К неведомому богу. Дмитрий Mережковский

                (Дмитрий Мережковский: исповедание Третьего Завета)
                Полон чистою любовью,
                Верен сладостной мечте,
                A.M.D. своею кровью
                Начертал он на щите. 
                А.С. Пушкин

          В Новом Завете рассказывается такой эпизод. Когда апостол Павел прибыл в Афины проповедовать учение Христа, то «некоторые  из эпикурейских и стоических философов стали спорить с ним; и одни говорили: «что хочет сказать этот суеслов?», а другие: «кажется, он проповедует о чужих божествах», потому что он благовествовал им Иисуса и воскресение.
        И, взяв его, привели в ареопаг и говорили: можем ли мы знать, что это за новое учение, проповедуемое тобою? …
         И, став Павел среди ареопага, сказал: Афиняне! По всему вижу я, что вы как бы особенно набожны.
         Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашёл и жертвенник, на котором написано: «неведомому Богу». Сего то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам». ( Деяния. 17, 18,  22-23).         
         Всю свою жизнь Дмитрий Сергеевич Мережковский  (1865 -1941) только тем и занимался, что искал этого Неведомого Бога и проповедовал Его со всею страстью, какая только была ему отпущена. Нашёл ли он Его – об этом знает только этот Неведомый Бог. Кем был этот Бог? На этот вопрос в разные периоды своей жизни он давал разные ответы, называя его то Христом, то Богом Третьего Завета – Св. Духом, то Богом символической Троицы («Тайна Трёх»). Дело не в именах – дело в самой вере и непрерывных исканиях. Мережковский близок нам не только своими размышлениями о смысле жизни, о смысле бытия, - можно сказать, в этих вопросах он ещё и не очень-то разбирался, - но тем, что он искал высшей Истины и по мере сил нашёл её.  Атомный кризис – страх перед выступлениями Мао Цзедуна, размахивавшего атомной бомбой в семидесятых годах, - конечно, этого Мережковский не мог видеть. Равно, как и сегодняшнюю революционную ситуацию в России. Но он видел другое: революция 17 года в обеих своих ипостасях для него была символом общерусской катастрофы.   
        Уже в зрелые годы, будучи в эмиграции, он писал:
                «Страдать и любить я готов до конца
                И знать, что за подвиг не будет венца» (1923 г.).
         С 90-х годов XIX века и до самой смерти, уже во время второй мировой войны, Мережковский неизменно был в центре внимания сначала русской, а позднее международной общественности. Его проза и публицистика уже при жизни были переведены на десятки языков, не только европейских, но и азиатских. А его авторитет распространялся по всему миру, не зная государственных границ. На праздновании его семидесятилетия в Париже  в 1935 году присутствовали члены французского правительства, в том числе министр культуры - Гастон Раже, писатели из многих крупных европейских стран. Мережковского трижды выдвигали на Нобелевскую премию, - впрочем, не присудили ни разу, каждый раз находились «веские причины», чтобы выбор был сделан иначе. Однако в других знаках отличия, включая ордена и иные правительственные награды  разных государств, недостатка не было.
         Глядя со стороны, можно сказать, что Д.С. Мережковский, также как и неразлучная его подруга жизни Зинаида Николаевна Мережковская (Гиппиус) прожили внешне необычайно благополучную и даже счастливую жизнь (52 года брака без единой отлучки друг от друга не более, чем на один день. Неизвестно ни одного письма или вообще какой-либо переписки Д.С. и З.Н., хотя их общий архив не освоен до сих пор.), особенно, если сравнить её с перипетиями судьбы большей части русских писателей – эмигрантов, чья жизнь пришлась на ту же зубодробительную историческую эпоху. Долголетие, крепкое здоровье до глубокой старости, сравнительная материальная обеспеченность на протяжении всей жизни, всемирное признание, знакомство с самыми влиятельными людьми мира сего….И вместе с тем постоянная бесприютность – и материальная (эмиграция),  и главное – духовная.      
       Вот что пишут о Д.С. некоторые мемуаристы: «Мережковский всегда казался мне более духовным, чем физическим существом. Душа его не только светилась в его глазах, но как будто просвечивала через всю его телесную оболочку». ( И Одоевцева «На берегах Сены»).  Или: «Как бы ни относиться к духовности Мережковского, начала природного,  земляного и плотского в нём уж очень мало, пожалуй, совсем не было. Оба они – и он, и Зинаида Гиппиус – так и прошли через всю жизнь особыми существами, полутенями, полупризраками». (Б.К. Зайцев «Памяти Мережковского. 100 лет»).

         Основной массив творчества Мережковского составляет его историческая проза. Начав как историк – прозаик в конце XIX века романом «Юлиан Отступник», он и закончил свою деятельность, умерев буквально с пером в руке, не успев дописать последний исторический очерк «Маленькая Тереза». Но изображение исторических фактов, тех или иных персонажей как реальных, так и выдуманных никогда не было для автора не то, чтобы самоцелью, но и вообще являлось второстепенным элементом повествования. История под его пером – это некоторое Действо, литургия, мистерия. Это то, что совершается во имя неких провиденциальных целей героями, олицетворяющими мистический опыт автора в постижении всего этого загадочного процесса.
           Оценки различных исторических событий и трактовка их  на протяжении творческого пути автора подчас неоднократно менялись, порой на диаметрально противоположные. Неизменным оставалось одно – взгляд на них с точки зрения не участника истории, а как бы её творца, основывающегося на узловых моментах исторического процесса, словно ориентирующегося по звёздам в глубокой ночи. Эти звёзды определяют и судьбы грядущих эпох, и само движение корабля, и курс, по которому он следует. Каждая из исторических работ Мережковского, какой бы эпохе она ни была посвящена (а размах его огромен – от Атлантиды и Древнего Египта до современности), - лишь звено в огромной цепи непрерывного и непрестанного художественно-философского исследования мира и Бога, человека и человечества,  которое проводит их автор, создавая свою концепцию мироздания, его цели и смысла. 
       «Противоречия разрушают систему, ослабляют проповедь, но утверждают подлинность переживаний, - писал Мережковский в предисловии к своему последнему собранию сочинений, увидевшему свет в России. – Как ни соблазнительно совершенство кристаллов, следует предпочесть несовершенный, неправильный, противоречивый извне и противоречивый изнутри побеждающий рост растения. Я не хочу последователей, учеников…., - я хотел бы только спутников. Не говорю: идите туда;  говорю: если нам по пути, то пойдём вместе».  Кстати, одну из книг своей историко-философской эссеистики он так и назвал: «Вечные спутники».
         Призыв к интеллектуальной раскованности, к свободе мысли необычайно близок нам именно сегодня – и здесь сам Мережковский стал для нас таким же вечным спутником. «Я не имею притязания давать людям истину, - писал он, - но надеюсь: может быть, кто-либо вместе со мною пожелает искать истины. Если да, то пусть идёт рядом по тем же извилистым, иногда тёмным и страшным, путям;  делит со мною иногда почти безысходную муку тех противоречий, которые я переживал. Читатель равен мне во всём; если я вышел из них – выйдет и он».
         ….  В романе «Антихрист» ( «Пётр и Алексей»), который посвящён истории России при Петре I, есть эпизод, изображающий тягостную для отца и сына сцену одного из допросов Петром царевича Алексея (А мы можем подумать как Сталин или Ягода, или Ежов… - допрашивали в подвалах НКВД Зиновьева, Каменеве, Бухарина…)   . «Они, -  пишет автор, - молча смотрели друг другу в глаза одинаковым взором. И в этих лицах, столь разных, было сходство. Они отражали и углубляли друг друга, как зеркала, до бесконечности».
           Не меньше, чем о героях романа говорит этот образ и о его создателе. Небо и Земля, Запад и Восток, Христос и Антихрист, дух и плоть, вера и сомнение, государственность и народность, революция  и религия – бесчисленные зеркала, отражающие, преломляющие, множащие ракурсы восприятия, охватывающие удивительно разнообразный и противоречивый материал, переплавляемый писателем в тигле своего сознания, своей души. Таков Мережковский сознательно. Таков, видимо, и бессознательно. Как при его жизни, так и после смерти, писателя часто упрекали в схематичности, в умственном конструировании надуманных оппозиций при рассмотрении исторических явлений, в сухости и холодности изображения.               
           В своей «Автобиографической заметке», написанной ещё до революции 1917 года,  Д.С. частично признаёт эти упрёки, но в ответ говорит, что для него всё это совершенно естественно, что он «не сочиняет», не придумывает нарочно, а просто не может мыслить и чувствовать иначе.
         Среди самых главных, самых мучительных для него вопросов – вопрос о судьбах культуры. О месте разумных и подлинно человеческих начал в бесконечных изломах и противоречиях исторического процесса. Порой при чтении его работ кажется, что мир «сдвинулся с места и в безумной фантастичности переживает вихрь антитез, тоски и ожидания кончины», как заметил один из современников писателя ( Б. Грифцов . «Три мыслителя». Москва, 1911, стр. 125). 
        Острейшее чувство «финала».  Мысль о завершении мировой истории буквально пронизывает всё творчество Мережковского, делает его  необычайно созвучным нашему времени, позволяя с апокалиптической ясностью  взглянуть на путь всемирной культуры, дать прямо-таки пронзительные оценки её высшим достижениям и творцам.  Поскольку смотрит он на них с высоты «последних вершин». Европейскую известность принесла писателю его трилогия исторических романов «Христос и Антихрист». Именно здесь он впервые попробовал проложить себе курс  в истории, ориентируясь по самым  ярким звёздам. В трилогии это римский император Юлиан, прозванный Отступником (роман «Смерть богов»), Леонардо да Винчи («Воскресшие боги») и Пётр I («Антихрист»).
