33

ОСОБЕННОСТИ ХУДОЖЕСТВЕННОГО МЕТОДА И СТИЛЯ
В РАССКАЗАХ АНДРЕЕВА "КРАСНЫЙ СМЕХ", "ЖИЗНЬ ВАСИЛИЯ ФЕЛИСТОВА"


Леонид Николаевич Андреев исследовал вечные вопросы. «Но в том-то и заключалась особенность его писательской личности, что он плохо ли, хорошо ли, - всегда в своих книгах касался извечных вопросов, трансцендентных, метафизических тем. Другие темы не волновали его». (Корней Чуковский)

Некоторые исторические события находили отклик в творчестве Леонида Андреева, будь то повесть, рассказ или публицистическая статья. Так и русско-японскую войну Леонид Андреев изобразил в «оглушившей читателя» повести «Красный смех». Леонид Андреев был человеком увлекающимся и умел становиться одним целом со своими творениями, у него был очень редкий дар, дар единения.

Повестью он увлёкся не на шутку: «Когда он писал этот «Красный смех»,  то по ночам его самого трепала лихорадка, он приходил в такое нервное состояние, что боялся быть один в комнате. И его верный друг, Александра Михайловна, молча просиживала у него в кабинете целые ночи без сна». (Н. Телешов)

Как уже говорилось,  повесть стала откликом Леонида Андреева на события русско-японской войны. И, скорее всего,  описав эту войну, автор стал пророком,  который увидел ужас грядущей эпохи. Произведение представляет собой отрывки из дневников двух братьев: офицера, воевавшего и вернувшегося искалеченным домой, и человека, находившегося вдали от военных действий, не видевшего войны.
 
