32

ПРОБЛЕМА РАЗУМА, МЫСЛИ В ТВОРЧЕСТВЕ АНДРЕЕВА
("МЫСЛЬ", "ЖИЗНЬ ВАСИЛИЯ ФИВЕЙСКОГО", "АНАТЭМА")

ЖИЗНЬ ВАСИЛИЯ ФИВЕЙСКОГО
"Жизнь Василия Фивейского" выпущена в 1904 г. в Мюнхене
Толчком к созданию повести "о горделивом попе" стал для Андреева разговор в Нижнем Новгороде с М. Горьким "о различных искателях незыблемой веры".
Конец ноября 1903 г. Андреев пишет М. Горькому в Петербург:
"...посылаю рассказ - но дело вот в чем: последние четыре страницы набирать и посылать не нужно, так как хочу я их сильно переделать. Именно: меньше слез и больше бунта. Под самый конец Василий Фивейский распускает у меня нюни, а это не годится, и даже по отношению к этому человеку мерзко. Он должен быть сломан, но не побежден"

В марте 1904 г. сборник "Знание" с включенной в него повестью Андреева поступил в продажу. Впечатление от произведения было столь велико, что некоторые рецензенты сборника "Знание" посвящали "Жизни Василия Фивейского" особые статьи. Внимание критиков было сконцентрировано на образе поднимающего бунт против бога сельского священника. Церковная печать, нападая на Андреева, принялась доказывать нетипичность образа Василия Фивейского. Так, Белявский в статье "Вера или неверие?" осуждал героя рассказа за "гордое настроение ума", несовместимое с христианским смирением верою", причину его несчастья Ф. Белявский усматривал не в социальной и общественной одинокости Василия Фивейского, а в "отсутствии духовной жизнеспособности".
Православный миссионер Боголюбов критиковал Андреева за "декадентство", а Василия Фивейского объявлял душевнобольным. Священник Н. Колосов выступил с лекцией "Мнимое крушение веры в рассказе Андреева "Жизнь Василия Фивейского". По его словам "тип о. Василия Фивейского есть тип уродливый и до крайности неправдоподобный. Такие типы среди духовенства, и в особенности сельского, могут встретиться разве только лишь как редкое исключение, как бывают люди с двумя сердцами или двумя желудками..."
С церковными публицистами был согласен Стародум, добавив от себя, что "Жизнь Василия Фивейского" это "надругательство над священником, над его саном, над его семейной жизнью, над его горем, над его сомнениями, над его горячею верою и над Верою вообще".

Иным было восприятие "Жизни Василия Фивейского" либеральной и демократической критикой. Геккер отмечал, например, "несравненные" художественные достоинства произведения, Игнатов писал, что в "Жизни Василия Фивейского" Андреев изображает "общечеловеческие страдания", и хвалил превосходный язык произведения, Миргородский сравнивал Андреева с Эдгаром По и Бодлэром, находил, что "Жизнь Василия Фивейского" написана с "излишней жестокостью", но добавлял, что в произведении много "психологических тонкостей" и «художественных перлов».
Была напечатана статья Короленко. "В этом произведении,- писал он о "Жизни Василия Фивейского",- обычная, уже обозначившаяся манера этого писателя достигает наибольшего напряжения и силы, быть может, потому, что и мотив, взятый темой для данного рассказа, значительно обще и глубже предыдущих. Это вечный вопрос человеческого духа в его искании своей связи с бесконечностию вообще и с бесконечной справедливостью в частности....Тема - одна из важнейших, к каким обращается человеческая мысль в поисках за общим смыслом существования".
Указав далее на мистический тон повествования Андреева, Короленко не согласился с концепцией Андреева относительно намеренных страданий Василия Фивейского и его упований на чудо. "...Я не признаю с Василием Фивейским преднамеренности страдания и не стану вымогать благого чуда, но я не вижу также оснований на место доброй преднамеренности ставить преднамеренность злую. Я просто буду жить и бороться за то, что уже теперь сознаю своим умом и ощущаю чувством как несомненные элементы предчувствуемого мною великого, живого, бесконечного блага".
"Жизнь Василия Фивейского" заинтересовала символистов. В рецензиях на первый сборник "Знания" в журнале "Весы" утверждалось, что, кроме этого рассказа, в сборнике "нет больше ничего интересного" и что "рассказ этот кое-где возвышается до символа".
"Сон о. Василия" занимает место в шестой главе после слов: "И мучительные, дикие сны огненной лентой развивались под его черепом".


