20

СЕРАФИМОВИЧ КАК ПРЕДСТАВИТЕЛЬ РЕАЛИЗМА В ЛИТЕРАТУРЕ 1900-1910Г.
РОМАНТИЧЕСКИЙ ПАФОС, ПОЭТИКА КОНТРАСТОВ, ХАРАКТЕРЫ В ЕГО ТВОРЧЕСТВЕ
(РАССКАЗЫ, ПОВЕСТЬ "ПЕСКИ")


 
Стилевое своеобразие реализма в творчестве А. С. Серафимовича в 1910-е годы
Михайлова М. В.

1910-е годы становятся для А. С. Серафимовича временем интенсивной творческой работы. Окончен роман "Город в степи", где в прямом социальном столкновении изображен мир труда и мир капитала, показано идейное размежевание в среде интеллигенции, раскрыта внутренняя нравственная извращенность буржуазного порядка. Город в степи стал идейно-композиционным центром, к которому стягивались все нити повествования и который сам из места, занимаемого в пространстве, превращался во временной ориентир, и по нему читатель мог отсчитывать "историческое время". В работе над романом окрепло психологическое мастерство Серафимовича, писатель стал увереннее в создании сложных характеров.

Еще в годы первой русской революция Серафимович пытался отобразить величие восставшего народа, его сплоченность и боевой дух были. И это было нарисовано писателем эмоционально, ярко, броско. В стилевом решении темы художником были использованы экспрессивные средства выражения — эмоциональная насыщенность письма, трагический пафос, обобщенный образ массы, данной как групповое целое, звукопись.

В "Городе в степи" экспрессивно-лирическая струя стиля Серафимовича, ярко проявившаяся в произведениях 1905—1907 гг., оказалась подчинена более мощному эпическому потоку, захватившему множество фигур, судеб, ситуаций. Для широкого полотна, рисующего "рост буржуазии одновременно с ростом рабочего класса" , понадобились неторопливое, психологически обоснованное повествование, постепенно развертывающийся сюжет, прорисованность лиц и деталей. Социальная тема, всегда звучавшая у Серафимовича, здесь получила новое оригинальное воплощение.

Социальный смысл жизни, положение народа продолжают оставаться в центре внимания художника и в 1910-е годы. Но ракурс изображения меняется. На первый план выступают негативные силы и явления жизни. Оставаясь художником демократического политического миросозерцания, Серафимович уходит от экспрессивной декларативности своего стиля революционных лет. Но не привлекает его и эпически-спокойный тон. Он стремится к тому, чтобы позиция автора не только вычитывалась из конфликта, темы, а угадывалась в самой атмосфере повествования, подсказывалась символическими деталями, переплетениями сюжетных и лирических мотивов, выявлялась во  взаимодействии, перекличке тем и образов. Общая идея произведений раскрывается в сцеплениях, связях людей и предметов, пейзажном обрамлении. Авторский взгляд впитывает все многообразие впечатлений бытия. В переплетении, борьбе мрачное, жестокое и темное нередко может и задавить, затушевать светлое, чистое, настоящее. Рассказывая о "мелочном крохоборческом прозябании людей" , подчинившихся эгоистическому началу жизни, надежда которых на жизнь иную, кой она должна быть, возникает лишь как "далекий, тоненький, глотаемый простором и лесами голос"  (4-413), писатель заостряет внимание читателя на этом голосе, едва-едва пробивающемся сквозь "великое... молчание" (4—414), и доказывает, что "люди не только взаимно борются, но и живут в содружестве, но и пытаются открыть друг другу сердце свое" (7—623). В этом мы видим новый способ изображения, свидетельствующий о растущих стилевых возможностях реалистического искусства.