         Содержание трилогии, впрочем, далеко выходит за жёсткие рамки той идейной схемы, которая обозначена в названиях вошедших в неё произведений, а зачастую прямо противоречит ей.  В те годы Мережковский считал, что всемирная история развивается как непрерывное противостояние языческого  и христианского начал (разумеется, со времени возникновения последнего).  При этом языческое отождествлялось с земным, а христианское – с небесным. Непрерывная борьба духа и плоти как бы и выражала движение исторического процесса. Эта концепция легла в основу и его капитального исследования «Л. Толстой и Достоевский», где Толстой назван «ясновидцем плоти», а Достоевский – «ясновидцем  духа». С годами писатель освободился от таких  резких антиномий, поэтому от романа к роману стиль его становится более совершенным, ёмким, многосмысленным. Но и , конечно, поражает колоссальная эрудиция автора, его  умение вникнуть в мельчайшие детали быта изображаемых эпох.
        З. Гиппиус писала в дневниках, что для полноценного ознакомления с материалом для очередного произведения Мережковский считал необходимым хотя бы ненадолго выехать на «место действия», осмотреть  места, которые будут изображены, по возможности пообщаться с местными жителями.
         Образ императора Юлиана, сделавшего последнюю отчаянную попытку остановить распространение христианства (христианство в те годы представлялось Мережковскому как своего рода полу - дьявольское нашествие), возродить древние языческие верования в конце XIX века вызывал интерес не только у Мережковского: судьбы язычества и христианства были в центре духовных исканий эпохи ( как и сейчас). Г. Ибсен также обратился к фигуре Юлиана в пьесе «Кесарь и галилеянин», затронув в ней проблемы,  в общем, сходные с волновавшими Мережковского.
         Судьба язычества в «Смерти богов» осмысливается как судьба культурного наследия  перед лицом наступающего варварства, роль которого в романе исполняет ещё совсем исторически «молодое» христианство с его строгой аскезой, проповедью неприятия земной жизни, а вместе с ней и языческой культуры.
          Сам автор во многом на стороне Юлиана, наделяет его собственным трагическим мироощущением, тоской по уходящим в невозвратное прошлое красоте и величию античной культуры. «Если нет ни чудес, ни богов,  вся моя жизнь – безумие,- признаётся в романе одному из своих собеседников Юлиан.- …А за мою любовь к обрядам и гаданиям древности не суди меня слишком строго. Как тебе это объяснить – не знаю. Старые, глупые песни трогают меня до слёз. Я люблю вечер больше утра, осень – больше весны. Я люблю всё уходящее. Я люблю благоухание умирающих цветов… Мне нужна эта сладкая грусть, этот золотистый и волшебный сумрак. Там, в далёкой древности, есть что-то несказанно прекрасное и милое, чего я больше нигде не нахожу. Там сияние вечернего солнца на пожелтевшем от старости мраморе. Не отнимай у меня этой безумной любви к тому, чего нет! То, что было, прекраснее всего, что есть. Над моею душою воспоминание имеет большую власть, чем надежда…». Разумеется, и возвышенный поэтический стиль прозы  Мережковского этого периода, подчас отдающий безвкусицей, и само трагическое мировосприятие идут от увлечения возвышенной риторикой Ф. Ницше – общепризнанного кумира эпохи рубежа XIX – XX веков.
           В книгах, статьях, стихах Мережковского того времени культура предстаёт и  неизменно остаётся непреходящей ценностью. В образах самих её созданий она выглядит чем-то хрупким, почти прозрачным, как дорогой старинный фарфор, одновременно демонстрируя свою двойственность, несущую семена разрушения. Это и придаёт ей символику духовного трагизма.
          Юлиан, изображённый Мережковским в романе, с самого начала знает, что его дело обречено, что его бунт против христианства бесперспективен. Более того – понимает даже и то, что христианство «прогрессивнее» и шире язычества, но отказаться от своей веры не может и не хочет, идя во имя неё на сознательную гибель. Но и погибая, Юлиан убеждён, что протест его не бессмыслен, что, даже идя против всех, он исполняет какое-то высшее предназначение. Интуитивно автор предчувствует, рассматривая образ Юлиана, фигуры Наполеона, Гитлера, Муссолини. Примерно в это же время Мережковский в своих стихах писал:
            И смерть, и жизнь – родные бездны:
            Они подобны и равны,
            Друг другу чужды и любезны,
            Одна в другой отражены. (….)

            И зло,  и благо – тайна гроба.
            И тайна жизни – два пути.
            Ведут к единой цели оба.
            И всё равно, куда идти.   (1901 г.).
         Таково же и авторское резюме в упомянутой пьесе Г. Ибсена.
         «Я ничего не боюсь: гибель моя будет торжеством моим… Слава отверженным, слава побеждённым!» - Восклицает в романе Юлиан. Нетрудно заметить, что такого рода мысли совершенно чужды той эпохе, которую изображает Мережковский. Латинская поговорка гласит: vae victis!, то есть «горе побеждённым», а вовсе не слава, как якобы говорит Юлиан под пером автора. Очевиднее всего здесь просматривается общеромантический пафос молодого автора. Как не вспомнить байроновских бунтарей.
           Любопытно, что примерно в это же время З. Гиппиус писала в одном из своих программных стихотворений:
          Дерзновенны наши речи,
          Но на смерть обречены
          Слишком ранние предтечи
          Слишком медленной  весны.               
:       Очевидно и другое: печать иного времени, иного подхода, в большей мере эстетического, чем морального, по формуле Достоевского, что «красота спасёт мир».  Разумеется, в творчестве Мережковского этого периода нет и намёка на рассмотрение чего бы то ни было и с социально- политической точки зрения. Близкие как народничеству, так и нарождающемуся марксизму категории классовой борьбы, общественного сознания Мережковскому тех лет совершенно чужды.
           Впрочем, увлечение чистым эстетизмом было для писателя недолгим. Уже во второй части трилогии он всё больше и больше «идеологизирует» свою прозу.  Роман «Воскресшие боги», посвящённый жизни и судьбе гениального мастера итальянского Возрождения – Леонардо да Винчи, - одна из вершин творчества Мережковского. Видимо, сама читаемая его книга и поныне.
         « Всё было для него живым: вселенная – одним великим телом, как тело человека – малою вселенною. – размышляет автор о сокровенной тайне образа Леонардо. -    Он подобен был человеку, проснувшемуся в темноте, слишком рано, когда все спят. Одинокий среди ближних, писал он свои дневники с сокровенными письменами для дальнего брата…».
Здесь, видимо, нужно сделать небольшое пояснение: как известно, многие рукописи Леонардо написаны как бы «зеркальным письмом», так что прочесть их можно, только пользуясь отражением в зеркале. Это ставило в тупик исследователей его творчества ещё пятьсот лет тому назад.
          Название романа «Воскресшие боги», по концепции Мережковского, должно выражать своего рода историческое возмездие за гибель того дела, которому был предан Юлиан. Леонардо был призван «отомстить» «историческому» христианству за поражение языческой культуры. Но и сам образ великого художника постоянно двоится: две бездны в душе Леонардо – бездну верхнюю и бездну нижнюю – соединяет в неразделимое целое, вызывающее и ужас, и восторг одновременно. (В «Комедии» Данте сам автор и Вергилий, его проводник, спускаясь в самые глубины ада, - в итоге оказываются на вершинах Чистилища и даже Рая. Земля шарообразна, и чем больше мы идём вглубь, тем ближе к новому полюсу, новой вершине.)   
          Так воспринимает Леонардо его ученик Бельтраффио, от лица которого ведётся значительная часть повествования: «Вечером показывал мне множество карикатур не только людей, но и животных – страшные лица, похожие на те, что преследуют больных в бреду. В зверском мелькает человеческое, в человеческом – зверское, одно переходит в другое легко и естественно до ужаса. … И всего ужаснее то, что эти уроды кажутся знакомыми, как будто где-то уже видел их, и что-то есть в них соблазнительное, что отталкивает и в то же время притягивает, как бездна. Смотришь, ужасаешься – и нельзя оторвать от них глаз так же, как от божественной улыбки Девы Марии». Это мнение, впрочем, далеко не одного Бельтраффио. Его разделяет и сам автор романа.
           Наглядным воплощением этой двойственности мировосприятия стала знаменитая Джоконда – венец творчества художника. Как  известно, отсутствие достаточно известных фактов о модели, послужившей основой для портрета, породило в искусствоведении множество противоречивых гипотез и предположений. Часть из них зафиксирована и в романе.
           Однако нас поражает не это. ( В конце концов, романист имеет право на художественный вымысел). Удивляет сегодня другое. Силой художественной интуиции Мережковский угадал одно из сенсационных открытий нашего времени, когда японские исследователи с помощью современной компьютерной техники смогли установить тот факт, что Джоконда – не что иное, как своеобразный портрет Леонардо да Винчи в женском обличии.
         А в романе, написанном более чем за восемьдесят лет до гипотез такого рода, Мережковский от лица Бельтраффио говорит: «как будто всю жизнь, во всех своих созданиях, искал он отражение собственной прелести и , наконец, нашёл в лице Джиоконды… Как будто мона Лиза была не
живой человек, не супруга флорентинского гражданина мессэра Джиоконда, обыкновеннейшего из людей, а существо, подобное призракам, вызванное волей учителя, - оборотень, женский двойник самого Леонардо».
          Его универсальный гений, по мысли автора, настолько всеобъемлющ, что преодолевает не только границы стран, эпох и идеологий, но и возвышается над полом – сексуальностью – как порождением плоти; не застывает в рамках мужского или женского, также как и в любых других рамках. И вот в этом романе на одно из первых мест впервые у Мережковского  выдвигается вопрос о взаимоотношениях личности и общества.
