Старый Горемыка, Жак Пулен

На берегах реки Сен-Лоран, где он ведет уединенный образ жизни в компании кота Старого Горемыки герой романа, писатель, крайне заинтригован постоянно ускользающим от него силуэтом молодой женщины, яхта которой встала на якорь в речной бухте неподалеку от его дома. Книга сказок «Тысячи и одной ночи», найденная в пещере рядом с бухтой – единственное осязаемое доказательство существования ставшей для писателя музой таинственной незнакомки. Одновременно в его жизни появляется несчастная и бездомная девочка-подросток, которая находит в его доме убежище и покой. Воображаемое и реальное идут рука об руку в неспешном повествовании, приводя к неожиданной развязке.
Родом из Квебека, Жак Пулен много лет прожил в Париже. Подлинные чувства и глубокий психологизм, выраженные самими простыми литературными средствами в его произведениях не один раз награждались литературными премиями.

Jacques Poulin Le vieux Chagrin
Жак Пулен Старый Горемыка
ДИАЛОГ
(На пороге, добродушно)

Как дела на Земле?
— Ничего, ничего, все хорошо.
Хорошо ли щенятам бездомным?
— Да, мой Господь, спасибо тебе.
Как облака?
— Все плывут.
Как вулканы?
— Все бурлят.
Как там реки?
— Все текут.
Как там время?
— Убегает оно.
А ваша душа?
— Больна,
Весна была так зелена,
Что салата объелась она.

Жан Тардье,
«Невидимая река».




1
СЛЕДЫ

Наступила весна.
В воздухе разлилось такое тепло, что я спустился со своего чердака куда раньше обычного. Выйдя на песчаный берег, мы с моим старым котом Горемыкой дошли до края залива. Я присел на камень немного отдохнуть, бросил взгляд на реку и тут вдруг увидел эти следы на песке.
Любопытства ради я примерил к отпечатку свою ногу и с удивлением обнаружил, что следы в точности моего размера. Тем не менее, это были не мои следы: я не был в этой части залива уже не помню сколько и волны — а они здесь бывают очень сильными — уже давно бы их стерли.
Горемыка был заинтригован не меньше меня: с хвостом, задранным в виде знака вопроса, тыкаясь мордочкой в песок, старый кот обнюхивал следы, ведущие прямо к  небольшой пещере, которую я прекрасно знал и в которую можно было проникнуть, протиснувшись через очень узкий проход.
Пещера состояла из двух частей. В более просторной части, где-то метра четыре в ширину и три в высоту, я обнаружил остатки костра. Опередив меня, Горемыка уже рыскал среди разбросанных вокруг головешек. На некоем подобии полки, образованной выступом в стене, я нашел свечу, книгу и коробок спичек.
Я подошел поближе, чтобы рассмотреть книгу  — это оказались «Сказки тысячи и одной ночи». Мне захотелось взять ее в руки, но что-то удерживало меня, словно это  могло бы оказаться бестактностью по отношению к поселившимся здесь людям. Во всем, что я видел — в следах, вещах, даже в самом воздухе — чувствовалось чье-то незримое присутствие. Я так и не прикоснулся к книге. Не прикоснулся ни к чему и даже не стал заходить в другую комнату пещеры и вернулся домой.
Мой старый деревянный дом был единственным на всем побережье залива. Выглядел он немного необычно, возможно оттого, что разные его части строились в разное время. Изначально это был маленький одноэтажный дом, который мой отец постоянно достраивал, и дом прирастал то комнатой, то сараем, то следующим этажом по мере того, как увеличивалась наше семейство. В итоге получилась довольно причудливая постройка, в разных стилях и кровельных материалах на крыше, имеющей, тем не менее, везде одинаковый наклон. Зимой кровля покрывалась льдом и снегом, под тяжестью которых давала трещины, и, когда летом случался сильный ливень, вода капала на чердаке, просачиваясь потом даже в комнату на втором этаже.
После того как я провел несколько лет в Европе, этот старый дом стал моим постоянным летним жилищем. Каждый год в нем что-нибудь ломалось — он разрушался со скоростью, за которой не поспевали мои возможности его ремонтировать. Это был дом моего детства. Когда-то давным-давно он стоял в местечке Кап-Руж, но мой отец, мечтая об уединении, перенес его на берег залива, где никто не жил. Дом погрузили на что-то вроде большого плота или баржи, и отбуксировали к другому берегу реки, где и установили в оконечности залива. К тому моменту отец с компанией рабочих уже  переправился на новое место и смотрел, как плывет по реке его дом. В своих воспоминаниях я вижу и себя на палубе баржи, хотя может, это было и не так  — я был  тогда еще совсем маленьким.
Войдя на кухню, я как обычно взглянул на висящие на стене большие электронные часы с эмблемой «Кока-колы». Они показывали полдень с какой-то мелочью. Наполнив миску кота рыбным паштетом, я позавтракал яйцом всмятку, тостами с мягким сыром и  медом. Потом отправился на чердак, чтобы приняться за свой писательский труд. Дом был большим — два этажа, на которых располагалось пять комнат, но именно на чердаке мне работалось лучше всего. Из-за давней травмы позвоночника я писал всегда стоя, перед чердачным окном, которое выходило на реку. Я раскладывал свои письменные  принадлежности на ящике из-под хлеба, который в свою очередь ставил на письменный стол (ящик был в точности на уровне локтей; кроме того, он был достаточно большим, чтобы на нем удобно размещались бумага и ручки). Когда слова и фразы не приходили в голову, я долго ходил по чердаку из угла в угол.
В этот день я исходил больше обычного, но в работе продвинулся еще менее. Я никак не мог забыть ту книгу, что видел в пещере, и то ощущение допущенной бестактности, которую испытываешь, когда вторгаешься без спроса в чью-то частную жизнь. В конце концов, я спустился с чердака и устроился на застекленной веранде.
Веранда находилась на втором этаже, и это была моя любимая комната. Вдоль длинной стены тянулась дюжина окон. Днем помещение утопало в свете, и не было лучшего места для чтения, особенно весной и осенью. Тут у меня имелись очень удобные кресла, и сидя в одном из них, можно было положить ноги на подоконник прямо перед собой. С двух сторон от входа стояли небольшие книжные шкафы, а в углу — письменный стол из ореха, в ящиках которого хранились документы и старый альбом с фотографиями.



2
МАРИКА

Ни в этот день, ни в следующий мне так и не удалось поработать так, как хотелось. Под вечер второго дня я решил еще раз наведаться в пещеру. Было еще только шесть часов, но солнце уже садилось — в конце апреля дни еще не такие длинные.
Чтобы Горемыка не увязался за мной, я положил ему в миску побольше — в этот раз мне хотелось пойти одному. Взяв с собой карманный фонарик, я вышел на берег. Пещера находилась на правой стороне залива, рядом с маленькой песчаной бухтой. От дома до бухты было не больше двух километров, но в тот момент, когда казалось, что ты почти уже у цели, оказывалось, что нужно еще преодолеть насыпь из камней, которая начиналась от скалы и тянулась до середины отмели.
Преодолев каменное нагромождение, я принялся что-то напевать, дабы обозначить свой приход неведомому жителю пещеры. Я напевал песню Брассенса «Не бывает любви счастливой». Когда у меня бывает музыкальное настроение, не знаю почему, но всегда именно эта старая вещь приходит мне в голову. Приблизившись к пещере, я стал делать вид, что ищу своего Горемыку и, чтобы еще больше привлечь к себе внимание, громко позвал его несколько раз. Прислушавшись и не дождавшись никакого ответа, я вошел, протиснувшись через узкий проход.
Внутри, ни в большой, ни в маленькой комнате, никого не было, зато я сразу заметил, что книга лежит не так как в прошлый раз. Несмотря на вновь охватившее меня чувство, что я вмешиваюсь в чужую жизнь и поступаю бестактно, в этот раз я взял книгу в руки. Испытывая некоторое волнение, я перелистал несколько страниц. На форзаце синими чернилами было написано имя и инициал: Мария К. Я произнес его вполголоса, и впоследствии в моей голове и в сердце оно навсегда превратилось в Марика.


3
ПРИГЛАШЕНИЕ

Книга, которую я писал на чердаке день за днем кроме субботы и воскресения, была романом о любви. Из-за того, что я никак не мог как следует представить себе главную героиню, работа продвигалась с трудом.
Я ходил по чердаку, смотрел в окно, думал о всякой всячине, в том числе о теннисных партиях, которые мы разбирали с братом. И, само собой, думал о Марике. Как-то раз, в один из дней, когда работа совсем валилась из рук, я решил написать ей письмо. Я спустился в кухню сделать себе кофе и, когда поднимался обратно на чердак, слова уже так и крутились у меня в голове. Практически одним взмахом пера я написал следующее:

Дорогая Марика,
Чувствуйте себя как дома. Старый Горемыка и я желаем, чтобы ваше пребывание в нашем кругу было приятным, по крайней мере, в той степени, в какой  это возможно на наших негостеприимных берегах. Остерегайтесь холода и сырости. Гуляйте сколько вашей душе угодно по пляжу и по отмели — это прекрасное средство отвлечься от своих забот, знаю это на собственном опыте.
Я уже давным-давно живу один — это необходимое условие моей работы, но мне очень приятно сознавать, что вы где-то поблизости, на другом краю залива. С момента вашего здесь появления мне кажется возможным все что угодно, даже совершенно безумные и тайные мечты, о каких никогда не говорят вслух и которые скрываются на самом дне души. Мне все время кажется, что ваше присутствие станет началом чего-то совершенно нового в моей жизни.
Я еще не видел вас, но вы уже запечатлелись в моем сердце.

Я перечитал письмо. Тон его показался мне неподобающим, излишне экзальтированным и привел меня в раздражение, так что я решил не отправлять его и возможно найти ему место позднее в своем романе.


4
ДУБ «БОЛЬШОЕ ДУПЛО»

Весну я всегда ждал с нетерпением — из-за ее праздника красок, и в этот раз мои ожидания оправдывались вполне. Как только деревья покрылись нежной порослью листьев, прилетели белые гуси, дрохвы, стаи дубоносов, отчего все побережье покрылось живыми пятнами черного и желтого, дрозды, овсянки, пурпурные чечевицы, еще я заметил ласточек и даже семейство славок с оранжевыми шейками.
В начале мая сильный и затяжной дождь обрушился на последнюю оставшуюся между сараем и скалой кучу снега. Подул западный ветер, потеплело, и, поскольку мне не хотелось пропустить момент, когда раскроются первые почки, я принялся ухаживать за четырьмя молодыми березами, которые стояли, склонившись одна к другой прямо перед домом. По соседству было много разных деревьев — дубы, клены, одна рябина и несколько видов елей, но мне всегда особенно нравились березы.
Дубов, однако, было больше. Они были старые, и каждый был непохож на остальные. Один из них, получивший от меня имя «Большое Дупло», был ниже остальных и если глядеть из окна казался очень крепким, но при ближайшем рассмотрении оказывалось, что ствол его рассечен от самой макушки до низу и совершенно пуст. Несмотря на это, дуб выглядел ничуть не хуже других, тоже не слишком уж молодых деревьев. Некоторые ветви на нем были, конечно, совсем мертвые, но летом листва его была неотличима от крон соседей.
Ближе всего к дому рос дуб, у корней которого была небольшая, пяти или шести сантиметров в диаметре нора, из которой однажды утром появилась сначала острая мордочка, а потом и полосатая спинка белки; позже я обнаружил, что их там целое семейство — мамаша и трое маленьких бельчат.
Прежде чем осмелиться покинуть свое убежище они дожидались, когда трава поднимется достаточно высоко — должно быть, опасались кошек, которых в округе бродило предостаточно, особенно в полнолуние. Обнаглевшие, они, бывало, даже забирались в дом, пользуясь тем, что сетка на подвальном окне была порвана, и обживались в подвале или в сарае, захаживая иногда и в кухню, где стояла миска моего старого Горемыки. В один прекрасный день они вдруг разом куда-то пропали, и я уже не думал, что еще их увижу. На самом деле все они были моими друзьями, особенно те, которые приходили каждое лето: глухой Шарада, отдаленно напоминавший сиамского кота, один глаз у него был карим, а другой голубым, белая кошка Витаминка, часто приносившая котят и еще Самурай — матерый рыжий котяра, известный задира, который вечно недовольно рычал.
К большому моему огорчению, кошки, по-видимому, повадились гонять белок. Они охотились за любыми белками — за серыми, рыжими и черными, но больше всего доставалось именно семейству полосатых, что жили в подножии дуба.
Из норы всегда сначала появлялась мордочка мамаши, которая, осмотревшись, осторожно выбиралась наружу, а через некоторое время оттуда вылезали и малыши. Пока они сновали вокруг дуба в поисках чего-нибудь съестного, белка-мать, поднявшись на задние лапки и высунувшись из травы, нервно крутила головкой в разные стороны, готовая бить тревогу в случае малейшей опасности. Особую угрозу для них представляла Витаминка, чьи охотничьи инстинкты были необычайно развиты, и которая часто пряталась неподалеку, в пустом стволе «Большого Дупла».