"СОН о. ВАСИЛИЯ"
Неизданный отрывок из "Жизни Василия Фивейского"
Как будто очень долго, с определенною и важною целью, от которой зависела жизнь, он шел, ехал по железной дороге и на огромных пароходах, снова шел по торным и широким дорогам, снова ехал - и, наконец, явился куда-то, где все было незнакомо, очень странно и чуждо, и вместе с тем уже видено раньше. Тут однажды уже произошло что-то очень важное, и должно было произойти опять, и все ждали. Было полутемно и совершенно тихо, как в сумерки; он стоял на горе среди редких черных деревьев, а напротив была другая гора с такими же редкими черными деревьями, и за нею весь горизонт до половины неба был охвачен холодным и красным огнем. В нем неподвижно стояли огромные, немые, бесформенные тени с круглыми головами; и оттуда, от этого холодного огня, от этих заснувших теней должно было прийти то, чего все ждали.
И ждало все.
Высокие черные деревья, похожие на тополи, склонились, не сгибаясь, все в одну сторону к горизонту, и тихо прислушивались и ждали. Туда же, к холодному и мрачному огню, тянулась длинная, похожая на проволоку, трава и бесцветные, словно металлические, листья остриями своими неподвижно смотрели и ждали. На черном густом озере между горами застыли поднявшиеся волны; бока их были блестящи и красны, как кровь, и, склонив хребты, острыми верхушками своими они зорко присматривались и тяжело, упорно ждали. Людей не было видно, но они были где-то, между деревьями, и их было много, и все они боязливо и трепетно ждали. Возле о. Василия, плечом к плечу стоял кто-то невидимый, но давно известный; он шел с ним и ехал, и теперь стоял рядом - и тоже ждал. И тихо было, и сам неподвижный воздух прислушивался в немом и жадном ожидании.
И все страшнее становилось и хотелось бежать, когда Иван Порфирыч вынул из жилетного кармана толстые серебряные часы, посмотрел и сказал:
- Пора начинать.
И тогда зазвонил колокол тяжелыми отдельными ударами, как на похоронах. Звуков не было слышно, но они проносились в воздухе, как железные огромные листы, и проходили сквозь все тело, от пят до головы, и тело дрожало мелкою и страшною дрожью. И все всколыхнулось. Земля опускалась и поднималась, и деревья вышли из неподвижности. Не шевеля ни одним листом, прямые и черные, они склонялись направо и налево, и сходились вершинами и расходились; колыхалась трава, и волны печально и со страхом ложились гребнями, а колокол звонил раздельно и страшно. И зашевелились в холодном огне проснувшиеся чудовищные тени и всею своею клубящейся массою устремились на ожидавших. [И головы у них были круглые.]
- Смотрите, что вы наделали,- сказал Иван Порфирыч и побежал сказать сторожу, чтобы он перестал звонить. Побежал и о. Василий, и рядом с ним бежал кто-то, и это был идиот; и о. Василий удивился, как может он бегать, когда от рождения не владеет ногами.
И спросил его об этом, и идиот захохотал, и лицо его становилось все больше, все шире, и скоро закрыло небо и землю. И сердце о. Василия остановилось.