                Спокойно ближних зло приемлю,
                Любовью  дальних окружён, -
мог бы, наверное, вслед за поэтом Иваном Рукавишниковы сказать Леонардо да Винчи в «Воскресших богах». Устремляясь своим творчеством к разрешению вечных загадок бытия, художник может быть почти безразличным к заботам дня текущего. С одинаковым равнодушием Леонардо оказывается на службе то одного, то другого князя, - то печально знаменитого тирана Цезаря Борджиа, то французского короля Франциска I. Более того,  под пером Мережковского у Леонардо Цезарь Борджиа, как и его отец, - римский папа Александр VI –вызывают какой-т особый пристальный интерес как своеобразные диковинные породы живых существ, наделённых загадочным обаянием зла.
         И здесь ощутима романтическая традиция поэтики антиэстетического и даже противоестественного, идущая от Эдгара По, бодлеровских «Цветов зла». Леонардо выглядит в романе человеком, словно созданным для иного мира, с иными понятиями о прекрасном и безобразном, добром и злом. В свете этих представлений образы земного мира выглядят, так сказать, недостаточными, почти неполноценными, вызывающими скорее грустную улыбку, чем желание что-либо изменить.
          Леонардо поэтому и существует, как бы не вполне воплотившись, живёт, замкнувшись в своём внутреннем одиночестве, словно обходя стороной тревоги и радости земные, глядя на них из своего «прекрасного далёка».  Тем не менее, горделивые притязания земных царей не вызывают симпатий ни у автора романа, ни у его героя. «Мне кажется, не тот свободен, кто, подобно Цезарю (Борджиа- Г.М.), смеет всё, потому что не знает и не любит ничего, а тот, кто смеет, потому что знает и любит. Только такою свободою люди победят зло и добро, верх и низ, все преграды и пределы земные, все тяжести, станут как боги…». Здесь, конечно, и аллюзия сверхчеловека Ф. Ницше («По ту сторону добра и зла»), и намёк на то, что именно в бумагах Леонардо был найден проект летательного аппарата наподобие современного вертолёта.
          Леонардо да Винчи означает, собственно говоря, - родом из местечка Винчи, но одновременно это слово происходит от латинского «vinci,  vincere – побеждать». Леонардо – «победитель».  Своего рода антитеза Христу – богочеловеку, Человекобог. Эта тема была одной из ведущих в философских дискуссиях первых двух десятилетий ХХ века. Через тридцать лет, вернувшись к образу Леонардо, Мережковский в речи на конференции по культуре во Флоренции «Леонардо да Винчи и мы» ( 1932 год) сказал, обращаясь к своему творчеству начала XX века: «Я думал тогда, как и теперь многие думают,…что Данте ошибся: нет ада, есть только другой, неиспытанный рай; нет дьявола, есть только другой, ещё неузнанный Бог; нет антихриста, есть только другой, ещё не пришедший Христос; первый – наполовину Спаситель, а на другую половину – второй, тот, кого христиане называют «Антихристом». Вся, некогда христианская, ныне языческая, культура, от своего начала до конца, от Винчи до Гёте, - «мир сей», казалось мне, в Евангелие Христа не вмещается; но вместится в «Евангелие Антихриста». Истина совершенная и заключается будто бы в том, чтобы соединить верхнее небо с «нижним». Христа с Антихристом. Этого-то соединения предтечей и был для меня Леонардо да Винчи. Первым героем моим был Юлиан Отступник; вторым – Леонардо, тоже Отступник».
           Как мы постарались показать, Мережковский за прошедшие годы коренным образом изменил мнение о своих главных и любимых героях: «Всё это кажется мне, после тридцатилетнего опыта, после Войны и безымянного русского Ужаса, таким кощунством, такой смешной и страшной нелепостью, что мне трудно говорить об этом, хотя бы только наружно спокойно». И он заключает свою речь строгим приговором: «Человек с двоящимися мыслями не твёрд на всех путях своих» ( Иак., 1,8). И более того: «Имени Его (Христа – Г.М.) не знают или не хотят знать, Винчи и Гёте; Данте знает, и мы могли бы от него узнать». Такого рода радикальное переосмысление своей позиции связано у Мережковского, несомненно, с опытом мировой войны и революции в России. Но более подробно мы поговорим об этом в дальнейшем, а пока обратимся к третьей части трилогии – роману «Антихрист». Всё, что было недосказано Леонардо, - доскажет будущая Россия, к этой мысли подошёл писатель в конце романа  «Воскресшие боги». И не такой уж  невозможной выглядит введённая в повествование сцена встречи безвестного русского иконописца с гениальным итальянским мастером во время визита русского посольства великого князя Василия Иоанновича к Франциску I.  В русско-византийской иконописи, по Мережковскому, видится Леонардо «сила веры, более древняя и вместе с тем более юная, чем в самых ранних созданиях итальянских мастеров, Чимабуэ и Джиотто; было смутное чаяние великой, новой красоты, - как бы таинственные сумерки, в которых последний луч эллинской прелести сливался с первым лучом ещё неведомого утра».
            В заключительной части трилогии – «Антихрист» («Пётр и Алексей») действие переносится в Россию времён Петра I.  Однако заключительной её можно назвать лишь условно. Дальнейшее творчество Мережковского показало, что финал трилогии стал лишь началом нового цикла произведений.
             Сквозная идея, объединяющая все книги трилогии, - мысль о предчувствии Иного, о несовершенстве настоящего в ожидании Грядущего – в «Антихристе» достигает наивысшего напряжения. В Романе о Юлиане Отступнике – гибель язычества становится знаком предчувствия всемирного торжества христианства. Но в последнем автор видит скорее варварство, чем подлинное духовное величие, поэтому воскресшее в форме итальянского Возрождения язычество представляется и возрождением культуры в целом. Такое е своеобразное «возрождение» осуществляет в России,  по мысли Мережковского, и Пётр I – уже несомненный антихрист и революционер. Мысль о том, что христианство следует дополнить антихристианством, то есть язычеством, тогда была Мережковскому очень близка. Мы уже говорили, что впоследствии он отказался от неё. Однако не всё так просто, как выглядит на первый взгляд.
            В традиционном христианском представлении, изложенном в Откровении Св. Иоанна явление Антихриста – знак близкого конца света, поэтому образ Петра I осмыслен в романе в откровенно апокалиптических тонах. «Антихристом» называют Петра в народе, конечно, в первую очередь раскольники- старообрядцы. Таким он видится и автору трилогии, хотя в контексте исторических раздумий писателя это слово означает не конечное осуждение, а лишь определённую ступень на пути торжества истины.
           В этом смысле роман стал одним из идейных художественных центров в творчестве Мережковского, поставившем в сжатом виде те вопросы, ответы на которые в дальнейшем займут долгие годы и приведут автора сначала к поддержке революционного движения, а потом – к категорическому отказу от революции. Сам роман, а в особенности историческая концепция, положенная в его основу, оказали огромное влияние на русскую и мировую литературу. Томас Манн восхищался глубиной и проникновенностью философского наследия Мережковского, обращаясь к проблеме творчества в ряде своих произведений. Образ же Петербурга у А.Белого и А.Блока вообще непредставим без Петербурга Мережковского.
            В его изображении строительство этого города, центра и символа новой России, само по себе означает конец света, по крайней мере, конец традиционной России вообще. Как известно, эта мысль на протяжении XIX века многократно обсуждалась в русской литературе. Апокалиптический образ Медного всадника, который «Россию вздёрнул на дыбы», казалось, парил над всей страной, так или иначе невольно ассоциируясь со всадниками Апокалипсиса:
           «Я видел, что Агнец снял первую из семи печатей, и я услышал одно из четырёх животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри.
             Я взглянул, и вот, конь белый, и на нём всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить.
             И когда он снял вторую печать, я слышал второе животное, говорящее: иди и смотри.
             И вышел другой конь рыжий; и сидящему на нём дано взять мир со земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч.
             И когда Он снял третью печать, я слышал третье животное, говорящее: иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь вороной, и на нём всадник, имеющий меру в руке своей.
             И слышал я голос посреди четырёх животных, говорящий: хиникс пщеницы за динарий, и три хиникса ячменя за динарий; елея же и вина не повреждай.
             И когда Он снял четвёртую печать, я слышал голос четвёртого животного, говорящий: иди и смотри.
              И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нём всадник, которому имя «смерть»; и ад  следовал за ним; и дана ему власть над четвёртую частью земли – умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными». (Откр., 6, 1-8).   
             Подхватывая пушкинские мысли о протеистической страсти Петра к перевоплощениям, к маскам, к игре – от «потешных» солдат – к «маскерадам», от праздников – карнавалов к маскарадной перелицовке всего российского уклада жизни, Мережковский переосмысляет их в духе современной ему эпохи. Предчувствие социальных перемен, неведомых и страшных событий, охватившее в то время общество (роман увидел свет в 1904-1905 годах), наложило на произведение особую печать.
           «Истинное просвещение внушает ненависть к рабству, - говорит один из героев романа.- А русский царь, по самой природе власти своей – деспот, и ему нужны рабы. Вот почему усердно вводит он в народ цифирь, навигацию, фортификацию и прочие низшие прикладные знания, но никогда не допустит своих подданных до истинного просвещения, которое требует свободы». По мысли Мережковского, эти «низшие прикладные знания» - ничто иное, как новые цепи рабства, приковывающие людей к реальностям «мира сего». Между тем, Христос учил: «не любите мир, ни того, что в мире». Тот же герой продолжает: «Посвящение для власти русских царей всё равно, что солнце для снега: когда оно слабо, снег блестит, играет; когда сильно – тает». (Ср. с К. Леонтьевым: «Россию нужно подморозить, чтобы не сгнила».) Такие слова, сказанные в самый канун первой русской революции свидетельствуют о позиции авторов вполне однозначно. Для Мережковского преемственность в царствовании дома Романовых – вещь далеко не отвлечённая. То конкретное нравственное историческое содержание, которое вложил в понимание императорской власти Пётр I, закономерно ведёт к революции…
           Мережковский считал Петра родоначальником русской интеллигенции. В основополагающей статье «Грядущий Хам» ( 1905 год) он пишет: «я уже раз говорил и вновь повторяю и настаиваю: первый русский интеллигент – Пётр. Он отпечатлел, отчеканил, как на бронзе монеты, лицо своё на крови и плоти русской интеллигенции. Единственные законные наследники, дети Петровы – все мы , русские интеллигенты. Он – в нас, мы – в нём. Кто любит Петра, тот и нас любит; кто его ненавидит, тот ненавидит и нас». В свете всего вышесказанного мы видим, насколько велико в представлении Мережковского, значение интеллигенции – и  с социальной, и с религиозной точки зрения.
