25

БУНИН - О СУДЬБАХ РОССИИ И РУССКОМ НАЦИОНАЛЬНОМ ХАРАКТЕРЕ
("ДЕРЕВНЯ", "СУХОДОЛ", РАССКАЗЫ)



Иван Александрович Бунин много и нелицеприятно писал о русской интеллигенции, но и он не понимал, что ее пороки коренятся в экзистенциальной беспочвенности. Когда же Бунин говорил о характере простонародья, то нередко приписывал ему качества, свойственные скорее образованным сословиям. Так Иван Бунин писал о народе: "Длительным будничным трудом мы брезговали, белоручки были, в сущности, страшные. Да и делаем мы тоже только кое-что, что придется, иногда очень горячо и очень талантливо, а все-таки по большей части как Бог на душу положит - один Петербург подтягивал".

Некоторые пороки простого человека сформировались как реакция защиты от навязывания чуждого жизненного уклада. Народ не хотел работать так, как это понимало
европеизированное барство и защищался ленью. Характер трудолюбивого народа с петровских времен в какой-то степени развращался в неорганичных для него и рабских условиях. Вместе с тем, утрируя недостатки, писатель не замечает, что настолько ленивый народ не смог бы прожить такую историю: отбиться от нашествий со всех сторон, освоить огромные суровейшие пространства, создать уникальную культуру. Такая характеристика может иметь отношение только к дворянству, которое не могло не брезговать длительным будничным трудом, ибо видело свою задачу в освобождении от всяких обязанностей и труда.

"Отсюда Герцены, Чацкие. Но отсюда же и Николка Серый из моей "Деревни", - сидит на лавке в темной, холодной избе и ждет, когда подпадет какая-то "настоящая" работа, - сидит, ждет и томится. Какая это старая русская болезнь, это томление, эта скука, эта разбалованность - вечная надежда, что придет какая-то лягушка с волшебным кольцом и все за тебя сделает, стоит только выйти на крылечко и перекинуть с руки на руку колечко! Это род нервной болезни, и вовсе не знаменитые "запросы", будто бы происходящие от наших "глубин" (И.А.Бунин).

Петербург не подтягивал, а тянул туда, куда народ не желал идти, поэтому пассивно сопротивлялся европейскому просвещению, несущему чуждый образ жизни. Строго говоря, и Бунин, и те, кто излишне экзальтированно погружались в народные глубины и запросы - находятся по разные стороны от истины и равно далеки от нее. И темные, и светлые черты действительно присущи великому народу, который защищался летаргическим сном от работы на чуждое ему барство.

Так и сложилось, что образованное сословие почти не знает своего народа, а значит и России, ибо судит о нем косвенно - по литературе, преисполненной предрассудков. Как говорил Ф.М.Достоевский: "У нас дошло до того, что России надо учиться, обучаться, как науке, потому что непосредственное понимание ее в нас утрачено...


“Я не стремлюсь описывать деревню в ее пестрой и текущей повседневности. Меня занимает главным образом душа русского человека в глубоком смысле, изображение черт психики славянина”. Бунин в своих произведениях не давал конкретные ответы на извечные для России вопросы: “Кто виноват?” и “Что делать?”, а лишь пытался их найти, обращаясь к русской истории.

    Темы “философии истории” и “души русских людей вообще” являются лейтмотивом его “программной” повести “Деревня”. В одном из внутренних диалогов этого произведения Бунин так говорит о русском человеке: “Не хвалитесь... что вы — русские! Дикий мы народ!.. Историю почитаешь — волосы дыбом станут: брат на брата, сват на свата, сын на отца, вероломство да убийство, убийство да вероломство...” Жалея народ вообще, Бунин приходит к неутешительному итогу — в своих бедах виноват сам народ.

    Незамысловатую жизнь крестьян Бунин изображает как бытийно значимую, таящую загадки национальной истории. В русском крестьянине и русском человеке вообще Бунина восхищали богатство натуры, талант, своеобразный артистизм, наивность, непосредственность и вместе с тем настораживали невежество сознания и стихийность чувств. Писатель с горечью отмечал смешение разнородных начал в народной жизни: недовольство обыденным и смирение с нечеловеческим существованием; мечтательность, желание подвига, высокий порыв и быстрая утомляемость, переменчивость настроения; доброта, долготерпение одних и безмерное своеволие, прихоть, беспощадный деспотизм других. А в результате — непрактичность, бесхозяйственность, крайний максимализм, неумение выбрать дело по силам, отсутствие прочных культурных традиций в быту, семье, хозяйстве.

    Герой повести Кузьма Красов, строгий, худой от голода и дум, мучительно размышляет о судьбе великой страны, о ее бесконечных богатствах и нищей убогости: “Чернозем-то какой! Грязь на дорогах — синяя, жирная, зелень деревьев, трав, огородов— темная, густая... Но избы — глиняные, маленькие, с навозными крышами. Возле изб — рассохшиеся водовозки. Вода в них, конечно, с головастиками... Пещерные времена, накажи Бог, пещерные!”

    Нет, это не Кузьма Красов, а сам автор выносит на суд читателя противоречивые свои думы о судьбе России, о Руси как о целом. Но за современными Бунину горькими картинами жизни крестьянской России он все время видит ее глубинную, многовековую историю, за темными и искалеченными судьбами — огромные, неразбуженные силы, таящиеся в русском человеке.