5
ДИНАРЗАДА

В той мере, в какой мне позволяла спина, все еще чувствительная после травмы, я иногда играл в теннис с моим младшим братом Фрэнсисом.
Теннис — моя давняя любовь, начавшаяся, когда я был совсем маленьким и когда наш дом еще не совершил своего знаменитого путешествия по реке. Теннис оставался тем единственным, в чем я, несмотря на возраст, продолжал делать кое-какие успехи. Писательский труд, любовь, вся моя короткая жизнь приводили всегда лишь к достижениям умеренным, весьма отдаленным от того, на что я надеялся в дни своей юности.
В теннисе же, напротив, со мной происходило нечто, что я никак не мог объяснить:  возникало чувство, будто в один миг мое тело и моя душа находили точку идеальной гармонии. В течение драгоценных минут, что длилось это ощущение, я был способен без труда совершать удары, которые намного превосходили мои обычные способности; я их едва чувствовал, настолько превосходной становилась координация движений. Брату, который не переставал удивляться такой моей прыти, я, смеясь, объяснял, что играю ракеткой Мартины Навратиловой, и что она время от времени склоняется над моим плечом и помогает мне.
В субботу около полудня, вернувшись после очередной игры, я оставил свой  Фольксваген наверху скалы, а сам с теннисным рюкзаком на плече собрался было спуститься по крутой тропинке, ведущей к дому, как вдруг увидел, что в песчаной бухте стоит небольшая яхта. Издалека видно было неважно, но судя по всему, яхта стояла на якоре.
Я жадно съел суп и сэндвич, отдохнул немного на веранде, перелистывая воскресные газеты, после чего решил пойти посмотреть, что там, в песчаной бухте. Подойдя совсем близко, но еще не перейдя каменную насыпь, я услышал стук молотка и звуки пилы. Яхта, к которой была причалена шлюпка, была где-то около восьми метров в длину, и состояние ее было незавидным: она кренилась на бок, корпус был помят, а часть рубки разрушена. Единственное, что было в ней нового, это название, выведенное свежей синей краской: «Динарзада».
Имя сестры Шехерезады меня ободрило. Это означало, что яхта несомненно принадлежит Марике, и что она встала здесь на ремонт. К тому же, прислушавшись повнимательней, я понял, что на яхте работает только один человек. Из этого я сделал напрашивающийся вывод, что Марика — одинокая женщина.
6
САМЫЙ МЕДЛЕННЫЙ ПИСАТЕЛЬ В КВЕБЕКЕ

В следующий понедельник, поднявшись на чердак около девяти утра и поставив свой кофе на импровизированный письменный стол, я первым делом открыл окно и, свесившись оттуда, посмотрел направо и с радостью обнаружил, что яхта на месте.
Я достал из ящика рукопись, ручку и перечитал главу, план которой составил еще в прошлую пятницу. Мой герой находится в одном из баров Старого Квебека. С бокалом «Тиа Марии» он сидит за столом в углу, слушая музыку, которую бармен поставил на проигрыватель. Звучит «Лили Марлен», старая песня Марлен Дитрих, герою она очень нравится. С ностальгическим выражением следя за сигаретным дымом, синеватыми кольцами поднимающимся к потолку он время от времени поглядывает на девушку, сидящую за стойкой к нему спиной. Под конец песни она обернется — так, по крайней мере, я это себе представлял — и он, наконец, увидит ее лицо.
Но пока мой герой полностью поглощен песней. Он не знает немецкого, разве что некоторые слова, похожие на «казарма» и «фонарь», хотя очевидно, что в песне говорится о любви, и голос певицы звучит тепло и ласково. Ему так хорошо, как будто руки Марлен обвивают его плечи.
Песня заканчивается. Бармен закрывает крышку проигрывателя, словно давая понять, что для этого несовершенного мира песня была последней, в то время как герой продолжает смотреть на девушку, облокотившуюся на стойку бара. Он ждет, что она обернется, и я жду вместе с ним. Я и он — не одно и то же. Он похож на меня, но моложе лет на десять и вполне мог бы быть моим младшим братом.
Девушка все не оборачивается. Я закрываю колпачком ручку и по привычке  начинаю вымерять шагами чердак. Я не тороплюсь и не беспокоюсь. Сюжет должен вызреть. Конечно, у меня как автора всегда есть возможность вмешаться, но такие  вмешательства — я знал это по собственному опыту — наносят только вред повествованию. Не сказать, что я слишком долго размышлял над этой проблемой. В действительности, все мои познания в писательстве были позаимствованы из разных интервью Хемингуэя, внимательно прочитанных в свое время вовсе не ради писательства — в прошлом я был преподавателем в университете и специалистом по Хемингуэю.
Не имея склонности много и долго размышлять, я всегда предпочитал полагаться на интуицию или даже инстинкт. Недостатком такого метода являлось, однако, то, что писал я всегда чрезвычайно медленно. На протяжении полутора часов в баре старого Квебека персонажи не шевельнулись, проигрыватель молчал, и вся сцена оставалась совершенно неподвижной.
Без сомнения, человек, вышагивающий взад и вперед по чердаку был самым медленно пишущим писателем в Квебеке.

7
ПАПАША ХЕМИНГУЭЙ

Из-за того, что роман не продвигался, мной мало-помалу овладевало беспокойство и сомнение в перспективности выбранного сюжета. Вообще, была ли это правильная идея — взяться за роман о любви? Поскольку вопрос постоянно крутился в голове, я вспомнил вдруг, что Хемингуэй в одном из своих знаменитых интервью, не помню где,  высказывался именно по этому поводу. Я спустился на первый этаж в свою комнату, чтобы заглянуть в большой кожаный чемодан с позолоченной железной окантовкой, где хранил свои старые записи лекций, монографии и прочие бумаги. Прошло уже почти пятнадцать лет как я оставил преподавание, но нужное интервью отыскал без труда в моей любимой книге «Папаша Хемингуэй» Хочнера. Там Хемингуэй говорит об одном очень простом правиле: писатель в своей работе всегда должен придерживаться того материала, с которым знаком лучше всего. Я понял, что нарушил это правило, пытаясь создать историю любви, не будучи влюбленным. Без сомнений я выбрал такую тему поскольку, чувствуя приближение старости, боялся, что мне уже не доведется влюбиться еще один, последний раз.
Из тупика было два выхода: либо браться за совсем другой сюжет, либо плотнее заняться загадочной Марикой. Я выбрал второе.
Из-за того, что по природе я скептик, решение это претерпело немало испытаний в  те долгие дни, когда я пытался то увильнуть от него, то его изменить. К тому же, вместо того чтобы заняться его практическим воплощением, я погрузился в мечтания и размышлял о том, что сделал бы Хемингуэй, если бы он обнаружил те самые следы на песке.
Для начала, рассматривая следы, он описал бы немало характерных черт того, кто их оставил. Он наверняка бы сделал выводы о том, какого он пола, сколько ему лет, какой у него характер и в каком он был настроении — искусству читать по следам он научился у индейцев, с коими рыбачил и охотился на озере Мичиган во времена своей юности.
Потом, он, конечно же, постарался бы совершить какой-нибудь подвиг, чтобы произвести впечатление на Марику — он всегда эпатировал публику. Он приплыл бы на своей яхте «Пилар», бросил бы якорь подальше от берега и поплыл бы к ней, гребя одной рукой и держа бутылку шампанского и бокалы в другой, а одежду свернул и привязал бы ремнем от брюк к голове.
И если бы он не нашел ее, то отнесся бы к этому философски. Он вернулся бы на свою яхту, загрузил бы в шлюпку провизию (хлеб, сыр, ветчина), спальный мешок, походное снаряжение, а также что-нибудь почитать, спустил бы ее на воду и отправился  бы ждать Марику со всеми удобствами.
Увидев ее, когда она вернется, босоногая с прогулки по берегу, он предложил бы ей бокал шампанского со словами: «Пожалуй, сейчас не так холодно, мадам, как могло бы быть в баре Гарри в Венеции, но мне кажется, что бокал этого прекрасного старого «Mumm» вполне уместен, чтобы отпраздновать нашу первую встречу». Старина Хемингуэй сказал бы это тоном той ложной скромности, которая всегда приносила ему ошеломительный успех.
Он спросил бы, что случилось с ее яхтой, и она рассказала бы ему о ходе ремонтных работ, и он в ответ понимающе кивал бы головой. Она в свою очередь стала бы  расспрашивать о его яхте, и он воспользовался бы поводом расписать во всех подробностях достоинства «Пилар», не преминув по ходу дела рассказать как она была приспособлена во время Второй Мировой для охоты на немецкие подлодки и как он получил письмо от секретаря Военного ведомства или кого-то в этом роде с благодарностью экипажу за проявленный героизм во время военных действий.
Наконец, она пригласила бы его в пещеру выпить что-нибудь горячего, на что он с готовностью бы согласился. Внутри он исследовал бы с видом знатока, как она устроилась, и оценил бы ее способы борьбы с сыростью. Затем, обнаружив «Тысячу и одну ночь», указал бы пальцем на надпись: «Перевод Антуана Галана» и с ходу вспомнил бы о трех путешествиях Галана на Ближний Восток, присовокупив даты выхода двенадцати томов первого издания сказок. Он объяснил бы, на прямых цитатах, как Галан изменил арабский текст, переставив или даже придумав фрагменты, дабы приспособить текст для читателя XVIII века. Она была бы очень удивлена, обнаружив в Хемингуэе, бесстрашном охотнике на хищников, глубочайшие и разнообразнейшие познания в литературе.
Вскоре он собрался бы уходить. Он пожал бы ей руку, слегка поклонившись и извиняясь за доставленное беспокойство, и тогда она, возможно, увидела бы отблеск грусти в его глазах, но только на одну секунду. И сохранила бы о нем воспоминания как о мужчине чувственном, страстном и полном сил.

8
БУДЬ Я НА ВАШЕМ МЕСТЕ

Возможно, старине Хемингуэю удалось передать мне частичку своей легендарной решимости, ибо в следующую субботу я сочинил Марике приглашение — с твердым намерением в этот раз отнести его в пещеру.
Текст, который оказался более длинным, чем я предвидел, был таков:

Дорогая незнакомка,
На вашем месте я как-нибудь вечером направил бы свои стопы к старому деревянному дому в оконечности залива. Ваше посещение было бы очень кстати.
В случае сомнений, знайте, что вам совершенно нечего бояться старого обитателя этого дома. Даже если он немного чудаковат, как все, кто долго живет в одиночестве, он не опасен; он, конечно, маньяк, но маньяк слова. Единственный его компаньон — старый кот Горемыка, а все свое время он проводит на чердаке за письменным столом. На самом деле, ему не очень работается, он ходит из угла в угол, то и дело останавливается перед окном и долго смотрит на реку. Его голова либо занята словами, которые жужжат словно в улье,  либо пуста.
Как он выглядит? Худой мужчина с впалым лицом. Седой, в красной вязаной шапке на голове, похож на кого-нибудь из команды Кусто.
С тех пор, как он обнаружил ваши следы на берегу, он постоянно думает о вас и не может работать. Теперь в поисках нужного слова ему приходится вышагивать по чердаку больше обычного. А вечером, когда работа окончена, после ужина и прогулки по берегу, он садится на любимой большой веранде и часами смотрит на отблески луны на воде и сияющие в ночи огни города на противоположном берегу, вступающие в разговор с теми, кто предается мечтаниям и меланхолии воспоминаний.

