красивый, ты очень сильный и мужественный. Такими были герои. Такими были… - Она задумывается на миг. – Таким был один римский военачальник, которого зазвали к нам в лупанарий. У него было такое же суровое и красивое лицо, как у тебя. И он так же был немногословен. И за ним будто реяли крылья.
- Ты была с ним?..
- Я была с ним. Я со многими была. Это тебе не важно сейчас?
- Я не знаю. Я не могу представить тебя ни с одним мужчиной. Это, может, был Цезарь?
- Юлий Цезарь?.. Тот, что делал евреям только хорошее?.. Мне не сказали его имени, и он сам не назвался. Он был со мной всю ночь. Он не обидел меня, и я почувствовала себя царицей. Он щедро вознаградил меня. Я отдала все деньги хозяйке.
- Тебе с ним было лучше, чем со мной?..
Он сжимает в пальцах рыжую прядь. Слегка тянет на себя. Она стонет.
- С тобой я чувствую себя девочкой. Будто ты – мне и отец, и муж, и возлюбленный, и сын, и…
- Брат.
- Да, брат. Я всегда хотела, чтобы у меня был старший брат, и чтобы он учил меня. Если бы так было, может быть, я бы не стала продаваться за обол.
Он берет ее лицо в руки, как берут чашу.
- Ты больше никогда не станешь продаваться за обол. Ты сейчас похожа на мою мать. У нее были рыжие волосы, у Мириам, как у тебя. Сейчас она вся седая.
- Ты… навещаешь свою мать?..
Он молчит. Она ложится под него, раскидывая руки – живой крест. Он ложится на нее. Говорит ей, губы в губы:
- Я уже давно не ее. Я давно не их. Я ушел от всех. Я живу открыто, на ветру. Я говорю людям то, что они сами стыдятся, не могут сказать себе. И у людей спадают с глаз повязки. Очищаются бельма.
- Это правда, что ты излечиваешь и смертельно больных?..
Он смеется. Прижимается щекой к ее щеке.
- Скажи мне, что у тебя болит?
- Ничего. Нет. Подожди. – Она прислушивается к себе. – У меня иногда болит старый шрам. Вот здесь. – Она, лежа под его тяжестью, кивает головой, косясь вниз. – На животе. Это мне один солдат кинжалом саданул. Я ему обидное сказала, он и разозлился. Он был пьян. Жаль, у меня не было ножа, я бы ему ответила.
Он сползает по ней вниз, в кадре обнажается ее грудь, живот. Он внимательно смотрит на ее голый живот. Через весь живот – огромный грубый шрам. Он нежно гладит его.
- Он бы просто тебя зарезал тогда, и все. А так хоть излил злобу и пощадил.
- Может быть, это я зарезала бы его. Кто знает.
Он кладет ей на живот руку. Держит так.
- Больше не будет болеть. Никогда.
Она, лежа навзничь, смотрит на него, и ее глаза внезапно наполняются слезами. Кладет руку себе на голую грудь, там, где сердце.
- А здесь? – Голос ее срывается. – Здесь, скажи, здесь не будет болеть?..

КАДР: темница, где заточен Иоканаан. Он сидит у стены, колени подняты к подбородку, руками обхватил лоб. Осторожно, бесшумно входит девочка Саломея. На ее лбу – медные висюльки. Садится около него, не касаясь его.
- Мой отец уважает тебя, - шепчет она. – Мой отец заключил тебя в темницу не для того, чтобы убить тебя, а чтобы советоваться с тобой. Он сам сказал мне. Это моя мать ненавидит тебя. За то, что ты говоришь отцу: нельзя спать с женой мертвого брата твоего. Потому что она тебе уже сестра, это все равно, что спать с сестрой. Может быть, это он нарочно убил брата своего, чтобы спать с моей матерью. Никто не знает.
Иоканаан отнимает руки от лба. Тяжело глядит на Саломею.
- Зачем ты пришла?
- Услышать от тебя, что ты любишь меня.
Женщине всегда важно услышать то, что любят ее. Изволь, я повторю тебе это.
Он берет ее за руку. Кладет себе ее руку на лоб. Шепчет:
- Я люблю тебя, и, если Бог пожелает этого, ты будешь моей.
- Я видела сон, - шепчет она ему, делая круглые глаза, - будто я несу твою отрубленную голову на блюде. Я проснулась, и меня стошнило. Я поела на ночь синих финикийских слив.
Он смотрит на нее внимательно.
- Ты ничего не слыхала о том, кто называет себя Царем Иудейским?
-  Еще бы не слыхать. Воин Ефрем слышал его проповеди. Ефрем говорит, что он ушел с учениками в Ефраим, молиться. Ефрем говорит: вы оба смущаете народ, вас надо держать под стражей. Тебя – и его. Его тоже поймают. Пророки умирают не своей смертью. Так говорит отец.
Твой отец старый и больной. Он умрет прежде, чем я. – Он скрипнул зубами. – Что еще ты слышала про Иисуса?
Саломея глядит на него долго, молча. Ее глаза похожи на темные масленые крыжовничины.
- Ты волнуешь меня. – Ее грудь поднимается и опускается под платьем. – Зачем ты заставляешь меня все время говорить о каком-то Христе, когда я перед тобой, живая?
- Христос?! Они так зовут его – Христос?!
Он выкрикивает это восторженно. Саломея возмущенно вскакивает на ноги.
- Ну да, Христос, что ж в этом странного! Он же везде говорит, что он – Царь!
- Да, так, Христос, - шепчет Иоканаан, сдвинув брови. – Я так его назвал. А он отрицал это. А сейчас сам так называет себя. Он понял. Он все понял. Но почему мне, мне так жалко?..
Он оглядывается вокруг. Пустые стены темницы. Каменные плиты пола. Огромный железный гвоздь вбит в стену, на нем висит лошадиная сбруя. Саломея, задрав голову, смотрит на сбрую. Потом поднимает край платья, выше, еще выше. Иоканаан смотрит на ее ноги, на черное треугольное руно между слегка расставленных смуглых ног.
- Смотри на меня, - повелительно говорит она. – Смотри на меня и желай меня. Можешь протянуть руку свою и коснуться меня.
Он поднимает руку. Хочет коснуться ее тела. Рука застывает в воздухе. Он держит руку над ее черным женским руном, будто благословляет, крестит.



- Все случилось так, как я хотел. Все случилось так, как я хотел! Это я сам сделал его! Я! Я!
Умолкает. Прекращает кататься по полу, обхватив себя за локти руками. Тяжело дышит. Он один. Его никто не видит. Он говорит сам с собой.
- Я его подтолкнул… Я… Почему не я там, на его месте?! Потому что я… уже здесь… уже… Это он, он пойдет… и поведет… а ты сгниешь здесь…
Переворачивается на полу со спины на живот. Прижимается лбом, щекой к холодным камням.
- Но ведь это он – Христос! Он! А не я! Почему – он?! Я сам предсказал его! Я сам вытолкнул его – им!
Тишина. В тишине слышно, как мерно капает вода с желоба – в темнице сыро – в подставленную медную миску, в которой стражник приносит ему поесть.
- И он повел – их… Да, да, так и должно быть, я их крестил, и он их повел… Он будет там, на троне… Он вернет славу скинии Давида… Он запретит римлянам входить в Святая Святых там, в храме, смоет позор, что нанес храму Помпей… И все поднимутся как один, и все будут слушать его и смотреть на него, потому что он… он…
Снова судороги. Снова истерика. Катается по полу. Стонет. Затихает.
- Он – это не я?!..
Молчание.
- Да, ты – это ты, а он – это он. Вы идете разными путями. И ты сам знаешь это. Ты знал это всегда. Недостоин развязать ремень обуви его… пояс одежды его… недостоин… недостоин…
Снова взрыв.
- Недостоин?! Почему?! Разве я не такой же пророк, как он?! Разве я не Учитель его?! Разве я не открывал ему устройство мира, не посвящал его в тайные мистерии Кумрана, что мы хранили свято в пещерах, скрывая от глаз врагов, от всех на свете римлян, даже… даже – от себя самих?!.. Разве это он, а не я, крестил народ, призывая к покаянию и очищению, прежде чем…
Капает вода с желоба.
- Меня убьют. – Твердо, бесстрастно: - Потом – его. Мы обречены. Мы не сможем… сегодня. Сейчас. Значит, я был не прав, и я рано вытолкнул его под этот ледяной ветер?!
Капает вода.
- Рано… поздно… Кто отгадает… Разве я знаю, что – поздно… что – рано… Мне – уже – поздно…
Застывает на полу. Гортанный крик стражника за стеной. Капает вода.

КАДР: Иисус в доме умершей девочки. Девочка неуловимо похожа на Саломею. Лежит, ручки сложены на груди. Он подходит к ней, поднимает руки. Вдруг застывает – с поднятыми руками. КРУПНО: его лицо. Капли пота на крыльях носа. Губы шевелятся:
- Он же учил меня: не бери на себя того, что может сделать только Бог. Не пытайся делать за Бога дела его. Но он же сам сказал, что я Сын Божий. Там, в горах, монахи и Посвященные учили меня этому, и тоже предупреждали: осторожнее, ты идешь по слишком тонкой нити… по серебряной нити над пропастью. Он говорил то же… Не приближайся к огню, говорил он! Прикоснешься – умрешь!
В комнату входит старик, отец умершей девочки. Сгибается в три погибели, держась за спину.
- Наша доченька… наша…
Иисус вытягивает руки над неподвижным лицом девочки. Бормочет:
- Голубой огонь… Ветер в горах, и синий огонь… Огонь. Жизнь. Встань… Встань… Говорю тебе, встань!..
Девочка лежит неподвижно. Он смотрит на нее напряженно. Его пальцы дрожат. Веки девочки дрогнули. Старик ничего не видит – он склонился перед Иисусом, смотрит искоса, подобострастно, просяще.