Новаторство образной системы Серафимовича в 1910-е годы проявляется даже в циклах его очерков "По родным степям" (1912), "Скитания" (1913) "С сыном в горах" (1917). Очерк по своей жанровой природе — самый "невыигрышный" материал для доказательства каких-либо художественных достижений, и в то же время он оказывается более предста- вительным, чем любой другой жанр, когда необходимо проследить, насколько всеобъемлющими были творческие поиски писателя, как шло обогащение его художественного метода. Основа очерков Серафимовича автобиографическая. В летние месяцы 1912— 1913 гг. он путешествовал на мотоцикле по степям Дона и Кавказу. Это путешествие пролегало почти по тем же самым местам, которые посетил Чехов в конце 80-х годов в период формирования замысла "Степи". В какой-то степени сходство пейзажных реалий, возможно, и породило определенную близость восприятия обоими художниками "степной жизни".

"Расстановка сил" на художественном полотне, которую предлагает нам Серафимович, как бы восходит к чеховскому пониманию "степной жизни", но в то же время отражает и все новаторство миропонимания Серафимовича — художника новой эпохи. По Чехову, "степная жизнь" определялась взаимодействием человека и природы: "с одной стороны, ... страстная жажда жизни и правды, мечты о широкой, как степь, деятельности, беспокойный анализ, ... рядом с широким полетом мысли; с другой — необъятная равнина, суровый климат, серый суровый народ со своей тяжелой холодной историей, татарщина, чиновничество, бедность, невежество.." .

Подобные стороны действительности делает объектом своего наблюдения и Серафимович. На долю "степных людей" по-прежнему выпадают "бескультурье, отсталость, темнота" (4—615). Всегда в очерках на первом плане "текучая", "динамичная" крестьянская масса, герои, рассказывающие о себе, о жизни, без конца "проговаривающиеся". Причем автор как будто намеренно "неподвижен" рядом со своими героями. Он только прислушивается, присматривается, наблюдает, очень редко позволяя себе комментарии к замечания. Так, у него "сердце переворачивается" (4—432), когда он слышит неумолчный бабий плач. А его согласие с забавным и нелепым рассказом старика-пастуха о притеснении крестьян выражается в "присвоении" им лексики рассказчика: "Пожалуй, он прав, дед-то: паны накрыли крестьянский люд, а сами сидят на "кафели" безвозбранно" ("Корень учения горек", 4—286). Подмечая же тонкошеих ребятишек с "желтыми, как лимон, лицами" ("Соседи", 4—292), простоволосую молодайку "в пятнах на желтом заострившемся лице, с большими чахоточными глазами" и "измученное лицо" (4—293, 295) ее мужа, он лишь "невзначай" вспомнит, что "в этих благодатных степях с чудесным степным воздухом, куда едут лечиться от туберкулеза, ходит злая чахотка и косит" (4—295). Приглушенность авторского голоса диктовало, как впоследствии подчеркивал писатель, желание не рассказывать о виденном, а "рисовать виденное" . По свидетельству Луначарского, сам Серафимович говорил тогда, "что не любит подсказывать читателю выводов, но хочет, чтобы сами образы хватали внимание читателя, как железными зубьями, и неумолимо приводили бы его к тем решениям, к которым решил позвать его автор своими реалистическими картинами".

Но автор в произведениях Серафимовича всегда именно то лицо, которое производит "беспокойный анализ жизни". И его голос звучит в полную силу, когда вступает в свои права тема природы. Серафимович позже в связи с работой над циклом "С сыном в горах" писал:  "Мелочное крохоборческое прозябание людей, живших тогда в горах, меня натолкнуло впервые на мысль: "А разве невозможно, чтобы на склонах этих величественных, грозных кряжей и перевалов забурлила такая же величественная, полная высокого социального содержания жизнь" . Однако правильнее будет сказать, что приведенная мысль нашла художественное выражение уже в "степных очерках", где драматическое несоответствие величия мира природы и "скудости" человеческой жизни пронизывает все уровни произведения — от драматического конфликта, уходящего вглубь, в "подводное течение", до подбора сравнений и акцентных деталей. Так, старик хозяин — "огромный, раздавшийся, как степной курган, косматый, как старая ветла", — качается, "как старый дуб", и "колотит каменным кулаком в грудь" ("Соседи", 4—292, 295, 294). А рядом с теснотой хаты, где помещаются  и ребенок, и теленок, и бабка, и молодуха, и хозяин, и "передний угол до полстены засыпан пшеницей" ("Украинцы", 4—416), — места, в которых "жили ... великаны,... и устроиться хотели по-великаньи" (4—415): так все огромно, величаво, наполнено тишиной и таинственностью.