Мне не понравились последние строки письма.
Слова столь же свободолюбивы как и кошки — они никогда не делают того, что вы бы от них хотели. Вы можете их любить, гладить их, говорить им нежности, но они все равно убегают, отправляясь гулять сами по себе в поисках приключений. К концу письма они уже выскользнули у вас между пальцев.
Но я не собирался делать из этого драмы. Время шло, и я решил немедленно отправиться в пещеру. Мне очень хотелось увидеть Марику и убедиться в том, что она действительно там одна.
Внизу страницы я приписал только свое имя (Джим) и, положив письмо в конверт, поспешно вышел из дома. Горемыки на берегу не было. В какой-то момент я обернулся посмотреть, не следует ли он за мной, и увидел его далеко на прибрежной полосе: он  сидел на большом камне, и мне показалось, что рядом с ним вырисовывается тонкий силуэт Витаминки.
Миновав насыпь я обнаружил, что парусник стоит на месте, но шлюпка исчезла. Никаких звуков со стороны яхты не доносилось, слышны были только жалобные крики чаек, плеск набегающих волн да отдаленный гул движения по двум нависающим над рекой мостам.
В песчаной бухте я увидел шлюпку — она была привязана к колышку на берегу прямо напротив пещеры, и сердце мое тут же бешено заколотилось. На какое-то время я замер на месте; потом, развернувшись на каблуках, чуть ли не бегом побежал обратно к насыпи. Там, сев на камень, я попытался успокоиться и собраться с мыслями.
Мне было стыдно, что я убежал как трус. Несмотря на внешность, я не был ни трусом, ни loser , ни даже beautiful loser . Я был всего-навсего Весами, проклятыми Весами, то есть человеком разделенным, разрывающимся между противоречивыми желаниями. Меня совершенно не удивляли все эти хорошо мне известные и ненавидимые в глубине души сомнения. Но что меня действительно удивило, так это глубокая растерянность, в которую меня повергло присутствие женщины, которой я даже еще не видел.
Я погрузился в размышления. Марика была там, в пещере, и все, что нужно было сделать, это приблизиться, слегка пошумев, как в прошлый раз или прокричать «Есть тут кто-нибудь?». Дальнейшее сложилось бы само собой. Я бы рассказал ей, кто я и чего хочу или просто отдал бы ей письмо и удалился, пожелав хорошего дня.
Вновь набравшись решимости, я поднялся и направился прямиком в песчаную бухту, как вдруг остановился от внезапного топота удаляющегося по камням  животного — это оказался старый Горемыка, преследовавший Витаминку. Этот знак судьбы (так, по крайней мере, я его интерпретировал) еще придал мне храбрости, хоть и несколько запоздало. За двадцать шагов до пещеры я постарался шуметь как можно больше, шаркая ногами по камням и деревяшкам, и громко поинтересовался пару раз, нет ли здесь кого-нибудь. Ответа не последовало. Мгновение поколебавшись, я огляделся, и затем, с конвертом в руке, проскользнул внутрь пещеры.
И тут же перестал нервничать: в пещере никого не было. Чувства мои были диаметрально противоположными — разочарование с одной стороны, облегчение — с другой. Оставалась только одна небольшая вероятность, беспокоившая меня — то, что Марика, возможно, пошла на берег собирать дрова для костра и может вернуться с минуты на минуту. Я прошел вглубь пещеры, чтобы заглянуть в маленькую комнату и обнаружил, что она превратила ее в свою спальню — там был спальный мешок, масляная лампа и кожаная сумка, которая служила, скорее всего, чем-то вроде несессера.
Сказки «Тысяча и одной ночи» все так же лежали на каменной полке. Я открыл  книгу еще раз, чтобы взглянуть на надпись на форзаце, — «Мария К.», и тут же заметил, что закладка с бахромой переместилась — теперь она указывала на сказку двадцать восьмой ночи: «История молодого короля Черных островов». Мое внимание привлекла  фраза: «От головы до пояса он был человеком, ниже пояса был высечен из черного мрамора». У меня не было времени на размышления, и я положил свое приглашение в конверте рядом с книгой. Перед уходом я проверил, нет ли в пещере следов пребывания кого-нибудь еще, но ничего свидетельствующего об этом не обнаружил.
На крыльце дома меня ждал старый Горемыка, и в выражении, с которым он на меня смотрел, читалось превосходство, а может быть и ирония.


9
БУНГАЛО

На кухне были запустение и беспорядок.
Я помыл посуду, скопившуюся в мойке, прошелся везде веником и пылесосом (старым «Электролюксом», который издавал душераздирающие звуки) и попытался даже отмыть паркет. Затем, глянув в окно, не идет ли Марика, я обнаружил, что стекла тоже очень грязные, и, спохватившись, вымыл их с обеих сторон.
Открыв шкафчик, я в третий или уже четвертый раз удостоверился, что там по-прежнему имеется виски, «Чинзано», «Сен-Рафаэль», несколько разных бутылок вина, а также свежемолотый кофе, разные обычные и травяные чаи.
Все было готово.
Оставалось только ждать.
Я поднялся наверх, на веранду за книгой. Там в одном из шкафов у меня стояла беллетристика, в другом — всякие практические пособия. Стоя перед полкой романов, я спрашивал себя что выбрать и, будучи не в состоянии решить, принялся поглаживать их по корешкам. Это был старый трюк — вы проводите ладонью по книгам и иногда вдруг чувствуете вибрации или тепло. Но в этот раз я был слишком взволнован и ничего не чувствовал, так что взял первый попавшийся том. Это оказался роман Колетт «Ангел мой». В момент, когда я вынимал книгу с полки, как кадры в кино вспыхнуло воспоминание, образом полным и точным, от которого тут же перехватило дух: еще вполне молодая женщина, уходящая к другому мужчине, забирает книги, оставляя повсюду на полках просветы, похожие на бреши в кирпичной стене.
Я спустился на кухню с романом Колетт в руке. Устроился, облокотившись на тумбочку, возле окна, выходящего на берег, где достаточно было только поднять от книги глаза, чтобы увидеть человека, приближающегося к дому.
Несмотря на то, что Колетт и Хемингуэй — писатели очень разные, я читал их с одинаковым удовольствием. У Колетт я всегда удивлялся, с какой точностью она описывает шумы, запахи, цвета и вообще природу вокруг. Однако в этот вечер я лишь делал вид, что читаю: то и дело посматривая в окно, я рассеянно перелистывал страницы, и постепенно книга уводила меня в Неи и Париж, в аллеи Булонского леса и широкие бульвары, где я останавливался, чтобы выпить крошечную чашечку кофе с молоком… и  не знаю, сколько уже времени я пробыл там, на террасе кафе, пока вдруг резкий тошнотворный запах не вернул меня к реальности.
Старый Горемыка терся о мои ноги и это, конечно, он являлся источником этой вони. Лапы его были сплошь в тине, а по всему паркету, который я только что вымыл,  тянулись следы. Я взглянул в окно: шел мелкий моросящий дождь.
Большие электронные часы «Кока-кола» показывали четверть восьмого, и я уже стал склоняться к тому, что Марика не придет. Поставив миску с курицей для Горемыки, я на коленях принялся вытирать тряпкой следы ила и тины. Приблизившись к коту, я понял, почему он так воняет: Горемыка ходил метить свою территорию.
Полоща тряпку в раковине и рассеянно глядя на дождь за окном, я вдруг увидел человека, идущего по берегу. Он был одет в ярко-желтый виниловый плащ с капюшоном и шел прямиком к дому!
Одним прыжком я оказался в ванной комнате. Схватил баллон с освежителем воздуха и, встав у входа в кухню, выпустил в направлении Горемыки долгую струю лавандового тумана и четыре коротких во все углы помещения. Старый кот со всей прытью, на которую был способен, сиганул к подвальной лестнице. Поставив баллон на место, я поспешно уселся за кухонный стол и сделал вид, что читаю газету: газета была недельной давности, но я как будто полностью ушел в чтение новостей.
Сердце билось оглушительно.
Когда раздался стук в дверь, я сделал глубокий вдох и насколько возможно более естественным тоном произнес: «Входите!». Я изо всех сил делал вид, что не произошло ничего особенного, как будто женщины регулярно бросали якорь своих яхт рядом с пещерой и заглядывали ко мне пропустить стаканчик другой.
Женщина в плаще открыла дверь.
Пытаясь казаться спокойным, я медленно поднял голову, дабы разглядеть наконец, как она выглядит. Передо мной стояла грузная широкоплечая женщина лет сорока. На ней были джинсы и черные резиновые сапоги, вроде тех, что надевают, отправляясь на рыбалку. Капли дождя стекали с плаща, падая на плетеный овальный коврик у порога. Вытерев ноги, она окинула взглядом кухню.
— Какой у вас здесь аромат! — сказала она с легкой ноткой иронии.
Я не нашелся, что ответить. На счастье из подвала вернулся Горемыка. Он хотел пить, и я встал налить ему молока. Гостья сняла свой плащ и сапоги и оставила их на плетеном коврике.
— Вы кого-то ждали? — спросила она.
— Ммм…да. Марика… — ответил я.
— Это не она, — прозвучало в ответ, — меня зовут Бунгало.
Она наклонилась к Горемыке и стала гладить его, в то время как он поглощал свое молоко.
— Это не настоящее имя. Так меня называют подруги.
— Подруги?..
— Ах, да! Вы их не знаете. У нас тут целая группа, мы купили дом в Старом Квебеке и приводим его в порядок.
— И сколько же у вас подруг?
— Сейчас нас всего четверо, но дом открыт для всех: кто-то приходит, кто-то уходит.
Я хорошенько прокашлялся, чтобы прочистить горло.
— А Марика, вы… вы ее знаете?
— Ну да, — сказала она, немного поколебавшись.
— Как она там?
— У нее все хорошо.
Мы оба стояли на коленях рядом с Горемыкой. На ней был голубой свитер с высоким горлом, лоскутные джинсы и толстые носки из серой шерсти. Ее округлое лицо улыбалось, и вокруг глаз, очень светлых, лучами расходились морщинки.
Я не осмелился спросить, почему она так замешкалась, когда зашла речь о Марике. Я чувствовал в ней, в ее улыбке, да и вообще во всем ее виде что-то согревающее, вселяющее уверенность и непринужденность. И по правде говоря, был очень рад тому, что она была здесь, так как в той смеси желания и страха, с которыми я ждал прихода Марики, второе, должен признать, одержало в конце концов верх.
Я спросил, не хочет ли она чего-нибудь выпить. Она ответила, что пришла сюда с единственной целью предложить мне сделку.
— Какую сделку? Честную или не очень?
— Не очень, — сказала она, смеясь. А что касается того, чтобы выпить, я бы не отказалась от капли розового вина.
— У меня есть Провансальское…
— Подойдет.
Пока я открывал бутылку, она, облокотившись на кухонную стойку изложила мне суть предприятия. Она хотела позаимствовать горелку и газовый баллон сварить кое-что в  их женском приюте, а в качестве компенсации она с подругами готова починить мне протекающую крышу.
Как она узнала, что моя крыша протекает? Я уже был готов задать этот вопрос, как тут же вспомнил, что на прошлой неделе поднимался на крышу, чтобы оценить, в каком она состоянии. Возможно, Марика видела меня там издалека, прогуливаясь по побережью?.. Пока я раздумывал над этим маловероятным предположением, у меня зародилась другая мысль — если женщины из приюта займутся моей крышей, то не будет ли среди них Марики…
Я пригубил вина. Оно было мягким и сохранило привкус живого винограда.
— Мадам, — произнес я, протягивая бокал Бунгало, — ваше предложение не столь уж нечестное. Я бы даже сказал, что оно мне выгодно.
— Посмотрим, — отозвалась она с улыбкой.
Было видно, что она что-то скрывает, но я не придал этому значения. Мне все больше нравились эти подобия звезд из морщинок, которые появлялись у нее вокруг глаз, когда она улыбалась.
Я устроил ей экскурсию по дому: по первому этажу, по комнатам второго и даже показал чердак, где я работал. Потом, захватив бутылку розового, мы устроились на веранде, и она рассказала мне, почему ее прозвали Бунгало.
В прошлом она жила в пригороде с мужем и тремя детьми. Двадцать лет. В доме были все удобства, какие только можно себе представить, от стиральной машины до компьютера, шикарный полуподвал, ухоженный участок с деревьями, цветами и живой  изгородью из жимолости.
Ее муж занимал высокий чиновничий пост в правительстве, получал очень приличную зарплату, а дети росли умными и красивыми. В доме была собака, которую звали Виски. Было все, что необходимо для счастья, однако счастья не было: ее одолевало чувство, что она живет в позолоченной клетке. Жизнь казалась ей до того однообразной, что в день девятнадцатилетия свадьбы она объявила мужу и детям, что ровно через год, в этот же день она их покинет. Никто не воспринял ее слова всерьез, но по прошествии двадцати лет «безупречной службы», она покинула дом и поселилась в старом Квебеке. Спустя несколько недель она организовала женскую «коммуну».
В разговорах со своими новыми подругами она нередко вспоминала о доме и детях, вздыхая и говоря: «Когда я жила в своем бунгало…». В конце концов подруги и дали ей это прозвище.
Сидя на застекленной веранде, мы потягивали вино, и Бунгало продолжала делиться со мной своими воспоминаниями. Я чувствовал ностальгию в ее голосе, но она обладала достаточным чувством юмора, чтобы по большей части сразу нейтрализовать навеваемую грусть, а оставшаяся часть растворялась в дожде, который заливал все вокруг как настоящий потоп.