    Бунину приходилось слышать много упреков со стороны критиков в том, что жизнь деревни видится ему в слишком уж мрачных тонах, что он не знает и не понимает народ и даже стремится его очернить. Бунина эти упреки раздражали. “В деревне прошла моя жизнь,— парировал он,— следовательно, я имею возможность видеть ее своими глазами на месте, а не из окна экспресса”. Действительно, Бунин знал деревню так, как никто из писателей, что давало ему полное право на собственное суждение о ней.

    “Деревня” ознаменовала начало нового плодотворного этапа в творчестве Бунина. В 1910-е годы из-под его пера выходят: повесть “Суходол”, рассказы “Веселый двор”. “Хорошая жизнь”, “Захар Воробьев”, “Худая трава”, “Господин из Сан-Франциско” и “Сны Чанга”. “В эти годы,— вспоминал писатель,— я чувствовал, как с каждым днем все более крепнет моя рука, как горячо и уверенно требуют исхода накопившиеся во мне силы”. Деревенская тема продолжает занимать центральное место в творчестве Бунина и в этот период. Он словно чувствует, что в повести “Деревня” сказал еще далеко не все — внутренний мир крестьянина остался за пределами повести.

    “История души” была описана Буниным достаточно ясно в повести “Суходол”. Прообразом Суходола послужила родная писателю Каменка. Бунин очень живо нарисовал характеры жителей Суходола, их мир забот и страстей. “Жизнь семьи, рода, клана глубока, узловата, таинственна, зачастую страшна,— пишет Бунин.— Но темной глубиной своей да вот еще преданиями, прошлым и сильна-то она”.

    Уже на первых страницах повести Бунин создает яркий образ Натальи, которая выступает как наиболее трагическое действующее лицо. Чем глубже погружается Бунин в анализ характеров героев повести, тем очевиднее становится их зависимость от условий реальной действительности, тем категоричнее звучит суждение самого писателя об этих условиях. В повести “Суходол” Бунин стремился доказать, что “быт и душа русских дворян те же, что и у мужика: все различие обусловливается лишь материальным превосходством дворянского сословия”.

    Бунин с большим сочувствием относился к русскому народу, глубоко верил в его душевное здоровье и могучие нравственные силы, лишь скованные в нем до поры уродливыми формами современной общественной жизни. Не сомневаясь в грядущем возрождении, писатель, однако, придавал несравненно большее значение способности народа переносить жизненные невзгоды, нежели его стремлению активно противостоять им. Таким выступает народ в рассказах “Веселый двор”, “Захар Воробьев”, “Худая трава”, “Сверчок”. Герои этих произведений: кроткая, всепрощающая Анисья, простодушный и добрый богатырь Захар Воробьев, Егор Минаев. Сверчок — являются для Бунина представителями истинной России. Он противопоставляет их миру кулаков и лавочников. На этих людей писатель возлагает надежды на грядущее национальное возрождение. “В отношении людей мужицкого мира в дореволюционных деревенских вещах Бунина все симпатии и неподдельное сочувствие художника на стороне бедных, изнуренных безнадежной нуждой, голодом... унижениями от власть и капитал имущих. В них его особо трогают покорность судьбе, терпение и стоицизм во всех испытаниях голода и холода, нравственная чистота, вера в Бога, простодушные сожаления о прошлом. К людям, так или иначе порывающим с этим исконным крестьянским миром... Бунин беспощаден”,— писал А. Т. Твардовский.

    Эта непоколебимая позиция Бунина с еще большей силой сказалась в эпоху великих революционных потрясений, когда народ с оружием в руках поднялся на борьбу. В восставших писатель увидел ту слепую, разрушительную силу, которой сам всегда страшился и которую ненавидел. Он отказался признать народ в этих людях и навсегда порвал с этим народом... Бунин провел в эмиграции тридцать три года, где не переставал заниматься литературной деятельностью, в отличие от многих других эмигрировавших русских писателей. Пережив короткий период творческой растерянности, он нашел в себе силы включиться в работу.
    Трагическое сознание того, что он навсегда потерял Россию, не покидало Бунина до последних дней его жизни. Жизнь вне России поневоле поставила перед ним задачу, к выполнению которой он и без того был подготовлен всем своим предшествующим опытом. Оторванность от родины, обладание исключительно старым историческим материалом и старыми о нем представлениями стали причиной того, что произведения этого периода — “Жизнь Арсеньева”, цикл “Темные аллеи” и некоторые другие — тяготеют к “прошлому, отжившему” и его вечным проблемам.

    Именно в разлуке с родиной, вдали от нее, у Бунина нашлись самые нежные, самые ласковые слова о ней, которые он раньше, живя в России, стеснялся произнести вслух. Вера в Россию (“Разве можем мы забыть родину? — повторял он.— Она — в душе”), очевидно, и предопределила исключительность судьбы Бунина даже среди богатой талантами русской литературы. Он не только был, но и остается одним из крупнейших русских писателей.
    Бунинское слово осталось нетленным. Оно вошло в ту сокровищницу прекрасного и вечного, что именуется искусством и к чему всю жизнь стремился художник.