Но в очерках Серафимовича человека и природу, человека и людей разделяют не только грандиозность гор, рядом с которыми он чувствует себя бесконечно малым, бескрайность степи, где ему легко затеряться. Каждый очерк Серафимовича содержит четкое указание на причину жизненной неслаженности. Это — социальная природа психологии человека, тот материальный антагонизм, который рождает чувство ненависти даже к близким. В очерке "Соседи" тесть, жестоко расправляясь с зятем — "у молодого по виску тонко алеет кровь, расплываясь по шее, по рубашке" (4—291), — готов оставить свою дочь вдовой, а шестерых внучат сиротами, лишь бы не расстаться с нажитым добром. Чувство неприязни к "с жиру шатающемуся по степи" на "чертяки" (мотоцикле. — М. М.) барину сменяется вниманием; когда, как пишет Серафимович, переведешь дело на экономическую почву, что-де на мотоцикле дешевле ... ездить по делам" ("Соседи", 4—290). Но даже и после того, как, казалось бы, состоялось основательное знакомство, собеседники Серафимовича не будут доверять ему полностью. "Який вы — козак. Звыняйте за выражение, вы — пап, иносказуемо, барин, то порода особой статьи", — признается один из участников разговора. Для народа классовый барьер не может быть преодолен ни при каких условиях. И выражением никогда не затихающей классовой ненависти станет "немотивированный", ни к кому конкретно не обращенный взрыв чувств хозяина хаты: "А хочь бы и паны! Едешь по степи, все-о-о паньска земля" — и столь ж резкий переход его к апатии: он "вдруг хмуро умолк и стал меня усиленно угощать" (4—297). Классовое чувство ненависти определяет и отношение собравшихся у костра артельных рабочих ("Золотая полоска") к "ласковому старичку с волчьими глазами" и к грудастому мужику с "четырехугольным широченным лицом с четырехугольной широченной сивой бородой", прозванному "черносотельником" (4—427).

Очерк "Золотая полоска" интересен тем, что эмоциональной доминантой в нем становится романтический мотив победы света над тьмой, а сюжетное движение очерка развертывается по принципу опровержения кажущегося, не доверяя к первому впечатлению во имя постижения сложности жизни, выявления ее подлинной сути, обнажения скрытых закономерностей бытия.

Конфликт очерка — в противопоставлении видимого и скрытого, истинного и мнимого. Характерно его развитие. Внешнее действие очерка определяется контрастом артельных рабочих с их солеными шутками, бесконечными разговорами о водке, способностью жестоко обидеть и зло посмеяться над ближним и напряженной одухотворенностью природы. В этих людях автор сначала отмечает лишь полное отсутствие духовной жизни. Серафимович не скупится на подробности их "животного" поведения — "деловито едят, громко тянут губами горячую кашу ..." (4— 428). И естественно, что взгляд автора постоянно устремляется прочь от этих людей, останавливается на небе, горах, звездах. "Загорелась полоска", "тонко зазолотился зазубренный лесом край горы", "зазолотилась золотая полоска" — этот рефрен неумолчно звучит, сопровождая взгляд рассказчика. В жизни преобладают резкие красно-черные тона. Так освещены лица сидящих у костра. В природе — мягкие, теплые.

Но не противопоставление красоты природы и прозы жизни занимает Серафимовича. И в природе существует ночь, когда "черно и плоско с зубчато-неровным черным же краем ... стоят горы и ... за ними пустынно, край света, ничего нет" (курсив мой. — М. М.). Она рождает чувство, что "люди все одинаковы" (4—427), т. е. глупы, грубы, дики. Но вот перед автором начинают проступать, пока еще очень затаенно, истинные отношения, подлинные чувства, связывающие собравшихся. И казавшиеся поначалу беспричинными неприязнь к "ласковому старичку с волчьими глазами" (теперь эта деталь становится говорящей) и ненависть к "черносотельнику" получают веское обоснование. "Ведь разный народ, погляжу, — констатирует рассказчик, — есть и в лаптях, но для всех слово черносотельник, помимо узко политического значения, расплылось во все, что против правды, совести, чести" (4-430-431). А реплики —"Будет! ... Завел волынку! ... Ты бы  проценты меньще брал ... Всю деревню задавил ... С кожей дерешь"... (4—430), — которыми артельные обрывают елейные речи ласкового старичка, вскрывают его чуждую им социальную природу. Перед нами кулак. А ехидное упоминание о снохачестве окончательно разрушает его "тихость", "святость" (раньше была выделена деталь: "борода у него седая, же книзу, как у святых на иконах", 4—427).