10
ТЕРПЕЛИВЫЙ СТАРИК

Всю неделю я напрасно ждал появления Марики. Десять раз на дню я выглядывал из чердачного окна, надеясь увидеть ту, что пригласил, ту, что привела меня в такое непонятное смятение, ту, на которую я возлагал столько надежд, связав с ней  продолжение моего романа.
Иногда, казалось, я различал кого-то вдалеке, но то была лишь тень среди камней или бродячая собака, или очередной плод моего воображения.
Пребывая в ожидании я, разумеется, совсем не мог работать. Тем не менее, каждое утро я поднимался на чердак и оставался там до полудня ибо всегда педантично относился к своей работе. Я не мог бы назвать себя несчастным. Одиночество не приносило мне страданий. Со стороны могло показаться, что я совсем один, но на самом деле это не было так: сто шагов по чердаку и я вступал в длинные воображаемые разговоры с друзьями, разбросанными по всему свету: Ки-Уэст, Сан-Франциско, острова Мадлен , одиннадцатый округ Парижа, пригород Праги, деревня неподалеку от Гейдельберга в Германии; я спрашивал, как у них дела, и они рассказывали мне новости, о детях, которые растут, о планах на следующий год, о больных родителях, о погоде и о потерявшихся кошках.
И как все я задавал себе вопрос о смысле жизни, существовании Бога, бесконечности и так далее, в том же духе. К сожалению, результаты моих размышлений были незначительны, и я не смог бы даже сказать, верю ли я в Бога или нет.
В юности, которая прошла в довольно религиозной атмосфере, я представлял себе Бога как старика, бородатого и усталого, не имеющего никакого представления о справедливости, готового прощать любые человеческие слабости, потому что он видел их слишком много… Но существовал ли на самом деле этот добрый старик? И если он существует, какие у него на меня планы? Есть ли у меня с ним какая-то особенная связь? Говорю ли я с ним? И Марика, в своей таинственной пещере, когда наступает ночь и тень от лампы рисует тени на стенах, случается ли ей разговаривать с кем-нибудь?
На самом деле, единственная вещь, о которой я вообще думал больше всего, это душа. Определенно, у меня есть душа. Она есть у всех, даже у Горемыки. Вышагивая по чердаку, я выстраивал теорию души.
По этой теории душа находится не внутри тела, как принято думать, а снаружи. Она больше тела, она обнимает и согревает его. Она синеватого цвета, который видим иногда в темноте, и похожа на длинную, легкую и прозрачную, как бы газообразную, ночную рубашку. В момент смерти она покидает тело и какое-то время плавает в воздухе, как привидение, перед тем как отправиться на небо, где она присоединяется к другим душам.


11
МАЛЫШКА

Когда в следующий уикенд компания женщин явилась ремонтировать крышу, меня ожидало еще одно разочарование: Марики среди них не было. Вместе с Бунгало, принесшей обратно мою сварочную горелку, в доме появились тихая полненькая брюнетка, которую звали Мину, высокая и худая барышня, имени которой я не разобрал, и смешливая девушка, совсем юная и худенькая, беспорядочные светлые волосы наполовину скрывали ее лицо, из-за чего поначалу я принял ее за мальчика. Все остальные звали ее Малышкой.
Посреди недели я съездил в город и закупил там гудрон и дранку из асфальта и просмоленного полотна. Женщины лихо подхватили материал и кое-какие инструменты, и я провел их через чердачное окно на крышу, где показал места, в которых во время сильных ливней возникала течь. От моей помощи они отказались, заявив, что справятся со всем сами, но не откажутся от хорошей трапезы после того, как закончат работу.
Спускаясь в кухню, я бросил взгляд на реку и увидел, что парусник исчез. Бунгало уверила меня, что все в порядке, что Марика просто решила пройтись по реке, чтобы проверить герметичность корпуса и, вероятней всего, она скоро вернется и пожмет нам руку. В тот момент и позже, во время еды, я заметил, что как только я спрашивал о Марике, подруги тут же оборачивались к Бунгало и ждали, что на мои вопросы ответит она.
Женский приют в старом Квебеке стал официальной организацией, прибежищем для женщин, попавших в трудное положение, и для Бунгало как ее руководителя, прибавилось  дел, из-за чего она теперь приходила реже. Зато все чаще я видел Малышку.
Она всегда появлялась внезапно, напоминая мне бездомных кошек, которые забирались в дом через окно подвала и опустошали миску Горемыки. Я не слышал, как она приходила, так как она чаще всего приезжала на велосипеде, и я неожиданно сталкивался с ней возле дома, на кухне или уже в комнатах. Больше всего  ей нравилась комната моего младшего брата, где остались кое-какие его игрушки и детская мебель. Как-то утром, поднимаясь на чердак, я услышал не то вздох, не то стон и осторожно приоткрыл дверь в комнату брата. Поджав колени к подбородку, с большим пальцем во рту, свернувшись в клубок, Малышка спала в детской кроватке — маленькой кроватке с железными прутьями, которые делали ее похожей на клетку.
Она приходила не для того, чтобы повидать меня, а ради обитавшей здесь живности. С ней у Малышки были особые отношения. Она знала всех птиц и различала их по  голосам. Белки и бурундуки приходили есть с ее руки. Когда она шла по берегу, все кошки бежали за ней, даже толстый Самурай. Она пыталась даже приручить сурка, который жил в норе у подножия скалы; хвасталась, что когда-то ей удалось приручить дикобраза. Но тут она, наверное, преувеличивала. Она не всегда говорила правду. Вернувшись с прогулки по берегу, она могла, например, рассказать, что встречалась с Марикой в пещере или на пляже и даже разговаривала с ней, в то время как я никак не мог с ней встретиться. Она, конечно, говорила неправду, но это можно было объяснить тем, что иногда она полностью погружалась в свой воображаемый мир. Ей было совершенно необходимо хотя бы немного переиначить действительность.
Но была одна особенность, которая особенно мне полюбилась: она часто устраивала мне сюрпризы. Например, неожиданно переодевалась. Она брала старую одежду, которую находила в глубинах шкафов, расхаживала в ней по дому и по берегу и смеялась как сумасшедшая, видя изумление, которое в первый момент отображалось на моем лице, когда мне мерещилось, что я вижу перед собой своего брата или сестру.


12
СТАРИНА КОЛЛИ

Присутствие Малышки многое изменило в течении моей жизни. Первое из изменений было событием ободряющим: роман о любви, который я писал и который было зашел в тупик, наконец сдвинулся.
Персонажи, застывшие в баре Старого Квебека как будто в музее восковых фигур, вновь пришли в движение. Девушка, сидевшая за стойкой обернулась, он, наконец, увидел ее лицо, и с точностью до деталей это было… лицо Малышки.
Описывая это худенькое личико, одновременно нежное и дикое, с затравленным взглядом из-под светлых прядей, я не мог отделаться от чувства вины. У меня было ощущение, что я неискренен, что я жульничаю. Однако я уже достаточно пожил на свете, чтобы понимать, что в искусстве — искусственном по своему определению, писатель создает свое произведение из того, что попадется ему под руку, и не подчиняется никаким другим требованиям кроме правдоподобия.
В глубине души я был рад, что моя история наконец-то вновь продолжается. Теперь все шло хорошо. Девушка допила свой коктейль и, выйдя из бара, оказалась на улице Сен-Анжель. Она свернула на улицу Сен-Жан, и мой герой последовал за ней. Я был где-то недалеко позади. На углу улицы она заколебалась и на какой-то момент остановилась. Огляделась вокруг и, когда молодой человек догнал ее, спросила его как ей куда-то пройти. Я был удивлен, услышав иностранный акцент, мягкий и музыкальный, может быть чешский или польский. Молодой человек ответил, и они пошли дальше вместе. Удаляясь, они повернули за угол Фабричной улицы, направляясь к террасе, замку и реке,  но я не терял их из виду. Солнце не пекло, погода была в самый раз. У меня в голове опять зазвучала песня Марлен Дитрих.
Я замечательно поработал в этот солнечный день и, когда вечером спускался с чердака, чувствовал себя уставшим, жутко голодным и довольным. Ничто не могло помешать моему настроению, я был надежно защищен и готов с бесконечным терпением отвечать на любые вопросы Малышки. Она застала меня на веранде, потягивающим вино, не долго думая вытащила из орехового секретера старый фотоальбом и принялась расспрашивать.
— А это что? — спрашивала она.
— Это этот дом, когда он еще не был достроен.
— Он стоял в деревне?
— Да.
— Это твой отец?
— Ну да.
— А это твой брат?
— Нет, это соседский мальчик.
— А эта?
Мы удобно устроились на плетеной козетке с подушками в цветочек, положив ноги на подоконник. Ее ноги были совершенно прямые, мои почти — разница несущественная. Хотя была и существенная разница: ей было шестнадцать или семнадцать, мне за сорок, но благодаря удачному дню сегодня я мог пренебречь этим не очень радостным фактом. Малышка хотела знать абсолютно все. Она удивительно медленно переворачивала старые листы; мы продвигались вперед со скоростью двух-трех страниц в час, так как она приставляла пальчик к каждой фотографии и задавала все вопросы, которые только можно было бы задать.
Она перевернула очередную страницу, и ее палец показал на фото старого Колли.
— А это кто? — спросила она.
— Это наша собака. Ее звали Колли.
Она произнесла имя, чтобы проверить, как оно звучит: «Кол-ли!.. Кол-ли!.. Кол-ли!». Она звала его так нежно, что сердце мое сжалось. Мне показалось, что если бы душа Колли, витающая безмятежно в своем собачьем раю на Небесах, услышала этот зов, она не смогла бы остаться равнодушной.
— Какой он был?
— Старый и добрый. Черный с белым пятном на груди.
— Сколько ему было, когда он…
— Шестнадцать. Он был почти слепой и упал в яму, его нашел мой отец. Потом он пошел искать свой…
Малышка внимательно смотрела на меня. Я кашлянул два-три раза, чтобы скрыть охватившее меня болезненное состояние.
— Ты уверен, что он был совсем старый и не мог пожить еще? — спросила она недоверчивым тоном.
— Я не помню. Я тогда был совсем маленький.
— А я помню все, что было со мной, когда я была маленькой…
Она показала на следующую фотографию.
— А это твой брат?
— Да, это мой младший брат.
— Тот самый, с которым ты играешь в теннис?
— Да. Его зовут Фрэнсис.
— Он похож на тебя…
Я посмотрел внимательней: на самом деле брат был мало на меня похож.
— А это твоя мама?
— Нет. Это Роза-Эме, наша служанка.
— У вас была служанка?
— Да… но она была нам скорее второй матерью.
— Да?.. Расскажи о ней.
Несмотря на чувство голода и усталость, я сделал над собой усилие и погрузился в прошлое, и память, которая уже начала изменять мне и давала сбои, оживила очередные картины воспоминаний. Малышка продолжала задавать всевозможные вопросы, на которые я по возможности отвечал, пока не понял вдруг, зачем она это делает: Малышка, у которой не было настоящей семьи, делала все, чтобы создать ее сейчас для нас обоих.
К счастью я хорошо поработал сегодня. Веранда была наполнена солнцем, душа сонно поеживалась внутри, я чувствовал себя хорошо и тепло, достаточно для того, чтобы отложить этот печальный момент до наступления ночи.


