В город

- Ура! Я еду в город! Даже не верится, – завизжала в восторге Анька.
Уже целый час она копошилась возле двух полных чемоданов, проверяя всё ли на месте.
- Да чему ты радуешься, дура? Города она захотела! Ты хоть знаешь, что такое город? Так там тебя и ждут!
- А вот поеду и узнаю! И не дура я никакая. – Аньке очень не нравилось, когда её старший брат говорил о городе. Он рассказывал гадкие и страшные вещи и, честно говоря, она не всегда ему верила.
- Доча! А? Доча! Может, послушай брата? Как никак старше и в городе том пожил. Да ни в каком-нибудь, а в самой Москве, – неуверенно вмешалась мать, суетясь у стола и делая вид, что очень чем-то занята. Она то и дело перекладывала одну и туже кухонную утварь с места на место, пытаясь не выдать волнения.
 - Ай! Ну вас! Что вы заладили. Не маленькая я, сама разберусь. Что я в этой деревне гнить буду? Здесь даже женихов нормальных нет.
- Так ты за мальцами в город прёшься?
- Пашка, а тебе лишь бы поиздеваться. Ну что вы ко мне пристали? – Вспылила Анька. – Мать с дедом до полночи ходили, причитали. Теперь ты ещё, умник, нашёлся. Это моя жизнь! Да и то, что тебе в городе не везло, не значит, что мне там тоже плохо будет. Учиться пойду! Работать буду! В театр! Кино! Красота!
- Красота здесь, за калиткой, - не унимался Павел, - выйди, посмотри, вдохни. Вот где красота: на десятки километров леса, поля, река, воздух… А город? Ты знаешь, что такое город?
- Ой, не начинай! Уже наслушалась. Надоело.
 Анька села к брату спиной, делая вид, что больше не собирается его слушать.
-  Город…, закрыв книгу и демонстративно оттолкнув её, продолжил Павел, - город – это дерьмо! И дерьмо не то, что коровий навоз, а настоящее человеческое дерьмо.
- Паша! – застыдилась мать. – Ну что ты сестре такое говоришь-то.
- Говорю, как есть. И не перебивай, мать. Пусть знает! И пусть потом не говорит, что, мол, родные не предупреждали.
- Паш, ну пожалуйста, не надо! Не порть момент. Дай нормально, по человечески попрощаться с вами! Паша, брат!
- Брат, брат. Вот потому что брат я тебе, потому и слушай. Знай, что брат добра тебе желает. Знай, что город – это не кино и театр, а большой муравейник, где каждый ползает и добывает себе кусок: сам по себе, для себя и, порой, любой ценой. Это большой, вонючий муравейник, где запахи иногда до того противны, что, кажется, вывернет сейчас на изнанку. И причём воняет отовсюду: от машин, от мусорников, от мусора в подворотнях, от улиц, из подъездов, в лифтах, от людей, в конце концов. Это тебе кажется, горожане – люди интеллигентные и чистые. Хуже зверей они: улыбаются тебе в глаза, а сами так и смотрят, что бы с тебя вытянуть, высосать. Порой, таких сволочей встретишь, что потом жить не хочется.
- Паша, ну какие ж ты опять слова говоришь? – глядя то на дочь, то на сына, снова засуетилась мать.
- И слова мои – это тоже город. Всё плохое оттуда.  Там, конечно, как узнают, что ты из деревни, с тобой и здороваться не будут. А если и будут, то так и будут тебя называть „деревня”. И смотреть так брезгливо. И женихаться там нужно умело. Это если тебе наш соседский Иван говорит, что любит, это значит, что он любит. А там говорят о любви, если хотят переспать с такими дурами, как ты, Анька!
Мать молча отвернулась к окну.
Павел замолчал. Видимо воспоминания отвлекли его, и, морща лоб, он начал судорожно стучать пальцами по столу.
- Ты пойми, Анька, - снова заговорил Павел -  город не для нас деревенских. Это у нас в Холустке ты можешь ночью туда-сюда пройтись и ничего не опасаться. А в городе тебя или ограбят или изнасилуют и, если повезёт, не убьют.
- Ой, господи, Исусе Хресте, Паша, ну довольно сестру стращать, - перекрестилась мать, - не время. Алёша уже должен приехать. Где ж это он?
Мать распахнула занавеску.
Анька молчала. Перед её глазами уже стояли большие красивые дома с распахнутыми окнами, улыбающиеся люди, медленно проезжающие автомобили, свидания у памятника, магазины с красочными витринами, театральная сцена: большая, круглая под открытым небом, какую в районном центре ставят на праздники, только на много больше. “Эх, жизнь только начинается! Жаль, что родные не понимают. Горько”.
