Без названия

Моей Ксюше

В Питере льет дождь. В других городах такие дожди обычно осенью, а у нас, в Питере, они круглогодично. Затяжные, отбивающие четкую дробь по мостовым, заливающие кроссовки и души, пузырящиеся на лужах и впитывающиеся в песок.
Когда смотришь за окно и видишь такой дождь, кажется, что он вечный: никогда не начинался, никогда не прекратиться, так и будет стучать, стучать, пока все лужи не сольются в одну. Болит горло: я никогда не беру с собой зонт, а шарф валяется где-то на дне сумки. Домой, как всегда, мне не хочется. Привкус дешевого пива на языке сливается с головной болью от только что сданного экзамена. Сигареты становятся влажными еще в сумке. Но мне все равно – летом я почти не курю.
А так по жизни-то, да. Вернее, скорее да, чем нет.
Вот странно: иногда вобьешь себе в голову какую-нибудь глупость и долго-долго самого себя в ней уверяешь, возводишь ее в степень аксиомы, начинаешь считать ее такой бесконечно важной, жизнеобразуещей, что уже совсем никак не понимаешь, как можно иначе. Живешь себе так и тихо-тихо радуешься про себя: мол, у меня есть жизненные принципы, есть у меня что-то по-настоящему твердое и прочное, прямо-таки даже непреходящее – основа, главное; другое, пусть оно себе меняется, а вот это – нет, вот это мое, и попрошу руками не трогать – ценность, краеугольный камень. И даже похвастаешься иногда кому-нибудь, что, блин, повезло, не всем такое достается, а вот у меня есть. И жить от этого легче.
Когда потом начинают закрадываться какие-то сомнения, то стараешься о них не думать. Это уже слишком важно, чтобы можно было его пошатнуть: опасно, больно, обидно – неважно. Начинаешь твердить себе с только тебе понятной настойчивостью, что такие вещи даже не обсуждаются, это же очевидно, правильно, хорошо, ты вполне, вполне это заслужил, ведь, и правда, есть за что; а думать над этим совсем не стоит, зачем, зачем же, и без того не все гладко, и держаться-то за что-то надо, надо за что-то цепляться мыслью, сознанием, уверенностью, и так тянешь-тянешь до последней минуты, пока еще можно.
А потом эта минута наступает. И ты резко и сразу же понимаешь, что все совсем не так, как кажется, и уж точно не так, как тебе бы этого хотелось. Понимаешь, что все это ты сам себе выдумал, что убеждать себя в этом было, по меньшей мере, странно, что никто вот эту вот глупость с тобой не разделяет, и ты, единственно ты, виноват в том, что втемяшил себе это в голову и жить уже без этого не можешь. И вот есть ты, и есть бесконечно реальное понимание того, что что-то очень-очень важное для тебя, совсем важное для тебя, оказалось каким-то ну вовсе не таким, как ты думал, не таким, как ты хотел, не таким, как ты привык. Оно, может, когда-то так и было, но вот теперь-то оно не так, а ты не готов, не готов это принять, не потому что-то там, а просто ну врасплох, что ли.
И вот как бы ты – и вот как бы эта вот очевидность, и ты стоишь или сидишь и смотришь на нее. Хотя это, конечно, как-то глупо звучит. Но дело в том, что она, эта очевидность, еще внешняя по отношению к тебе, то есть она отдельно и ты отдельно. Потому что с тобой все еще вот та вот уверенность, убежденность, и как бы все еще там гармонично, и привычно, и правильно, только вот ты со всей этой своей хваленой целостностью находишься перед фактом того, что все это твое правильное совсем неправильное, что все-то совсем не так. И вот смотришь-смотришь на эту очевидность и больше всего на свете хочешь, чтобы она исчезла, потому что тебе-то ничего менять совсем не хочется, там же правильно и хорошо. А вот надо. И разве можно, можно ругать за то, что так вот сразу не получается? Ведь ты еще будешь стоять и смотреть, как дурак, в надежде, что тебе показалось, или что это временное, и можно подождать, и оно само исчезнет, или просто закрывать глаза, думая, что когда откроешь, все как-нибудь изменится. Или, или, или.
А потом, потом ты уже совсем понимаешь, что, ну нельзя, вот так вот бесконечно стоять и смотреть, кусая губы. Что надо как-то помаленьку, или наоборот, целиком, как-то вот это взять и принять, смириться, если на то пошло – изменить-то ничего не можешь, поздно.
А ведь это же все такая глупость, и можно было бы вместо всей этой страницы написать два пафосных слова - «обманутые ожидания», и было бы примерно тоже самое, и сразу всем понятно, но…Но это как-то не совсем то, ты же вроде и не ждал ничего, просто уверен был, да нет, ты даже не думал, о том, что ты в этом уверен. Это и так очевидно было, чтобы еще как-то формулировать. И не обманывал тебя никто, сам себе что-то напридумывал, а вот теперь разбираешься. И как будто взваливаешь на себя такую необъятную гору, и так тебе и не хочется, и тяжело, что так обидно становится. Просто до слез.
Но это слова. Это бесконечность мутных, как питерские лужи, слов, никому ненужных, запутанных абстракций и обобщений. Я там пишу «ты», «ты», «ты», а ведь понятно, что все это одно большое «я», которому так хочется спрятаться у кого-нибудь за спиной, что просто ужас. Хотя бы у кого-нибудь одного, но ведь, я ясно знаю, что не бывает двух одинаковых историй, даже среди тех, что сходны до имен.
А если так…по фактам.
Впрочем, мне совсем не так больно, как могло бы быть. Вернее, не так, как я представила бы себе, если бы мне когда-нибудь сказали, что однажды будет так. Хотя, я бы вряд ли могла себе такое представить. Может это потому же, почему я не плакала, когда умерла бабушка – я ведь давно и неосознанно привыкла, что ее нет, а, может, совсем наоборот, потому, что я еще внутренне уверена, что я ошибаюсь, и пишу все это зря, и можно будет открыть глаза, и все будет как раньше. Ну, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