КАДР: огонь. Магдалина несет огонь в руке. Свеча? Лампион? Длинный белый, чуть синеватый язык пламени. Она закрывает огонь рукой. Пламя подсвечивает ее лицо. Она несет огонь за Иисусом, он идет по камням, по ночной улице. Ступает за ним осторожно. Полы ее химатия метут камни. Он оборачивается к ней.
- Петр ждет меня. Они все собрались в доме у мальчика. Мальчик такой внимательный, он слушает, как я когда-то слушал Учителя. У него такие розовые щеки, и волосы вьются. Он тебе понравится.
Магдалина молчит. Прикрывает свет рукой.
- Ты знаешь, мальчик пишет стихи. Он читал мне стихи. Я велел ему записывать их и хранить свитки. Они вдохновенны, его слова.
- Твои слова вдохновенны. Знаешь, мой шрам больше не болит.
- Я говорил тебе.
Они снова идут, медленно, осторожно ступая. Синяя, круглая – полнолуние – Луна висит во тьме над поселением. Слышно журчание воды рядом. 

Петр: светлая борода, молодая улыбка. (Не по канону молодой. Они все – ученики – молодые, горячие; Иисус выглядит будто бы гораздо старше). Ночь, костер. Протягивает руки над костром. Магдалина, на корточках, раскладывает на чистой ткани, прямо на земле, на камнях, хлебы, вареные яйца, овощи.
- Ночи холодны, рабби. Ты слышал, Иоканаана взяли? Ирод боится всех. Ирод, не римлянин, в котором кровь пустыни…
- Ирод не посмеет казнить его. Иоканаан мудрец. Его ум нужен Ироду.
- Пророков всегда боялись и убивали, рабби.
- Я знаю. Меня тоже убьют.
- Грей руки, рабби. – Иисус придвигается к костру. – Счастье – каждое твое слово. Ты пойдешь в Иерусалим?
- Пойду. Еще не время.
- Да. Ты прав. Еще не время. Иоканаан учил: будет много крови.
Иоканаан все время говорил о крови. Он повторял пророков: око за око.
- Он не знает твоей любви. Твоего покоя.
- Я совсем не спокойный, Кифа. Я бешеный. Во мне огонь. Вот эта женщина, - он показывает на Магдалину, сидящую на корточках у костра, - знает мои страдания. Я совсем не осенен благодатью с головы до ног, хотя Иоканаан и нарек меня Сыном Божиим.
- А ты сам чувствуешь? Ты знаешь, что ты – Сын Божий?
Иисус молчит, греет руки. Магдалина, разложив на холстине еду, поднимается. Пламя костра лизнуло край ее одежд, она отскакивает от огня, бьет себя по юбке ладонью, убивая пламя.
- Знаю. Иначе я не был бы с вами. Иначе не учил бы. Я воскресну, ты знаешь.
Петр с восхищением и страхом, к которому примешивается сомнение, смотрит на него.
- Ты думаешь о своей смерти?
- О ней думают все, Кифа. Я тоже думаю о ней. Я вижу ее.
- Иоканаан тоже умрет?
- Да. И это я вижу. Дай мне яйцо, Магдалина.
Магдалина берет с полотенца яйцо, катает в руках, протягивает Иисусу. Он берет яйцо, улыбается ей. Долго смотрит на нее. Она кладет руку себе на живот. Он приближает к ней лицо. Тихо спрашивает – так, чтобы отнес в сторону ветер, чтобы не слышал Петр:
- Ты не беременна?
Магдалина беззвучно смеется. Шепчет:
- Почему ты так подумал?
- Потому что ты стоишь так. Защищаешь живот.
- Я возблагодарила бы Бога нашего, если бы была беременна. Если я забеременею от тебя, я рожу ребенка и уйду с ним жить в пустыню.
- Почему не здесь? Не рядом со мной?
- Потому что ты бродишь по дорогам, и у тебя слишком свободная жизнь. Ты слишком свободный человек, Учитель. И потом, тебя убьют, ты же сам сказал. Я не хочу этого видеть.
Наоборот. Если будет сын – надо, чтобы он видел, как я умираю.
- О чем ты говоришь. Ты не умрешь.
- Да. Я не умру. Откуда ты знаешь?
Костер разгорелся ярко, полыхает. Петр подбрасывает хворосту в огонь. Сзади – темные, как корни, светлые, как призраки, фигуры учеников. Они невнятно переговариваются между собой, ходят вокруг огня, наклоняются к яствам, принесенным Магдалиной, осторожно берут с холстины овощи, выпечку, яйца. Иисус, очистив, ест яйцо. Жует. Глядит пристально на Магдалину. Она переводит взгляд с него на огонь. Сполохи пляшут по ее лицу.
- Почему ты сказал, что Иоканаан не знает любви?
- Я не говорил.
- Хорошо, Кифа говорил. Разве не любовь движет им, когда он крестит людей в воде?
А что двигало Иезекиилем, когда он увидал в пустыне огромный раскаленный шар, по ободу коего горели тысячи очей, а по четырем сторонам сидели священные звери? Как он смотрел в красные глаза того волка? В холодные глаза орла? В морду дикого льва? Без любви? С гневом одним?!
Женщина молчит. Опускает голову. Тихо говорит:
- Иезекииль был один в пустыне. У него не было женщины. Илия был один. Он, как и ты, воскрешал. Он воскресил сына сарептской вдовы. Исайя был один, и ему было видение о разрушении Вавилона. Иоканаан один. У него нет женщины, и он не может знать простых чувств. Пророки страшны. Они не знают простых чувств. Любовь – очень простое чувство, рабби. Если мужчина потеряет его, он, одержимый Божьим огнем, становится пророком, жестким и сухим, как дерево или бронза, и погибает. Люди не терпят большого огня. Они не выносят правды. Пророк кричит правду – и его убивают. Я не хочу, чтобы тебя убили, Учитель.
Она смотрит на огонь. Он смотрит на нее. Петр, за их спинами, наливает из сосуда в кратеры вино, разбавляет водой.
- Ты хочешь сказать… - Он берет ее за руки. Потом бросает ее руки, будто обжегшись. – Ты хочешь сказать, что Иоканаан одержим огнем, но в нем нет любви? И поэтому он погибнет? Отчего же тогда погибну я? Я же говорю вам о любви… Я говорю вам о любви, потому что…
- Потому что ты хочешь ее в ответ. – Она сама берет его руки. – Потому что ты сам – любовь. И ты сомневаешься в этом. Это твой соблазн. Не сомневайся в любви своей. Вырви соблазн, брось его прочь. Ты же так учил нас.
- Магдалина, ты…
- Я люблю тебя, - говорит она тихо. – Они все знают об этом. Они не осуждают меня. Но они думают просто: у мужчины должна быть женщина. Иисус мужчина, и у него должна быть женщина, думают они. Пусть думают. Я люблю тебя так…
Она опускается на землю у ног Иисуса. Сдергивает с шеи нитку грубых бус. Обкручивает щиколотку Иисуса бусами. Сгибается, прижимается щекой к его стопе. Целует его ногу – тихо, осторожно, будто она раскалена, как железо.
Он хмурится. Его губы дергаются. Ученики двигаются неслышно за их спинами, сзади, в кадре, медленно, важно. Подносят ко рту еду. Обмениваются неслышными репликами, жесты застывают в воздухе, как на морозе.
- Встань. Ты лучшая из женщин.
Она встает. По ее лицу видно, что она ждет от него ответного слова. Такого же слова – признания, может быть. Она женщина. Это сейчас видно ярче всего: пламя в глазах, на щеках, рот полуоткрыт, зубы проблескивают в уже рвущейся, готовой улыбке. Замерла. Затаилась.
- Ты сказала мне то, чего не говорили другие никогда. Ты будешь вознаграждена.
Она опускает голову. Рыжие космы падают ей на лоб, на глаза. Она утирает глаза концами рыжих прядей.

Пустыня. Камни. Иисус гладит камни, как живые лица. Как зверей, как головы людей.
- Камни. Он говорил мне о вас. Он сказал: мы все превратимся в камни. Может, мы превратимся в железо? В соль? Почему в правде – всегда боль? Камни, вы чувствуете боль? Почему я, человек, живой, из плоти и крови, чувствую боль, а вы, камни, - нет?.. За что вам Господь дал такое счастье – быть под солнцем без боли?.. Рабби Акива… его разодрали железными крючьями, коваными гребнями. Он кричал, вырывался, орал, терял сознание… распяленный рот, глаза вылезали из орбит, лопались от ужаса… А гребни солдаты втыкали в него, и тянули, тащили в разные стороны, и тело рабби Акивы превращалось в тушу, в мясную тушу, вы, камни. Камни!.. – Он задыхается. Умолкает. Зной, солнце в зените. Его голова покрыта полосатой тканью. Он берет конец ткани и вытирает лицо. -  Молчите… Что вы можете мне сказать… Что я не смогу достучаться до людей, и мне дано только возвестить о царстве Божием, но не ускорить его приход?!
Ни дуновения ветерка. Загорелые руки Иисуса – на шершавой поверхности камня, выветренного, изглоданного ветром и солнцем.
- Царство Божие… Царство Божие…
Далеко – вдали – в призрачной, дикой дали – полоска густо-синего, мрачно-сверкающего: Мертвое море.