Стремление реализовать себя как обладателя мышления, умственных способностей — это обстоятельство может быть интерпретировано как основная причина постоянного внимания Андреева к мозгу, к мысли, постоянного присутствия в образной системе антагонистов «умный-глупый».
В «Красном смехе»: «Мысли мои ясны, представления отчетливы и резки <…>» (2: 25). «Я могу мыслить — это главное, это все (2: 50).


  Есть книги, читать которые - тяжелый интеллектуальный и нравственный
труд. Они созданы писателями, задающими читателю максимальный
уровень духовной сложности. Они как бы не по плечу
весьма многим, привыкшим к более простой и обычной пище. Сложность
этих книг - в той степени абстрактности, с которой поставлены
и звучат в этих произведениях самые принципиальные вопросы человеческого
бытия. В напряженности духовных поисков героев,
к которым волей - неволей должен приобщиться добросовестный
читатель.

Андреев - мыслитель, исследователь идей, эмоционально-психологической
почвы, на которой эти идеи возникают, последствий
проникновения их в сознании человека. он тяготеет к иррациональным
глубинам человеческой психики, безднам бессознательного и причудливой
игре «эго» с вопросами бытия.
   «Больной талант» - так окрестили Андреева критики на рубеже
XIX-XX веков.
   Рассказ «Мысль», опубликованный в 1902 году, явился еще
одним подтверждением родства двух писателей, поскольку в нем
исследуется проблема нравственного оправдания зла и, в частности, убийства.
   Главный герой рассказа, доктор Антон Игнатьевич Керженцев. он совершает
«идейное убийство». Жертвой становится приятель Керженцева
Алексей Савелов. План убийства тщательно разработан заранее, и, в
соответствии с ним, Керженцев имитирует сумасшествие, чтобы
избежать наказания. Герой «Мысли» хочет продемонстрировать
непогрешимость своего рацио и доказать, что нравственные муки, на
которые якобы обречен преступник, - полная чепуха. Прямо соотнося
себя с героем романа Достоевского, Керженцев называет Раскольникова
«так жалко и так нелепо погибшим человеком».
   Между теориями Керженцева и Раскольникова много общего.
   Герой Достоевского, как известно, делит всех людей на два разряда:
«низший», «материал, служащий единственно для зарождения себе
подобных», и «высший», людей, «имеющих дар или талант сказать
в среде своей новое слово». Керженцев также уверен в том, что люди
от рождения не равны и только высшая порода людей, к которой он
принадлежит, достойна жить и рассматривать вопрос о праве на
жизнь других людей. «Ограниченным, тупым существом, рожденным
для рабства», называет он сиделку Машу, а убийство Савелова оправдывает
тем, что тот «не был талантом». Вспомним, что Раскольников
тоже полагает, что убийство одной «зловредной» старушонки
не столь страшная вина. Оба апеллируют к авторитету великих: Раскольников
вспоминает Наполеона, Магомета, Ньютона, Керженцев -
Нансена и того же Наполеона.
   Однако есть и различия между двумя «идейными преступлениями».
   Раскольников преступает «божеские и человеческие» законы, противопоставляет
себя простым смертным, но по сути своей он не ровня
Керженцеву. Герой Андреева - закоренелый в своем индивидуализме
человек, который любит только себя, а окружающих рассматривает
как материал для своих чудовищных экспериментов. Более того, он,
в отличие от Раскольникова, человек безнравственный: соблазняет
у гроба отца его любовницу, горничную Катю, из цинизма крадет
общественные деньги. Раскольников же на протяжении всего романа
совершает немало добрых дел: щедро оделяет других последними
своими грошами, устраивает чужие судьбы, не дает совершиться
насилию (история с пьяной девочкой на Конногвардейском бултваре).
   В сущности, одним из истоков его преступления тоже становится
забота о других: желание помочь беднякам, протест против жертвы
со стороны сестры Дуни. Бунт и преступление Раскольникова совершаются
им во имя человека. Он и преступление в своей «теоретической
» статье называет «кровью по совести».
   Различие между героями Достоевского и Андреева обнаруживается
сразу же после содеянного ими. Раскольников немедленно ощущает
муки совести, свою оторванность от мира нормальных людей.
   Керженцев же после убийства Савелова видит себя властелином
мира, «средневековым бароном», засевшим в своем неприступном
замке. Примечательно, что на память герою Андрееву приходит
Раскольников: сумеет ли он, Керженцев, презреть «ходячую мораль»
или, подобно герою Достоевского, испугается самого себя?
Конечно, неслучайно Достоевский и Андреев ведут своих героев
к разному финалу: воскрешению и просветлению Раскольникова
и полному моральному опустошению, психической невменяемости
Керженцева. При всей своей схожести писатели принадлежат к разным
эпохам. Достоевский, глубоко верующий человек, убежден, что
только на путях приобщения к Богу и его миропорядку можно найти
счастье и гармонию. Он и своего героя не лишает веры, в ней находит
спасение для заблудшей души. Безбожник Керженцев - порождение
дисгармоничного, сумрачного сознания Андреева, человека
другой эпохи, эпохи безбожия и кризиса веры. Трагедию Керженцева
гениально предвидит Достоевский в апокалипсическом сне Раскольникова.
   Этот сон - грозное предупреждение: если люди не научаться
различать добро и зло, сделают ставку на «мысль», престанут верить
в Бога, наступит вселенская катастрофа. Рассказ Андреева запечатлевает
и художественно исследует другое звено этой трагедии утраты
веры - и в этом смысле «Мысль» тоже звучит как предостережение,
продолжает разговор, начатый великим предшественником.