Открывшееся автору понимание закономерностей жизни, истинных причин людских симпатий и антипатий символично сопровождается преображением окружающего мира: Кругом разом все посветлело — и люди, и белая сторожка, и деревня ... выплыла луна, чистая, ясная, оглянула долину и горы... Долина поголубела, а горы посеребрели ... (4—431). И как самый главный итог переживаемого момента:
".. вдруг почувствовалось, за горами не пустынно, а: творится сбоя особенная жизнь" (курсив мой. — М. М, 4—431). Серафимовичу очень важен этот момент: человек не забыт, не выброшен из жизни, не погружен во тьму одичания и бесконечной борьбы. Для него возможен просвет, есть выход.

Символика природы, к которой прибегает Серафимович, воплощает пробуждение новых сил, предвещает свет и зарю духовного возрождения. Но если бы на этой ноте было завершено повествование, то перед нами был бы довольно распространенный образец идущего еще от эстетики В. Г. Короленко лирико-романтического разрешения конфликта. Такого рода пейзажное обрамление действительно намечало бы свободную открытую перспективу, вселяло надежду. Но Серафимович хочет большего. Его задача в 1910-е годы усложняется. Он стремится разобраться в самом сложном, явить в искусстве подлинное многообразие жизненного потока. Поэтому он опять "путает все карты". И вот уже тишину и красоту лунной ночи разрушают звуки "низкой действительности": звякание рюмок, тонкое бульканье из горлышка, пыхтение кипящего самовара, скрип люльки. Но все их перекрывают "сдавленные бабъи рыдания", не прекращающиеся, хотя и становящиеся еле различимыми после окрика.

И вот уже опять соединяется нераздельно все то, что до этого было четко разграничено: "... тонким серебром задымленные горы ... золотая полоска ... черные головы, красно озаренные с одной стороны... кто-то рассказывает сказку, не то песню поет... бабьи ненужные слезы ... старик ... (4—432). Смешение звуков, красок, силуэтов людей происходит в сознании засыпающего человека. А наяву? Так или не так? Можно ли понять действительность, или она всегда будет представать в неумолчном гомоне разных голосов, сплетении добра и зла, чистоты и корысти, где не отличишь правых от виноватых, а над всем будет царить неумолчный, бесконечный, как в бунинской "Старухе", бабий плач? Такой вопрос читатель интуитивно чувствует в последних строках рассказа.

Очерк "Наваждение" заканчивается вопросом: "Было или не было?", - как бы прямо обращенным к читателю. Был ли голос, предупреждающий об опасности, или это только почудилось? Писатель таким образом строит повествование, что становится незаметен переход от описания внешних реалий к внутреннему состоянию автора. "Швы" соединения не обозначаются, и окружающий мир свободно перетекает в душу, отзывается в ней, формирует ее настроение. Вот только что слышен был смутный, как "сон", женский голос, а в следующее мгновение он уже "на самом дне души тоненько, как паутинка"(4—413), выводит свою мелодию. Можно ли надеяться? Не иллюзорна ли надежда на спасение? Вот о чем предлагает Серафимович задуматься.