КАДР: Иисус проходит по улице. Около одного из белых домов – женщина. На лоб низко надвинут платок. Он вздрагивает. Мать. Это его мать.
Она не протягивает руки – все ее лицо протянуто навстречу ему. Он останавливается.
Молча стоят друг против друга, поодаль, не приближаясь друг к другу. Он наклоняет голову. Закрывает рот ладонью. Она повторяет его жест. Словно бы друг другу говорят без слов: «Молчи».
Постояв так, он удаляется. Она провожает его взглядом. Не отнимает руки от лица, зажав пальцами рот. Из дома выбегают два маленьких мальчика, бросаются к ее ногам, обхватывают ее ноги, играют с ее юбкой, прячутся друг от дружки в складках ее одежд. Она по-прежнему стоит неподвижно.

Пещеры Кумрана. Он снова входит в пещеры. Знакомая слепая девочка, беззубо улыбаясь, берет с железного подноса светильник, протягивает ему. Он берет светильник, протягивает руку девочке: «Идем». Она, почувствовав руку мужчины, цепляется за нее. Вместе идут во тьму.
- Тут есть комната, - голос юродивой девочки срывается, дрожит как мышиный хвостик, - тут есть такая комната… ты не знаешь… там сидит человек. Мне велено его кормить иногда. Когда Рицца не может. Рицца часто болеет, вылечи ее. Она его кормит. Когда Рицца болеет – кормлю его я. Лаван приносит ему пищу в корзине, я отношу ему.
- Кто он?.. Где он?..
- Здесь.
- Ты найдешь дорогу?..
Девочка крепче вцепляется в его руку. Внезапно кусает его за палец. Он вскрикивает, но руку не отдергивает.
- Зачем ты укусила меня? Ты же не зверь.
- Я зверь! Я зверь! – Смеется. – А тот человек здесь, рядом. Надо сюда… налево… хочешь видеть его?..
Тащит его налево. Он покорно идет. Он – в одной набедренной повязке, худой и смуглый; в пещерах сыро и жарко. Они втискиваются, наклоняясь, пролезая под низко опущенной балкой, в тесную камору. Человек сидит у стены, скрестив ноги. Руки – на коленях. Взгляд – уставлен в пространство. Это глубокий старик. Камера медленно скользит по его изможденному лицу, по рукам в узлах вен, по впалой груди в прорези изветшалого белья, тщательно изучая (повторяя взгляд Иисуса, рассматривающего его). Девочка, не выпуская руки Иисуса – по прокушенной руке течет струйка крови – подходит к старику, нащупывает его руку, колено.
- Вот он… Я говорила тебе правду!..
Иисус рассматривает его. На его лице – страх.
- Кто ты? – тихо говорит он.
Старик не отвечает.
- Кто ты? – громче спрашивает Иисус.
Старик молчит.
- Кто ты?! – кричит Иисус уже громко. Крик отдается под сводом пещеры. Девочка дергает его за руку.
- Что ты кричишь, как на рынке. Он же не слышит. Он глухой. И еще Рицца говорила, что он не видит, как я. И не говорит. У него вырвали язык.
Не видит, не слышит, не говорит. Слепой, глухой, немой.
- Кто он? Ты знаешь?
- Знаю. Пророк.
Он шагает ближе к сидящему. Замечает, что он прикован цепью к стене – за железное кольцо. В глазницах нет глаз. Они пусты. Глаза были выколоты когда-то.
- Ты знаешь, за что его ослепили и вырвали язык?
- Нет. Не знаю. Я знаю, что пророк – это тот, кто ходит и пляшет по улицам и веселит людей, вот так, как я. Оэ-э-й! Оэ-эй!
Дурочка начинает плясать, выбрасывать руками, ногами в стороны, как кукла на ниточках. Иисус делает шаг к прикованному. Кладет ему руку на плечо.
- Ты совсем ничего не слышишь? – спрашивает тихо.
Старик медленно поднимает незрячее лицо. На его впалых, высохших губах – подобие улыбки. Он отрывает от колена руку, подносит ко рту, показывает жестом: есть. Иисус садится на корточки рядом с ним.
- Я могу только погладить тебя по руке. Поцеловать твою руку, - говорит он, подносит к губам руку старика. Целует. – Ты сделал то, чего люди не прощают. Может быть, Бога ищут не только те, что ищут его со светильником в руке, молясь ему, но также и те, что смеются над ним на площадях, хулят его и отвергают его, и кто побивает его камнями и вырывает языки у пророков Его. Может быть, они по-своему ищут Бога, только не знают, в какую сторону идти им. Они выкалывают глаза другому, не подозревая, что у них глаза уже выколоты отроду, и, бедные, как же они увидят свет?!
Старик молчит. Девочка прекращает истерически выплясывать, плюхается на камни рядом с Иисусом.
- Что ты ему сказал?! О чем ты ему сказал?! Я ничего не поняла!
Иисус переводит взгляд с нее на старика, со старика на нее. Двое слепых. Двое жалких. Они царственней, чем он сам. Они чувствуют мир кожей. Как камни. Как те камни в пустыне. Может, они уже и есть камни. А ты еще человек.
- Тот, кто пострадал за Бога, может, сам уже Бог, - медленно говорит он. Девочка визжит:
- Бог, Бог! Какой он Бог! Он немой старик, и ничего не слышит! Его так били на площади, что он оглох! Рицца сказала…
Да, его казнили, его приговорили, и он чудом остался жив. Он не воскрес, он просто остался жив, потому что выносливое тело само вытащило убитую душу наружу.
Воскреснуть или остаться живым. Воскреснуть или остаться живым. Какая бездна. Какая пропасть. Если ты останешься жив, ты умрешь все равно когда-нибудь. Если ты воскреснешь, то это навсегда.
Он еще раз касается рукой руки старика. Рука внезапно крючится, вздрагивает и хватает его руку. Сжимает так, что Иисус кривится от боли. Он наклоняется и гладит старика по лицу.
- Пусти, пусти. Ты схватил меня, как краб клешней в море. Я живой, да. И ты еще живой. Мы оба живые, авва. Мы оба пока еще… живые.

КАДР: он идет прочь из пещер, наклоняясь, пригибаясь, блуждая в ходах и переходах. Несет слепую девочку на руках. Она спит. Ее рот открыт. Ее ручонка – у него на шее. 

ВНЕЗАПНО: мечущаяся на ложе, в подушках, шкурах и простынях, Саломея. Нагая, разгоряченная, злая. Губы искусаны в кровь. Цепляет ногтями шкуру ирбиса, привезенную из Кушанской империи. Мотает головой. Крючится, подтягивает колени к подбородку, опять мучительно корчится на постели. Прислужница, с разинутым ртом, беспомощно стоит рядом, не зная, как и чем помочь. В руках служанки – большой кувшин.
- Госпожа… вот… теплая вода для омовения… и розового масла я принесла… оно очень успокаивает…
- Успокаивает! – Саломея рывком садится на ложе, ненавидяще смотрит на служанку. -–Можешь вылить его себе за шиворот! Зови мать! Пусть даст мне сонного питья Исиды, отвара из египетских трав! Я больше не могу...
Служанка морщится, как от зубной боли.
- Госпожа… нельзя… царица в покоях с царем… они заперлись там…
- С царем – или с тем, с Аристобулом, с этой собакой?! Я же знаю, что моя мать делает по ночам! Не выгораживай ее!
- Но, госпожа…
- За той дурой филистимлянкой, жрицей Дагона! Она тоже сильна в приготовлении зелий! Быстро! Зови ее!
Служанка подхватывается вихрем, исчезает. Саломея поворачивается на живот, так застывает. Очнулась от того, что рука, протянутая из мрака, вся в тяжелых браслетах, в перстнях и кольцах, тускло мерцающих, берет ее за плечо и поворачивает. Из мрака горят длинные, подведенные сурьмой глаза. Лицо в потемках еле видно. Насмешливый голос:
- Царевна занемогла?
Она подается вся навстречу женщине.
- Да, да, да!
- Не объясняй мне причину. Ты хочешь взять. Ты хочешь принадлежать.
Глаза Саломеи делаются круглыми, детскими. Пламя факелов, воткнутых в настенные подставки, пляшет в них.
- Откуда ты знаешь?!
- Нетрудно догадаться. Ты в соку. Твои груди налились. Весь дворец знает, что ты то и дело бегаешь к нему, к узнику, в темницу. Ты говоришь с ним. До чего вы договорились?
- Он не хочет меня! Он говорит мне, что любит меня, но не хочет меня!
- Так тоже бывает. – Рука в тяжелых браслетах поднимается, берет Саломею за подбородок. – Успокойся. Я сниму великую тяжесть с тебя. Я научу тебя освобождению. Ты девственница?
- Да. Но я не посвящена никакому богу, и я…
- Молчи. – Жрица снимает, сдергивает с нее украшения – с шеи, с живота. – Голая и гладкая, такая, чтобы руки многорукого Дагона свободно скользили по тебе. Ложись! – Она поворачивается к рабыне. – Хрисула! Шкатулку!
Служанка, выступив из тьмы, протягивает ящик.
- И позови тех, кто пришел со мной! Быстро!
- А… царица узнает?! – в ужасе шепчет служанка, прикрывая рот рукой.
- Иродиада?! – Рука в тяжелых браслетах вздергивается, пальцы растопыриваются презрительно. – Иродиада только поблагодарит меня за науку. Делай, что велю!
Служанка убегает, женщина наклоняется над лежащей навзничь в подушках и шкурах Саломеей.
- Любовь зла, любовь жестока, - говорит она негромко, кладя обе руки в браслетах на груди Саломеи. – Любовь замешана на крови. Все врут, что она – милость. Она – смерть. Пройди через смерть, и ты родишься. Я проведу тебя через смерть. Вместе с Дагоном и Кибелой. Покои большие, двери крепкие, твои крики никто не услышит.
Она берет ногу Саломеи, сгибает ее в колене. Сжимает в пальцах ее сосок. Откидывает крышку шкатулки, принесенной служанкой. КРУПНО: глаза Саломеи, зеленые крыжовничины, пристально следящие за движениями жрицы. 