АНАТЭМА
АНАТЭМА — герой «трагического представления» Л.Н.Андреева «Анатэма» (1909, первоначальное название «Давид Лейзер»). В мировой литературе у дьявола много имен: Вельзевул, Мефистофель, Сатана, Воланд. Л.Андреев избрал наиболее близкое к русским традициям — Анатэма (Анафема), то есть отлученный, преданный заклятью. Князь тьмы А. наиболее близок Люциферу, он низвержен-ный «сын Зари» — таково толкование имени в Книге пророка Исайи. Это не великий мистификатор Мефистофель Гете, не воинствующий бунтарь Мильтона, не скучающий бес Пушкина и не горделивый Демон Лермонтова. А. — олицетворение бесчувственного, сухого и холодного интеллекта, скепсиса и презрения. Некто, ограждающий входы, не допускает сатану в ту ирреальную сферу, где обитает «начало всякого бытия», «великий разум вселенной». Бессильно и настойчиво молит А. у врат вечности, то в «безмолвных корчах, как червь под пятою», то с визгом ужаса и боли, «ползая на брюхе, как собака», то «вытянув змеиную шею», стенает горько и тоскливо. А. ведет с Богом ожесточенный спор о пределах разума в познании тайн мироздания, о христианстве и любви к ближнему, о «путях к бессмертию для человека». Орудием «воинствующего нигилиста», явившегося в мир под именем адвоката Нуллюса, становится бедный старый еврей Давид Лейзер, который из нищеты и отчаяния возносится дьяволом на вершину довольства, выраженного в многомиллионном капитале. Лейзер богобоязнен, добр, человеколюбив и потому раздает состояние. А. это знает, смысл его затеи — предать искушению несовершенного человека, чтобы продемонстрировать своему главному оппоненту бессилие сострадательной христианской любви и веры. Под дикий вой и свист разбитой шарманки, под смех сатаны будет разыгрываться человеческая трагедия. Но путь человека разойдется с путями дьявола. Мефистофель XX века, скорее богоискатель, чем богоборец, потерпит поражение. Он вновь окажется перед необъяснимой тайной и вновь истошно закричит: «Где истина? Где истина? Где истина?», он бросит в небо категорическое «Ты убил!», так и не понявший, что вопрос бессмертия «решается любовью».