Летняя - немного sex, drugs rock-n-roll

А ты звони -
Найди меня
А кстати, где ты???

Летом у меня практика в больнице. (С этого начинаются все самые интересные для окружающих мои рассказы. Окей, ещё парочку на потеху публики). Итак, я попала в хирургическое отделение. Кто там лежит? В основном, бабки и дядьки, у которых болит живот. По разным причинам: у бабок – от старости, у дядек – от того, что много ели и ещё больше пили. Тоже в основном. Я работаю в перевязочной, поэтому каждый день наблюдаю, как вышеперечисленным товарищам меняют повязки на исполосованных животах. Ну и участвую в процессе.
Почему я так спокойно об этом говорю? Потому что практика проходит так: первую неделю пациентов очень жалко, хочется всем помочь,  утешить добрым словом и не взять засовываемую в карман шоколадку (а иногда и 100 рублей!!!). Вторую неделю ты их ненавидишь, потому что они воняют, канючат, тяжелые (это если надо куда-нибудь их отвезти), а ты тут гробишься. Вдобавок ненавидишь врачей, институт, себя за то, что там учишься, МинЗдрав, тех, кто придумал ходить на практику, и человечество в целом. А оставшиеся 2 недели просто плевать.
К концу подходит третья неделя. Поняли теперь?
Но есть одна палата, в которой мне плохо. Там уже несколько месяцев лежит мужчина лет 30 с ножевым ранением в живот. Я не представляю, у кого поднялась рука (с ножом): у него лицо Иисуса Христа. Лежит на постели, худой, исколотый капельницами, со следами от пластырей. И черная дыра в животе. Тут и креста не надо.
Мне хочется провалиться сквозь землю каждый раз, когда мы с доктором приходим к нему. Он промакивает мокрой  салфеткой вечно сухие губы (пить нельзя, как и есть), морщится от боли и едва слышным голосом спрашивает: «Доктор, а что со мной будет дальше?». Когда я задала доктору этот же вопрос, он ответил: «Может быть, даже поправится…»
И вот в какой-то из каторжных дней я вошла в отделение и увидела кучу докторов, выходящих из его палаты, кто молча с опущенными головами, а кто начиная беседовать друг с другом. За ними притихшие медсестры.
 - Что такое?
 - Умер.
Я заглянула в палату. Дыра  в его животе показалась черной дырой. Показалось, что сверху на меня опустили каменную плиту, разом пригнувшую к земле. Почему происходят такие вещи? Как это возможно? И неужели всю мою жизнь эта плита будет  давить всё сильнее и сильнее, пока наконец не погребет под собой. Или в какой-то момент я сброшу её, и трупы станут просто статистикой. Но я же не хочу ни того, ни этого! Я же не хотела ничего плохого, я просто… просто я…
Я бежала оттуда, как будто это могло спасти, как будто воспоминания этого дня сотрутся. Как будто это возможно. Телефон завибрировал и завизжал как выкинутый мне спасительный круг. Танька: «Пошли тусить!». «Да! Дададада!»
Сначала мы пошли в клуб. Ну вы знаете такие – где заплеванный пол, маленькая сцена с беснующейся группой, дребезжащие колонки, вместо воздуха дым, вместо музыки грохот, зато пиво – настоящее. Отколбасили металлисты, солист так махал головой, что зацепился волосами за гриф гитары и его долго распутывали все, кто стоял рядом. На сцену взошли панки в кедах и коротких штанишках. Мне было всё равно. Казалось,  что если перестать прыгать, орать или пить, в голове опять возникнет черная дыра. Поэтому я добросовестно исполняла всё это, надеясь если не на спасение, то на отсрочку.   
Можно ли напиться 0.5 л пива? Можно, если запивать им какую-то таблетку, подаренную парнем со странной улыбочкой.