13
СУПЕРМЕН УМЕНЬШЕННОЙ МОДЕЛИ

Моя привязанность к реке всегда была противоречивой.
Во время работы мне нравилось чувствовать, что она где-то рядом. Казалось, она придавала мне сил и возрождала во мне вдохновение. Но со всеми своими судами, приливами и отливами, чайками, отсветами и меняющимися цветами она здорово отвлекала, поэтому я устроился так, чтобы загородиться от нее хотя бы наполовину. Я поставил на подоконник бутылку воды, пачку печенья и стакан с карандашами и ручками.
Несмотря на эти защитные меры, я все же то и дело на нее поглядывал вместо того, чтобы работать, и как-то раз в середине июня я заметил у воды женскую фигуру. Она двигалась справа налево. Я подумал сначала, что это Малышка, но силуэт выглядел явно выше. Значит, это Марика.
Прыгая через ступеньки, я сбежал по лестнице на кухню, где лежал бинокль. По крайней мере, я думал, что он лежит на холодильнике, но его там не оказалось. Тут я вспомнил: он на чердаке, в верхнем ящике бюро!.. Я бегом вернулся наверх, нашел бинокль и впился глазами в берег и прибрежную полосу. Силуэт был по-прежнему там, сместившись немного влево; он удалялся вдоль кромки воды. Потом он исчез за камнем, но я успел заметить, что фигура была босая и одета в длинную юбку и белую футболку.
Взбудораженный, я снова спустился вниз и выбежал на берег и тут же вернулся, чтобы надеть самые чистые джинсы и поменять свитер. Когда я вновь оказался на берегу, я уже немного задыхался, но у меня не было времени перевести дух.
Марика пропала из виду. Она, должно быть, ушла дальше, в сторону, где прибрежная полоса была сплошь усеяна камнями. Бинокль я не взял, чтобы она не подумала, что я за ней шпионю. Я побежал вслед, но тут вспомнил, что в левой стороне, куда она направлялась, большой камень во время прилива полностью перекрывает проход. А сейчас как раз шел прилив. Если она направилась в нижнюю оконечность залива,  ей придется вернуться обратно. То есть, мне не оставалась ничего другого, как ждать.
Я снял сандалии, что остались мне на память от Ки-Уэст, пристроил их на обломке скалы и пошел вдоль линии прибоя, стараясь избегать острых камней, иногда останавливаясь, чтобы окунуть ноги в разливы теплой воды. Приблизившись к тому самому месту, где была Марика, когда я увидел ее из окна чердака, я не обнаружил никаких следов, хотя это вполне можно было списать на прилив. Я взобрался на большой камень, чтобы оглядеть залив. Высмотреть издалека силуэт, который я искал, оказалось невозможно — и это было не удивительно, принимая во внимание расстояние и огромное количество обломков скал и камней. Я прошел еще немного вперед в направлении, в котором она исчезла, остановился и присел, прислонившись спиной к камню и стал дожидаться ее возвращения. Ноги уже требовали отдыха.
Спустя некоторое время я понял, что на самом деле моя усталость была следствием поднявшейся внутри борьбы ненавистных противоречивых чувств: мне очень хотелось увидеть Марику, но с другой стороны перспектива эта наполняла все мое существо страхом. Пристыженный и раздраженный своим раздвоением, оборачивающимся против меня самого, я решил полностью игнорировать овладевшие мной чувства. Я старался думать о чем-нибудь другом.
Сегодня явно был не мой день, и перед глазами возникла старая знакомая картина, образ, который причинял мне боль и часто преследовал меня: книжный шкаф, на полках которого, как в старой кирпичной стене, зияли бреши, потому что некая женщина забрала с них свои книги. Она сложила их в коробку и уехала с человеком, похожим на Супермена из мультфильмов. Не то чтобы он был красавцем и выдающимся атлетом, но лицом он очень походил на Супермена. Это был Супермен в уменьшенном варианте. Это был, так сказать, Мини-Супермен.
Я спрашивал себя, почему картины прошлого, даже когда они настолько давние, выцветшие и подернутые патиной способны причинять такую боль. К тому же это воспоминание было невероятно стойким, и мне пришлось прибегнуть к старому приему, чтобы выбросить его из головы. Этот прием, прекрасно известный всем писателям, заключался в том, чтобы включить картину прошлого в сюжет еще не написанного романа. Как только я решил вставить этот эпизод в повествование, которое писал на чердаке, мне стало значительно легче. Какими бы ни были несчастья, обрушивающиеся на писателя, будь то измена жены, потеря друзей, зависть коллег, преследования кредиторов, можно всегда успокоить себя тем, что все эти несчастья станут материалом для будущей книги.
Я был погружен в свои размышления, когда приблизившееся хлюпанье поднимающейся воды напомнило мне о том, что время идет, и Марике пора бы уже вернуться. Я поднялся, чтобы оглядеть прибрежную полосу, которая становилась все уже, но никого не увидел, взобрался опять на обломок скалы и, приставив руку козырьком, чтобы защититься от отражения солнца в реке, осмотрел последовательно все скалы, торчащие из воды, затем берег, который вдалеке изгибался плечом и даже обрыв, поросший соснами, но вокруг не было ни души. Оставалось ждать дальше.
Я ждал еще добрые полчаса. За это время прилив достиг максимума, а Марики так и не было. Я подождал еще пятнадцать минут, за это время ко мне пришел старина Горемыка. Он был один. Кот терся о ноги, и было видно, что он голоден. Я решил подождать последние пять минут, и он, увидев, что я не двигаюсь с места, отправился рыться в куче мусора, вынесенного приливом на берег. Судя по запаху там была дохлая рыба или что-то подобное.
Отмель, плавно спускавшаяся к воде, была пуста — вся, до противоположного берега залива. Ничего не оставалось, как вернуться обратно в дом. По дороге я остановился прихватить оставленные на камне сандалии. Осматривая берег в последний раз, я увидел Горемыку, что со всех ног бежал за мной.


14
ЧЕТЫРЕ ПИСЬМА

Когда я погружаюсь в свою работу, душа моя становится непроницаемой. Я закрываюсь в себе, мне кажется, моя жизнь сжимается. И я становлюсь тогда полностью рабом своих привычек.
Так, начиная с самого наступления лета, я вставал каждый день в восемь тридцать, выпивал апельсиновый сок, съедал кукурузные хлопья с половинкой банана, потом пару тостов с медом, и в девять, с чашкой кофе, поднимался к себе на чердак. Работал я обычно до обеда. После ланча и короткой сиесты я возвращался к рукописи и не отрывался до тех пор, пока не заканчивал очередную страницу. Пока она не была закончена, мне казалось, я не имею никакого права жить дальше, то есть гулять по берегу песчаной бухты, уезжать куда-либо на своем «Фольксвагене», прикасаться к шоколадному торту с мороженым или  отпустить себя сыграть в теннис с братом.
Только по очень серьезным причинам я мог бы пропустить игру в теннис. Для меня это вовсе не вид спорта. Это некий обряд, церемония, начинающаяся с проверки, все ли на месте в моей теннисной сумке: кроссовки «Reebok», две пары носков, шорты и плавки, две ракетки «Yonex», сменная обмотка для рукояток, желтые мячи «Dunlop», коробочка с пластырем и принадлежности для душа.
Мысленно настраиваясь на игру, я закрывал глаза и думал о Мартине Навратиловой, чешской теннисистке, которая в то время была моим кумиром. Я видел, как она стремительно бросается к сетке и, согнув колени, подавшись телом вперед, посылает победный мяч в угол корта. Потом возвращается к задней линии, опустив глаза и всем видом показывая, что сделала самый обычный удар. Тем не менее, внимательный зритель уловил бы удовлетворенную улыбку, на мгновение осветившую ее лицо; затем улыбка сменялась решительным, почти ожесточенным выражением, демонстрируя мужскую сторону ее характера. Когда я видел ее решимость и уверенность в себе — качества, отсутствовавшие в моей игре, сводившейся в основном к защите, это помогало мне играть лучше.
В этот полдень, собирая теннисную сумку, я думал не о Мартине Навратиловой, а о том далеком силуэте, что на одно мгновение появился на берегу. Я представил, что будет, если Марика решит зайти ко мне во время моего отсутствия… Ведь могла же она прийти, например, за каким-нибудь инструментом для ремонта яхты? Или чтобы перекинуться словом с Малышкой, раз уж они знакомы? Или вдруг у нее появится настроение для чашки кофе или еще чего-нибудь?… Знать наверняка я не мог, а потому написал записку и кнопкой прикрепил ее к дверной сетке:

Дорогая Марика,
Я уезжаю играть в теннис с моим младшим братом, но не запираю дверь на ключ. Малышки дома нет, по крайней мере, сейчас, когда я пишу: должно быть, она гуляет где-то на берегу. Прошу Вас, заходите и чувствуйте себя как дома. Вернусь где-то к семи.
Джим, ваш сосед.

Я вернулся на кухню, чтобы взять сумку и ключи от машины. Перед тем как уйти, я решил оставить ей еще одну записку — на столе:

Дорогая Марика,
Спасибо большое, что приняли мое приглашение. Кофе и какао стоят на первой полке шкафа, слева от раковины; печенье там же. Сахар и чайные ложки на столе перед Вами. Молоко и сливки в холодильнике. Я очень рад, что вы здесь.
Джим.

Оставив записку на самом виду на столе, между банками с медом и арахисовым маслом, я взял сумку, ключи от «фольксвагена», но, уходя, не смог удержаться и написал еще несколько слов, эту записку я оставил в холодильнике, на упаковке молока:

Дорогая Марика,
Если Вы предпочитаете полуобезжиренное молоко, оно на нижней полке. Мой кот не пришел в обед. Не могли бы Вы его покормить, если он придет? Пакет с кормом также стоит внизу. Рекомендую Вам яблочный пирог на средней полке: угощайтесь, прошу Вас; в морозильнике есть ванильное мороженое.
Джим.

Я уже опаздывал. Схватив поспешно свои пожитки и поднявшись по тропинке к машине, я завел двигатель и уже собрался было отъезжать, когда понял, что допустил ошибку. Марика придет с берега. Так как машину сразу видно, когда она стоит на парковке на вершине холма, то Марика заметит ее отсутствие. Она даже не подойдет к дому и не увидит первой записки! Кинув взгляд на часы, я выключил зажигание и как мог быстро сбежал обратно вниз. В доме я наспех написал следующую записку:

Дорогая Марика,
Старины Фолька нет на месте и меня тоже, но это не значит, что Вы не можете войти. Мне будет приятно сознавать, что вы зашли, выпили кофе или какао с печеньем, сидели на моем стуле или стояли тут, глядя в окно. От одной мысли, что Вы приходили, я уже счастлив. Даже если при этом я Вас и не увидел. До скорого.
Ваш сосед, Джим.

Будто снесенный порывом ветра, я выбежал из дома в направлении большого камня, стоящего примерно на полпути между домом и каменной насыпью. Подобрав пару камешков, я зажал листок между ними и положил на большой камень так, чтобы сразу было видно тому, кто будет проходить мимо. Не теряя больше ни секунды я вернулся к дому и, превозмогая усталость, взобрался снова по тропинке.
На теннис я не опоздал, но был уставший, с ватными ногами, так что быстро проиграл брату матч. Вернувшись, я чувствовал себя таким же старым и разваливающимся, как и мой дом. Все четыре записки были на своих местах, даже та, что я оставил на берегу. Даже та, которая легко могла исчезнуть, унесенная ветром, чайкой или еще как-нибудь.