Писатель в 1910-е годы устремлен к обнаружению универсальных связей, обнимающих нерасчлененный и в то же время неслиянный поток жизни. Не отсюда ли риторические вопросы, открытые финалы, определенная "недосказанность" повествования? Но истина не ускользает, а обнаруживает свою глубину и сложность. Наперекор, казалось бы, основному мотиву очерков — противопоставлению величественной жизни природы и мелочной жизни людей — звучащая фраза: Долго мы вели все те же вековечные российские разговоры: земля, землицы, о земле - и эти горы, леса и ущелья, это животворящее солнце, эта природа. .. не сумели переменить эти разговоры" (4—418), — довершает полноту "всегда живой, неисчерпаемо разнообразной жизни" (курсив мой. — М. М. 4—289). Для Серафимовича недостаточно только пантеистического восхищения красотой мира, непоколебимо стремление писателя сделать так, чтобы всюду "забурлила ... полная высокого социального содержания жизнь" . Социальное наполнение жизни оказывается для него наиважнейшим.

И еще одна примета нового подхода художника к действительности — неожиданная для него тяга к сопряжению драматических и комических моментов, которые, в свою очередь, тоже должны напоминать о неисчерпаемом разнообразии и богатстве жизни. Юмор не был сильной стороной дарования Серафимовича. Сам писатель признавался: "Я специально смешливых рассказов не писал, не брался даже. Человек я в общем "серьезный", нахмуренный. И если у меня все же получалось с юмором, - то случайно"(4—615).

Однако "случайность" приобретала в очерках характер закономерности. Их юмористическая окраска вырастает из бытовых подробностей, на которые так щедр автор. Основной комизм заключен уже в том противопоставлении, что рассказчик убежден в достоинствах "мотоциклета", на котором ему приходилось путешествовать, а жизнь демонстрирует эти "достоинства" на деле. Вот, попав в очередную аварию, измученный, с ссадинами на лице и мозолями на руках, незадачливый мотоциклист, как заклинание, повторяет: "Преимущества передвижения на мотоцикле громадны: когда хочешь, едешь, когда хочешь, остановишься; едешь без всякого напряжения благодаря быстроте, освобождаешься от пространства ...", но при этом отчаянно мечтает лишиться свободы передвижения и ... забраться в вагон" (4—288). Вот новоиспеченный спортсмен опять забывает куда "нажимать" и летит через голову, а неумолчное трещание мотоцикла и мелькание дороги затмевают красоту пейзажей, отравляют живость наблюдений.

Но такой очевидно комический эффект приобретает новое качество рядом со сценкой, описывающей принятие законов в Думе о прибавке земли. Исподволь нарастает драматизм притворной "заботы" господ о судьбе народа. Картина принятия закона дается в пересказе старика пастуха, имеющего, конечно, весьма смутное представление об обстановке, в которой происходят заседания думы. "Паны... на кафели сидят", а кафель — "то ж огроменная бочка, а на ей покладены доски, а на них паны посидалы на бархатных подушках, в плисовых штанах", да "наладилы" — "матицу подпилилы ... потолок хряснул, и весь хрещеный люд накрыл, ни один не поднялся" (4—285, 286). Нелепица, рисуемая воображением человека из народа, по сути, глубоко отражает действительное положение вещей — грабеж и эксплуатацию крестьян, которые осуществляют сидящие "на кафели паны". И то, что в памяти рассказчнка, когда он возится с поломкой, всплывает именно эта фраза деда: "Сидят на кафели и герготят, аж по всей округе слыхать, а хрестьянский люд потолком накрыли..." (4—288) — говорит о том, что она и есть смысловой центр рассказа. Перед неизбывным горем обездоленного народа мельчают все неурядицы, сопровождающие путешествие рассказчика.

Юмористическими сценками переполнен рассказ Ивана Щербухина о том, как он водил медведя ("Видьмедь"). Страшное, нелепое, дикое, смешное перемешано в его жизни. С одной стороны, медведь спасал его семью (девять человек детей!) от голода, а с другой — его жизнь все время висела на волоске, он подвергался унижениям и насмешкам со стороны односельчан.