Иисус и Магдалина на ложе. Спят. Он – отвернувшись от нее. Она – на спине, лицо занавешено красным покрывалом волос. Он просыпается, садится, утыкает лицо в ладони. Она просыпается тут же – чувствуя его беспокойство.
- Что ты?..
- Ничего. Сон приснился. Я увидел во сне того, кто убьет меня.
- Как ты его увидел?.. Скажи.
- Я скажу тебе. – Не глядя на нее, он проводит рукой по ее волосам. – Я увидел его в старости. В его старости. Он – старик. И его сослали. За провинности… или сам он уехал… далеко… в Галлию. Мирная провинция, вся под Римом, там войн никаких нет. Они подчинились, в отличие от нас. Подставили шею под ярмо… Волы…
- Галлы такие же люди, как и мы. Они ни в чем не виноваты. В лупанарии у меня был один любовник, галл. Он всегда приходил ко мне в доспехах. Любил войну, как ни странно, любил драться. Говори дальше. Я уже совсем проснулась. Больше не усну.
Она садится на полынном матраце тоже, как и он, начинает заплетать косу.
- Тот правитель, что меня убьет… тот царь… там, в Галлии, в горах, сидел… среди выжженных камней… старик, ветхий, дряхлый… и плакал. И над ним, над его головой, синели горы. Снег лежал на горах, высоко. И за его сгорбленной спиной я увидел крест.
- Что, что?..
- Крест. Распятие. Мое распятие.
Женщина пугается. Перестает плести косу.
- Как… твое?..
- Неужели ты не видела, как казнят тех, кто поднимается против Рима?
- Рим, Рим… - Она морщится. – Римляне тоже люди. И мы люди. И галлы люди. И идумеи – люди. И финикияне, и арамейцы, и… Ты не думаешь, что люди убивают того, кто возвышается над ними? Кто неугоден им? Кого…
- Мой народ любит меня. Мой народ никогда не убьет меня. Я знаю это.
- Ты не досказал сон.
Он ложится на матрац снова, подкладывает руки под затылок. Она ложится на живот рядом с ним, вытягивается, как рыба.
- Я сказал тебе про распятие.
- Да, ты увидел его во сне за спиной этого…
- Этого человека. Он не хотел умирать. Он убил меня, он дожил до глубокой старости и не хотел умирать. Солнце сильно палило, и у него была непокрытая голова. И никто не мог ему помочь. И он решил сидеть на палящем солнце с непокрытой головой до тех пор, пока солнце не убьет его.
- И ты увидел во сне, как он умер?
- Нет. Я не видел этого. Я только чувствовал: его затылок – мой. Его руки, все в старческих жилах, - мои. Солнце палит его – как меня. Я чувствовал все то же, что и он. Это было так мучительно. И я проснулся. Я не мог вынести этого во сне.
- Погоди. – Она приподнимается, целует его в грудь. – Откуда же ты можешь знать, что это твой убийца? Он римлянин?
- Да. Может быть. Не знаю.
- Наш народ… - Она дрожит, льнет к нему. – Наш народ никогда не убьет тебя, Учитель… Я знаю это… Я знаю… Наш народ никогда не крикнет: распни его, распни!..
- Я видел пророка в пещерах. Он слеп, и глух, и нем. Вот самое прекрасное состояние для пророка. Он пророчит лишь мыслью. И мысль его внятна лишь Богу. И народу его никогда не понять.

КАДР: римские солдаты на солнцепеке. Играют в кости. Перекидываются ругательствами. Рядом лежат шлемы, набедренные повязки – кое-кто из них пытается искупаться в Мертвом море. Гогот со стороны моря: слишком соленая вода выталкивает тела. Солдаты плюются, отфыркиваются. Голяком садятся вокруг играющих, перебрасываются репликами по поводу игры. Солдат из медного шлема льет на искупавшихся в море пресную воду, добытую из ближнего колодца – смывает соль. Поодаль группка солдат, человек пять-шесть, насилует на песке девочку; ей связали руки веревкой и взнуздали ее, как лошадь, чтобы она не могла кусаться. Камера скользит ближе, видно, что эта девочка – сумасшедшенькая из пещер, раздатчица света.
- Эй, ты не так бросил кость, Проперций!.. ты смухлевал…
- Еще укажешь мне, Кислый Лимон!..
- А девчонку-то похуже не могли поймать?.. что за дохлая курица…
- К обеду всякая курица хороша, Тибулл, особенно если изголодался вусмерть…
- А мы что сидим?..
- Мы – доигрываем…
- На что играешь, Проперций, ты, жадное брюхо?!.. На сто сестерциев?!..
- На то, чтобы Плавт, ищейка, вынюхал и поймал мне девственницу, настоящую девственницу, такую же, как эта козявка, только для меня одного… и спрятал ее в пещерах, там… и я приходил бы к ней, когда хотел…
- А потом, потом бы ты куда ее дел, игрок?!..
- Потом?.. Убил бы…
- Дурак!.. Я бы – продал… Тут поблизости, у Срединного моря, в Иоппии, большой невольничий рынок… Я-то бы уж заработал…
- Ты бы заработал, да как бы тебя из гарнизона отпустили?!..
- Если девица – красотка, все придумать можно…
- Ну, эта – уродина… Эту – убить не жалко…
Жара. Синь Мертвого моря. Белые камни. Возня солдат вдалеке. По камням грациозно переступает копытцами печальная коза, косит умным глазом.



Ученики и Иисус бредут по дороге. Пыль. Узкие листья маслин в пыли. Иуда, казначей, несет за всеми перекинутый через спину на ремнях ящичек – казну. Ему выпала такая доля. Все остальные – налегке. Ни кошелей, привязанных к поясам; ни еды в заплечных мешках; ни иных торб и поносок. Головы обвязаны от жары светлой тканью. В руках у некоторых – сухие посохи, выточенные из граба или самшита. Идут медленно, ища глазами, где колодец. Жара, страшно хочется пить.
Иисус вздергивает руку.
- Здесь!
Ученики останавливаются. Каменный круглый выгиб: кладка колодца. Медный черпак. Иисус садится на край колодца, опускает черпак. Достает воды. Подходит с черпаком к Петру и Андрею. Льет, смеясь, из черпака воду им на головы, на лица, на ноги. Они подставляют ладони.
- Вода из твоих рук, Учитель…
Он зачерпывает воды еще. Встает на колени, в горячий песок. Омывает из черпака ноги Андрею. Петр печально глядит.
Андрей наклоняется:
- Рабби, зачем… себе умой…
Иисус поднимает лицо к Андрею.
- Вода – это благодать, Андрей. Море может быть или живо, или мертво; но вода, бьющая из земли, живая всегда. Он крестил нас водою. Он крестил нас водою, помните?!..
Он – на коленях, на земле. Ученики – вокруг него. Стоят, смущенные.
- И вы ни разу не спросили меня про него!
Молчат. Дышат.
- И вы ни разу не сказали: пойдем к Ироду, попытаемся освободить его!
Тихо. Вся вода из черпака вылилась. Иисус поворачивает голову. В небе – в жаркий полдень – белесая, мертвая, как призрак, Луна.
- Так за чем же дело стало, рабби… Идем…
Он качает головой. Глаза блестят. Блестит потное загорелое лицо.
- Это я вам сказал. Я надоумил вас. Ваше желание ждал я. Не дождался.
- Как можем мы знать?! – Андрей, разведя руками, выступает вперед. – Может быть, то, что он пребывает у Ирода, - благо! Он пронзает Ирода огненным словом… он убеждает его… наставляет…
Он говорит правду, Андрей. Ты сам знаешь, что бывает с людьми за правду.
- Учитель! – Андрей задыхается. – А какая последняя правда?! Ну, какая последняя, самая последняя на земле правда… правда у Бога?! Правда Бога! Открой!
Иисус сжимает в руках медный черпак. В гладкой меди отражается его лицо, впалая щека, профиль – как в медном зеркале.
- Хорошо. Я скажу вам. Я сам боюсь этого, но вам скажу, ибо я все говорю вам. – Он по-прежнему на коленях в песке. – Вы свободны. Последняя правда – вы свободны!
Ученики переглядываются. Переговариваются. Вскрикивают:
«Свободны… свободны… свободны?!.. Свободны!..»
- Это как, рабби? – Взгляд Андрея тверд и жесток. – Так просто?
- Нет. Это не просто. Ты свободен и волен поступать как хочешь. Воля твоя! Такая широкая воля, что думаешь – ты услышал Господа и исполняешь Его волю… Дышишь полной грудью… Мир – в тебе, и ты – в мире… Но зато потом за то, что придет вослед за твоим свободным делом, Бога не проклинай.
- Иов же не проклял!..
- Иов не делал ничего свободного, он делал все, лишь угодное Богу. Бог его испытывал. И вознаградил за долготерпение. Я говорю вам о другой свободе.
- А ты, рабби… ты… так свободен… или иначе?..
Иисус поднимается с колен. Отряхивает одежду от песка.
- Тебя Бог ведет, и ты подчиняешься ему… или… или…
Иисус глядит на пустой медный черпак, валяющийся у его ног.
- Имеющий уши да слышит, Андрей. Ты сказал.