И все же, хватит теории и сентиментальностей.
Краткая и самая обыкновенная история одной дружбы. Хотя нет. Я не хочу об этом писать, это в другой раз и совсем-совсем не кратко, так чтобы со всеми подробностями, начиная от первых робких взглядов на уроках математики в чужом классе и чужом городе, через первые «Ксюш, подожди меня»,  через общие учебники, парты и шутки, через многочасовые телефонные разговоры, через простые, квадратные, кубические и сложные функции, через совместное самое искреннее горе, через разбитые склянки на лабораторных по физике, через только нам понятные улыбки, через знакомство родителей, через двойки, пятерки и орфографические ошибки, через детские игры, постепенно приобретающие взрослый оттенок, через первые поцелуи со знакомыми мальчиками, через первые истерики, первые настоящие книжки, первую косметику, первые совместные каникулы – через все то, что самое лучшее и самое навсегда, через все это к той первой осени старших классов школы, когда первый раз за последние шесть лет я недоуменно стояла в толпе абсолютно чужих мне людей и больше всего на свете хотела, чтобы моя Ксюша была рядом, и можно было воровато, стесняясь своей искренности, взять ее за руку. Или – она меня.
Да и это, и это, конечно, было бы не все. Ну что вы. Тогда же я уже твердо знала, что мне есть за что держаться, что Ксюша – это Ксюша, это лучший друг, то самый единственный и чуть ли не с большой буквы, при всей моей ненависти к пафосу и восторженным дифирамбам. Так что и после этого: через мое первое настоящее несносное одиночество, через твою первую выкуренную сигарету, через мои колючие ночи, залитые водкой и похмельем, и твои красиво изогнутые интегралы, через мои затяжные мысли, через твои звонки и смски, через мою первую любовь, и твое бесконечно терпеливое выслушивание по телефону всех, совсем неинтересных тебе, подробностей, через мои бесконечные знакомства с остающимися чужими людьми, через твою самую настоящую дружбу н-е-с-о-м-н-о-й, через мою первую ревность, через твои первые недоговоренности, через все это – когда уже ломает, когда уже действительно бывает совсем плохо, о чем редко хочется вспоминать, через все это – к первому курсу института, когда я, красивая и статная, прошлась по огромной зале за своим студенческим билетом, давно привыкшая, что тебя нет рядом, но с четко запомнившейся мыслью, что больше всего мне бы сейчас хотелось взять тебя за руку под партой и ощутить, физически ощутить, что все правильно и хорошо, именно так, как я думаю.
Ну, конечно, конечно, и это не все. Если на расстоянии постигаются настоящие чувства, то почему это не могло бы касаться и дружбы. Тем более, что наши дома по-прежнему разделяли три квартала.
Но тогда, или чуть позже, или чуть раньше, - совсем-совсем неважно, я поняла, что дружба – понятие не столько качественное, сколько количественное. Оно измеряется в минутах. И ничего с этим не поделаешь. Но что мне было переживать. У нас было в запасе пять лет, проведенных за одной партой, бесконечность 270 учебных дней помноженная на 5, да еще, если прибавить все, что было не в школе. Огромный, огромный запас взаимопонимания, привязанности и теплоты. Тогда он казался мне неистощимым. Настолько, что можно было видеться раз в две-три недели.