Стало тихо. Каждый задумался о своём. Лишь шелест листьев клёна врывался в окно и как-то необычно, с грустью что-то шептал, шептал…
Анька вздрагивала на каждый шум за окном, прислушивалась и уже готова была бежать. Но это был или соседский пёс или шум трактора с далёкого сенокоса.
- Немного жалко, что не успела подсобить с сенокосом,- подумала Анька,- самое время. Но такая возможность! Эх! Может раз в жизни!
- Едет, вроде!  - тихо сказал Пашка, видимо тоже всё время прислушиваясь.
Анька вмиг выбежала во двор, через мгновение залетела обратно и суетно заговорила.
- Приехал! Приехал! Сумки! Так, чтобы всё взять. Не забыть бы что. Время-то уже! Паша, Паша, помоги! А?
Пашка вынес сумки к калитке. За ним вышла мать. Дед  остался в доме, только подсел ближе к окну.
Анька, как вихрь, крутилась вокруг мотоцикла – на станцию её должен был отвести аж сам участковый, Пашкин друг. Пашка сам договорился, по старой дружбе.
- Ну, здравствуй, путешественница! – кивнул он Аньке.  Здорово! – улыбаясь, протянул Пашке руку.
- Здравствуйте, Марья Игнатьевна! Как живы, здоровы?
 - Здравствуй, Алёша! Да живы, слава богу! Вот, дочку в дорогу справляю.
- Да уж, дело молодое. Ну что, Пашка, не удалось сестру отговорить?
- Да ну! – отмахнулся Пашка, загружая чемоданы в коляску. – Как об стену горох.
Анька больше не обращала внимания на его комментарии. Она стояла у Алексея и одной рукой держалась за мотоцикл, как будто боялась, что он уедет без неё.
- Аааай, доченька… - не выдержала мать и разрыдалась, подойдя к дочери и положив ей голову на плечо.
- Ну, мать, ну что ты! - Пашка взял мать за плечи. – Вернётся твоя дочка. Никуда не денется. Я же вернулся.
Анька недовольно посмотрела на брата. В её взгляде он прочёл: “Не жди, не дождёшься!”
- Не хочется вас торопить, но у нас не так много времени. Надо бы уже выезжать. – вмешался Алексей.
Анька посмотрела на часы и снова засуетилась: “Время-то, время!”
- Ну, мама… всё будет хорошо! – Анька обняла мать, и в ту же секунду обе разрыдались.
- Ну, ё-моё! – себе под нос пробормотал Пашка, но мешать не стал. Вспомнил, что на его отъезд  мать всю ночь молилась, а потом весь день ходила в слезах.
- Езжай, доча, езжай. С богом! – сквозь слёзы сказала мать. – езжайте, а то опоздаете.
 - Садись, путешественница! Чемоданы уже ждут. – Алексей развернул мотоцикл и протянул Аньке шлем.
Она посмотрела на брата –Пашка стоял и добрыми глазами смотрел на сестру.
- Езжай, сестрёнка! И не слушай меня. Всё будет хорошо!
Анька улыбнулась и кинулась брату на шею.
- Эх, Пашка…!
- Аня-я, время! – глядя на часы, протянул Алексей.
Анька натянула шлем на голову, вскочила на мотоцикл, помахала деду рук ой, вцепилась в куртку Алексея, и мотоцикл с рёвом рванулся по песчаной дороге, оставляя за собой клубы жёлтой пыли.
- Дура, Анька! Ой, дура!
Пашка развернулся и пошёл в дом. Он прекрасно понимал сестру. Точно так же семь лет назад он уехал в Москву.  Помыкался там, растерял все мечты о красивой жизни. И вот, он снова здесь, в Холустке,  и мысли о городе появляются лишь только как кошмары. Пашка знал, что теперь мысли и сны из той - городской жизни снова будут тревожить его; тревога за сестру не скоро уляжется. И в глубине души он надеялся, что Анька – дитя ромашковых полей – устанет от искусственной железобетонной жизни и вернётся в родную Холустку.
Пашка ходил по двору, брался то за одно дело, то за другое, но руки были, как деревянные. Вернувшись на дорогу, он увидел мать. Она всё ещё стояла у калитки и смотрела вдаль, где между стогами свежего сена тонкой жёлтой полоской исчезала дорога. Пыль уже улеглась, облака накрыли тенью дом, а она всё стояла и то ли с горечью, то ли с надеждой смотрела, смотрела, смотрела…


2008.