          Возвращаясь к роману «Антихрист», отметим как постоянную черту образа Петра его двузначность, двуплановость: соединение величия и некоей неподлинности, фантасмогоричности. Как в самой личности Петра, так и в его творении – Петербурге. Это постоянно подчёркивается в романе: «Он окружил себя масками. И «царь-плотник», не есть ли тое маска – «машкерад на голландский манир»?
          И не дальше ли от простого народа этот новый царь в мнимой простоте своей, в плотничьем наряде, чем старые московские цари в своих златотканых одеждах?» Петербург  же – любимое детище Петра – самый призрачный и ирреальный город в мире. Образ, каким он создан в творчестве Достоевского, и который  восходит к раскольничьим поверьям петровских и полслепетровских времён: быть месту сему пусту!
         «Великий, говорят, великий государь! – Восклицает в романе один из противников петровских преобразований, архимандрит Федос. – А в чём его величество? Тиранским обычаем царствует. Топором да кнутом просвещает. На кнуте далеко не уедешь. И топор – инструмент железный – не велика диковинка….Всё-то заговоров, бунтов ищет. А того не видит, что весь бунт от него. Сам он первый бунтовщик и есть…. Сколько людей переказнено, сколько крови пролито! … И кровь не вода – вопиёт о мщении».      
         Позднее М. Волошин назовёт его «первым большевиком»:
                Великий Петр был первый большевик,
                Замысливший Россию перебросить,
                Склонениям и нравам вопреки,
                За сотни лет к её грядущим далям. ( 1924 год).
          Царь – бунтовщик, революционер, интеллигент. Противоречие, превратившееся в единство, ставшее естеством самого Петра и всего им сделанного. Царь сеет семена грядущих восстаний и революций, которые через двести лет опрокинут дом Романовых, провидчески сказал Мережковский. А дар предвидения вообще был ему свойственен.  Уже весной 1917 года, когда все ликовали по поводу свержения самодержавия и торжества свободы, он, по свидетельству многих очевидцев, с отчаянием говорил: чему вы радуетесь? Нашу судьбу будет решать Ленин.
           И вместе с тем дело Петра «отменить» невозможно. Давно известно, что история не знает сослагательного наклонения, и созидательное начало в ней неотделимо от разрушительного, а общий итог может оказаться и оказывается совсем не таким, каким задумывался и предполагался. Колоссальное здание Российской империи начал строить Пётр и строить его в буквальном смысле на костях своих подданных. Потому и рухнет эта империя, предостерегает Мережковский. До 1917 года оставалось чуть больше десятилетия…
          Петру в романе противостоит царевич Алексей. Ему писатель поручает высказать свои заветные мысли и исторические предвидения. Алексей не просто антагонист Петра. Он изображён  как глубокий самобытный мыслитель, как мученик, своей кровью искупающий преступления отца. Реален ли исторически такой подход? Этот вопрос не слишком заботит писателя, оказывается для него явно второстепенным. Историческая проза Мережковского, несмотря на «точность деталей», не описательна, не фактографична. Она в первую очередь - беллетризованная иллюстрация  авторских раздумий о смысле истории.   
           Например, исходя из трактовки царевича Алексея как мученика, мы вправе задаться вопросом, не есть ли это скрытая аналогия с образом Христа? Однако, неужели Христос искупает неведомый грех Бога-Отца? Ведь в итоге получается, что мир сотворён не всемогущим Богом, а Бого-дьяволом. Пётр у Мережковского назван Антихристом. Мысль автора просто поразительна – не Антихрист ли Бог-Отец? В своё время это называлось маркионитской ересью. Впрочем, отношение Мережковского к так называемому «историческому» христианству всегда было сдержанным. Особенно в первый период его творчества.
          «Царевич может сделаться оружием в руках неприятельских, - думает Пётр, - зажечь мятеж внутри России, поднять войною всю Европу – и Бог весть, чем это кончится.
        “Убить, убить его мало!”  думал царь в ярости.
         Но ярость заглушалась другим, доселе неведомым чувством: сын был страшен отцу».
         И вновь приходят на ум библейские параллели: вспоминается жертва Исаака, предложенная Иеговой Аврааму. Вновь вопрос о жертве крови. Это далеко не только историческая и социальная проблема. Это проблема существа исторического процесса в целом.
          Суд над царевичем и его казнь приобретают черты глубоко символических событий, бросающих отсвет на всю последующую историю России. Именно потому и страшен отцу сын, что слишком непрочным в сознании творца выглядит то дело, которое начинает Пётр, слишком зависит оно от роковых случайностей, в том числе и от того, кто будет наследником царя. Где-то в глубине души Пётр сам сомневается в том, что делает – и это сомнение окрашивает его деяния в какие-то ирреальные цвета, придаёт им оттенок фантасмагоричности.
          Как зловещий приговор отцу звучат (по тексту романа) слова царевича на суде: «Кровь сына, кровь русских царей на плаху ты первый прольёшь! – опять заговорил царевич и, казалось, что он уже не от себя говорит: слова его звучали как пророчества. – И падёт сия кровь от главы на главу, до последних царей, и погибнет весь род наш в крови. За тебя накажет бог Россию». Если вспомнить 1917, а особенно ночь на  17 июля 1918 года, то пророчество Мережковского просто потрясает. 
          История как цепь непрерывных возмездий – цепь, которая начинается где-то в запредельности, а кончается здесь, в земной реальности. Этой мыслью завершается трилогия, но не завершается путь постижения писателем исторических судеб родины. Впрочем, определённый, так сказать жанровый, перелом в творчестве Мережковского становится очевидным. После первой русской революции он всё больше и больше склоняется к открытой публицистике. Одна за другой выходят книги его статей – «Не мир, но меч», «Больная Россия», «Грядущий Хам». Название последней (и одноимённой статьи) стало символом отношения Мережковского к  участникам надвигающейся революции.
           Выше мы уже говорили о значении Петра при формировании образа грядущего Хама как основного героя будущей революции в России и о мрачном отблеске неукоренённости петровских начинаний в почвенной структуре народной жизни. Эта черта передалась интеллигенции, как активной революционной силе. Разумеется, понятие интеллигенции у Мережковского обобщённо и означает кратко: «борцы за свободу». Но это не меняет её основных характеристик: «В этой произвольной беспочвенности и заключается одна из глубочайших особенностей русского духа. Нас очень трудно сдвинуть; но раз мы сдвинулись, мы доходим во всём, в добре и зле, в истине и лжи, в мудрости и безумии, до крайности». Это серьёзное обвинение в адрес интеллигенции.   
           Другим, которое часто ей  предъявляют, является обвинение в безбожии. Но обвинение это лукавое: «Едва ли простая случайность то, что это обвинение в безбожии исходит почти всегда от людей, о которых сказано: устами чтут Меня, но сердце их далече отстоит от Меня.(не раз и сегодня мы, русские интеллигенты, размышляем о своей роли и конечной исторической задаче. Всё время нам впаривают, что «свет» идёт с Запада, однако реальная житейская практика свидетельствует о другом. –Г.М.)   
            О русской интеллигенции иногда хочется сказать обратное:  устами не чтут Меня; но сердце их недалече отстоит от Меня.
             Вера и сознание веры не одно и то же. Не все, кто думает верить, - верит; и не все, кто думает не верить, - не верит. У русской интеллигенции нет ещё религиозного сознания, исповедания, но есть уже великая и всё возрастающая религиозная жажда. Блаженны алчущие и жаждущие, ибо они насытятся».
             Говоря современным языком, главную историческую задачу интеллигенции Мережковский видит в разрушении лукавой двойной морали, столь принятой сегодня как  в нашем обществе, так и в международных отношениях. Отсюда вытекает и тот завет, который предлагает писатель русским интеллигентам, к которым, разумеется,
причисляет и себя:
        «Не бойтесь никаких соблазнов, никаких искушений, никакой свободы, не только внешней, общественной, но и внутренней, личной, потому что без второй невозможна и первая. Одного бойтесь – рабства и худшего из всех рабств – мещанства, и худшего из всех мещанств – хамства, ибо воцарившийся раб и есть хам, а воцарившийся хам и есть чёрт – уе не старый, фантастический, а новый, реальный чёрт, действительно страшный, страшнее, чем его малюют, - грядущий Князь мира сего, Грядущий Хам. (…)
         У этого Хама в России  - три лица.
          Первое, настоящее – над нами, лицо самодержавия, мёртвый позитивизм казёнщины (мы бы сказали бюрократии или чиновничества –Г.М.), китайская стена табели о рангах, отделяющая русский народ от русской интеллигенции и русской церкви.
           Второе лицо прошлое – рядом с нами, лицо православия, воздающее кесарю Божие, той церкви, о которой Достоевский сказал, что она «в параличе». (…) Мёртвый позитивизм православной казёнщины, служащий позитивизму казёнщины самодержавной (Для нас в относительно недалёком прошлом эту роль выполняло марксистско-ленинское учение, а теперь – всё стало так же, как и в годы Мережковского. – Г.М.).
           Третье лицо будущее – под нами, лицо хамства, идущего снизу, - хулиганства, босячества, чёрной сотни – самое страшное из всех трёх лиц. ( А мы бы добавили успешно торжествующие в наше время бандитизм и «организованную преступность».- Г.М.)».