Комичен кум хозяина ("Соседи"), терпеливо пережидающий кровавую схватку родственников в предвкушении скорой выпивки. И его бесконечные предложения "пощупать" приехавшему на "чертяки" "зад" с целью обнаружения дьявольского хвоста, и его безутешное "горе" — жена отобрала и спрятала недопитую бутыль водки, казалось бы, рисуют человека невежественного ин недалекого. Но за глуповатым поведением проступает судьба крестьянина, который "поденно черноработает", а водку, становящуюся единственной отрадой в жизни, видит "раз в год" (4—29

Так незатейливая на первый взгляд задача автора — дать "снимки с натуры" (4—615) — благодаря созданию образной системы, впитавшей в себя достижения классического реализма и новаторски трансформировавшей обретения реализма нового типа, сделанные на предшествующем этапе, — обернулась значительными художественными достижениями. Серафимовичу удалось создать панораму народной жизни с ее горем, заботами, отчаянием и проблесками редкой радости. Но глубину этой панораме, объемность фигурам придает стилевая система, к разработке которой Серафимович обратился в 1910-е годы.

_____________________________________


 Литературная деятельность Александра Серафимовича Серафимовича (Попова) (1863—1949) продолжалась шесть десятилетий. Его первое печатное произведение — рассказ «На льдине» — появилось в 1889 г. Последнее выступление в печати — новогоднее обращение к землякам — было опубликовано газетой «Молот» 1 января 1949 г.

    Серафимович связал своим творчеством две огромные литературные эпохи. Он вступил в литературу младшим современником Л. Толстого и А. Чехова, первые шаги молодого писателя получили одобрение В. Короленко и Г. Успенского. Серафимович явился продолжателем лучших традиций передовой русской литературы XIX в. В то же время его творчество неотделимо от эпохи пролетарской революции. Серафимович был одним из зачинателей пролетарской литературы. И после Великой Октябрьской социалистической революции, которую встретил уже сложившимся писателем, стал одним из первых созидателей культуры социалистического общества.

    Творчество Серафимовича уходит своими корнями в почву народной жизни, воплощает духовные сдвиги огромного исторического значения. Это стало возможным потому, что писатель очень рано связал свою жизнь с рабочим делом и, по справедливому замечанию Фурманова, «до наших победных дней в нетронутой чистоте сохранил верность» ему.

    Еще в 1885 г. царская полиция признала студента Александра Попова политически неблагонадежным. Связь со студенческой революционной молодежью в период пребывания в Петербургском университете в 1883—1887 гг., ссылка в Архангельскую губернию под надзор полиции после разгрома группы Александра Ульянова, пропагандистская работа среди местного населения на севере в период ссылки и па юге после возвращения на Дон, связь с кружками социал-демократического направления в Усть-Медведице, Новочеркасске л Ростове-на-Дону в 90-е и 900-е годы, активная общественная деятельность в 1905 г. в пользу революции (организация народной милиции для борьбы с черносотенцами, устройство митингов, чтение лекций в Новочеркасске) —таковы основные вехи революционной биографии Серафимовича в дооктябрьский период. Уже в 90-е годы, когда складывался писательский облик Серафимовича, его симпатии были на стороне марксистских и социал-демократических идей. Опираясь на них, он искал ответа на основные вопросы русской жизни и предвидел неизбежность краха самодержавия под натиском революционных сил народа («Капля», 1898). Это предопределило писательские пристрастия Серафимовича, направление его творческих интересов.

    Очень рано обозначилась его главная тема — народ и революция. В разные периоды истории страны она обретала новое содержание, получала новые повороты, но оставалась главной на всем протяжении литературной биографии писателя.

    В 90-е и в начале 900-х годов он рассказывал о драматических судьбах простых тружеников, жизнь которых подвержена действию бесчеловечного закона капиталистической эксплуатации. Как и чем живут, о чем думают шахтеры, доменщики, железнодорожные служащие, типографские рабочие, крестьяне, измученные безземельем и ушедшие в город на заработки, эти тысячи тысяч, — вот что волнует Серафимовича, который широко исследует условия труда и быта трудящихся. Писатель видит не только причины каторжных условий труда, но и их последствия. Подвижнический труд изо дня в день не только не избавляет от постоянной нужды, он отнимает у рабочего даже самую способность раздумывать о своей судьбе, рождает социальную пассивность.