        «… Безумие и ужас» - так начинается первый «отрывок повести», определяющий настроение всего произведения. В нем рассказывается о том, как преследуемая неприятелем армия идет одной колонной под палящим солнцем. Тяжесть обстановки очень ярко показывает представленный звуковой ряд: это и «топот ног», и «скрежет колес», и «тяжелое,  неровное дыхание», и « сухое чмяканье запёкшихся губ». Вся  эта «армия немых» двигается как будто в никуда. Падают люди, но никто не обращает на них внимания, все истощены и обессилены. Но «армия бесплотных теней» продолжала идти, как бы выполняя какое-то высшее предназначение и не понимая всего абсурда своих действий. И внезапно герой повести будто прозревает. Он понимает, « … что эти люди, молчаливо шагающие в солнечном блеске, омертвевшие от усталости и зноя, качающиеся и падающие, - что это безумие».
        Так в повести возникает тема безумия и сумасшествия.
        Автор записок видит, как преображается и оживает толпа, услышав призыв к бою. « Нет уже больше смертоносной жары, ни этого страха, ни усталости. Мысли мои ясны… я вижу просветлевшие, как будто радостные лица, слышу хриплые, но громкие голоса, приказания, шутки…» Тихое и пассивное сумасшествие сменилось желанием победы, желанием боя. Но бой, продолжавшийся несколько суток, истощает людей, и опять наступает усталость и безразличие. И лишь изредка, неосознанно западают в память отдельные детали происходящего: «… помню только, что убитого фейерверкера, с его толстого, обрюзгшего лица скатывалась вода, вероятно, дождь продолжался довольно долго…»
        В самый разгар боя к офицеру приезжает с докладом вольноопределяющийся. Герой смотрит на его молодое лицо и видит на нем выражение сильного страха: «Вы боитесь? – спрашивает герой, трогая его за локоть. Но молодой человек лишь улыбается, пытаясь сказать что-то… и в то же мгновение произошло что-то непонятное, чудовищное, сверхъестественное… перед моими глазами на месте бледного лица было что-то короткое, тупое, красное, и оттуда лила кровь… И в этом коротком, красном, текущем продолжалась ещё какая-то улыбка, безумный смех – красный смех».
        Словосочетание «красный смех», вынесенное в название повести, является метафорой Зла, кровавого безумия – следствия войны.
        Но люди, доведенные до сумасшествия, все равно остаются людьми, которые тоскуют о доме, о семье.
        В сознании героя не раз всплывают образы его дома, жены, ребёнка: «… Клочок голубых обоев и нетронутый запыленный графин на моём столике. А в соседней комнате – и я их не вижу – находятся будто бы жена моя и сын…» Лишь эти воспоминания поддерживают героя повести, отвлекая его на некоторое время от ужаса, царящего вокруг.
        Пиком безумия становится тот момент, когда две «наши» армии направляют орудия друг на друга: «И когда они начали стрелять, мы некоторое время не могли понять, что это значит, и ещё улыбались – под целым градом шрапнелей и пуль…» Это лишь аллегория, созданная Леонидом Андреевым, чтобы показать абсурдность войны, поскольку, воюя как бы с другим государством, мы воюем сами с собой.
        В описании ужасов войны Леонид Андреев близок к толстовской традиции. Но Толстой проводит резкую грань между войной и миром, а у Андреева эта грань отсутствует. Герой его повести, получивший увечье («…нашей гранатой, пущенной из нашей пушки нашим солдатом, оторвало мне ноги…»), возвращается домой, к мирной жизни. Читатель предчувствует, что в жизнь героя должно войти Добро, но судьба распоряжается иначе.
        Восьмой отрывок начинается с описания быта, такого знакомого и так любимого нашим героем. В этом описании явно слышны ноты наслаждения, наслаждения видом этих знакомых вещей. Поэтому в отрывке особое внимание уделено деталям. Этим подчеркивается жажда героя к мирному быту, отнятому у него войной.
        Герой испытывает чувство великого счастья, когда совершается почти священный для него ритуал: «… Радость снова вернулась ко мне, когда мне стали приготавливать постель – настоящую постель… Постлали чистую простыню, потом взбили подушки, завернули одеяло – и я смотрел на эту торжественную церемонию, и в глазах у меня стояли слезы от смеха».
        У слова «смех» в данном случаи нет никого эпитета, и это сделано Леонидом Андреевым сознательно: читатель как будто в недоумении, потому что смех в описанной ситуации покажется неуместным. Но далее недоумение рассеивается, так как становится ясно, что этот человек сумасшедший.
        Он пытается писать, думает, что к нему пришло «святое вдохновение», он водит сухим пером, и на столе растёт пачка чистых листов.
        Безумный экстаз окончательно истощает его. Он умирает, и причина этому – война, война, которая просто опустошила его и его душу, война, разрушившая целостность его сознания. А «красный смех» продолжает непрерывно наступать, унося всё больше и больше жизней.
        Дальнейшее повествование ведёт брат офицера, и он становится теперь главным героем повествования. Он сам не был участником боевых действий, но война идет внутри него, в его сознании. Он никак не может понять, зачем люди воюют, хотя знают, что война причинит обеим сторонам боль и страдания. Ужасы войны входят в противоречие с тем, чему его учили семья и книги, давшие представления о нравственных законах, по которым должен жить человек.
        Эти мысли сводят его с ума, у него начинаются галлюцинации: он видит брата, сидящего за столом своего кабинета. Брат просит позвать всех, кто есть в доме. Когда  они вошли в комнату и приблизились к окну, они увидели лишь огненно-красное небо и ровное темно-красное поле, покрытое трупами. И с каждой секундой трупов становилось все больше,  «по-видимому их выбрасывала сама земля». Семья хотела бежать, но было уже некуда, везде лежала смерть. «Туда нельзя! – крикнул брат. – Туда нельзя. Взгляни, что там! …За окном в багровом и неподвижном свете стоял сам Красный смех».
        О сумасшествии второго героя ничего не написано, но скорее оно только подразумевается. Причиной этого также стал «красный смех», проявившейся в беспорядочном и разрушающим сознание потоке мыслей и образов, так ненавидимых героем.
        Леонид Андреев сознательно разрушает реальность, и «красный смех» становится образом-символом, при помощи которого писатель проводит свою мысль о том, что Зло войны живет и в мирной жизни, сражаясь с Добром мира. Итогом и войны, и мира становится «красный смех».
        «Красный смех» - повесть пророческая. Леонид Андреев, вживаясь в образ страдающего от войны человека, сознательно или несознательно представил метафору «красный смех» символом наступающего Зла. Зло уже дышит в спину человечества, но люди не могут или не хотят увидеть это великое нашествие.
        Леонид Андреев больше других писателей-современников отражал свои мысли и увиденные события в публицистике. Ведь именно в публицистике автор высказывает своё виденье первой мировой войны: «Это только пишется «война», а называется революцией. В своём логическом развитии эта война приведет к свержению Романовых и закончится необычным путем всех ранее бывших войн, а европейской революцией».
        Леонид Андреев в целом восторженно приветствовал Февральскую революцию 1917 года, возлагая на неё большие надежды. И подтвердилось его предсказание относительно исхода войны. Но действительность просто поразила Андреева, он увидел, что Временное правительство не может управлять страной. И с наступлением уже Октябрьской революции Андреев понимает, что старая Россия рушится, падает в бездну. Андреев не представляет жизни без ушедшей России. Пораженный насилием и кровью Октябрьской революции и начинающейся Гражданской войны, в 1919 году он умирает со словами на устах: «Верните Россию!»
        Леонид Андреев умирает потому, что в его Россию пришел «красный смех». «Словно знал он и все реалии настоящего, - в предзнании будущего. Грядущих войн, неисчислимых страданий, невозвратных жертв. В предчувствии воплощающегося ужаса Красного смеха».