            Мережковский полагает, что грядущего Хама может победить грядущий Христос, но вопрос, когда это случится, остается открытым. Пока же – в этом вряд ли кто усомнится и сейчас, столетие спустя, - Хам грядущий с очевидностью превратился в Хама торжествующего во всех его трёх ипостасях, разве что вместо самодержавия следует поставить «организованную демократию». Точно сказал об этом  Д.С. в тридцатые годы в одном из последних своих стихотворений:
                А самое главное, самое главное
                То, что страшней даже смертной тоски, -

                Грубость духа, грубость материи,
                Грубость жизни, любви - всего;
                Грубость зверихи родной, эсэсэрии –
                Грубость, дикость – и в них торжество.
           «Эсэсэрии» уже нет, а всё остальное осталось.               
          
            Несмотря на всё более обостряющееся с годами стремление писателя к публицистически заострённому, открытому слову в собственном смысле художественное его творчество не прекращалось до двадцатых годов. Исторические произведения Мережковского, начиная с первого цикла, теперь уже постоянно организуются автором  в трилогии. За трилогией «Христос и Антихрист» последовала новая, включающая в себя пьесу «Павел I» ( за неё Д.С. был привлечён ещё царским правительством к суду по обвинению в оскорблении Величества и неуважении православной церкви, к счастью, процесс закончился оправдательным приговором, однако его издатель, В. Пирожков на некоторое время был арестован), романы «Александр I» и «14 декабря». Роман о декабристах вышел в свет в 1918 году и стал последней книгой писателя, опубликованной в России  (хотя его пьеса «Царевич Алексей» с успехом шла в московских и петроградских театрах аж до конца двадцатых годов).
          Страшен в изображении Мережковского Павел «в облачении Гроссмейстера Мальтийского ордена, в пурпурной мантии, подобии архиерейского саккоса, - маленький человек с курносым лицом, глазами сумасшедшего и улыбкой мёртвого черепа». Тема изображения сумасшедшего на троне, поднятая незадолго до того в пьесе А. Стринберга «Эрик XIV», с блистательным успехом прошедшей на русской сцене, в пьесе Мережковского дополняется религиозным содержанием.
          Сумасшествие Павла для автора – лишь следствие той безумной политики, которую проводил его (якобы) прадед Пётр I, и которая с неизбежностью должна была завершиться падением дома Романовых. Переворот 1801 года, убийство Павла – лишь первая репетиция  целой серии дальнейших цареубийств. «Я знаю, - говорит Павел сыну Александру, будущему императору Александру I, - сударь, что вы – якобинец, но я разрушу все ваши идеи!.. Да, знаю, знаю всё – и то, как бабушкины внучки; спят и видят во сне конституцию, республику, Права Человека, а того не разумеют, что в оных Правах заключается дух сатанинский, уготовляющий путь Зверю Антихристу».
             «Бабушкины внучки;;» - это намёк на то, что Александру дороже либеральный курс Екатерины, чем стремление самого Павла, выражаясь современным языком, «закрутить гайки», укрепить «дисциплину и порядок».  Между тем, ирония истории состоит в том, что все планы Павла оказались обречёнными с самого начала, а попытка их воплощения в жизнь привела к его собственной гибели. Причина здесь в том, что все эти планы несли на себе, по мысли драматурга, ту же самую роковую печать двойственности, которая лежала в основе реформаторской деятельности Петра. Поэтому убийство Павла не принесло принципиальных изменений. «Помяните моё слово, господа, - говорит один из персонажей пьесы, - умер Павел, жив Аракчеев – умер зверь, жив зверь!».
               Кому не памятна пушкинская характеристика Александра:
                Недаром лик сей двуязычен.
                Таков и был сей властелин:
                К противочувствиям привычен,
                В лице и в жизни арлекин. 
Современник точен. Ряд либеральных реформ политической жизни общества  (и даже отмена крепостного права в 1816-1819 годах в трёх Остзейских губерниях – теперешняя Прибалтика), с одной стороны, и зловещие военные поселения, с другой – вот наиболее зримые проявления двойственного духа царствия Александра I. Именно при нём расцвела деятельность Аракчеева, ставшая на долгие десятилетия символом деспотизма, но при нём же складывались и развивались декабристские общества, о существовании которых император знал с самого начала, прекрасно был осведомлён об их целях и задачах, но не предпринимал никаких мер к их подавлению.
        Эти парадоксы, как всегда, в центре внимания Мережковского. Теперь уже в романах «Александр I» и «14 декабря». Но, конечно, главное, что волнует автора, - вопрос о нравственном содержании революции, о том, оправдана ли она религиозно.
          Переворот 11 марта 1801 года, совершённый фон Паленом и другими заговорщиками с молчаливого согласия Александра (март – роковой месяц для российских правителей: 1 марта был убит Александр II, 3 марта отрёкся от престола Николай II, 5 марта умер Сталин, 10 марта – К.У. Черненко – Г.М.), стал для него неразрешимой и неразрешённой до конца жизни нравственной мукой, определившей и неуверенную внешнюю и внутреннюю политику царя, его собственную недолгую жизнь, напоминая, как говорит Мережковский, старую истину, что «человек с двоящимися мыслями нетвёрд во всех путях своих». Отношения Александра и Павла – словно зеркальное отображение отношений Петра I и Алексея. Отец судил и казнил сына – и вот, столетие спустя, сын молчаливо соглашается на отцеубийство. Получается так, что всю последующую жизнь, мучимый совестью, Александр воспринимает происходящее вокруг него как справедливое и неминуемое возмездие. Более того, - ищет страдания, хочет и не может до конца покаяться и искупить вину. «Не мне их судить и казнить: я сам разделял и поощрял все эти мысли, я сам больше всех виноват», - размышляет в романе Александр о будущих декабристах: «Судить их – себя судить; казнить их – себя казнить». Легко заметить, что проблему убийства и возмездия писатель рассматривает под углом зрения Достоевского.
             В последнем своём произведении, своеобразной повести – «житии» - «Маленькая Тереза» (1941 год) Мережковский эту проблему возводит на онтологически- религиозный уровень, что, с точки зрения ортодоксального христианства, едва ли не является кощунством: «Две стороны одного режущего лезвия – два вопроса без ответа: хорошо ли мы делаем, что убиваем друг друга? Страшен этот сказанный вопрос, но ещё страшнее немой:   “Хорошо ли сделал Тот, Кто велел любящим убивать любимых?”… “Чти, благословляй, люби Отца своего”, - говорит Отец. “Проклинай, ненавидь, убей Отца своего”, - говорит Сын. Сын против Отца; Отец против сына? Этого не говорили они и даже не думали, но где-то, “в самой глубине, в самом сердце души” (по чудному слову Терезы Испанской), это было, как начало смертельной болезни. Когда она («Маленькая Тереза» Лизьеская – Г.М.) говорит:
“О, как я страдала. Надо самому пережить, чтобы понять”, - это не пустые слова. Сам Иисус в Гефсиманскую ночь блаженствовал на лоне Пресвятой Троицы, но это не облегчало смертных мук Его.». 
             Декабристы в этих романах также неожиданно предстают, как своего рода «дети», мстящие за кровь отца. Мысль, сформулированная в «Строителе Сольнесе» Г. Ибсена: юность – это возмездие. Мысль, волновавшая русскую интеллигенцию на рубеже веков, у Мережковского предстаёт в её историческом ракурсе. «Не он -  их, а они его будут судить и казнить, - говорится в романе Александр I от имени царя. – Божий суд над ним, Божья казнь ему – в них. Кровь за кровь. Кровь сына за кровь отца.». 
               Оправдывается пророчество царевича Алексея из «Петра и Алексея», что кровь его будет на всех Романовых до скончания рода. Отравленный сознанием собственного неискупимого греха, Александр обречён так же, как и его отец: каждое его действие приводит к противоположному от ожидаемого результату. «А знаете…, что больше всего меня мучает? То, что отменяя несчастны все, кого я люблю…» - признаётся царь. Вслед за Мережковским эту же мысль Т. Манн положит в основу своего романа о судьбе художника в наше время – роман о докторе Фаустусе, задумавшем создать великое в союзе с нечистой силой и подпавшем под её влияние…
           Александр I – Адриан Леверкюн. Параллель глубоко закономерная. Тяжесть преступления влечёт наказание, зло карает само себя, несёт в себе собственное, вызванное им, мучение, рождающее новое зло – но обращённое уже на других. Аракчеевские военные поселения – жуткий итог либеральных проектов Александра, итог всей его внутренней политики, точно так же, как пресловутый Священный Союз, созданный по подсказке Меттерниха, стал печальным завершением славной победы над Наполеоном во внешней политике.   
           Военные поселения, организованные как бы с целью упорядочить труд крестьянина, освободить  его от непосильных тягот помещичьего произвола, ввести, пусть и насильно, некоторые нормы цивилизованного общежития, обернулись жесточайшей тиранией, бессмысленным издевательством над народом, лишний раз подтвердив, что никакого насильственного «осчастливливания» быть не может.
          «Все работы земледельческие - …по правилам: мужики по ротам расписаны, острижены, обриты, одеты в мундиры; и в мундирах под звук барабанов выходят пахать; под команду капрала идут за сохою, вытянувшись, как будто маршируют…
           На улицах тишина мёртвая: кабаки закрыты, песни запрещены…
           Внутри домов – такое же единообразие во всём: одинаковое расположение комнат, одинаковая мебель…, на окошке за номером четвёртым – занавеска белая, коленкоровая, задёргиваемая на то время, пока дети женского пола одеваются.
           Здесь тоже правила на всё: в какие часы открывать и закрывать форточки, мести комнаты, топить печки и готовить кушанья; как растить, кормить и обмывать младенца – 36 параграфов».
           Как ни парадоксально, реализованное воплощение проектов утопического социализма ( Фурье, Оуэн), задолго до Маркса, а уже после Маркса – прообраз колхозов и концлагерей. Можно вспомнить и Мао, и Пол Пота. Оказывается, всё это уже было! И всё нашло свой уровень реализации и применения на практике российской действительности первой половины XIX века.