КАДР: темница. Иоканаан и Саломея. Саломея сидит тихо перед ним, опустив голову. Ничего не говорит. Ее косы заплетены мелко, много косичек, как у эфиопок, свешивается с ее грустной головки. Иоканаан сочувственно глядит на нее.
- Что ты, дитя мое? Ты здорова? Сегодня ты не веселишь меня.
Она еще ниже опускает голову.
- Ты не хочешь говорить. Не надо! Лучше станцуй мне. Говорят, ты хорошо пляшешь.
Она вздрагивает. Не шевелится. Иоканаан поднимает руку и щекочет ей пальцем голую пятку.
- Развеселись. Я в темнице, и то я радуюсь.
- Чему ты радуешься?
- Всему. Тому, что вижу тебя. Тому, что скоро твой отец вытребует меня к себе и начнет спрашивать о том, как устроен мир и что ждет нас вскорости и через много лет. Тому, что ты вдруг оживишься и станцуешь мне.
- Ты радуешься тому, что я не вешаюсь на шею тебе?
- Милая. – Он снова трогает ее пятку. – Ты еще такое дитя. Ты еще должна вырасти, прежде чем любить. Пророк – это не тот, кого должна любить женщина. Пророк всегда один. Он живет один и умрет один.
- Ты умрешь при скоплении народу. Я обещаю тебе.
Она вскакивает. Поднимает руки над головой. Хлопает в ладоши. Пристукивает пяткой об пол. Иоканаан смотрит, как она танцует. Его лицо еще больше исхудало, глаза ввалились, борода отросла, седые волосы падают на плечи. Несмотря на его худобу, вид у него все-таки могучий, царственный. Он, постепенно возбуждаясь, глядя на танец девочки, начинает хлопать в ладоши, издавать возгласы, подбадривая ее, понуждая к танцу.
Танец становится все более бешеным. Она все говорит ему в танце. Телом, изгибами рук, раскидыванием ног говорит, как любит. Говорит: «Я уже не ребенок. Я женщина». Губы ее алеют, улыбаются томно, углы губ порочно поднимаются.
Она говорит пляской Иоканаану все. В пляске – весь акт любви. От дикой страсти – до тишины благодарности и прощания. Обессиленная, истомленная, улыбающаяся, падает на пол. Платье задирается. Иоканаан гладит обнажившуюся смуглую ногу.
- Врата жизни. В тебе врата жизни. Я войду во врата смерти. Тебе со мной туда нельзя входить. Дай мне слово.
Она вскидывается. Их лица – близко.
- Дай мне слово, что после моей казни найдешь Иисуса, Сына Божьего, ученика моего. Ты скажешь ему, как я умер.
- Я не дам тебе умереть.- Она говорит это, задыхаясь.
- Ты будешь рада, что я умру. Ты будешь отомщена, потому что я отверг тебя. Ирод хочет моей смерти. Хоть он и идумей, он боится пророков пустыни. Я сын пустыни, Саломея. Ты дочь пустыни. Мы просто разошлись во времени. Я бы взял тебя в жены, если бы не был пророком.
Тишина. Слышно, как капает вода с желоба.

Ирод и Иоканаан. Ирод одет просто, почти бедно, не «по-царски». (Вообще – никаких «антуражностей» и красивостей; подчеркнуть первобытность, простоту времени, сходную и для люда, и для властителей). Разговор двух людей – пророка и царя – спокойный, даже с виду важный, церемонный. Роняют слова медленно, тщательно процеживая.
- Зачем ты крестил народ?
- Чтобы иудеи поняли, что они святой народ.
- Разве они этого прежде не понимали?
- Когда человек готовится к торжеству, он должен быть освящен, и все потомство его, и все чада и домочадцы его.
- Какое торжество ты имеешь в виду?
- Последнюю битву.
- Ты полагаешь, что последняя битва скоро? И кого же с кем?
Иоканаан, в ободранном рубище, с минуту смотрит на Ирода, раскуривающего длинную трубку. Когда дым обволакивает голову царя, пророк спокойно говорит:
- Свободного и святого народа с губителями его.
 Ирод пристально смотрит на Иоканаана сквозь дым.
- Выпей вина. Черное дамасское вино, сладкое, неразбавленное. Это подкрепит тебя. Так кто губители?
Голос спокойный, достойный.
- Владыки.
- И я?
- И ты. Ты же ставленник римлян, Ирод. Ты защищаешь иудеев, это верно. Но если надо, они покажут тебе железную рукавицу, и ты сожмешь у нас на горле пальцы. Они прикажут тебе – и ты распнешь нас. Всех до единого.
Иоканаан берет со стола килик и отпивает большой глоток вина.
- В темницу тебе не приносят вина. Я не велел. Я велел кормить тебя просто и скудно. Так, как ты привык. В пустыне, по слухам, ты ел сушеную саранчу и мед диких пчел.
- Да, я запекал саранчу на углях, царь, и ел ее. Она очень вкусна. Твои повара приготовили бы ее искусней меня. Мне не надо много еды. Ты повелел правильно.
- Ну хорошо. – Ирод положил трубку на блестящий медный поднос. – Так ты говоришь, я всех распну? Не пожалею, если римляне мне прикажут?
- Да. Так. Они твои повелители. А человек всегда подчиняется сильнейшему. Если ты не подчинишься, сильнейший уничтожит тебя.
- Как ты умен, Иоканаан. Я сделаю тебя своим советником. – Усмешка искривляет губы Ирода. Он снова хватается за трубку. – Почему моя дочь Саломея все время, будто она сошла с ума, говорит о тебе?
Иоканаан берет в руки килик с вином, держит на весу, не пьет. Смотрит на синюю черноту густого вина.
- Потому что она чувствует, что скоро ты прикажешь умертвить меня, царь, и тоскует и плачет по мне, ибо добра ее душа.
Ирод сжимает руку в кулак.
- А если я покаюсь, как ты призываешь? Я совсем одинок, пророк. Никто не любит меня. Иудеи не любят меня, потому что я римский ставленник. Римляне смеются надо мной, потому что я для них – пустынное чучело. Слуги не любят меня – я для них тиран, что в любое время может приказать изрубить их в куски. Иродиада не любит меня, она любила моего брата, а не меня, я насильно взял ее. Саломея… Саломея… - Он сжал губы в ниточку. – Саломея не любит меня, потому что…
- Потому что она глупа и мала, царь.
- Потому что она любит тебя! – Ирод встал, навис над сгорбившимся пророком. – Тебя! Она сама сказала! Не мне! Мне донесли! Я прикажу казнить тебя лишь потому, чтобы ты не мучил больше жизнью своею мою дочь!
- Ты не так любишь ее, царь, чтобы так печься о ней. Она не твоя родная дочь. Она дочь Иродиады, и она прельщает тебя. Лучше покайся. Покайся, царь, и да приблизится царство Божие.
Иоканаан припадает к килику с вином. Залпом выпивает все – до капли. Под его закинутой бородой судорожно ходит кадык.

Улица. Вечер. К Иисусу подходит мальчик лет восьми. Он черноволосый, скуластый, вымазанный в пыли. Он подходит совсем близко к стоящему, ждущему его Иисусу, почти прижимается к его коленям и говорит тихо:
- Отец. Меня послала мать. Она послала меня спросить тебя. Я разыскал тебя. Можно мне спросить тебя?
Иисус смотрит на мальчика. Его лицо спокойно. Ни грусти, ни радости.
- Спрашивай.
- Отец, скажи, это правда, что ты излечил бесноватого в Самарии наложением рук? Ты правда лечишь наложением рук?
- Если матери недостаточно того, что она слышала от других, скажи ей: это правда. Это все?
- Нет. Не все. – Мальчик переступает с ноги на ногу. – Ей очень плохо, отец. Она просит тебя прийти. Она говорит: если он исцеляет других, чужих, то разве он откажется исцелить одну из жен своих?
Иисус думает один миг.
- Пойдем. Где она?
У тетки Руфь. Тетка Руфь не знает, как остановить кровь. Ты сможешь, она говорит.

Они быстро идут по улице. Быстро темнеет. Солнце стремительно закатывается за горизонт. Мальчик семенит вслед за Иисусом, шагающим широко, поспешно. Входят в дом. На кровати – женщина. Та, что просила его вернуться к ней. Он подходит к кровати. Встает у изголовья на колени.
- Рицца…
- Ты пришел, - хрипло выдыхает женщина. Ее лицо бело, как мука. Она тяжело дышит.
- Что с тобой, Рицца?
- Я не хотела его. Я… не хотела его…
Простыня вся в крови. Он вытаскивает из-под нее пропитанную кровью простыню, кивает тетке Руфь, снующей подле: смени, дай чистую.
- Ты поступила против Бога, Рицца. Ты убила.
- Да, я убила. Каюсь. И я не хочу… - она с усилием выталкивает это слово, - у-ме-реть. Не дай мне умереть. Ты же… воскрешаешь мертвых…
- Ты совершила тяжкий грех, Рицца. – Его лицо осунулось, посерело, как и ее. – Чей был ребенок?
- Не… спрашивай… это нельзя говорить…
- Не говори. Я знаю.
Он поднимается от кровати страдалицы.
- Ты… не поможешь мне?..
- Помогу. Простится тебе. Простится… - Его лицо перекашивается, искажается на миг. - …мне. Руфь! Воды ей! Пить!
Напуганная тетка Руфь приносит воды в кувшине. Иисус приближает горло кувшина к губам своей жены. Она жадно пьет. Вода течет у нее по подбородку.
- Все, все… Хватит… Довольно…
Пустой кувшин падает на пол, катится по полу. Он накладывает руки, корчась, как от боли, ей на живот. Он действительно корчится от боли. От его рук в полутьме жилища идет слабый голубоватый свет. Женщина под его руками затихает, закрывает глаза. На ее губы всходит улыбка. Она лежит как мертвая.
Мальчик, рядом, внимательно смотрит, заложив руки за спину.