15
ЛОВУШКИ ЛЮБВИ И НЕЖНОСТИ

Как-то вечером, сидя на полу в комнате моего брата, Малышка рассказала мне о своем детстве.
— Я думала, он имеет на это право, — сказала она, заканчивая рассказ.
— Почему? — спросил я.
— Потому что он мой отец, — сказала она. — А значит…
Ее голосок, немного охрипший, сорвался.
Скрестив руки, она сидела в углу, и старина Горемыка разлегся у нее на коленях. Я сидел напротив, опершись спиной о детскую кроватку. Она говорила опустив голову, и я не мог видеть выражения ее глаз. Обычно был виден хотя бы один, в то время как другой скрывался под прядями волос, но в этот вечер, когда она решилась рассказать о своем несчастном детстве, ее взлохмаченная шевелюра закрывала лицо почти полностью.
Она напоминала загнанного зверька.
— Это был мой приемный отец, — сказала она. — Меня взяли из приюта. Мои настоящие родители оставили меня, когда я была еще совсем маленькой. Мне было тогда пять лет.
— У тебя есть братья или сестры?
— Нет. Я одна.
— А твоя приемная мать, она сказала что-нибудь?
— Нет.
— Она его боялась?
— Думаю, нет. Она не боялась, но она понимала, что ее муж этого очень хочет, так что она даже не сопротивлялась, а уступила мне свое место. Все это мне объяснила Бунгало. Понимаешь?
— Конечно.
— Я не боялась его, нет, — продолжала она, поглаживая старого Горемыку.
— Нет? — переспросил я с удивлением.
— Это трудно объяснить, — сказала она, — но я попробую. Он всегда был добр со мной. Не бил, не угрожал, ничего в этом роде. У него был приятный низкий голос, и он говорил, что у нас такая любовь, как у Тристана и Изольды, и что никто во всем мире не сможет ее понять. Я была пленницей всего этого, этой нежности, что меня окружала. Я не могла сопротивляться, я ничего не могла поделать. Я словно попала в ловушку. Мне было всего двенадцать. Понимаешь?
— Ну да, — сказал я, вздохнув.
На мгновение она приподняла голову, чтобы взглянуть на меня и, взяв очень осторожно кота обеими руками, как будто это был младенец, прижала его к груди. Мне было не по себе. Я ничего не мог поделать, только слушать с разрывающимся сердцем, надеясь, что она не заплачет, так как не представлял, как мог бы ее успокоить, я, мужчина в возрасте примерно том же, что и ее приемный отец…
Я решил доверить это старому Горемыке. Он вел себя безупречно, словно точно знал, что нужно делать: мурлыкал, сворачивался на ней клубком, показывая всем своим видом, как ему приятны ее ласки. На свой лад он пытался ей показать, что нежность необязательно приводит к кошмару и что не стоит разочаровываться во всем человечестве.
Наконец Малышка успокоилась, и я спустился в кухню приготовить горячего шоколада. Я боялся, что Горемыка не устоит против соблазна последовать за мной, но он благоразумно остался с Малышкой. Когда я вернулся с двумя чашками в одной руке и миской молока для кота в другой, она вдруг попросила меня спеть ей что-нибудь. Я поставил чашки и молоко на пол и с усердием, сосредоточившись, стал напевать «Живую воду» Ги Беара . Она снова приподняла голову, и я увидел, как она улыбнулась, потому что в словах песни было ее имя: «Моя малышка как вода, как живая вода…» Это была старая песня, которую я очень любил в прошлом, и я старался петь не фальшивя. Пока я пел, Горемыка лакал свое молоко. Когда песня закончилась, Малышка отпила глоток из чашки и попросила:
— А теперь расскажи что-нибудь.
— Из своей жизни? — спросил я.
— Ну да, какое-нибудь воспоминание. Самое ранее… Почему ты смеешься?
— Смеюсь, потому что когда я преподавал, одной из тем, которую я задавал студентам, была «ваше самое ранее воспоминание».
— Я знаю, — сказала она.
— Откуда?
— Я рылась в твоем чемодане…
— В чемодане, который лежит в моей комнате? В старом кожаном чемодане с позолоченными замками?
— Да. Тебе это неприятно?
Я сделал большой глоток шоколада.
— Да нет, — сказал я. — Ничего страшного.
— Ты предпочел бы, чтобы я сначала попросила разрешения?
—Ну… в общем, да, — сказал я, поколебавшись.
Старый Горемыка, выпив все молоко, потер подушечками лап свои усы, потянулся и вернулся, чтобы снова улечься на ноги Малышки.
— Ты даешь мне разрешение рыться в твоем старом чемодане? — спросила она едва слышно.
— Конечно, — ответил я.
— Спасибо большое. А теперь рассказывай, пожалуйста.
У меня странная память: я много всего забываю, однако необычные моменты в ней сохраняются. Самое раннее мое воспоминание связано с тем временем, когда деревянный дом, уже тогда довольно старый, еще не совершил своего знаменитого путешествия по реке на плоту на этот берег в оконечности залива, где с тех пор и возвышается, прислонившись сломанным каркасом к скале.
Дом тогда еще стоял в деревне, на берегу небольшой речки, и для меня это было время игр, что не имели ни конца, ни границ, и были для нас, детей, не то чтобы важной частью жизни, а собственно жизнью. Однажды, в самый разгар жестокой битвы между «полицейскими» и «бандитами», я споткнулся, сбегая по крутой каменистой тропинке, пересекающей пустырь за домом. Я полетел вниз головой и, ударившись левым коленом об острый камень, сильно разодрал его выше коленной чашечки. Нога была залита кровью. Вскоре появился отец, которому тут же сообщили о случившемся, взял меня на руки и отнес в дом.
Что я помнил с особой четкостью, это то, что отец был в белой рубашке, и кровь, которая безостановочно текла из раны, оставила на его рубашке красное пятно. Я боялся, что меня будут ругать за это пятно. Меня мучили не боль, не страх смерти, а именно этот необъяснимый ужас отцовского гнева.
От того падения у меня остался небольшой шрам над коленом (заметный и сейчас, если приглядеться) и ощущение, если не уверенность в том, что мой страх был сильно преувеличенным. Я изрядно покопался в памяти и не обнаружил в поведении отца ничего, что могло бы вызвать такую мою реакцию. Случалось, он проявлял нетерпение или вспыльчивость, что заставляло трепетать всех вокруг, но я также прекрасно помню, как он, напротив, смеялся над ситуациями, из-за которых вполне мог очень рассердиться.  Откуда же тогда такой страх при виде этого пятна на его рубашке?
— Может, ты боялся, что он больше не будет любить тебя, — предположила Малышка.
— Думаешь?
— Ну да. Ведь тебе нужна была любовь.
Она допила шоколад и продолжала:
— Когда мы маленькие, мы всегда нуждаемся в ласке и нежности. Ты этого не помнишь?
— Ну да, помню. Почему ты заговорила об этом?
— Потому что ты… гораздо старше, — сказала она, подбирая слова.
— Ах да! — буркнул я, немного задетый.
Она взяла кота на руки и попыталась сменить тему:
— Ты не чувствуешь себя старым? — спросила она.
— Я чувствую себя старым — телом, и молодым в душе.
Она задумалась на мгновение.
— Может быть… то же самое чувствовал мой приемный отец?
— Не знаю, но это не оправдание тому, что он сделал.
— Верно, — сказала она. — Теперь он мне противен. Я могла бы убить его. Мне противны все взрослые, кроме тебя и Бунгало… и еще некоторых.
Она пустилась в долгое рассуждение, обвиняя всех взрослых, и по спине у меня пробежал холодок, когда она говорила о том, что она сделала бы с некоторыми из них, попадись они ей в руки. И в то же время я понимал, что эта злость простительна и принесет ей облегчение, что ей нужно высказаться и излить свои чувства. Сейчас не было смысла говорить ей о том, что даже у тех, кому еще больше лет чем мне, потребность в любви остается огромной, бесконечной, далекой от реальности и всегда неудовлетворенной.
Я слушал ее молча, допивая горьковатые остатки какао. Когда я уже начал было беспокоиться, ее гнев внезапно утих. Она глубоко вздохнула и замолчала. В тишине  слышно было только урчание старого Горемыки, дремавшего у нее на руках.


16
ЗАПАХ КЛЕВЕРНОГО ЛУГА

Каждое утро в девять часов я поднимаюсь на чердак и первым делом перечитываю написанную накануне страницу. Я намеренно обрываю последнее предложение, уже сложившееся у меня в голове, на середине (прием, которому я научился у старины Хемингуэя), чтобы, прочитав еще раз написанное на следующий день, получить необходимый импульс для продолжения работы.
Иногда меня поджидал сюрприз: перечитывая вчерашний текст, я обнаруживал, что оборванное предложение закончено и, кроме того, добавлены еще несколько. Кто-то пробирался ночью на чердак и писал вместо меня мой роман…
Конечно, все на самом деле не так, это все моя выдумка! Никто не приходил что-то дописывать пока я спал, но, несмотря на то, что феномен регулярно повторялся, он, тем не менее, не становился от этого более понятным. Я не был создателем того, что появлялось на бумаге, и меня не покидало стойкое ощущение, что автор написанного — не я, а кто-то другой.
В июле это ощущение усилилось до такой степени, что положение стало нестерпимым. Отношения между персонажами (мужчиной и женщиной, познакомившихся в баре в Старом Квебеке) развивались в направлении, которое мне совершенно не нравилось. После первой встречи они много раз встречались в старом городе, где в самом разгаре был летний фестиваль, бродили по улицам, останавливались и смотрели представления клоунов или музыкантов, часами просиживали на террасах кафе, болтая о книгах, фильмах и о впечатлениях от своих путешествий. Они растягивали насколько возможно хрупкое удовольствие, которое испытываешь, узнавая понемногу понравившегося и похожего на тебя человека, с которым находишь много общего.
То есть, вместо того, чтобы обрести необходимую глубину, их отношения неожиданно переросли в дружеские. Эта была нежная, не лишенная влечения дружба, которую было довольно легко описывать, тем более что я мог частично использовать наши с Малышкой разговоры, но все равно это уводило меня от цели, состоявшей в том, чтобы написать историю любви.
Когда вы начинаете писать роман, вы похожи на путешественника, который видит где-то вдалеке прекрасный замок. В надежде дойти до него, вы спускаетесь по склону холма в долину, заросшую лесом. Дорога сужается и кое-где становится исчезающей тропинкой, и вы уже не знаете точно, где находитесь: у вас возникает впечатление, что вы ходите по кругу. Иногда на пути попадается залитая солнцем поляна или вам приходится переправляться через речку. После того, как вышли из леса, вы поднимаетесь на невысокую гору. Достигнув вершины, вы обнаруживаете, что замок стоит на следующем холме, и что это вовсе не замок, а усадебный дом или большая вилла. Не теряя присутствия духа, вы вновь спускаетесь в долину, пересекаете сумрачную чащу по еле заметной тропе, потом, уже изнывая от усталости, взбираетесь на следующий холм и наконец оказываетесь перед замком, к которому вы стремились. Тут выясняется, что в действительности это вовсе не замок, не усадьба, не вилла, а обычный полуразвалившийся дом, и по странной случайности он очень напоминает вам тот, где вы провели свое детство.
Не желая идти по ложному следу, я на несколько дней прервал свою работу на чердаке, где, ко всему прочему, стало очень жарко, и проводил лучшее время дня у воды. Если в поле зрения не было прекрасной Витаминки или других бродячих кошек, Горемыка увязывался за мной. Иногда компанию мне составляла Малышка, как всегда с дикарским видом и вопросами о прошлом.
Когда я уходил на берег один, то обязательно с книгой под мышкой, чтобы иметь возможность скрыть замешательство при вероятной встрече с Марикой. Ибо только о Марике я и думал постоянно, часами бродя по берегу. Она так и не ответила на мое приглашение, и я не знал, что мне делать дальше. Я не заходил в пещеру, а лишь издалека удостоверивался, что ремонт яхты еще не закончен. В глубине души я надеялся рано или поздно встретить ее на пути.
Проходили дни, нечаянная встреча так и не происходила, и мне не оставалось ничего другого, как снова наведаться в пещеру. В день, когда я решился на новый визит, прогноз погоды предсказывал жару, так что я вышел из дому сразу после завтрака. Горемыки дома не было (я не видел его уже два дня), а Малышка еще спала в комнате моего младшего брата. Я осторожно прикрыл за собой входную дверь.
В детстве мы не раз играли в этой пещере с сестрой и обоими моими братьями — мы называли ее «пещерой Али-Бабы». В маленькой комнате под защитой прилива мы  оставляли удочки, дрова, старые автомобильные камеры, маски для ныряния, ласты и множество других важных вещей. Это было наше место, наши владения, наша территория.
Пока я шел к пещере, воспоминания той поры помогали мне не чувствовать себя посторонним. К тому же, душа моя в то утро была легкой, прозрачной, почти невесомой, и идти мне было легко. Не было и следа сомнений, которые регулярно овладевали мной, этот визит был особым. На этот раз я шел не ради простого любопытства, не только чтобы расспросить ее о чем-нибудь: сейчас у меня был для нее маленький подарок: статья Поля Азара . Мне попался этот текст среди прочих, связанных со сказками «Тысячи и одной ночи», в библиотеке университета Лаваля. Он очень мне понравился, и я сделал фотокопию. Потом, дома, я переписал отрывок из статьи на обычную бумагу и положил в конверт.
Я даже не остановился у каменной насыпи, чтобы оценить ситуацию и поразмыслить о том, что делать дальше. Яхта стояла в бухте, с натянувшейся из-за отлива якорной цепью, и на ней, судя по всему, не было ни души. Я направился прямиком к пещере: в этот утренний час Марика, вне всякого сомнения, там. На это указывала еще и наполовину вытащенная на берег шлюпка. Перед тем как войти, я сделал глубокий вдох, прокричал: «Добрый день!.. Извините!» и принялся протискиваться через брешь, зажав в руке конверт.
Первая комната была пуста, но там стоял какой-то особенный запах… запах, который напоминал мне деревенский луг. Не очень уверенным голосом я спросил, есть ли кто-нибудь. Ответа не последовало. Я взял масляную лампу и прошел в маленькую комнату, служившую спальней. Там никого не было. Марики в пещере не было. Я с трудом мог в это поверить.
Однако этот запах… он был повсюду, и мне понадобилось некоторое время, чтобы найти его источник: им оказался спальный мешок. Если в прошлый раз он был свернут, то сейчас лежал полностью раскрытым. На ощупь мешок казался еще теплым, значит, здесь только что кто-то был. Я поднес лампу поближе, чтобы рассмотреть его повнимательней. Цвета хаки, он выглядел изрядно поношенным, судя по многочисленным пятнам сосновой смолы, древесного угля и следам штопки толстыми черными нитками. Это был так называемый мешок-«мумия», его особенностью является то, что он повторяет контуры человеческого тела, головы, округлости плеч и сужается к ногам.
Поколебавшись немного, я все-таки наклонился, стараясь получше уловить исходящий от него запах. Я пытался вспомнить… и вдруг меня осенило: это был запах клеверного луга в разгар летнего дня.
Я подхватил лампу и вернулся в большую комнату. Книга «Тысячи и одной ночи» развернутая лежала на каменной полке, и я удивился, увидев, что Марика уже прочитала целую треть. Теперь она дошла до «Истории любви Камар Ал Замана, принца острова Детей Халедана и Будур, принцессы Китая». Я хорошо помнил эту сказку: принц Камар Ал Заман влюбился в загадочную женщину, которую увидел как-то раз, проснувшись ночью, рядом с собой и которая была невероятно похожа на него самого. Она исчезла, и он везде искал ее, и все вокруг говорили, что она ему просто приснилась.
Перед тем как уйти, я достал статью Азара и положил рядом с книгой. Потом не удержался и перечитал его текст еще раз, уж очень он мне понравился. Возможно,  несколько длинноват, но он и правда был хорош, и словами и даже пунктуацией:
«Когда Шехерезада начала свои ночные повествования и раскрыла все богатство своего неустанного воображения, в котором отразилась вся арабская, сирийская и восточная мудрость; когда она подробно описала нравы и обычаи обитателей Востока, их религиозные обряды, быт, их яркую и пеструю жизнь; когда она показала, как можно удержать и покорить человека не учеными умозаключениями, а буйством красок и очарованием выдумки, тогда вся Европа стала жадно внимать ей; тогда султаны, визири, дервиши, греческие врачеватели и черные рабы вытеснили фею Карабос и принцессу Аврору; тогда прихотливые орнаменты, фонтаны, бассейны, охраняемые массивными золотыми львами, необъятные покои, обитые шелком и тканями из Мекки, заменили дворцы, где Чудовище ожидало прихода Красавицы, которая пробудит его для любви. Тогда одна мода победила другую, но то, что осталось и останется неизменным, так это вечная потребность человека, который жаждет еще и еще сказок, еще и еще грез, еще и еще, бесконечно».