ЖИЗНЬ ВАСИЛИЯ ФИВЕЙСКОГО

Впервые, с посвящением Ф. И. Шаляпину,- в Сборнике товарищества "Знание" за 1903 год, кн. 1. СПб., 1904. В последующих изданиях посвящение снято. Отдельным изданием "Жизнь Василия Фивейского" выпущена в 1904 г. в Мюнхене издательством Ю. Мархлевского ("Новости русской литературы") и позже, в 1908 г., в Петербурге издательством "Пробуждение" ("Современные русские писатели").

Толчком к созданию повести "о горделивом попе" стал для Андреева разговор в Нижнем Новгороде с М. Горьким "о различных искателях незыблемой веры". Во время разговора М. Горький познакомил Андреева с содержанием рукописной исповеди священника А. И. Аполлова, который под влиянием учения Л. Н. Толстого отказался от сана (см. Афонин Л. Н. "Исповедь" А. Аполлова как один из источников повести Леонида Андреева "Жизнь Василия Фивейского".- "Андреевский сборник", Курск, 1975, с. 90-101). Новый творческий замысел захватил Андреева. "Он,- вспоминал М. Горький,- наваливаясь на меня плечом, заглядывал в глаза мне расширенными зрачками темных глаз, говорил вполголоса:- Я напишу о попе, увидишь! Это, брат, я хорошо напишу!

И, грозя пальцем кому-то, крепко потирая висок, улыбался:
- Завтра еду домой и - начинаю! Даже первая, фраза есть:
"Среди людей он был одинок, ибо соприкасался великой тайне..."
На другой день он уехал в Москву, а через неделю - не более - писал мне, что работает над попом, и работа идет легко, "как на лыжах" (Горький М., Полн. собр. соч., т. 16, с. 320).

В начале апреля 1902 г. Андреев известил Н. К. Михайловского:
"Рассказ, предназначенный для "Р<усского> Б<огатства>" (называется "о. Василий"), написан, остается отделать. Пришлю его к 15-20 апреля, а может быть, и раньше - как позволит газетная канитель" (ЛА, с. 52). Однако в дальнейшем работа замедлилась. Оставив на какое-то время свою повесть, Андреев начинает работать над первой своей пьесой "Закон и люди", и только 9 июня 1903 г. он вновь возвращается к своей повести, которая теперь озаглавлена "Встань и ходи". Андреев тревожится, что новое его произведение может быть запрещено цензурой, но главное, что задерживало его работу,- это временная размолвка с М. Горьким, прервавшая их встречи и переписку. 8 октября 1903 г. по возвращении из Москвы в Нижний Новгород М. Горький написал в Петербург К. П. Пятницкому: "Ура! Был у Леонида. Мирились. Чуть-чуть не заревели, дураки. Его "Отец Василий Фивейский" - огромная вещь будет. Но не скоро! - Лучше этого - глубже, яснее и серьезнее - он еще не писал. Очень, очень крупная вещь! Вы увидите!" (Архив А. М. Горького, т. IV, с. 138). В беседе с литератором П. М. Пильским Андреев сказал о М. Горьком: "Все время он умел меня только окрылять и бодрить. "Василия Фивейского" я писал долго; много работал над ним; наконец, он мне надоел и стал казаться просто скучным. Как раз приехал Горький, и я ему прочитал "Фивейского". Читаю, устал, не хочется языком ворочать, все знакомо. Наконец кое-как дошел до конца. Думаю: никуда не годится. Поднимаю голову - смотрю, у Горького на глазах слезы,- вдруг он встает, обнимает меня и начинает хвалить моего "Фивейского" - и так хвалит, что у меня снова - и вера в себя и любовь к этому надоевшему мне "Фивейскому"..." (Пильский Петр. Критические статьи, т. I. СПб., 1910, с. 22).