    Серафимович не считал непреложным и неизменным равнодушие рабочих к своей судьбе. Протест против угнетения и произвола может проснуться в любой момент, и писатель находил первые ростки гнева и протеста даже у самых отсталых и забитых тружеников («Сцепщик», 1898). К тому же условия каторжного, изнуряющего труда выковывают выносливых людей, стойких в перенесении жизненных трудностей, способных жить тогда, когда жить уже, кажется, невозможно. Ранние рассказы Серафимовича несли в себе правду об огромных потенциальных силах народа, о его способности к длительному повседневному героизму.

    1905 год дал новое содержание теме «народ и революция». Первая русская революция сделала зримой революционную силу широких народных масс. И Серафимович стремился раскрыть сущность того политического опыта, который народ приобрел в революции 1905 г. Прослеживая путь простых тружеников от тайных сходок до баррикадных боев, Серафимович фиксировал внимание на изменениях, которые происходят повсеместно в сознании и психологии трудящихся. Трудная борьба света революционной правды с непониманием и темнотой, иллюзиями, предрассудками, политической слепотой и привычкой к рабской покорности идет на сходке рабочих в рассказе «Среди ночи», вторгается в жизнь прачки Марьи в рассказе «Бомбы», определяет смену настроений очевидцев баррикадных боев в очерке «На Пресне».

    Революция ни для кого не проходит бесследно, последствия открытых вооруженных столкновений так велики, что сказываются во всех сферах человеческой жизни, вызывают переоценку моральных ценностей, совершают переворот в человеческих взаимоотношениях. На этом основывается оптимизм, не покидавший Серафимовича в мрачные годы реакции: «Народ распрямляется, как притоптанная трава», — в этом уверен старик-крестьянин, прячущий от карателей участника баррикадных боев («У обрыва», 1907). В период «столыпинских галстуков» в рассказах Серафимовича «Мертвые на улицах», «У обрыва», «Зарево» звучало грозное предупреждение о будущем.

    При всем разнообразии произведений, написанных Серафимовичем в период между двумя революциями, нетрудно обнаружить единство и последовательность задач, которые решает писатель. Он пишет об отступниках революционного движения и стремится понять причины отступничества, равносильного омертвению («Любовь», 1909). В то же время писатель своими рассказами приковывает внимание к мужественным стойким людям, которые, потерпев временное поражение, вырваны царскими жандармами из привычной жизни, но не сломлены, для которых настоящей жизнью продолжает быть лишь дорога революционной борьбы («У холодного моря», 1909).

    Особый интерес представляют для писателя судьбы людей из народа, отравленных представлениями о счастье как о собственном благополучии. Здесь писатель ищет причины, тормозящие революционное развитие масс. Одно из лучших произведений Серафимовича — повесть «Пески» (1908), оцененная Л. Толстым на «пять с плюсом», придает теме губительной власти собственности поистине трагический характер. Снова и снова возвращаясь к крестьянской теме и в небольших рассказах («Чибис»), и в больших повестях («Фетисов курень», «Сухое море»), писатель успешно выполнял одну из своих главных обязанностей: «подпиливать столетний дуб собственничества всеми доступными средствами».