17
СИНДБАД-МОРЕХОД

Духом я не упал, но домой вернулся разочарованным и немного грустным. Работа валилась у меня из рук: мне не удалось увидеть Марику. Разочарования громоздились одно на другое.
Дом, опиравшийся прежде на утес, теперь, казалось, навис над окружающими его старыми дубами; он был в еще худшем состоянии, чем в начале лета. Внутри я безуспешно пытался найти Малышку: она ушла, не оставив никакой записки. Не было ни старого Горемыки, ни Витаминки, которая с тех пор как ждала малышей приходила довольно часто. Я был бы рад увидеть хоть кого-нибудь из кошачьей братии, даже толстого Самурая.
Приготовив себе омлет с сыром, тосты и кофе, я рассеянно ел, пытаясь сосредоточиться на проблемах своего романа. Я искал  решения всю вторую половину дня, бродя по дому, читая, делая уборку или просто бездельничая, в ожидании какой-нибудь светлой идеи, вспышки, внезапного проблеска вдохновения, и был готов довольствоваться даже чем-то более скромным: намеком, образом, воспоминанием, но ничего подобного не приходило. Единственное решение, которое вертелось у меня в голове, было уже прекрасно мне известно: встреча с Марикой. И чем дольше откладывалась эта встреча, тем важнее казался мне ее смысл.
К концу дня я был уже настолько подавлен, что даже начал завидовать Шехерезаде: ее таланту рассказчика и богатству воображения. Очевидно, я нуждался в какой-нибудь смене обстановки и потому позвонил брату и предложил сыграть партию в теннис. Через час мы были уже на корте в Квебеке. После матча, стоя под душем, меня вдруг осенила мысль, которая, не будучи гениальной, была все же интересной, и я даже удивился как я не додумался об этом раньше.
Мой брат был в общих чертах в курсе насчет Марики, яхты и романа, что я писал на чердаке. А ведь у него самого тоже была яхта (или, вернее, швертбот), о чем я до сего момента и не вспоминал. Я предложил ему пройтись на ней по реке и под каким-нибудь предлогом — мелкое повреждение, например — бросить якорь рядом с яхтой Марики: у него, таким образом, появится возможность увидеть ее, поговорить с ней и потом рассказать обо всем мне.
Он согласился не раздумывая. Мой брат необыкновенный человек. Вы можете попросить его о чем угодно, он никогда не откажет. Добрый и веселый, он никогда не смотрит собеседнику в глаза из-за своей застенчивости, но если вам удастся перехватить его взгляд хотя бы на мгновение, вы увидите, что глаза эти искрятся и в нем самом горит какое-то пламя. Я нисколько не удивился, что он сразу пошел мне навстречу. Что меня, напротив, удивило, так это то, каким робким и неестественным тоном, против собственного желания, я рассказывал ему о Марике. Как будто я был в нее влюблен.
Мы договорились, что брат отправится на следующий день после обеда, а мы с ним увидимся через день ровно в шесть вечера на пароме, который курсирует между Квебеком и Леви . Мы выбрали место встречи в память о прошлых временах, когда были куда моложе и проводили вечера и даже ночи напролет на этом пароме в разговорах о переустройстве мира, обо всем и ни о чем и о всякой всячине.
За пять минут до оговоренного времени брат уже поднимался на борт парома. Я уже стоял там, опершись на леер верхней палубы, и он помахал мне рукой когда шел по пассажирскому трапу.
Как только он подошел, я тут же выпалил:
— Ты видел ее?
— Ну да, — ответил он, не глядя на меня. — Умираю с голоду… Не съесть ли нам как раньше по большому хот-догу?
— Как скажешь.
Я последовал за ним в пассажирский салон, где находилась закусочная, и он заказал  пару хот-догов. Теперь, когда я знал, что он видел Марику, я мог наконец выдохнуть и подождать с расспросами. Он молчал. Взгляд его скользил по газетам и журналам на стойке. Когда официантка принесла нам хот-доги и «кока-колу» в пластиковых стаканчиках, он увлек меня за собой обратно на палубу, чтобы посмотреть как мы будем отчаливать. Двигатели уже гудели. Прозвучал короткий и резкий звонок, и подняли трапы. Брат впился в свой хот-дог.
— Было так, — начал он.
Матрос отдал швартовы, и паром плавно отошел от причала.
Брат рассказал, что, с умеренным западным ветром он без труда добрался до песчаной бухты и бросил якорь в нескольких метрах от яхты Марики.
Я не сомневался, что он говорит правду.
— Я видел твой швертбот, — сказал я. — Я был на чердаке и смотрел в бинокль.
— Ты следил за мной? — спросил он, изобразив оскорбленный вид.
— Да нет, — ответил я. — Просто я волновался и ждал когда ты окажешься там.
— И что ты видел?
— Да почти ничего, слишком большое расстояние. Увидел только, что яхты стоят рядом.
Я доел остатки хот-дога и глотнул колы. Паром удалялся от Квебека, описывая огромную дугу. Брат стоял, повернув голову в сторону набережной и замка Фронтенак.
— Ее не было на яхте, — сказал он.
— Не было?
— Нет, она была в пещере. Она вышла, когда я крикнул, есть ли кто-нибудь.
— И что? — произнес я, сдерживая дыхание.
— Я сказал, что задел подводный камень и остановился осмотреть корпус…
— Да нет! Нет! Я хотел сказать: она какая?
— Красивая, — ответил он.
Я был по-настоящему счастлив услышать это. Мне показалось, что душа моя вздохнула с облегчением и ей хочется взлететь.
—Высокая и стройная? — спросил я, вспоминая силуэт у воды.
— Да.
— С волнистыми волосами?
— Да. Занятно, что она и вправду немного похожа на тебя и…
Он задумался, и я знаком попросил его продолжать.
— …и одновременно она напомнила мне одну известную когда-то певицу, которую звали… как же ее звали?
— Марлен Дитрих?
— Точно.
— У нее заостренное лицо, худые щеки и выступающие скулы?
— Да, именно так.
Мы были уже на середине реки, легкий свежий ветерок обдувал нас. Был один из тех моментов, когда все кажется прекрасным и хочется, чтобы время остановилось. Показался встречный паром из Леви, и когда мы поравнялись, какая-то девушка с него помахала нам рукой, и брат помахал ей в ответ. Он всегда пользовался успехом у женщин.
— Как она была одета? — спросил я.
— Марика? На ней была голубая джинсовая юбка и белая футболка. Босиком.
— И что было дальше? Давай, рассказывай!
— Я надел маску с трубкой и не спеша обследовал днище, потом подплыл к берегу и сказал ей, что корпус к счастью, выдержал удар, только ободралась краска. Тогда она  пригласила меня к себе обсохнуть и отдохнуть.
— Ну и?
— Я согласился. В пещере было не холодно, но сыровато. Она зажгла огонь и дала мне большое пляжное полотенце. Потом мы немного поболтали.
— И о чем вы говорили?
— О яхте, ремонте… реке… путешествиях… Потом о «Тысяче и одной ночи».
— Ты заметил, какую сказку она сейчас читает?
— Ну да. «Историю Синдбада Морехода».
— Уже!.. Ты уверен?
— Ну да.
— А статью, что я ей принес, она говорила о  ней?
— Какую статью?
— Я ей оставил в пещере! Замечательный текст Поля Азара!
— Ах да! Она говорила, что он ей очень понравился, что это интересный  подарок и она тебе очень благодарна.
— Она так и сказала: «интересный подарок»? — спросил я не в состоянии скрыть свою радость.
—Так и сказала, — ответил он.
Говоря это, он опять смотрел в сторону. На сей раз на берег Леви, который был уже совсем близко. Прозвучала сирена, приняли швартовы и, когда паром остановился у причала, спустили трапы. Пассажиры и машины одновременно стали спускаться на берег.
Мы должны были тоже сойти, таково было правило, и к нам подошел матрос, чтобы напомнить об этом, но брат оказался с ним знаком — он вообще знал всех на свете — и тот разрешил нам отправляться обратно, не выходя на берег.
Брат все еще был голоден.
—Не хочешь мороженого? С карамелью или шоколадом? — спросил он.
— С шоколадом, — согласился я.
Он вновь направился в салон, к закусочной, и я последовал за ним. В этот момент меня пронзило чувство, что мое сходство с Марикой — чрезвычайно важная деталь и что я упущу свой шанс, если не воспользуюсь этим. Чувство это длилось меньше секунды, как вспышка в сознании, и я опять вернулся к блаженному состоянию, которое обычно приходило ко мне после полудня и причиной которому были гармония солнца и воды, а также душевное тепло, которое я всегда ощущал в присутствии брата.
18
СТАРЫЙ ДОМ, ПУТЕШЕСТВИЯ И ДУША