            «Больницы прекрасные – продолжает Мережковский, - а всюду в деревнях горячки повальные, цинга, кровавый понос, и люди мрут, как мухи…Учёные бабки, родильные ванны, а беременную женщину высекли так, что она выкинула и скончалась под розгами…
              Мужики метут аллеи, а в поле рожь сыплется; стригут деревца по мерке, а сено гниёт…Кабаки закрыты, а посуду с вином провозят в хвостах лошадиных. Всё пьют мёртвую, а кто не пьёт, - мешается в уме или руки на себя накладывают».
            Тема военных поселений в нашей литературе была почти не затронута. До революции – по вполне понятным цензурным соображениям, а в советское время во избежание аналогий с происходившим в колхозах и совхозах. Можно сказать, что Мережковский здесь – подлинный первооткрыватель. В этих условиях  движение декабристы в обоих романах выглядит не просто закономерным, но и нравственно необходимым. Декабристы изображены писателем как истинные подвижники за дело  народной свободы. Но в изображении декабристов как раз и сказались наиболее ярко противоречия во взглядах писателя на революцию.
               Чистое, освобождающее содержание декабрьского восстания для него несомненно, но сила его состоит, по мнению писателя, в его поражении, которое призвано преподнести нравственный урок новым поколениям. «Решимость действовать была у народа, у войска, у младших членов Общества, но не у старших: у них было одно желание – страдать, умереть, но не действовать», - говорится об этом в романе «14 декабря».
               В рамках концепции автора о декабристах  как мстителях за пролитую кровь Павла (мстителях, конечно, метафизических), - как о юности, несущей возмездие отцам за их преступления, они изображены детьми – и по возрасту, и по внешнему виду, и по предполагаемым ими мерам борьбы с деспотией. «Русские дети взяли Париж, освобдили Европу, - даст Бог, освободят и Россию! – восторженно улыбнулся Рылеев и сделался ещё больше похож на маленького мальчика», - говорится в романе Александр I.
              Здесь мы наталкиваемся на поразительное противоречие. Если декабристы поистине дети, не ведающие, что творят, то откуда в них эта христианская готовность к мученичеству? Настоящим детям она вовсе не свойственна. Видимо, и для самого писателя этот вопрос был не из лёгких, так как в трилогии на него нет никакого единого ответа. Руководители восстания и рядовые декабристы, по мысли автора, выражают разные, а то и полярно противоположные идеологии, также противоположны их цели и задачи. Здесь речь идёт о том, что часть декабристов стояла за республиканский, а часть – за монархический образ правления. Также и о том, что все декабристы, в целом, по сути, противостояли солдатской, а по сути дела, крестьянской массе. А ведь эти противоречия в 1917 году решили судьбу России, а, в общем-то, решают её и сейчас.
             Этих противоречий в декабристской среде не заметил даже Ленин, - видимо, Мережковский оказался здесь наиболее проницательным историком. Его позиция, однако, не нашла последователей, не создала ни школы, ни направления.
             Симпатии писателя всецело на стороне «младших» декабристов. Лишь по необходимости упоминаются в романах Пестель, Муравьёвы, Бестужев-Рюмин и другие главные организаторы восстания. Несколько большее внимание уделено Рылееву. Но самое пристальное – тем участникам восстания, которые выражали не столько социальную, политическую идеологию всего движения, сколько отвечали по своим воззрениям каким-то заветным думам самого Мережковского. В уста Батенкова и Голицына он вкладывает достаточно определённую программу действий.
           «Русский народ не поймёт республики, а если и поймёт, то не иначе, как боярщину, - рассуждает в «Александре I» Батенков….- Я воображаю республики Заветом Ветхим, где проклят всяк, кто не пребудет во всех делах закона; монархии же – подобием Завета Нового, где государь, помазанник Божий, благодать собою представляет и может добро творить по изволению благодати. Самодержец великие дела беззаконно делает, каких никгда ни в какой республике по закону не сделать…».
             Опыт декабрьского восстания 1825 года, а тем более двух революций 1917 года, также как и 1991 года, показал беспочвенность утопического представления об «идеальном» монархе. Судя по всему, понимал обречённость этой утопии и Мережковский. Но для него, как мы уже говорили, поражение является высшим проявлением правоты идей, отстаиваемых его героями. Эта мысль вложена в уста декабриста Голицына (14 декабря): «Стезя поколениям грядущим указана. Мы исполнили наш долг, и можем радоваться нашей гибели: что; мы посеяли, то; и взойдёт…» (Ср. у Ленина: «Их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена….». Противоположности сходятся.)
              Что же, по мнению Мережковского, должно взойти на ниве революционного движения в России? Ответ на этот вопрос содержится в самом конце романа «14 декабря». (Ещё раз вспомним, что он вышел в свет в 1918 году в Петрограде). «Я видел сон, - говорит нам автор от лица ждущего казни С. Муравьёва-Апостола. – С восставшими ротами, с шайкой разбойничьей, я прошёл по всей России победителем. Всюду – вольность без Бога – злодейство, братоубийство неутолимое. И надо всей Россией чёрным пожарищем – солнце кровавое, кровавая чаша диавола. И вся Россия – разбойничья шайка, пьяная сволочь – идёт за мной и кричит:
              Ура, Пугачёв–Муравьёв! Ура, Иисус Христос».
               И он же заключает: «Нет, Чаадаев неправ: Россия не белый лист бумаги, - на ней уже написано: Царство Зверя. Страшен царь-Зверь; но, может быть, ещё страшнее Зверь-народ».
              К этому времени уже была напечатана знаменитая поэма Блока «Двенадцать», в которой отряд революционеров возглавляет как бы  Иисус Христос. Мережковский отвечает ему: это не Христос, а только его мнимый образ – антихрист. А З. Гиппиус В стихотворении  З.Гиппиус «14 декабря 17 года», которая она посвящает своему супругу Д.С. Мережковскому, сказано ещё более прямо:
                Простят ли чистые герои?
                Мы их завет не сберегли.
                Мы потеряли всё святое:
                И стыд души, и честь земли. (…)

                Ночная стая свищет, рыщет,
                Лёд по Неве кровав и пьян…
                О, петля Николая чище,
                Чем пальцы серых обезьян!
               Вновь и вновь варьируются здесь основные идеи «Грядущего Хама» - идеи глубокого сомнения в творческой силе народа. Но мысли эти основательно продуманы писателем и имеют прочную философскую и религиозную основу. Она наиболее ярко выражена в его раздумьях о церкви Третьего Завета, о кардинальном обновлении существующего, «исторического» христианства, о необходимости христианства нового, радикально переосмысленного. 

           Мережковский и «историческое» христианство. Это тема, которая заслуживает отдельного капитального исследования так же, как Л.Толстой и его взаимоотношения с православной церковью, а может быть, и больше. Иссякли родники мистического богообщения уже в конце XIX века (а тем более в наше время). Христианство «обмелело». Для обсуждения всех этих сложнейших вопросов Д.С. и З.Н. в кругу своих единомышленников приняли решение об учреждении Религиозно-философских собраний, участники которых смогли бы в ходе свободных дискуссий обсудить проблемы соотношения вопросов веры и вопросов философии. Осуществление этого проекта требовало санкции обер-прокурора (говоря теперешним языком, - министр исповеданий или министр культуры),  каковым тогда был К.П. Победоносцев, - недавний знакомец Мережковских по салонным встречам. З. Гиппиус вспоминает, что когда Мережковский добился аудиенции у Победоносцева и стал излагать свои идеи, «этот сильный человек» ответил ему:
        - Знаете ли вы, что из себя представляет Россия? Это ледяная пустыня, а по ней ходит лихой человек.
              Но, тем не менее, разрешение он дал. 29 ноября 1901 года в Малом зале Географического общества на Фонтанке происходит первое, имеющее огромный успех, заседание. Впоследствии эти Собрания, уже без прямого организационного участия Мережковских, были преобразованы в Религиозно-Философское общество, которое просуществовало почти до революции.
              В нашу задачу не входит рассмотрение перипетий тех дискуссий, которые велись на этих заседаниях. Они привлекали всю мыслящую интеллигенцию Петербурга. Зал всегда был полон, иногда под надзором полиции, хотя билеты стоили достаточно дорого. Важно то, что в ходе этой работы Мережковский понял, что в противовес «историческому» христианству нужно выдвинуть новую идею – идею Третьего Завета. Для развития и пропаганды этой мысли с 1903 года Д.С. и З.Н. предприняли издание журнала «Новый путь». Просуществовал он недолго – до 1904 года. Однако там были опубликованы основные протоколы заседаний Религиозно-Философского общества. Тогда же крупнейший «спонсор» и организатор российских новаторских движений в искусстве С.П. Дягилев предложил объединить «Новый путь» с издававшимся им журналом «Мир искусства». Организаторы стремились привлечь А.П. Чехова к этому начинанию, но тот отказался, так как ему не нравилось «неохристианство» Мережковского. С 1905 года журнал возглавила новая редакция во главе с Н. Бердяевым, и он стал выходить под названием «Вопросы жизни», но общее направление журнала не изменилось. 