Конец ноября 1903 г. Андреев пишет М. Горькому в Петербург:
"...посылаю рассказ - но дело вот в чем: последние четыре страницы набирать и посылать не нужно, так как хочу я их сильно переделать. Именно: меньше слез и больше бунта. Под самый конец Василий Фивейский распускает у меня нюни, а это не годится, и даже по отношению к этому человеку мерзко. Он должен быть сломан, но не побежден" (ЛН, с. 184-185). М. Горький передал рукопись К. П. Пятницкому, и тот немедленно выслал экземпляр ее издателю Юлиану Мархлевскому в Мюнхен для закрепления авторских прав Андреева за границей. К. П. Пятницкому удалось успешно провести "Жизнь Василия Фивейского" через цензуру, и уже 30 января 1904 г. обрадованный автор получил из "Знания" корректуру, а 16 марта того. же года сборник "Знание" с включенной в него повестью Андреева поступил в продажу. Впечатление от произведения было столь велико, что некоторые рецензенты сборника "Знание" посвящали "Жизни Василия Фивейского" особые статьи. Внимание критиков было сконцентрировано на образе поднимающего бунт против бога сельского священника. Церковная печать, нападая на Андреева, принялась доказывать нетипичность образа Василия Фивейского. Так, Ф. Белявский в статье "Вера или неверие?" осуждал героя рассказа за "гордое настроение ума", несовместимое с христианским смирением верою", причину его несчастья Ф. Белявский усматривал не в социальной и общественной одинокости Василия Фивейского, а в "отсутствии духовной жизнеспособности" ("Церковный вестник", 1904, № 36, 2 сентября, с. 1137). Православный миссионер Л. Боголюбов критиковал Андреева за "декадентство", а Василия Фивейского объявлял душевнобольным ("Миссионерское обозрение", 1904, № 13, сентябрь, кн. 1, с. 420-434). Священник Н. Колосов 15 декабря 1904 г. в Московском епархиальном доме выступил с лекцией "Мнимое крушение веры в рассказе Леонида Андреева "Жизнь Василия Фивейского". По словам Н. Колосова, "тип о. Василия Фивейского есть тип уродливый и до крайности неправдоподобный. Такие типы среди духовенства, и в особенности сельского, могут встретиться разве только лишь как редкое исключение, как бывают люди с двумя сердцами или двумя желудками..." ("Душеполезное чтение", 1905, январь, с. 593). С церковными публицистами солидаризировался Н. Я. Стародум, добавив от себя, что "Жизнь Василия Фивейского" это "надругательство над священником, над его саном, над его семейной жизнью, над его горем, над его сомнениями, над его горячею верою и над Верою вообще" ("Русский вестник", 1904, кн. 1, с. 790). Иным было восприятие "Жизни Василия Фивейского" либеральной и демократической критикой. Н. Геккер отмечал, например, "несравненные" художественные достоинства произведения ("Одесские новости", 1904, № 6291, 26 апреля), И. Н. Игнатов писал, что в "Жизни Василия Фивейского" Андреев изображает "общечеловеческие страдания", и хвалил превосходный язык произведения ("Русские ведомости", 1904, № 124, 5 мая), С. Миргородский сравнивал Андреева с Эдгаром По и Шарлем Бодлэром, находил, что "Жизнь Василия Фивейского" написана с "излишней жестокостью", но добавлял, что в произведении много "психологических тонкостей" и "художественных перлов" ("Северо-западное слово", 1904, № 1957, 22 мая). О глубине содержания "Жизни Василия Фивейского" рассуждал Л. Н. Войтоловский ("Киевские отклики", 1904, № 158, 9 июня). Это только некоторые и самые первые газетные отклики на повесть Андреева.