Я умела читать твои мысли, я знала, как ты думаешь, и я могла думать точно так же. Иногда ты удивлялась, и спрашивала «откуда я знаю», а я смеялась в ответ. Если что-то было не так, то хватало несколько часов совместно проведенного времени, ну максимум сутки, и все возвращалось на круги своя, чтобы никаких сомнений - и все правильно и хорошо. А ведь лучший – значит, что он один. Один, единственный, не бывает двух лучших друзей, и ничего, ничего с этим сделать нельзя. Об этом можно только не думать. И все.
«Я ведь тебя больше всех люблю, Ксюша», - как-то сказала я тебе, а потом еще несколько, да ладно, много раз, повторяла. Ты всегда была сдержаннее, и никогда не обронила ни одной фразы по значение даже близко сопоставимой с этой. Впрочем, я не знаю, понимала ли ты когда-нибудь, что значит, это «больше всех» - это значит, больше мамы, больше родных, больше всех остальных друзей, всех-всех них, вместе взятых. Это очень, очень много. У меня нет, и никогда не было больше этого. Любить. Да не надо, любовь она вся одинаковая. Просто одна с сексуальных подтекстом, другая без. Вот и вся разница. А так, любим-то мы одинаково. Больше тебя я любила один раз, и недолго, и совсем-совсем этого не хотела, так что это можно и не считать.
Поэтому, разумеется, это было не все. Через бесконечность моего отчаяния, через твоих первых парней, через мои нудные пары и через твои сложные сессии, через то общее, что мы по-прежнему находили, пускай даже в сальностях и сплетнях о старых знакомых, через то, что ты у меня есть,  и то, что я все сделаю для тебя, и у меня всегда будут время, деньги и желания к той фразе, которая стала для меня настоящей формулой: «Ксюша -  мой лучший друг, и это не обсуждается».
Почему не обсуждается? С чего я взяла, что так будет всю жизнь? Кто мне об этом сказал? Как вообще можно было думать о чем-то в категории целой жизни, тем более, когда ты не можешь взять всю ответственность на себя. С чего, с чего я взяла, что мы будем дружить действительно всю жизнь? Всю бесконечность этих глупых дней. А главное, что мы будем именно так дружить? Именно так, как это когда-то было, но с чем я не смогла расстаться, потому что это стало для меня жизненно необходимо. Кто? Как? Почему так получилось? С чего я решила, что со мной будет какая-то непреложная истина на протяжении всей моей жизни? Ну почему, почему, я решила, что я такой счастливчик, которому дали такую огромную фору? Я не знаю. Мне казалось, что это правильно.
Как глупо – но это сейчас, глупо. А раньше было совсем неглупо, а как-то очень честно и даже почти благородно. Однажды я подумала, что могла бы умереть за тебя. Однажды я даже кому-то об этом сказала. Больше я такого никогда и ни про кого не думала.