             Часто приходится слышать, что современная Русская православная церковь (РПЦ) деградировала и представляет собой некую полу - буржуазную фирму типа ОАО. Трудно отрицать справедливость этого  мнения. Однако заметим, что председателем Религиозно-философских собраний был назначен ещё в начале XX века Сергий, епископ Ямбургский, о котором впоследствии известно очень и очень многое: «4 сентября 1943 состоялась встреча И. Сталина с м-том Сергием и двумя другими иерархами. На встрече присутствовал полковник НКГБ Г. Г. Карпов, будущий председатель Совета по делам Русской Православной Церкви. Митрополиты, по приглашению Сталина, изложили свои пожелания, в числе которых было проведение собора и избрание патриарха. Сталин заверил, что правительство СССР окажет всяческое содействие. 8 сентября 1943 года в новом здании Патриархии в Чистом переулке состоялся собор епископов, который избрал Патриархом Московским и всея Руси Блаженнейшего м-та Сергия. Собор епископов проходил в бывшей резиденции германского посла, в особняке по адресу: Чистый переулок, дом 5, который был предоставлен в распоряжение Патриархии. 12 сентября 1943 года состоялась интронизация новоизбранного патриарха в кафедральном Богоявленском соборе, что в Елохове». Это общеизвестно. Это стало основанием для существования теперешней РПЦ.
             Мы хотим подчеркнуть, что «новые веяния» охватили в ту роковую эпоху не только интеллигенцию (от лица которой выступал Мережковский), но и самую, что ни на есть, ортодоксальную православную церковь.

           «Новое Религиозное Сознание» - так решили назвать Мережковские и люди, близкие к их кругу, то движение к обновлению христианства,  появление которого они считали необходимым. В послереволюционные годы (после неудавшейся революции 1905 года) во время многочисленных поездок за границу они знакомятся с целым рядом  деятелей русского революционного движения. Среди них П.А. Кропоткин, Г.В. Плеханов, крупнейший французский социалист Ж.Жорес, а также активная большевичка А.М. Коллонтай. Мережковские  легко находили с ними общий язык, потому что и революционеры того поколения рассматривали обновление российской действительности как религиозную задачу. («Богостроительство» А. Богданов, А. Луначарский, М. Горький). Дореволюционная биография знаменитого ленинского наркома иностранных дел – Г.В. Чичерина, вхожего в круги эзотериков и гомосексуалистов в «дореволюционный» период его деятельности, - лишнее тому свидетельство. 
           Религия Третьего Завета представлялась Мережковскому в те годы как способ преодоления дегенеративного православия и такого же упадочнического католичества. С ортодоксальной точки зрения – это, безусловно, ересь. Но, избави нас Боже, считать Д.С. еретиком! Иссякли  духовные корни православия – оно выродилось в уваровскую формулу: «православие- самодержавие- народность», которая в настоящее время (2009 год)  выглядит точно так же, только вместо «самодержавия» нам впаривают «организованную демократию» путинского образца, в которой народность заменена «россиянством». Единственное, что не пострадало – это «православие». Как отчеканено гербом на разменной монете, так и осталось.
             По Мережковскому, царство Ветхого Завета – это период до появления христианства. Царство Нового Завета началось с рождества Христова и длится до XX века. Но и то, и другое должны быть наступлением царства Святого Духа, которое, по его мысли, не за горами, потому что тождественно падению «антихриста» и «грядущего Хама». Мы думаем, основываясь на собственном опыте, что здесь утопии Д.С. возобладали над его реалистическими основаниями. «Грядущий Хам» превратился в «Хама торжествующего», и царству его пока не видно конца. Две мировые войны для этого Хама всё равно, что подтирка для задницы. Остальному мы свидетели.

              Мы не ставим своей задачей рассматривать деятельность писателя после катастрофы 1917 года. Начало двадцатых годов принесло немало скорбных известий: трагическая смерть Н. Гумилёва, кончина А.Блока… В припадке неврастении покончила с собой А.Н. Чеботаревская, талантливый учёный, жена друга и единомышленника Мережковских, Ф. К. Сологуба. Узнав об этой нелепой и страшной смерти, Д.С. обратился с письмом к Сологубу. Этот необычайно важный документ, насколько мне известно, до настоящего времени не публиковался, а между тем, он очень ярко характеризует позицию автора в начале эмигрантского периода, наглядно опровергая мифы о мнимой холодности Мережковского как человека. Вот это письмо:
               
                27 мая 1922 года
                Дорогой Фёдор Кузьмич,
я так много и глубоко думаю о Вас и о Анастасии Николаевне (Чеботаревской – Г.М.), что Вы, должно быть, это почувствовали и написали мне. И вот теперь, когда я вам пишу, я чувствую как Вы близко ко мне и Она тоже. Она мне сейчас говорит то самое, что и Вы так просто и чудесно-мудро сказали: что Она жива, во-истину жива, потому что «Бог не есть Бог мёртвых, но Бог живых». Знаю, что этого Вам сейчас не надо говорить: Вы это сейчас бесконечно лучше моего знаете. Но я этого и не говорю, а только так лепечу, обнимая Вас и целуя и плача. Милый, родной, простите, что ничего не умею сказать, как следует. Я ведь всю жизнь только об этом и думаю, но вот, когда надо сказать, не умею. Да ведь Вы всё это и так без слов поймёте?
          Нам здесь живётся трудно, так трудно, что иногда почти алеем, что уехали. Главная тяжесть – не знаем, вернёмся ли, и всё-таки надежда, ибо потерять эту надежду, значит совсем и тотчас погибнуть.
           О многом, о многом хотелось бы Вам сказать и главное, спросить Вас, но не знаю, можно ли, да и нужно ли это Вам сейчас. Если будете в силах, напишите ещё. Ваше письмо из всех русских писем – самое русское, родное.
           И если что-нибудь Вам нужно здесь, напишите – счастлив буду сделать всё, что могу. Я хорошо понимаю, что вам сейчас ничего не нужно, но пишу так, на всякий случай.
           З.Н. (Гиппиус – Г.М.) целует Вас и плачет и Вам ещё нужнее, чем я.
            Да хранит Вас Господь и да пошлёт Вам силы своей.
            Любящий Вас
            Д. Мережковский. (ИРЛИ, ф.289, оп. 3,ед. хр. 456, л. 10-10 об.).

          Обычно говорят о тяготах эмигрантской жизни, о двусмысленности  положения русских эмигрантов за границей. Но мы хотели бы выделить  и другое. Действуя в стеснённых условиях, Мережковские, как и их единомышленники, выступали всегда и единомысленно как центр оппозиции сталинскому режиму, попыткам дискредитировать русский народ, начинавшейся уже тогда русофобии (более внятным это стало в наше время). В связи с этим нельзя обойти вниманием вопроса о дружеских отношениях, которые связывали чету Мережковских с Б.Муссолини. Этот вопрос в нашей литературе рассматривают то с ехидной усмешкой, а то и с чувством откровенной неприязни по отношению к Д.С. и З.Н.. Слово «фашизм» в теперешнем лексиконе либеральных демократов табуировано – почти по Фрейду, как «комплекс кастрации». Дескать, порядочные люди об этом не говорят. А мы скажем.
             Мережковский познакомился с Муссолини, когда задумал новую книгу о творчестве Данте Алигьери. Этому  знакомству, перешедшему впоследствии в большую личную дружбу, способствовал другой русский писатель – эмигрант А.В. Амфитеатров, сын которого работал в администрации Муссолини.  Амфитеатров писал: «Громадное большинство русских зарубежников относится к фашизму сочувственно. Не по знанию: эмигрантские представления о фашизме смутны и фантастичны. А по инстинкту: эмиграция  чутьём берёт в фашизме силу созидающей борьбы, сокрушительной для борьбы  разрушительной, которая нас в России одолела и выбросила за рубеж, а Россию перепоганила в СССР». В своих воспоминаниях «Встреча с Муссолини» Мережковский писал, что первое впечатление от встречи с дуче – который принял его в своём кабинете, представлявшем из себя огромный зал,  - породило у него чувство «нездешнего ужаса». Оно ассоциировалось у Д.С., как обычно в свойственном ему стиле мышления, с литературными параллелями – явление Духа Земли Фаусту в одной из первых сцен знаменитой книги Гёте. «Но это первое впечатление от Муссолини, - начало нездешнего ужаса перед Духом Земли, - было у меня только мгновенным и сменилось удивлением или, точнее, тремя удивлениями. Первое: он прост, как всё первозданное, - земля, воздух, огонь, как жизнь и смерть. Второе удивление, большее: он добр и хочет сделать добро всем, кто в этом нуждается, а тому, кто с ним сейчас – больше всех. Он для меня близкий и родной, как на далёкой чужбине, после долгой разлуки нечаянно встреченный и узнанный, - брат. (…) После двух удивлений, - первого, великого: прост, и второго, большего: добр – третье, величайшее: смиренен».
              1936 год Мережковским казался началом общеевропейской катастрофы – началом мировой революции – на выборах во Франции победил так называемый Народный фронт во главе с коммунистами, и в это же время в Советском Союзе началась серия публичных  процессов над участниками троцкистско-зиновьевского антипартийного блока, закончившаяся, как известно, массовыми расстрелами ( в 1936 году были расстреляны Зиновьев и Каменев, в 1937 – Пятаков, в 1938 – Рыков и Бухарин). Мережковские расценили это как «новые шаги «Грядущего Хама».
              В этих условиях Муссолини, апеллировавший в своих программных устремлениях к авторитету Римской Республики и Римской Империи, представлялся просто отдушиной для людей культуры. «Люди так называемых «высших образованных слоёв», от земли оторванные, отвлечённые, злые и гордые, этому никогда не поверят; но люди, все ей близкие и верные земле, те, кто назвали Бенито Муссолини «Вождём», знают или чувствуют, что это воистину так он смиренен. Кто ниже всего, что есть в мире, и всего смиреннее? Та, кто рождает и кормит всех живых и заключает всех умерших в лоно своё, чтобы снова родить – воскресить: великая Мать Земли. И матери подобен сын – Дух Земли: он велик и смиренен: и его дыхание в обоих – в Данте и в Муссолини».
             Муссолини выделил Мережковскому (сначала предполагалось на два месяца, а потом этот срок продолжался около двух лет) достойную правительственную субсидию. Дуче , приглашая его пожить в Италии в период смутного времени, писал: «Италия горда тем, что предоставит возможность жить и работать такому человеку».