За подписью "Журналист" в "Русском богатстве", в августе 1904 г., была напечатана статья В. Г. Короленко, посвященная сборникам "Знания". "В этом произведении,- писал он о "Жизни Василия Фивейского",- обычная, уже обозначившаяся (например, в "Мысли") манера этого писателя достигает наибольшего напряжения и силы, быть может, потому, что и мотив, взятый темой для данного рассказа, значительно обще и глубже предыдущих. Это вечный вопрос человеческого духа в его искании своей связи с бесконечностию вообще и с бесконечной справедливостью в частности. Свою задачу автор ставит в подходящие условия, при которых душевный процесс должен развернуться в наиболее чистом и ничем не усложненном виде <...> ...Тема - одна из важнейших, к каким обращается человеческая мысль в поисках за общим смыслом существования". Указав далее на мистический тон повествования Андреева, В. Г. Короленко не согласился с субъективной концепцией Андреева относительно преднамеренности страданий Василия Фивейского и его упований на чудо. "...Я не признаю с Василием Фивейским преднамеренности страдания и не стану вымогать благого чуда, но я не вижу также оснований на место доброй преднамеренности ставить преднамеренность злую. Я просто буду жить и бороться за то, что уже теперь сознаю своим умом и ощущаю чувством как несомненные элементы предчувствуемого мною великого, живого, бесконечного блага" (Короленко В. Г. О литературе. М., Гослитиздат, 1957, с. 360-361, с. 369).

"Жизнь Василия Фивейского" заинтересовала символистов. В рецензиях на первый сборник "Знания" в журнале "Весы" утверждалось, что, кроме этого рассказа, в сборнике "нет больше ничего интересного" и что "рассказ этот кое-где возвышается до символа" (М. Пант-ов; 1904, № 5, с. 52). Сопоставляя Андреева с А. П. Чеховым, другой рецензент отмечал: "Оба они тяготеют к символизму, за грани эмпирического, по ту сторону земной жизни, иногда, быть может, вполне бессознательно" (Ник. Ярков; 1904, № 6, с. 57). Специальную статью "Жизни Василия Фивейского" посвятил Вяч. Иванов. "Талант Л. Андреева,- писал он,- влечет его к раскрытию в людях их характера умопостигаемого,- не эмпирического. В нашей литературе полюс проникновения в характеры умопостигаемые представлен Достоевским, в эмпирические - Толстым. Л. Андреев тяготеет этой существенною своею стороною к полюсу Достоевского" ("Весы", 1904, № 5, с. 47). На Валерия Брюсова "Жизнь Василия Фивейского" произвела впечатление "тяжелого кошмара". В. Брюсов тоже согласен, что это произведение - наиболее значительное в сборнике "Знания", но предъявляет автору серьезный, с его точки зрения, упрек. В обзоре русской литературы за 1904 г. для английского журнала "Атенеум" В. Я. Брюсов утверждал: "При внешнем таланте изображать события и душевные состояния, Л. Андреев лишен мистического чувства, лишен прозрения за кору вещества. Грубо-материалистическое мировоззрение давит дарование Л. Андреева, лишает его творчество истинного полета" (цит. по статье Б. М. Сивоволова "В. Брюсов и Л. Андреев" в кн.: "Брюсовские чтения 1971 года", Ереван, 1973, с. 384). В очерке "Памяти Леонида Андреева" (впервые - "Записки мечтателей", 1922, № 5) Александр Блок началом своей связи с Андреевым, задолго до их личного знакомства, называет "Жизнь Василия Фивейского": "...я помню потрясение, которое я испытал при чтении "Жизни Василия Фивейского" в усадьбе, осенней дождливой ночью (...) ...Что катастрофа близка, что ужас при дверях,- это я знал очень давно, знал еще перед первой революцией, и вот на это мое знание сразу ответила мне "Жизнь Василия Фивейского"..." (Блок, с. 130-131).

В феврале 1904 г., воспользовавшись приездом в Москву А. П. Чехова, Андреев дал ему для прочтения еще не вышедший в свет рассказ "Жизнь Василия Фивейского" (см. письмо его А. П. Чехову на визитной карточке, не позднее 15 февраля 1904 г.- ОРБЛ, ф. 331. А. П. Чехов. Карт. № 35, ед. хр. 32). Состоялся ли у А. П. Чехова разговор с Андреевым по поводу рассказа - неизвестно. Но позже О. Л. Книппер вспоминала, что после чтения "Жизни Василия Фивейского" в сборнике "Знание" в Ялте А. П. Чехов сказал ей: "Знаешь, дуся, как я сейчас напугался, ужас как страшно стало",- а у самого выражение лица хитрое такое, веселое, и глаз один прищурился" (Запись в дневнике Б. А. Лазаревского. См.: ЛН, т. 87. М., Наука, 1977, с. 347). Повышенная экспрессия рассказа скоро стала восприниматься и Андреевым как его недостаток. 1...10 мая 1904 г. он писал М. Горькому: "Огромный недостаток рассказа - в его тоне. Не знаю, откуда это у меня явилось - но в последнее время сильно тянет меня к лирике и некоторому весьма приподнятому пафосу. Приподнятость тона сильно вредит "Василию Фивейскому", так как, по существу, ни к громогласной лирике, ни к пафосу я не способен. Хорошо я пишу лишь тогда, когда совершенно спокойно рассказываю о неспокойных вещах и не лезу сам на стену, а заставляю стену лезть на читателя" (ЛН, т. 72, с. 212).