КАДР: девочка-юродивая, та, что раздает светильники приходящим в пещеры, лежит на берегу Мертвого моря, вся в засохшей корке соли, почти голая – несколько клочков изорванных тряпок мотаются на ней под слабым ветром. Она жива. Ее запекшиеся губы чуть шевелятся. Глаза уставлены в небо. Они неподвижны. Она слепая, она может смотреть на солнце.

КАДР: Саломея заканчивает пляску во дворце Ирода. Последний бешеный поворот тела. Последний яростный высверк глаз. Она падает на плиты пола, как подстреленная птица. Закрыв локтями голову, как от удара. Бубны, систры и тимпаны умолкают. Царь смотрит на Саломею жадными, сумасшедшими глазами.
Его шепот:
- Ты прельстила меня. Ты прельстила меня.
Иродиада смотрит, через головы гостей и прислужников, на Ирода – такими же горящими глазами. Взгляды их скрещиваются. Иродиада отводит лицо.
Саломея все еще лежит на полу.
- Встань! Холодный камень! Ты застудишь тело свое!
Девочка встает. Ее лицо румяно, красно. По вискам, по губам течет влага. Безумие закончилось. Она поводит насурьмленными глазами туда, сюда – ищет Иоканаана. «Он же был здесь!» – кричат ее ищущие глаза. Его нет. Или она не видит его за головами приспешников и воинов?
- Подойди сюда!
Она подходит. Порванная в неистовстве во время танца холстина волочится за ней. Царь видит ее загорелое тело между лоскутьев холста.
- Приблизься.
Она подходит ближе. Царь, не вставая с ложа, протягивает руку, касается крючковатым пальцем мочки ее уха.
- Ты потеряла сережку во время танца. Ты неистовая. Проси, чего хочешь, и я дам тебе. Полцарства дам, если ты захочешь.
Саломея дышит тяжело. Отирает ладонями пот с висков.
- Что молчишь?!
Она поднимает лицо. Ее губы дрожат.
- Позволь мне спросить у матери, царь.
- У матери! – Ирод поводит глазами вбок. – Опять у матери! Ни шагу без матери! Иди, спроси… Никак не могут пуповину эту рассечь ножом…
Она, шатаясь, идет мимо расступающихся, молчащих воинов, между смеющихся прислужников, ищет взглядом мать. Иродиада сама хватает ее за руку.
- Что он сказал тебе?!
- Просить велел, чего ни пожелаю… Я… я не знаю, чего просить… Я хочу попросить его… попросить…
- Говори!
- Попросить, чтобы он освободил из-под стражи Иоканаана, - прыгающими губами говорит Саломея. Закрывает руками лицо.
Иродиада улыбается. Отрывает руки Саломеи от лица.
- Иди к царю и скажи: хочу голову Иоканаана Крестителя.
Саломея непонимающе смотрит на мать. Глаза матери ледяны. Они смеются.
- Я все знаю. Жрица Дагона мне все сказала. Все все знают. Люди смеются над тобой. Люди смеются надо мной. Нам с тобой надо, чтобы его не было на свете. Он сумасшедший. Он юродивый. Он опасен для всех. Он безумец. Иди и проси. Иди!
Она толкает Саломею в спину. Холстина меж лопаток темна, мокра. Она снова пробирается через толпу, через стражников, слуг, челядь, гостей. Подходит к лежащему царю. Друзья царя – среди них римляне – встречают ее дружным гоготом, хриплыми выкриками одобрения. Она стоит перед Иродом прямо. Глаза зеленеют бешено.
- Я хочу, чтобы ты сейчас же… - Ее голос рвется, хрипнет. – Хочу, чтобы ты тотчас же дал мне на блюде голову…
Брови Ирода ползут вверх, под расшитый египетскими изумрудами тюрбан.
- Голову Иоканаана.
Лицо Ирода наливается кровью. Мрачнеет. Он тишком оглядывается – римляне насмешливо смотрят на него. Ждут. «Они ждут, сдержу ли я клятву».
- Ефрем!
Молодой воин выступает вперед. Его могучий торс маслено блестит, как намазанный благовониями; на перевязи – короткий римский меч. Он восторженно, как на богиню, глядит на Саломею.
- Отсеки голову узнику Иоканаану, положи на золотое блюдо и принеси сюда! Для моей дочери!
Оборачивается к ней.
- А ты пойди с ним и смотри!
Она идет за воином. Толпа расступется, они идут как в пещере, прорезанной сквозь слои живых людей. Бормочет:
- Я же прошла уже через смерть, прошла. Жрица Дагона провела меня через смерть. Чего же я боюсь? Ему будет хорошо. Он ничего не будет больше видеть и слышать. А я?!..
Отскакивает в сторону толстая царская приживалка. За ней – на каменных плитах – сидящий, сгорбленный Иоканаан. Он поднимает голову, глядит на Саломею. Воин подходит к нему. Саломея в ужасе глядит Иоканаану в лицо.
- Ты пришла, - еле слышно говорит он. – Я видел, как ты плясала.
- Не умирай! – кричит она пронзительно. Толстуха затыкает уши. Толпа ропщет. Воин взмахивает мечом. Иоканаан, за миг до гибели, успевает сказать:
- Найди его. Он сын…
Меч свистит в воздухе. КРУПНО: лицо Саломеи. Глаза, которые следят, как катится голова, как ее берут, кладут на блюдо, подносят блюдо ей. Мы не видим этого. Мы видим только ее глаза.
И потом – край тусклого золотого блюда, и мочку старческого уха, в котором – такая же тусклая золотая серьга.



Ей всовывают в руки блюдо. Она идет. Идет, спотыкаясь. Пытается не упасть.
Перед ней расступаются. Она подходит к матери.
Она очень похожа на мать. Мать глядится ее старшей сестрой.
- Возьми, - говорит Саломея одними губами ненавидяще. – Ты сняла камень со своей печени.
Мать не берет у нее из рук блюдо. Блюдо в руках Саломеи начинает дрожать.
Оно дрожит уже слишком заметно, крупно, будто его кто-то трясет у нее в руках.
Мать по-прежнему пристально смотрит на нее, не беря блюда. Тишина. В тишине с трясущегося в руках Саломеи блюда на ее холщовое рваное платье капают тяжелые красные капли. Расплываются по холсту, как красные цветы. Чуть слышно позванивает подвеска в ее ухе, одна, - другую она потеряла во время пляски.
В толпе, изумленно, сожалеюще, восхищенно, зло, насмешливо глядящей на нее, - лицо той девушки, невесты, у которой мертвецки пьяный жених проспал брачную ночь.

Ночь. Освещенные Луной – бледно-зеленый мертвенный свет – камни грубой кладки. Стена. Внутренний двор. Каменная столешница. Ученики сидят за столом. На столе – круглые печеные хлебы, вино в кувшинах, куски жареного мяса на пальмовых листьях. Ночная трапеза. Магдалина подает еду, убирает посуду. Приносит еще питья – вина, воды – в больших амфорах.
Это ЕГО дом. Дом его матери.
У стены – женская фигура в темном. Мать. Лицо прикрыто куском темной материи. Она не хочет, чтобы ее видели его ученики. Не хочет подходить к столу. Наблюдает, как хозяйничает Магдалина – умело, расторопно.
Он сидит в центре стола. Перед ним – круглое блюдо, ломоть хлеба; на деревянной дощечке – печеная рыба. «Это Магдалина позаботилась. Или Петр, он знает, что я люблю печеную рыбу».
- Я решил. Я все решил. Его казнили – я все решил. Мы с вами пойдем в Иерусалим.
- Сейчас, рабби?.. – Румяный мальчик с вьющимися вдоль щек прядями русых волос восторженно глядит ему в рот. Готов сейчас вскочить, побежать.
- Да, сейчас. Нынче ночью. Но это не значит, что завтра мы туда придем. Я войду туда не скоро. Мы еще должны совершить путь. Мы с вами, милые, еще не прожили того, что суждено прожить.
Мальчик Иоанн ловит его руку над столом, целует.
- Господи! Как скажешь…
Сумрачный Петр берет хлеб, разламывает его, медленно жует. Запивает разбавленным вином. Темная женская фигура у стены отступает в тень, сливается с темнотой.
Магдалина садится на землю у ног Иисуса. Обхватывает крепко его ноги руками. Так застывает, прижавшись щекой к его коленям. Он кладет руку ей на рыжеволосую голову.
- Мы двинемся в дорогу сегодня к утру, когда звезды исчезнут над Мертвым морем. Я бы хотел попрощаться с тем, кто сокрыт от глаз там, в пещерах. Я отлучусь ненадолго после трапезы. Мы сегодня много ходили, у меня болят ноги. Что ты, плохо тебе?..  – Он наклоняется к Магдалине. Нежность в его голосе, жесте.
- Хорошо, Учитель.
- Ты счастлива?
- Я бы хотела всегда так пробыть, Учитель. Всю жизнь. Сидеть и прижиматься щекой к твоей ноге. И чувствовать твое тепло. И чтобы ты молчал, ничего не говорил. Все уже сказано тобой.
- Все ли услышали?.. Время речей прошло, Магдалина. Время действия настало. По делам их узнаете их, сказано.
Клекочут в подклети птицы. Магдалина встает с земли, собирает грязную посуду, уносит мыть. Иисус обводит глазами учеников. Они сидят, потупившись. Каждый думает о своем.
- Путь… - Это говорит Андрей, вертя в руках обглоданную косточку. – Путь, Учитель, - это так безгранично. Конца ему нет. Ты же учил нас, что путь без конца. И что ты и есть путь, что приведет нас к истине, и только этим мы живы будем. А может, пути есть конец?
- Вы хорошо похоронили Иоканаана? – вместо ответа сурово спрашивает он Андрея. Тот кивает.
- По канону. Обвязали пеленами. Прочитали все молитвы. Его тело Ирод выбросил далеко за Самарией, мы нашли его, а голову нам… - Он, передернувшись, бросает кость под стол, ластящейся собаке. - … отдала Саломея. Она так плакала, что… что, рабби, я… я понял: она без него жить – не будет…
- Вот ты и ответил сам на свой вопрос. – Иисус смотрит не на Андрея. Он смотрит поверх стола, за каменную ограду внутреннего двора, в черно-синее, усыпанное звездами небо. – Вот ты и понял сам, что такое путь безграничный и что такое конец пути. У каждого он свой.
- Пусть страдания у каждого – свой?..
- Путь страдания, да. Путь на казнь. Все дело в том, как ты идешь на казнь. Свободно или по принуждению. Привел ли тебя туда твой путь или ты пошел чужим путем и заблудился. И, значит, эта смерть – не твоя.
Иисус разламывает надвое печеную рыбу, с наслаждением нюхает, откусывает. Магдалина подносит ему вина. Он выпивает весь кратер.
- Благодарствую. Единственную ночь мы с вами, все вместе, провели у меня дома. Моя мать довольна. Она увидела всех вас. Она уже полюбила всех вас. Я знаю ее. Она молчит, не скажет. Любовь нельзя сказать. Бодрствуйте еще немного, молитесь. Отдохните, кто может, усните. Пойдем, Магдалина.
Он сжимает ее руку. Задирает голову. Крупные и мелкие звезды, россыпь звезд, над их головами.



