Картина четвёртая

Из неизвестности, словно из могилы с каменной оградой и мраморной плитой, из памяти Антона начинает звучать музыка; немного нежная, немного жёсткая и жестокая, немного сильная, но в тоже время ласковая, как руки бабушки, укладывающую спать младенца, зная, что родители этого младенца далеко, развлекаясь, проводят свою молодость и жизнь. Кто ж ещё позаботится об этом ребёнке, если не бабушка? Слёзы.
Музыка. Музыка звучит. Ещё сильнее. Ещё громче. С такой силой, что при её помощи можно разрушить даже Великую Китайскую стену. Музыка. Кругом только музыка. И тьма. Господи! Зачем?! Почему я его так люблю? Своего друга. Почему он мне не даёт покоя? Оставь меня, прошу! Я есть, тебя — нет. Ты далеко. Ты далеко, где-то там, по ту сторону добра и зла…
Музыка… Музыка… Кругом одна музыка, что-то вроде «Le vent, le cri» Эннио Морриконе. Она даёт жизнь. Какую-никакую, но жизнь. И не нам судить, какова она: счастливая или нет. Музыка. В сознании только музыка, способная заставить верить в лучшее, что жизнь ещё продолжается, что невообразимое прекрасное ещё впереди несмотря ни на что. Музыка.
Свет над столиком Антона и Игоря вновь зажигается, и мы отчётливо видим двух юношей, немного пьяных, но больных своей любовью по покинутым. В руке Антона сигарета. Он курит. Игорь — медленно пьёт пиво. Антон снял свой полосатый джемпер и расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, Игорь — расстался с пиджаком, повесив его на спинку стула, и слегка расслабил узелок на галстуке. Душно. И музыка слегка затихает.

Антон. Ей поставили диагноз «рак головного мозга». А знаешь, что такое рак?
Игорь. Знаю, болезнь неизлечимая, за исключением некоторых, отдельных случаев.
Антон. Вот именно. Всё зависит от того, какие органы поражены. Если рак груди, то с грудью можно свободно попрощаться и остаться живым, как это сделала одна известная писательница. Но что делать, если повреждён головной мозг? Его ведь не удалишь! Его ведь нельзя вырезать. А самое страшное то, что люди с таким диагнозом не доживают до года, и им остаётся только одно: ждать смерти.
Игорь. Господи…
Антон. Димка впал в отчаяние. Каждый день он смотрел на заплаканные глаза Лизы, и чувствовал перед ней свою вину. Хотя, в чём он был виноват? Может в том, что они повстречались? Ведь если б они не повстречались и не полюбили друг друга, то ей было бы проще покидать этот мир. Бедная Лиза. Она плакала. Но не от того, что ей страшно было умирать, а от того, что она не могла оставить моего друга.
Игорь. Как же они жили с таким грузом?
Антон. Держались друг за друга. Не знаю, честно говоря, как. Димка забросил учёбу, стараясь больше времени проводить с ней. Лиза — обижалась, что он губит свою жизнь из-за неё, когда у него ещё всё впереди, как она ему говорила.
Игорь. Интересно, что же у него всё впереди? Тьма, да и только. Если она была смыслом жизни Димы, то о каком «всё впереди» можно говорить?
Антон. Именно. Он это понимал. Понимала это и Лиза. Но не могла она так просто смотреть, как гибнет человек, который готов пожертвовать всем, что имел, в том числе и своей жизнью, ради того, чтобы она осталась жить.
Игорь. А родители?
Антон. А что с родителями? У неё только одна мама, которая в конце концов, сошла с ума, убитая горем. Сейчас она в психиатрической клинике, ежедневно выглядывает из окна свою дочь, в ожидании её появления. У Димки — только один отец, подполковник в отставке. И Лиза, и Дима были единственными детьми в семье.
Игорь. Ужас.

Подзывает официантку, просит принести ещё пива. Через минуту два бокала пенного, светлого пива оказались на их столике. Тусклый свет фонаря сдавливает рассудок, превращая живые мысли в страшное месиво, гнусный протухший фарш, годный в пищу лишь голодным дворнягам.

Антон. Но почему всё так, а не иначе? Почему всё случается не так, как мы хотим?
Игорь. Риторические вопросы. Мы всего лишь созданы из глины, а потому нам многое не дано знать; хоть наши прародители и вкусили яблоко от древа познания добра и зла — этого мало, чтобы нам было позволено знать больше, чем мы можем принять и понять.
Антон. Но почему?.. (Тушит сигарету.) Реально, вся наша жизнь — захудалый театр с полуобразованными актёрами и пьяницей-режиссёром.
Игорь. Едва ли. Скорее, не театр, а наспех написанная, но неплохо поставленная трагедия с великолепной игрой, достаточно хорошими диалогами, но с отвратительным финалом.
Антон. Нет наверное ничего омерзительнее в этом мире, как долгое, постепенное ожидание смерти, когда каждый день на счету, и с каждым рассветом чувствуешь, как покидают силы.
Игорь. А шансов на выздоровление совсем никаких не было?
Антон. Был один. Из тысячи. Но вот шансы найти его почти на нуле. Однако…

Долгая пауза.