В 1909 г. в издательстве "Шиповник" (СПб.) вышел литературный сборник "Италии" (в пользу пострадавших от землетрясения в Мессине). В сборнике помещен отрывок "Сон о. Василия", никогда не включавшийся автором в публикуемый текст "Жизни Василия Фивейского" и никогда впоследствии не переиздававшийся. В Архиве Гуверовского института (Станфорд, США) хранится рукопись ранней редакции "Жизни Василия Фивейского", датированная 11 ноября 1903 г. "Сон о. Василия" занимает место в шестой главе после слов: "И мучительные, дикие сны огненной лентой развивались под его черепом".

"СОН о. ВАСИЛИЯ"
Неизданный отрывок из "Жизни Василия Фивейского"

Как будто очень долго, с определенною и важною целью, от которой зависела жизнь, он шел, ехал по железной дороге и на огромных пароходах, снова шел по торным и широким дорогам, снова ехал - и, наконец, явился куда-то, где все было незнакомо, очень странно и чуждо, и вместе с тем уже видено раньше. Тут однажды уже произошло что-то очень важное, и должно было произойти опять, и все ждали. Было полутемно и совершенно тихо, как в сумерки; он стоял на горе среди редких черных деревьев, а напротив была другая гора с такими же редкими черными деревьями, и за нею весь горизонт до половины неба был охвачен холодным и красным огнем. В нем неподвижно стояли огромные, немые, бесформенные тени с круглыми головами; и оттуда, от этого холодного огня, от этих заснувших теней должно было прийти то, чего все ждали.

И ждало все.

Высокие черные деревья, похожие на тополи, склонились, не сгибаясь, все в одну сторону к горизонту, и тихо прислушивались и ждали. Туда же, к холодному и мрачному огню, тянулась длинная, похожая на проволоку, трава и бесцветные, словно металлические, листья остриями своими неподвижно смотрели и ждали. На черном густом озере между горами застыли поднявшиеся волны; бока их были блестящи и красны, как кровь, и, склонив хребты, острыми верхушками своими они зорко присматривались и тяжело, упорно ждали. Людей не было видно, но они были где-то, между деревьями, и их было много, и все они боязливо и трепетно ждали. Возле о. Василия, плечом к плечу стоял кто-то невидимый, но давно известный; он шел с ним и ехал, и теперь стоял рядом - и тоже ждал. И тихо было, и сам неподвижный воздух прислушивался в немом и жадном ожидании.

И все страшнее становилось и хотелось бежать, когда Иван Порфирыч вынул из жилетного кармана толстые серебряные часы, посмотрел и сказал:

- Пора начинать.

И тогда зазвонил колокол тяжелыми отдельными ударами, как на похоронах. Звуков не было слышно, но они проносились в воздухе, как железные огромные листы, и проходили сквозь все тело, от пят до головы, и тело дрожало мелкою и страшною дрожью. И все всколыхнулось. Земля опускалась и поднималась, и деревья вышли из неподвижности. Не шевеля ни одним листом, прямые и черные, они склонялись направо и налево, и сходились вершинами и расходились; колыхалась трава, и волны печально и со страхом ложились гребнями, а колокол звонил раздельно и страшно. И зашевелились в холодном огне проснувшиеся чудовищные тени и всею своею клубящейся массою устремились на ожидавших. [И головы у них были круглые.]

- Смотрите, что вы наделали,- сказал Иван Порфирыч и побежал сказать сторожу, чтобы он перестал звонить. Побежал и о. Василий, и рядом с ним бежал кто-то, и это был идиот; и о. Василий удивился, как может он бегать, когда от рождения не владеет ногами.

И спросил его об этом, и идиот захохотал, и лицо его становилось все больше, все шире, и скоро закрыло небо и землю. И сердце о. Василия остановилось.