Такие же звезды – в окне. Камора. Голые стены. Они, обнявшиеся, на полу. КРУПНО: их лица, прижимающиеся друг к другу, залитые слезами.
- Я не дам тебе погибнуть. Они убьют тебя так же, как Иоканаана.
- Ты уже не дала мне погибнуть. Я уже живу. Я счастлив. Я счастлив тобой. Я твой Бог, и я всегда буду с тобой.
- Я хочу закрыть тебя своим телом. Чтобы ни одна стрела… ни меч, ничто…
- Тише. Молчи. – Закрывает ей рот поцелуем. – Дай мне только слово. Если меня убьют, возьми мою ногу, обними руками, оплети волосами… как это ты делала со мною въяве… и я почувствую.
Она обнимает его сильно, отчаянно. Покрывает поцелуями его лицо. Он шепчет ей, отводя вымоченную в слезах прядь с ее щеки:
- Меня убьют, и я воскресну, чтобы увидеть тебя.

КАДР: уходят утром. Едва рассветает. Мать стоит у стены, молча, подняв руку, будто благословляя уходящих.
Магдалина, отойдя немного, оглядывается. Обе женщины обмениваются взглядами. Магдалина, снова обернувшись, бежит, босая, догоняет учеников. Иисуса среди них нет.

КАДР: пещеры. Слепой и глухонемой пророк, прикованный цепью к стене. Иисус у его ног, простертый на земле. Он поднимает голову. Смотрит на калеку.
- Ты не слышишь меня, ты не слышишь, - тихо говорит он. Кладет руку на его колено. Сжимает. – Почувствуй меня. Дай мне знак. Благослови меня. Его уже нет, благослови меня вместо него. Скажи, что со мной будет.
Слепой и глухой старик мычит, кивает головой. Поднимает руку, показывает себе на рот.
- Есть?.. Ты говоришь мне: я хочу есть?.. Он только хочет есть… Есть, как всегда… А девочки нет, что приносила ему в корзине еду…
Калека мычит громче. Поднимает обе руки. Складывает пальцы. Иисус глядит на жест. Дрожащие узловатые, искореженные руки, когда-то выворачиваемые, избитые, побитые камнями. Указательные пальцы приложены друг к дружке. Иисус смотрит на живой крест, сложенный из корявых пальцев.
Пророк оборачивает ладони к Иисусу. Иисус глядит в них, как глядятся в зеркало.
- Мое зеркало был Иоканаан. Он показал мне – меня. Он отразил собой меня. Я смотрю в ладони твои. Здесь темно. Света нет. Как я увижу письмена любви, что написаны на них?
Иисус берет руку пророка, припадает к ней лицом. Плачет. Пророк прижимает его голову к себе. Из пустых глазниц по морщинистым щекам течет влага. Иисус голый. Пророк полуголый, в истлевшем тряпье. Два голых человека во тьме пещеры сидят, обнявшись, и плачут, будто потерялись и нашлись, будто искали друг друга – и обрели. Будто калека – отец, и распростертый у его ног Иисус – сын.

Слепая девочка лежит около ящичка с глиняными светильниками. Они пусты, в них еще не налит жир и не вставлены фитили. Она выжила после поругания. Скулит, как собака, тихо и жалобно. Уже рассвело, и солнечные лучи гуляют по маленькому жалкому тельцу. Она привстает, запускает руку в ящик. Вынимает один глиняный светильник. Дует в него, как в свистульку. Играет с ним. Беззубая улыбка, мокрое лицо. Светильник выпадает у нее из рук. Она складывает ладони лодочкой. Бормочет:
- Царство небесное… Царство небесное… Приди, приди, царство небесное… Я хочу тебя, царство небесное… Я буду жить в небе… Буду… Я всегда буду жить… Вечно…
Около входа в пещеры, там, где слепая прячется за ящиками, появляются гуси. Они идут важно, кричат, разевая клювы. Видят девочку. Гусак подходит, ухватывает клювом ее за изорванные окровавленные тряпки, другие гуси щиплют ее за лодыжки, за кисти рук. Она отмахивается. Кричит, передразнивая гусей, их гортанные крики.

Иисус бежит прочь от пещер, голый, в набедренной повязке, волоча за собой холщовый хитон. Мальчик гонит гусей хворостиной. Иисус узнает его. Останавливается.
- Скажи мне, как мать?
Мальчик угрюмо, исподлобья смотрит. Гуси, крича, идут вперевалку дальше по дороге.
- Спасибо, ей лучше. Она уже встает. Она уже может носить воду в больших кувшинах. Ты излечил ее, спасибо тебе.
Он больше не хочет говорить. Отворачивается. Медленно идет по дороге вслед за гусями, играя хворостиной. Иисус смотрит ему вслед.
- И я не смогу ему никогда сказать: это сын мой возлюбленный, и в нем мое благоволение, - с горечью шепчет он. – Все было у меня. Все отнято. Я одинок всецело. Я свободен. Только Магдалина. Она одна – мой невод. Она тянет меня к берегу. – Он вскидывает голову. Смотрит на ясное, бездонное жаркое небо. – Нет, неправду я говорю. Она тянет меня к небу.
Мальчик исчезает за поворотом дороги. Еще доносится керканье гусей. Иисус натягивает на себя хитон.
- Я должен встретить их здесь. Они пойдут этой дорогой. Я не пропущу их.
Он садится в тени раскидистой маслины, вытягивает ноги на дорогу, прислоняется головой к стволу и ждет.

Саломея сидит перед отрубленной головой Иоканаана. Закидывает локти за голову. Царапает лицо ногтями. Драгоценные, грубо обточенные камни, которыми она увешана, отрываются со звоном, валяются по полу.
- Господин мой, пророк мой! Я любила тебя! Только тебя! Я любила тебя одного! Прощай, господин мой. Ты идешь по облакам, ноги твои ступают по облакам, ты уже стоишь у престола Господня. Ты царь небесный, а я?!.. Зачем я не приказала воину отрубить мне голову тоже! Зачем ты не взял меня с собой!
Она проводит скрюченными пальцами по груди.
- О-о! О-о-о-о!
Согнутая в три погибели прислужница, подползая:
- Госпожа моя, царевна, не надо так убиваться, зачем… жалкий старик, и не пророк вовсе… так, проходимец… пожалейте мать, отца…
- Уйди! Уйди, не то я задушу тебя!
Служанка шарахается. Саломея поднимает голову к синему, жаркому небу. Солнце поднимается все выше. Саломея воет как волчица, задирая все выше голову. Ее глаза зажмурены. Она мотает головой, как припадочная. Протягивает руки вперед, над отрубленной головой старика, как бы умоляя, заклиная или колдуя.
- Ты мой… и я возьму тебя все равно! Я стану твоей, слышишь, стану все равно! Ты прошел свой путь. Но зачем ты оставил меня погибать здесь и идти дорогой, которой я идти не хочу, которой не пойду?! Я пойду с тобой! Я… пойду…
Оглядывается. Ищет. Находит. На подносе, где рассыпаны инжир и финики, лежит длинный дамасский кухонный нож, которым рабыни чистят рыбу. Она берет нож – и отчего-то глядится в него, как в зеркало. В гладкости стального лезвия – ее длинные зеленые глаза. 
- Только бы никто не вошел. Только бы… Это как любовь… Смерть – это как любовь… Я испытаю то, что испытал он… Он велел мне найти его, ученика… Я найду его… там… Все мы найдем друг друга… там…
Снова закидывает голову. Небо горячей синевой обрушивается в ее глаза. Она поднимает нож над головой, продолжая глядеться в лезвие. КАДР: крупно: ее глаза отражаются в лезвии, как в текучей воде.