А дальше… пытайтесь подобрать эпитеты – а к черту! Просто я улетала в параллельные миры, стоило закрыть глаза. Поэтому мне очень хотелось закрыть их и полетать. Но нет. Танюха тащила меня за собой с энергией трактора-убийцы, попутно втолковывая историю про какого-то своего парня, из которой я почти ничего не поняла. Кажется, он урод. Ну а чего от них ожидать?
 В какой-то момент Танюха остановилась.
 - Да что с тобой? Ты как пришибленная!
 - Слушай, я думаю, он урод!
 - Как же ты меня понимаешь!
Хм…
Дальше смутные картины (ну, вы и сами знаете, как это бывает)
Я лежу на скамейке и втолковываю какому-то парню: «Да ты понимаешь, жизнь – это самое ценное, что у нас есть. Нет ничего ценнее жизни», и он кивает, видимо боясь возразить. И какая-то деваха из романтично настроенных заявляет «Есть. Любовь ценнее». Кажется, я назвала её долбанной идиоткой. И предложила госпитализироваться в хирургическое отделение. Какая связь?
Потом оказалось, что мы все едем куда-то в электричке, я сижу на коленях у какого-то парня (может быть, жертвы моих пьяных философствований), периодически вываливаясь в проход. А вокруг дети с розовыми рюкзачками, подростки с пивом и гитарами, пенсионеры с тележками и кустами смородины. И все они то очень отчетливо возникают перед глазами, то сливаются в размытые пятна. Я закрываю глаза.
Открываю на какой-то поляне (по крайней мере, предполагаю, что это поляна), где расположилась наша компашка. Кто дотащил меня досюда? Неужели снова тот несчастный…
Потом мы бесились, пили, даже где-то купались, даже, наверное, одетыми, пили, пели, ребята пытались зажечь костры, пихая туда всё, что, по их мнению, могло гореть. Пили. Девчонки пытались нанизать хлеб и сосиски на тонкие палки и промахивались. Пили. Всё совпало: когда более-менее стемнело, костры, наконец, занялись и все расположились вокруг них, кто ближе, кто поодаль, настроившись на созерцательно-возвышенный песенно-беспредельный лад.  Я тоже пела, иногда почти крича, иногда лишь губами обозначая знакомые слова тех самых песен, в которых каждый может найти свой собственный смысл, но большинство не находят никакого, просто завывая по пьяни. Но мне плевать. Сейчас хотелось, чтобы во всё вкладывалось поменьше смысла, ведь если он будет, то невозможно не думать. О ножах, распоротых животах,  слезах матери, девочках, уходящих гулять в ночь, не думать. О темных подворотнях,  наркоманах, убивающих за сто рублей, не думать. о смерти, нелепой, быстрой, необратимой, раз и нету. Не думать. О грязных полах, грохочущей музыке, о таких же, как мы, катящихся по наклонной, о том, как катимся мы сами. О том, как самые близкие поворачиваются спиной, и с каждым годом это вызывает всё меньше разочарования. С каждым годом всё вызывает всё меньше разочарования.
Но я ведь правда не думала об этом! Здесь и сейчас самое неподходящее место для этого.
Я посмотрела. И в отсвете пламени был ты. Теперь я знаю, что имела в виду Денежкина, когда сказала: «Увидела сразу, как об стену». Я смотрела на тебя и чувства, глубоко загнанные, ожили и забились внутри, вспарывая грудную клетку. Боль, радость, слезы, счастье, разочарование, боль, счастье волнами ударялись в горло, не давая дышать, восторг, обида, счастье, боль. Я не могу больше держать это  внутри. Возьми.
Это как Корабль мечты  в Парке Горького. Боль и восторг, взлетаешь и падаешь, и всё внутри сжимается… как гигантские качели, как вся жизнь – вверх – вниз, боль и восторг.
А потом ты посмотрел.
 Я всегда мечтала о таком взгляде. Бросить и поймать в ответ. Его показывают в кино – лица крупным планом, а потом камера вращается вокруг  них двоих, как будто мир закружился, а они так и остались стоять.  Мир может провалиться – они останутся, обнявшись, на своём собственном клочке земли.
Ни застенчивые влюбленных ребят. Ни похотливые прожженных «зрелых мужчин». Ни неадекватные опьяненных мужиков. Именно такой – горячий, темный, пронзительный и… твой.
Если бы я могла говорить, я бы сказала: «я так долго ждала тебя. Всю жизнь. Прожитую наяву и во сне, мысленно прожитую во всех рассказах, я писала только о тебе, всегда только о тебе…»
 А ты бы посмотрел в ответ…
Я даже не хочу целовать тебя. Держаться на расстоянии, чтобы видеть взгляд. И мне никто уже не будет нужен, потому что никто не посмотрит так. Никогда.
Мы лежали на мокрой прохладной траве, голова к голове, и смотрели на небо. А иногда друга на друга. Потом опять наверх. Небо было таким огромным, светло-серым и высоким, а ещё казалось удивительно мягким, таким, что хотелось нырнуть в него вместе с тобой. Лежать, утопая в облаках, касаясь носом твоего носа. И мир может провалиться куда угодно.
Это было как в сказке и именно поэтому я знала, что у нас ничего не получится. Ведь я уже давно не верю в сказки. Зачем любовь, если нет романтики, зачем секс, если не с любимым, зачем любить, если это не навсегда. With or without you, with or without you, I can’t live with or without you.
Ты ведь не будешь совершать ради меня подвигов. Ни больших поступков, ни мелких правонарушений :). Ты не понравишься моим родителям, но не украдешь меня под покровом ночи, и мы не убежим на край света, а останемся в своих московских квартирах. Мы не будем вечно молодыми, мы состаримся и потолстеем, разбираясь с семейным бюджетом, воюя с ещё не поумневшими детьми и уже поглупевшими родителями.
Я не хочу всего этого с тобой.
Утром мы проснемся и с удивлением посмотрим друг на друга, хмыкнем и разойдемся, махнув на прощанье рукой, сонные и помятые, в толпе друзей и совершенно незнакомых людей потопаем к электричке, попытаемся удобно устроиться на этих ужасных сидениях, забьем на это, под неодобрительных взглядом какой-нибудь очередной бабуськи с авоськой откроем пиво,  и глядя в окно на убегающие склоны, усеянные солнцем и мусором, будем думать: «Кто это? почему мы спали так близко? что вообще произошло?». Эта мысль будет немного грустной, слегка пощипывающей сердце, как мысль о школьной любви или далеком потерянном друге. Потом мы попробуем восстановить в более-менее правильном порядке  события минувшего дня, сосредоточимся на этом, вспомним большую часть, то ухмыляясь, то краснея, и спустя короткое время уже не сможем точно сказать, приснились мы друг другу или нет, скорее всего да, и картина с самым красивым лицом, самым близким человеком, лежащим рядом, отправится в галерею сказочных образов. Вместе с первым признанием в любви, первыми слезами в подушку, прогулкой под теплым летним дождем, робким касанием руки, дрожью от первого поцелуя.
Это было вроде бы со мной, но так много времени прошло  и так сильно изменилась я сама, что трудно сказать, может быть, и это просто картинки в моей голове.
   «Когда мечты разбились
о кремы от загара
и девочки под утро
теряли свои чары»

Ты ведь знаешь то, о чем не догадываются романтично настроенные писатели и поэты. Любовь побеждает смерть, болезни, преодолевает годы и километры, но увы бессильна перед бедностью, бытовухой и рутиной и ещё кучей всего того, из чего и складывается наша жизнь.
Завтра на практику.