Игорь. Что однако?
Антон. У Димки очень хороший отец, который понимал его как никто иной. Виктор Васильевич — военный, а Дима — биолог…
Игорь. И что?
Антон. А вот что! (Кричит в пустоту, надеясь, что официантка его услышит.) Ещё два пива!
Движения парней становятся с каждой уходящей секундой замедленнее; их пространство постепенно заполняется седым дымом, и два вселяющих доверие силуэта становятся более расплывчатыми. Через несколько минут юноши вовсе исчезают из вида.
Впервые за всё время пьесы основная часть сцены освящается невыразимо ярко. Перед зрителями ныне показывается рабочий кабинет Виктора Васильевича — отца Димы. Задняя стена представляет собой стеллаж с необычайно большим количеством книг, поседение — во всю длину вытянулся громоздкий письменный стол, усеянный самыми обходимыми и необходимыми предметами: компьютер, каменный письменный прибор, каменная пепельница, не раскуренная трубка, чугунная статуэтка, пирамидка из агата, графин со стаканом, несколько книг и журналов. Справа от стола располагается окно. Там же и кресло с журнальным столиком и модным торшером.
Виктор Васильевич — довольно статный мужчина, относительно преклонных лет, видящий за свою полную неожиданностей и самых непредсказуемых поворотов событий жизнь, повидал многое: и случайную встречу с будущей супругой, и рождение сына, и похороны сначала родителей, потом — любимой жены. А сколько он метался по стране будучи военным? А сколько он потерял друзей? Сколько всего ему пришлось увидеть и пережить! Не передать.
К моменту входа в кабинет отца Димы, мы видим Виктора Васильевича сидящим за столом и читающим какую-то книгу. Полдень. Стук в дверь.

Виктор Васильевич. Да, Дима!

Открывается дверь, входит Дима. Бледный и уставший. От чего? От неопределённости, от последних двух недель после окончательной постановки диагноза у Лизы. Её состояние почти незаметно ухудшается. Но она старается, и изо всех сил пытается приободрить Диму перед последним аккордом её финальной песни. Дима измучен. Впервые на нём надеты грязные джинсы и мятая рубашка, которую он даже не заправил, и она висит на нём балахоном. Большие круги под глазами показывают его бессонные ночи. Юноша безнадёжно пытается что-то понять, но что именно — не известно даже ему самому.