КАДР: вода, зелено-серая, светлая вода Иордана. Ученики, Иисус и Магдалина переходят врод Иордан в мелком месте, задирая хитоны. Иуда идет, как всегда, последним, прижимая к груди ящичек с деньгами.
Солнце играет в воде. У берега всплескивает хвостом мелкая рыба. В зеленых, как глаза Саломеи, заводях неподвижно стоят листы кувшинок. Слышно журчание воды.



Ученики ловят осла Иисусу. Поймав, ведут, осел упирается. Подводят к Иисусу. Он смеется.
- Животное, умное, милое, - гладит его за ушами. Осел дрожит, косит глазом. – Сяду, поеду на осле, а вы идите за мной. Увидите, как будут меня встречать. Услышите, что будут мне кричать. Запомните все!
Садится на осла. Понукает его, бьет ладонью по крупу. Осел трусит вперед. Ученики и Магдалина идут следом.

Вдалеке видны дома большого города. Иисус трясется на осле. Ученики бредут за ним. Магдалина и Иуда отстают, идут поодаль, беседуют. У Иуды на лице написано искреннее страдание. Ему тяжело нести ящик с дорожной казной. Он с удовольствием бы бросил его где-нибудь под деревом.
Из-за придорожных деревьев появляются люди. Их становится все больше. Вот они уже запруживают все пространство вдоль дороги. Их уже толпы. Это как праздник. КРУПНО: радостное, счастливое лицо Иисуса. Это лицо человека, который полностью счастлив. Он понукает осла. Ослик бежит шибче. Люди бросают Иисусу под ноги, под копыта ослу монеты, пальмовые и оливковые ветки, женщины срывают с себя бусы, серьги, браслеты; музыканты кидают свои инструменты – наблы, систры, - старухи – вышитые полотенца; дети – игрушки. Все бросают ему под ноги самое дорогое. Он, счастливый, трясется мимо людей на осле. Солнце заливает толпу, его и учеников золотым маслом. Крики:
- Да святится!.. Да святится!.. Да будет здоров!.. Да радуется!.. Радуйся, царь наш!.. Светел будь, царь!.. Ждали тебя!.. Дождались тебя!..
Он оборачивается, трясясь на осле, к Петру.
- Видишь, Кифа, - кричит он Петру радостно, - и я же не скажу тебе, чьей властью все это сделалось!
Магдалина и Иуда догоняют удалившуюся процессию. Магдалина, жалея Иуду, пытается помочь ему, поддерживает ящик, говорит, задыхаясь:
- Дай я понесу немного, а ты отдохнешь.
Иуда морщится, кривит лицо.
- Ты очень добрая, Магдалина. Ты слишком добрая. Гляди, как радуются Учителю! Может, он и есть наш настоящий царь?
Магдалина смеется, закидывая голову.
- Иуда, Иуда, ты как ребенок! Ты носишь ящик с казной за ним везде, и ты до сих пор ничего не понял?!
Она, смеясь, по давней, неизжитой привычке кокетничая с ним, небрежно вытирает ему рукой пот со лба – насмешливым, чуть обольщающим жестом. Убегает вперед, догоняя Иисуса. Идет, запыхавшись, рядом с ослом, положив руку на бок животного.
Иисус со счастливой улыбкой смотрит на нее.
Это как праздник. Как свадьба.
Она отвечает ему такой же белозубой, сияющей улыбкой.
Под ноги им швыряют горсть римских монет. На монетах – профиль императора. Ослик стучит копытцами по деньгам. Магдалина, смеясь, переступает через них. Иисус кладет руку на ее руку, лежащую на часто дышащем боку осла.
Иуда, идущий последним, наклоняется, со вздохом подбирает деньги, открывает крышку ящика, ссыпает внутрь.

ВНЕЗАПНО: крики. Вопли. Переворачиваемые столы. Утварь, горшки, украшения, кувшины, сладости, фрукты, мечи и клинки – все товары, разложенные на длинных торговых столах, рушатся на пол. Стук, грохот, звон. Посуда разбивается, валясь на каменные плиты храма.
Иисус берет за ножку стол и переворачивает его. В его руке – бич, которым пользуются для понукания быков. Он хлещет им по плечам торговцев, которые убегают из храма с визгами, с воплями: «Помогите-е-е!»
КРУПНО: его лицо. Стиснутые губы. Сверкающие глаза из-под сдвинутых бровей. Сжатый кулак – с рукоятью плети.
- Подите вон. Уходите вон! Вон – из храма!
Крики:
- Кто это, кто это, кто это?!
- Я ваш царь. Я царь ваш. Прочь, нечестивцы! Храм – не торжище!
Плеть опускается на плечи, спины со свистом. Торговцы бегут в ужасе. Кое-кто оборачивается на бегу, ругается.
Магдалина, подобрав руками копну волос, на корточках сидит в углу храма, закусив губу, смотрит на избиение торговцев; рассматривает, вертит в пальцах маленький цветной осколок – возможно, женского украшения или разбитой вазы.



КАДР: старый Ирод. Курит. Отложил трубку – закашлялся, задохнулся. Отдышался. Повел вокруг себя глазами. Один. Никого рядом.
Как в темнице.
Входит посланник. Низко кланяется.
- Царь, народ волнуется… Царь, по улицам городов и поселений ходит человек, пророчествующий о царстве Божием… Царь, он называет себя Царем Иудейским!..
Ирод хрипит, задыхается. Машет рукой: уйди!
Посланник, опять поклонившись, уходит.
Ирод снова один.
Подносит ко рту трубку. Раскуривает. Длинный сизый дым вьется, как усики дикого винограда.
Он хрипит:
- Это Иоканаан воскрес… Это Иоканаан воскрес!.. Тот… которого я обезглавил… Он воскрес и теперь ходит по дорогам… Он воскрес, он обещал мне это… Я обезглавил его… а он - воскрес…
Тихо, без шума входит жрица Дагона. Останавливается в проеме двери. На ее поясе висит маленький детский череп.
- Владыка, - говорит она. – Мой бог требует жертв.
Ирод, сквозь дым, смотрит на нее.
- Все цари и все боги всегда требуют жертв, запомни.
Дым вьется вокруг его головы.



Маленькая слепая сумасшедшая снова сидит со светильниками у входа в пещеры. Когда к ней подходит человек, чтобы войти в пещеры, он прикасается рукой к ее плечу, и она протягивает ему горящий светильник. Маленькая плошка с жиром. Свет. Человек берет свет и ступает в темноту. Удаляется во тьму. Камера долго следит, как удаляется, качается и дрожит свет во тьме, исчезает, гаснет.

                КОНЕЦ ФИЛЬМА



                Важные пожелания режиссеру (из письма):

Никакого декоративного, антуражного блеска, мишуры, «декораций». Все одеты просто и грубо, в холстины, мешковины, даже царевна Саломея. (Вспомни Любимовского «Гамлета» – колоссально найденная простая одежонка, а впечатление робронов, фижм и полной Дании-тюрьмы).
Так называемые «массовые сцены» (убийство рабби Акивы, пляска Саломеи, римские солдаты со слепой девочкой, изгнание торговцев из храма етс.) можно решить не задействованием толпы (кучи актеров), а НАМЕКОМ на толпу. Как? Загадка режиссера.
Не знаю кумранских пещер, было бы написано все ДОСТОВЕРНЕЕ, если бы я там побывала и все это дело поглядела и пережила. Для фильма это важно. Не взыщи, если что не так – все подлинности и достоверности можно поправить, ввести.
Слепоглухонемой пророк, прикованный цепью в пещере, - важный образ. Его можно еще развить. Это такой еврейский «Святогор». Он сидит и пророчествует, уже становясь, по сути, землей – немо, без языка, одним чувством.
Иисус абсолютно не сусальный. Он очень суровый. Я сделала акцент не на Божественности, а на живой жизни. Это мой личный апокриф.
Иоканаан для Христа – ЗЕРКАЛО. Судьба Христа – ПОВТОРЕНИЕ судьбы Иоканаана. Обоим пророкам я дала женщин: Иоканаану – Саломею, Иисусу – Магдалину. Два разных лика любви.
Противостояние Иоканаана и Иисуса есть их единство. Трагедия Учителя и ученика, ПЕРЕРОСШЕГО Учителя. Трагедия огромного Духа, ПЕРЕРОСШЕГО время.
Актер, играющий Христа, должен быть абсолютно свободен от стереотипов. Упомянуто пребывание Христа на Востоке, в Тибете и Гималаях (один из знаменитых апокрифов – Тибетское Евангелие). Техника жизни Учителя и пророка, техника поведения, излечения больных и воскрешения умерших была разработана тибетскими учителями. Я не останавливаю на этом внимание. Это – штрих к портрету, но, м.б., важный. Если нет – уберем это. Если это очень важно – надо развить.
Собственно Евангельских эпизода в сценарии ТРИ:
казнь Иоканаана;
крещение Иисуса;
изгнание торжников из храма.
Цитат из Евангелия – минимум. Это не иллюстрация к Евангелию. Это попытка окунуться в ту ЖИЗНЬ, которой жили они. Хорошо бы, конечно, знать, что за утварь, как называются одежды, что ели, какая кладка домов, откуда встает Луна над Мертвым морем etc. Но при нашей (теперешней) жизни это невозможно, поэтому
                прими этот сценарий с миром. Аминь.

                Елена.