    В дооктябрьский период реалистическое искусство Серафимовича обрело устойчивые черты. Писатель неизменно дорожит конкретностью, точностью, фактической достоверностью непосредственных жизненных наблюдений. Доминирующее начало в его творчестве в это время приобретает очерк. О событиях 1905 г. («На Пресне») или первой мировой войны («В Галиции», 1915; «Впечатления», 1915—1916) рассказывает вдумчивый очевидец, отвечающий за документальную правдивость повествования. Но ни в очерках, ни в рассказах, ни в повестях Серафимович не ограничивался эмпирическими наблюдениями. Как всякий художник-реалист он ставил перед искусством обобщающие задачи, только принципы типизации в его произведениях имели свои особенности.
    Имея в виду еще ранние рассказы, В. Г. Короленко — один из первых рецензентов Серафимовича — отмечал «некоторую эскизность в обрисовке фигур». Основанием для этого являлось явное пренебрежение полнотой индивидуальной характеристики, психологической детализацией образа. Впоследствии стало ясно, что это не просчеты неопытного литератора, а сознательная установка, имеющая свое обоснование. Центр тяжести в процессе художественного освоения жизненного материала у Серафимовича всегда сосредоточен на социально-типическом содержании образа. Итогом обобщения является не характер, а человеческая судьба, сущность реализованных в ней социально-экономических отношений. В ранний период он нередко описывает один день в жизни шахтера, доменщика, аптекарского служащего, стрелочника или сцепщика, но так, что за ним встает вся жизнь простого труженика день за днем, обнажается социальный смысл всей его судьбы. Позднее, в 10-х годах, Серафимович, чаще всего обходясь без острого сюжета, тяготеет к жанру рассказа-жизнеописания или небольшой повести, которая позволяет обозреть целую человеческую жизнь в ее обыденном течении. На полотно переносится как бы весь поток жизни, вместе с которым движется и судьба героя. Здесь драмы назревают постепенно, незаметно, как результат всех обстоятельств, сопровождающих жизнь героя в ее повседневности («Пески», «Сухое море», «Фетисов курень»)). И, останавливаясь на отдельных поворотах жизненного пути человека, писатель не теряет из виду конечный его смысл. При этом Серафимовича интересует не неповторимость личной судьбы героя, а именно «всеобщность» ее содержания.
    Новая общественно-историческая ситуация, выход на историческую арену масс, пробуждение человека в «коняге» сделали необходимым художественное исследование процессов, происходящих в народных низах, внимание к человеку массы. Вслед за Горьким решению этих задач всецело подчинил свое творчество и Серафимович, связавший надежды на коренное преобразование социального строя России с пролетарской революцией.

    Знание объективных законов истории, понимание исторических перспектив русской действительности позволили писателю создать обобщающую картину капиталистического общества в романе «Город в степи» (1907—1912). Изображенная в нем динамика событий предрекает обреченность мира хозяев перед лицом растущих и крепнущих сил будущей пролетарской революции.

    Реализм Серафимовича, всегда очень зоркий к житейской прозаической конкретности, знающий цену точной бытописи, жанровому колориту, некнижной народной речи, тяготеет и к своеобразной монументальности, рождает впечатление значительности, символичности изображаемого. Рассказ «Чибис» о батрацкой семье, кочующей по степям, полон будничных страшных подробностей, красноречиво говорящих о бездомном, бесправном существовании, об изуродованных жизнью человеческих отношениях. По повествование не остается в границах частного бытового эпизода, так как оттенено образом белой, с черноопаленными крыльями птицы, которая носится, «как потревоженный дух, с жалобным криком и все спрашивает, не ожидая ответа: «Чьи-и...ви?» Житейская непритязательность сюжета отступает перед силой поэтического обобщении. В «Песках» безвозвратно уходящую жизнь, нелепую, безрадостную и бессмысленную погоню за счастьем, которое не может стать счастьем, сопровождает образ старой мельницы. Ее мертвый тяжелый глаз, ее вечно движущееся обомшелое колесо и вырубаемый лес, и наступление песков, опустошающих землю, становятся трагическим символом изображенных в повести человеческих судеб.

    Во многих произведениях сквозь строгую реалистическую ткань отчетливо просвечивает лирический подтекст, рожденный мыслью художника, предсказывающей еще нереализованные, но таящиеся в событиях сегодняшнего дня возможности. Писатель поэтизирует образы русских крестьянок, которые живут страшной жизнью, не знают еще настоящих путей к свободе, однако, полны желания вырваться из-под власти обыденности («Две ночи», «Фетисов курень»). Лирический пафос наполняет собой многие пейзажи. И тогда природа донского края, обычно свидетель и участник борьбы измученного человека на измученной земле, окрашивается надеждой и ожиданием чего-то необыкновенного.

    Октябрьская социалистическая революция, которую Серафимович воспринял как величайший переворот в истории человечества, ознаменовала принципиально новый этап в жизни и творчестве писателя. Недаром Серафимович неоднократно признавался, что с революции ведет счет своим годам.

    Умер А. Серафимович в Москве 19 января 1949 г.