Дима (стоит напротив отца; тот резко закрыл книгу, не глядя на какой странице остановился, и сразу же поднял глаза на страдальца-сына). Пап…
Виктор Васильевич (поднимается офисного кресла). Садись, сынок.
Дима (падает на кресло). Пап, я… я… пап… (закрывает глаза рукой).
Виктор Васильевич. Сын мой…
Дима. Пап, я ведь люблю её. (Поднимает голову и смотрит на отца.)
Виктор Васильевич (закуривает трубку). Знаю, сын. Знаю.
Дима. Па, я же люблю её. Почему всё так?
Виктор Васильевич. Послушай, сын, ты читал Платона?.. Да что там! Что я несу, старый дед! (Отворачивается в сторону окна, смотри на жизнь: на строящиеся за окном жилые дома, на качающиеся на ветру кроны деревьев.) Сына, не знаю что тебе ответить. (Поворачивается к Диме.)
Дима. Папа!.. Что мне делать?
Виктор Васильевич. Сын мой, тебе остаётся только одно: смириться.
Дима. С чем?! С тем, что вскоре её потеряю? Это невозможно! Нет, папа! Ты-то должен меня понять!..
Виктор Васильевич. Я тебя вполне понимаю, но не всё в нашем мире подвластно рукам человеческим, хотя мы и являемся венцом творения.
Дима. Венец творения? Отец!
Виктор Васильевич. Именно. Именно, что венец творения. И проявляется это в том, что нам дана способность любить. Не будь её, мы бы самоуничтожились ещё на заре человечества.
Дима. Чихать я хотел на всё человечество, если в этом изобилии теней не будет Лизы!
Виктор Васильевич. Не нужно так говорить, сынок.
Дима. А как нужно, папа?
Виктор Васильевич. Не знаю, сынок, не знаю. Я даже не знаю, что тебе посоветовать, подсказать. Я и сам иногда сомневаюсь, что мы — венец творения Господня.
Дима. К чёрту эти философские рассуждения! Лучше помоги мне, папа.
Виктор Васильевич. Если б я знал как, то помог бы.
Дима. Ты должен знать как вернуть её к жизни.
Виктор Васильевич. Это невозможно, Дима. Остаётся только ждать и любить. И не становиться заложниками жизни. Понимаешь, наша жизнь подобна реке: всё меняется, всё течёт; и то, что приходит новое на смену старого надо принимать с любовью и благодарностью. Ты всего лишь кленовый лист, упавший в реку и текущий вниз по течению. На мгновение ты соприкоснулся с листочком осенней рябины, полюбил её, но, пойми, у неё свой путь, свой замысел, а тебе остаётся лишь плыть дальше, ибо у тебя свой путь, свой замысел. Нельзя в реку вступить дважды, ибо наша жизнь — могучая, широкая река, приносящая одинаковое количество крутых волн и ярких лучей солнца.
Дима. Не хочу, чтобы моя жизнь была рекой! Отец, почему наша жизнь — река, а не озеро? Я хочу, чтобы она была озером.
Виктор Васильевич. В таком случае, тебе надо стать экспонатом Кунсткамеры.
Дима. Папа!..
Виктор Васильевич (кладёт выкуренную трубку на стол). Сынок, я не знаю как тебе помочь.
Дима. Но почему? Ты же всегда мне помогал, ты же всегда вытаскивал меня из всяких разборок, всегда появлялся в нужный момент и выручал меня! Папа… (плачет) ты же всегда мог мне помочь, а почему сейчас не можешь? Я не понимаю. (Плачет, уткнувшись в спинку дивана.)
Виктор Васильевич. Прошло то время, когда я брал за воротник твоих обидчиков и швырял их в разные стороны: кого о перила лестницы подъезда, кого — о почтовый ящик. Прошло то время, когда я собирал своих друзей, и мы неслись на трёх джипах в лес, выручать тебя и твою компанию. Понимаешь, здесь не то, что бы я мог тебе помочь.

Виктор Васильевич медленно поднимается с кресла, поворачивается к сыну спиной, лицом — к стеллажу с книгами, вынимает одну из книг — И.Кант «Критика чистого разума», — и кладёт её на стол. Оттуда, где была книга, он достаёт бутылку в виде фляжки коньяка, неизвестно скольких лет выдержки. Садится обратно. Достаёт из ящика стола фужер и наливает коньяк. Выпивает.

Сынок, я не знаю что тебе сказать и чем тебе помочь. Ты любишь Лизу так же, как и я когда-то любил твою мать. Дима, мальчик мой, я боролся в этой жизни со многими, из которых всех побеждал, но бороться с ним (показывает рукой вверх) я не в силах, не в состоянии. Прости…
Дима. Папа…
Виктор Васильевич. Прости, сын.
Дима. Папа, ты же умный, ты же меня научил всему в этой жизни. Папа, ты же должен знать, что может облегчить страдания Лизы.
Виктор Васильевич. Предполагаю. Но знать может только он. (Показывает вверх рукой.)
Дима (с определённой надеждой, в ожидании чуда смотрит на отца). Что можно сделать? Я на всё готов.
Виктор Васильевич. У тебя всегда по химии и биологии была твёрдая «пять». Полагаю, ты можешь найти нужное средство.
Дима. Я понимаю, но где я возьму реактивы?
Виктор Васильевич. Для начала ты должен будешь полностью разобраться с поставленным диагнозом, изучить все возможные варианты, а найти нужные реактивы я тебе помогу.

Глаза Димы засверкали бриллиантовым блеском. Капли слёз превратились в крупные жемчужины. Дима снова своим израненным и кровоточащим сердцем почувствовал некоторую надежду на будущее, пусть и не гарантированное ни на один процент. Но то, что он когда-то изучал с удовольствием, теперь может ему помочь. И не только ему, но и Лизе. Он может спасти её! В крайнем случае, облегчить её страдания. Но не стоит об этом думать, надо надеяться и молиться.

Дима. Папа! (Соскочил с кресла.) Я всё сделаю, чтобы спасти Лизу.

Получив благословение отца, парень, не думая ни о чём, кроме посланной свыше надежде, выбегает из кабинета. Виктор Васильевич, опустив глаза, налил полный фужер коньяка, и приступил к распитию.

Виктор Васильевич. Я помогу тебе, сынок. Только не оставляй меня на старости лет. Я этого не выдержу.

Пустив слезу, Виктор Васильевич осушил фужер. Затем достал из ящика стола одну кубинскую сигару, и вышел вон из своего кабинета. На сцену снова опустилась полная темнота, а из глубины души почтенного военного доносится довольно трагичная музыка.