              В заключение беседы с Муссолини Мережковский сказал:
- Может быть, моё единственное право писать о Данте есть то, что я – такой же изгнанник, осуждённый на смерть в родной земле, как он». А дуче ответил ему: «Да, это в самом деле Ваше право и кое чего оно стоит: кто не испытал на себе, тот никогда ничего не поймёт в Данте». 1936-37 годы Д.С. и З.Н. прожили в Италии. В этот период писатель создал одну из самых значительных книг – «Данте», которую посвятил Муссолини: «Бенито Муссолини. Исполнителю пророчества эта книга о Данте – пророке». Болонья 1938 год.
             Работа над книгой «Данте» привела писателя к мысли об организации нового крестового похода против большевизма, как в своё время Данте принял участие в Крестовом походе (Ломбардском) императора Священной Римской империи Генриха VII в 1310 году. Тогда Данте обратился с посланием ко всем государям Европы: «Всем государям Италии…Данте Аллагерий флорентийский невинный изгнанник… Ныне все алчущие и жаждущие правды насытятся… Радуйся же, Италия, несчастная… Ибо жених твой грядёт… Генрих, Божественный Август и Кесарь… Слезы твои осуши… Близок твой избавитель». ( из книги «Данте»). Видимо, Мережковский рассматривал себя как своего рода нового Данте в воинстве, которое мог бы возглавить Муссолини. Главной целью было одно – уничтожение сталинского режима. Но Муссолини не откликнулся на эти призывы, ответив Мережковскому в том смысле, что Италия в военно-политическом отношении слишком слаба, чтобы бороться не только с Советским Союзом, но даже и с Францией. До начала второй мировой войны оставалось несколько лет.            
             Тогда Мережковский считал своей главной задачей поиск достойного вождя, Героя, который  бы смог опрокинуть сталинский режим. Об этом был написан очередной его исторический роман «Наполеон». К этому времени писатель полностью отошёл от формы романа как жанра беллетристики. «Романы» позднего периода творчества Д.С. – по сути - развёрнутые эссе, вольные мысли, отчасти на заданную тему, отчасти обращённые к всегдашним для автора «вечным вопросам». Предположения были разные: Пилсудский, Маннергейм, Гитлер.
                В период сталинской агрессии против Финляндии был опубликован гневный «Протест против вторжения советских войск в Финляндию», в котором содержались такие слова: «Ради тёмных замыслов, ради выгод мнимых, либо ничтожных оно (сталинское правительство – Г.М.) готовит России катастрофу; за его преступления, быть может, придётся расплачиваться русскому народу» ( подписали: З. Гиппиус, Н. Тэффи, Н. Бердяев, Ив. Бунин, Б. Зайцев, М. Алданов, Дм. Мережковский, А. Ремизов, С. Рахманинов, В. Сирин). – «Последние новости» 1939 год, 31 декабря.
            Вопрос об отношении Мережковских лично к Гитлеру и его режиму до сих пор считается спорным. Есть аргументы и за, и против. Но достоверных фактов, кроме мемуарных свидетельств, мы не имеем. Ясно одно: значительная часть русской эмиграции, не отягощённая приметами еврейского происхождения, оставалась во время второй мировой войны в зоне оккупации немецких войск. Среди них -  преподававший до конца 30-х годов в Германских университетах -  Ф.Степун, Н. Бердяев, и конечно, круг писателей, близких Мережковским. Подвергся преследованиям при Гитлере только И. Бунаков (Фондаминский), еврей по происхождению.
            В жизни Мережковских большую роль всегда играли символические совпадения чисел. Моет быть, не случайно Д.С. обратился к жизнеописанию Данте, если учесть, что его дата рождения –  по преданию 1265 год отличается от его собственной ровно на 600 лет.  Совпадению чисел и дат посвящено известное стихотворение З.Н. «Числа», в котором обыгрывается символика цифр 2, 26 и 8. По старому стилю это: соответственно даты рождения Д.С. Мережковского (2августа), Д.В. Философова (26 марта) и самой поэтессы – 8 ноября:
                Наш первый – 2. Второй, с ним, повторяясь,
                Своё,  для третьего, прибавил  - 6.
                И вот, в обоих первых – третий есть,
                Из сложности рождаясь.
               
                Пусть нет узла – его в себе мы носим.
                Никто сплетённых чисел не рассек.
                А числа, нас связавшие навек, -
                2, 26 и 8.                (1903 год)
              Но самое удивительное, на что мы обратили внимание в нумерологии: 7 и 14 декабря 1892 года Мережковский выступил с двумя публичными лекциями в Педагогическом музее СПб «О причинах упадка и о новом течении современной русской литературы», которые стали манифестом нарождающегося русского символизма и легли в основу его знаменитой книги, с тем же названием, ставшей манифестом всего русского литературного и художественного обновления, которое теперь называется «Серебряный век». 14 декабря – восстание декабристов, а одновременно 14 декабря 1935 года во Франции торжественно отмечается 70-летие Мережковского, о чём было сказано выше, а 7 декабря 1941 года он скончался. Это следует подчеркнуть особенно: никто из исследователей творчества Мережковского на это не обратил внимание.

             В конце 30-х годов Мережковский ещё больше углубился в область духовного постижения мироздания. Объективные реалии действительности потеряли для него практически какое-либо внятное значение. Он обращается к А. Салазару с просьбой о предоставлении ему возможности работать  над исследованием вопроса о чуде богоявления, известном как явление Богородицы в местечке Фатима в Португалии (13 мая 1917 года). Ответа не последовало. Мережковский был глубоко увлечён испанскими мистиками XI века.
И он излагает генералу Франко просьбу разрешить посещение мест пребывания св. Терезы Авильской и св. Иоанна Креста для более подробного ознакомления с их деятельностью. Франко так же, как и Салазар, в отличие от Муссолини на письмо не ответил.
          Последняя «трилогия» Мережковского «Испанские мистики», включающая в себя два «романа»: «Св. Тереза Авильская», «Св. Иоанн Креста» (Брюссель 1988 г.) и примыкающую к ним небольшую повесть «Маленькая Тереза», при написании которой и остановилось сердце автора, - говорит о том же. О том, что Мережковский не верил существующему христианство, которое он снисходительно именовал «историческим» и остался убеждён в том, что все существующие христианские церкви должны быть аннулированы во имя церкви Третьего Завета.
           Темира Пахмусс пишет: «Конечно автор «Испанских мистиков» не теолог. Его идея третьего царства возникла уже в Средние века: современное христианство якобы представляет собой, вслед за ветхозаветным Царством Отца, Второе Царство, Царство Сына, которое более совершенно, но которому предстоит, однако, смениться третьим Царством – эпохой Святого Духа. “Вера в очеловечение Бога во Иисусе Христе”, - утверждает кардинал Рацингерв соём Введении в христианство, - не может допустить никакого «Третьего Царства»; верующий убеждён в окончательности совершившегося и именно поэтому знает, что оно открыто будущему». (Д.С. Мережковский «Испанские мистики», Брюссель 1988 г., под редакцией  проф. Темиры Пахмусс).
             Т. Пахмусс правильно говорит, что мысли Мережковского не отличаются особой новизной, и что они интуитивно восходят к «экклезиологии», имеющей основанием некоторые мистические прорицания св. Иоахима Флорского: церковь Римская, Церковь православная, Церковь протестантская. Мы думаем, что в последние годы жизни Мережковский отошёл от этих мыслей – свидетельство чему его «Маленькая Тереза».  В Интернете легко найти детали жизни  св. Терезы Лизьеской, мы не стремимся описать её житие. Важно другое. Путь св. Терезы – путь единения с Богом как человеческой личности с явлением иного мира – Мережковский стал понимать как единственный путь единения с Божеством. Св. Тереза Лизьеская писала в книге «Дневник одной души»: «Я обняла моих родных и стала на колени перед отцом, чтобы он меня благословил. Он тоже стал на колени и благословил меня, плача…  И двери Кармеля закрылись за мной навсегда», - писала Тереза позже в своей книге. Вёл её отец в обитель Кармеля, как невесту на брачное ложе и как жертву на заклание». ( там же, стр. 316).
          «Маленькая Тереза» - некая французская девушка, прожившая 24 года и скончавшаяся в одном из монастырей Нормандии в 1897 году, стала для Мережковских знаком воплощения Святого Духа и началом новой религии – обновленного христианства Третьего Завета. Такому странному итогу духовных исканий одного из величайших русских богоискателей и при его жизни, и после смерти – до семидесятых годов XX века (пока ещё были живы последние «осколки» великого расцвета русской философской и религиозной мысли: Г. Адамович, Б. Зайцев скончались  уже в самый расцвет эпохи застоя. Правда они смотрели на неё из-за границы, но никогда не общались, с так называемыми представителями «третьей волны» псевдорусской эмиграции, которая вякала изо всех сил в это время. Ирина Одоевцева приехала умирать на родину.), нельзя не удивиться.  Могут сказать: А для чего всё это? Мы ответим: ни одно из великих начинаний прямой цели не имеет, а если таковая и подразумевается, то она оборачивается собственной противоположностью.
            «Будем справедливы к Мережковскому, будем благодарны ему. В его лице новая русская литература, русский эстетизм, русская культура перешли к религиозным темам. В час, когда наступит в России жизненное религиозное возрождение, вспомнят и Мережковского, как одного из его предтеч», - писал Н.Бердяев, вспоминая своего старшего современника, а отчасти и учителя. Мы можем присоединиться к этой  мысли. Мережковский хотел создать новую церковность, но, тем не менее,  он не впал ни в какую  формальную ересь – никто не говорит и никогда не говорил о «мережковстве» так, как говорили о «толстовстве», об «обновленчестве» А. Введенского, не говоря уже о «хлыстах», «молоканах» и т.п.
                Третий Завет – конечная ли это цель Откровения? Зададимся, по учению Д.С. Мережковского, ещё одним вопросом: а, может, нужен четвёртый Завет?