Через длинные коридоры, и редкие звонки, через колкие взаимные упреки, через тот кошмар, который обозначается кучей букв, звучащих как недопонимание, через какое-то почти фатальное несовпадение интересов и взглядов на жизнь, через влияние каких-то других людей, через уже совсем несвязанные компании и увлечения, к тому, что ты в первый раз действительно не захотела меня выслушать, и к тому, что в первый раз мне действительно не нашлось, что тебе сказать.

Как так получилось? Как так получилось, что я одиночка, которая не может долго быть с кем-то рядом и должна бесконечно менять людей, а ты привязана к семье, компании, институту, к тому, кто рядом? Как так получилось, что я не щажу свою оболочку, потому что…потому что молодая что ли? А ты, а ты осуждающе смотришь на меня за это? Как так получилось, что почти все и всегда все равно, но зато то, что не все равно, так не все равно, что я на все готова, я ты одинаково относишься ко всему, что тебя касается? Как так получилось, что тебе весело есть мороженое в парке со своим мальчиком, а мне – пить водку в чужой квартире и с чужим мальчиком? Как так получилось, что ты приходишь из института домой и готовишь обед, а я, просыпаясь утром, не знаю, где буду ночевать? Как так получилось, что ты выбираешь уже не меня среди своих друзей, а я все время пытаюсь объяснить тебе, как мне болезненно-весело там, с другими? Как так получилось, что мы счастливы совсем по-разному? Как так получилось, что мы не звоним, не пишем, не видимся? Как так получилось, что в этом никто, абсолютно никто не виноват? Как так получилось, что я уже не твой лучший друг, а твой старый друг? Как, как так получилось, что лучший друг – может быть только взаимно лучшим, а если это не так, то значит он уже не лучший? Как так получилось, что я, зажимая зубы, плакала последние несколько раз, разговаривая с тобой по телефону, и ничего, ничего, не могла с собой сделать, понимая, что моя грубость тебя обижает? Как так получилось, что ты…что я…что мы…что оно само…? Неважно. С этим уже ничего нельзя поделать, да и не надо, наверное. Об этом можно только не думать.

По-другому. Уже давно все по-другому. И с этим ничего не поделать, и никто не виноват, разумеется. И не за что друг на друга обижаться. Не позвонила, не рассказала, не лучший, не встретились, опять не встретились, потом еще какое-нибудь не, и еще какое-нибудь – неважно.
Разные жизни, разные люди, мы больше не растем вместе, а те 270, помноженные на 5 плюс еще чуть-чуть, они исчерпались, очевидно, исчерпались – и правда, не могло же этого хватить на всю жизнь, с чего, с чего, я взяла? Может быть, та толпа людей, с которой я общаюсь, в сумме когда-нибудь даст что-нибудь хотя бы близко приближающееся к тебе одной, может быть, тебе так еще раз повезет и для кого-нибудь, кроме меня, ты станешь аксиомой, на основе которой он будет строить свою жизнь. То, что было раньше – закончилось, то, что есть теперь – я не знаю, что мне с этим делать, я же прекрасно знаю, что для тебя это не проблема, или, по крайней мере, совсем, совсем иначе, чем для меня. Ты же, кажется, счастлива. А это по-другому, я знаю, тут не на что обижаться. Все, все теперь совсем по-другому. Но разве это повод. Разве это повод, Ксюша? Ну, совсем-совсем чуть-чуть, а?

А так… А так я хотела назвать эти четыре страницы словом «дождь», но пока писала поняла, что дождь – он здесь совершенно ни при чем. Совершенно.