В последующие дни, несмотря на то, что стояла страшная жара, я прилагал все усилия, чтобы нащупать нить и продолжить свой роман. Но все было напрасно: я больше не мог писать. Я очень люблю свое занятие и не променяю его на все золото в мире, но когда я не могу писать, то теряю всю значимость в собственных глазах.
Теперь я знаю, что должен был сделать. Стояла середина лета, время отпусков, и мне тоже следовало подумать об отдыхе. Я мог бы подремонтировать и подкрасить свой старый дом или отправиться путешествовать, или хотя бы просто какое-то время побездельничать и заняться всякой всячиной, например, теорией души, которую я едва  только начал разрабатывать.
Ремонт дома в самом деле напрашивался. Если крыша, благодаря Бунгало и ее подругам, больше не протекала, то многочисленные трещины и щели зияли в обоях на втором этаже и на деревянных стенах кухни: без сомнения, просел фундамент. Чтобы это поправить я не нашел ничего лучшего, как подпереть стены балками, уперев их в дубы, растущие по углам дома.
Не думаю, чтобы я взялся бы за серьезный ремонт в такую жару. Да и, с другой стороны, отправиться в путешествие куда-нибудь было вовсе не плохой идеей. Оседлая жизнь устраивала меня лишь в том смысле, что упрощала мне работу. Между двумя книгами я изрядно исколесил Канаду и США на своем «фольксвагене». Я даже переправлял его через океан, чтобы проехаться по Европе. Иногда в пути я возвращался к работе, и тогда старый «Фольк» становился для меня и домом, и рестораном, и рабочим кабинетом. Некоторые эпизоды, действие которых происходит в Квебеке, были написаны  на пляже Ки-Уэст или на берегу залива в Сан-Франциско, на стоянке автотрассы Солей во Франции или в кемпинге на склоне холма под Флоренцией, возле аэропорта Венеции, в пригороде Вены или Праги: я задергивал в салоне шторки, вставлял в уши затычки и писал, отрешившись от всего мира, в синеватой тишине своей души.
Потому что душа, как я уже говорил, находится не внутри нас, а снаружи, она окутывает нас со всех сторон. Душа дается нам изначально, при рождении, и тогда она совершенно белая и прозрачная, но довольно скоро она приобретает разные оттенки — от небесно-голубого до ультрамаринового в зависимости от темперамента того или той, кто ее получил. Хотя она невидима, ее все же можно почувствовать, как нечто вроде ауры, ночью или в некоторых особых условиях. Поскольку она притягивается небом, она тянет за собой и тело, отчасти помогая ему  держаться в вертикальном положении; по ночам она отпускает тело, давая ему отдохнуть. Ее основная задача — защита тела, сохранение его жизни и тепла; когда душа покидает тело, оно сразу же остывает. Душа же возвращается на небо, где вновь обретает первоначальную белизну перед очередной миссией на земле. Между душами существуют родственные узы: есть даже души-сестры, они ищут друг друга и очень печалятся, когда не находят.
Эта моя теория была совершенно безосновательной: она ни на чем не основывалась и никому ничего не могла дать. Она не была закончена и осеняла меня урывками всякий раз, когда я мыслями возвращался к ней. Чтобы подкрепить свою теорию, я  погрузился в изучение этого вопроса в библиотеке университета Лаваля. Я прочитал множество сочинений, в том числе Платона и немецких романтиков, но улов мой был весьма невелик. Попадались, однако, тексты, которые очень мне нравились, как, например вот этот, принадлежащий Альберу Бегену :
«Она [душа] знает, что она появилась из гораздо более отдаленных источников, чем принято считать, и знает какое будущее ей предначертано там, где она появляется. В этом новом для нее мире, где ей предстоит жить, она испытывает поначалу удивление эмигранта, очутившегося в далекой стране среди совершенно чужих людей. Ее охватывает глубокое чувство тревоги, когда она спрашивает себя, где пролегает ее собственная граница: сосланная на неопределенный срок, она вспоминает или даже настаивает на том, что не принадлежит полностью этому миру, в который ее сослали. Изучая самое себя или обращаясь к ощущаемой ею бесконечности, она пытается услышать скрытые мелодии, которые как в звездных сферах, так и в самых сокровенных глубинах человека несут в себе отзвуки оплакиваемой родины».


19
ВАННАЯ В ГОЛУБЫХ ТОНАХ

Самое важное на свете — это чувства, которые связывают людей вместе, образуя огромную и невидимую ткань взаимоотношений, без которой людей просто не существовало бы. Все остальное, на что с серьезным видом тратится в жизни большая часть времени не особенно важно.
Как-то утром я сидел на кухне и думал об этом, когда дверь тихонько отворилась, и я с удивлением увидел Бунгало. Она не появлялась уже целый месяц.
— Доброе утро! — сказал я.
— Извините, что не постучалась, — сказала она. — Я думала, вы наверху и не хотела вас беспокоить. Я хотела только сказать пару слов Малышке.
Было одиннадцать утра, но я не работал, потому что так и не придумал продолжения своего сюжета. Я был очень рад увидеть Бунгало и поднялся, чтобы поцеловать ее в обе щеки:
— Как вы? — спросил я.
— Все в порядке. А Малышка здесь?
— Она в душе, — ответил я, показав на ванную комнату.
— А вы сами как?
— Ничего, только вот роман не двигается.
— Давно?
— Три недели…
На самом деле, недель было две. Более того, я произнес это таким жалобным голосом, будто ребенок, которого надо успокоить. Чтобы реабилитироваться, я прибавил, что писать этот роман мне стало просто неинтересно.
— Как там ваш приют, — спросил я, спохватившись, — все ли в порядке?
— Да, только как всегда много работы.
— Поэтому вас так долго не было?
— Да, конечно.
— Мы думали, что вы нас забыли…
Бунгало обняла меня за плечи. Она была выше меня, крепче сложена, и было очень приятно прижаться к ней, ощутить силу ее рук и ее необъятную грудь.
— Когда становишься для всех мамочкой, — сказала она, — это на всю жизнь.
— На день наседкой можешь стать… — начал я.
— И никогда не повернешь уж вспять! — закончила она, смеясь.
Монотонный шум в душе прекратился, и послышался хриплый голос Малышки:
— А не придет ли мамочка потереть мне спинку?
К сожалению, Бунгало слишком быстро выпустила меня из рук и оставила на кухне одного. Чтобы скоротать время или, возможно, по какому-то наитию, я принялся  представлять себе, что она осталась со мной, и ее руки по-прежнему обнимают меня, и  она спрашивает меня, что там не клеится в моем романе.  И хочет, чтобы я поведал все с самого начала. Вокруг ее глаз, смотрящих на меня с таким теплом, сияют звездочки разбегающихся морщинок, которые так мне нравятся, и я подробно рассказываю ей всю историю. И когда я дохожу до того места, где все застопорилось, происходит удивительная вещь: объясняя ей, что именно не так, у меня вдруг появляется мысль, которая, как мне кажется, может сдвинуть всю историю с мертвой точки. Я тут же записал ее на коробке  салфеток, стоявшей на столе. Теперь идее следовало дать отлежаться и посмотреть на следующий день, сможет ли она все сдвинуть.
Мысленно я от всей души поблагодарил Бунгало. Она все еще была в ванной, откуда доносились журчание, скрип, шепот, сдавленный смех, вскрики… Потом послышался голос Малышки:
— Не хочет ли писатель зайти взглянуть на нас?
Одной из причин, по которой мне когда-то нравилось спать в маленькой комнате первого этажа, где раньше жила няня, было то, что она находится рядом с большой ванной комнатой. В этой ванной отец устроил отличную душевую, выложив ее керамической плиткой темно-голубого цвета, подобранной им в каком-то старом номере журнала «Дом и сад». Душевая была настолько вместительной, что в шторке не было необходимости.  А еще при входе надо было спуститься на две ступеньки.
Войдя в ванную, я увидел, что обувь Бунгало оставила посреди комнаты. Сама она была в душевой с Малышкой, которая стояла рядом, завернутая в полотенце. В большое банное полотенце, на котором красовался лев,  с умиротворенным, как у кота видом; он чем-то напоминал Горемыку. Самой Малышки почти не было видно: только взъерошенные волосы и единственный глаз над белым свертком. Бунгало, прислонившись к углу голубой керамической стены, обнимала Малышку, нежно вытирая ей спину и ягодицы.
Малышка приподняла голову.
— Заходи! — сказала она еле слышно.
Я подошел ближе, дойдя до середины ванной.
— Подойди поближе, — сказала она.
Я приблизился еще, но она потребовала, чтобы я спустился по ступенькам, что я и сделал, предварительно сняв кроссовки. В душе было жарко.
— Нужно, чтобы ты посмотрел, — сказала Малышка.
— Хорошо, — ответил я. — А зачем?
— Чтобы знать, как нужно вытирать мне спину, — ответила она.
Малышка склонила голову на грудь Бунгало, и опять остались видны только ее волосы, рассыпавшиеся по полотенцу. Я слышал, как она мурлычет как кошка, в то время как Бунгало прижимала ее к себе, вытирая ее со всех сторон. Но больше всего меня  умиляло, как Бунгало, рассеянно глядя куда-то прямо перед собой, будто слепая, мурлыкала на ухо Малышке что-то нежное, на языке, который знают только мамочки-наседки.

20
ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК

Утром на следующий день я вдруг проснулся в семь утра, сильно взбудораженный. Обычно я сплю до восьми, но в этот день мне предстояло проверить, выдержит ли моя идея проверку на прочность.
Надев очки, я поспешил на кухню, чтобы прочитать записанную на картонке фразу. Это был мой счастливый день: идея была так же хороша, как и накануне! Я мог продолжать свой роман!
Мысль была простая: поскольку получилась дружба, а не любовь, на которую  надеялись мои персонажи, сделаем вид, что это был розыгрыш. Я введу еще один женский персонаж, который окажется подругой моей героини. Затем произойдет ее встреча с молодым человеком, и тогда уже будет видно. Эта идея предоставляла моим героям несколько вариантов развития событий: они могли влюбиться, могли возненавидеть друг друга из ревности или попытаться найти счастье втроем. Единственное, что я знал определенно, это то, что третий персонаж будет похож на Бунгало.
Я покормил Горемыку и наспех проглотил свой завтрак. Я нервничал, торопился… Что меня так тревожило? Ничего, если не считать страха, что в один прекрасный день слова перестанут струиться с кончика моего пера, и я превращусь в подобие старого высохшего колодца. Страх этот, даже спустя двадцать лет писательских трудов, был жив, мучая меня по утрам то болями в сердце, то спазмами желудка.
С чашкой кофе в руке я поднялся на чердак, стараясь не шуметь, так как не знал, дома ли Бунгало с Малышкой, поскольку вчера ушел спать раньше их. Наверху я открыл все окна, реанимировал старый вентилятор и принялся за работу.
Я спускался на кухню всего один раз, около десяти, чтобы сгрызть яблоко и забрать наверх еще кофе с шоколадным печеньем. Проходя мимо своей комнаты и заглянув в нее, я обратил внимание, что кто-то открывал чемодан с позолоченными замками: крышка прилегала криво и неплотно.
К полудню, когда я, как обычно, сделал перерыв, у меня было написано пятнадцать строк, то есть полстраницы. Я был доволен собой, но не столько из-за объема написанного, ибо иногда мне удавалось закончить до обеда и целую страницу, сколько из-за того, что в течение трех с лишним часов я был полностью поглощен своим замыслом, не отвлекаясь ни на вид реки, ни на присутствие где-то неподалеку Марики.
Но мысли немедленно вернулись к ней, как только работа была закончена. Дома я был один. Бунгало оставила на кухонном столе записку, в которой благодарила за гостеприимство и уведомляла, что взяла с собой Малышку, пожелавшую навестить своих подруг в городе. Слишком притомившийся, чтобы заниматься готовкой, я съел что осталось от вчерашнего салата с ветчиной а потом еще мороженое на десерт. На звук открывшегося холодильника из подвала, где он, судя по всему, прятался от жары, выскочил Горемыка с намерением получить свою банку сардин и миску молока.
После недолгой сиесты я вновь поднялся на чердак, но не для того, чтобы работать — было все еще слишком жарко. Пока я обедал, мне в голову пришла одна мысль, которую я тут же решил осуществить: поставить на берегу почтовый ящик. Для этого нужно было отремонтировать деревянный домик для кукол, когда-то принадлежавший моей младшей сестре.
Домик я нашел в темном углу, где были свалены сломанные игрушки, старая мебель и еще какие-то давно забытые вещи. Двухэтажный, с покатой крышей, выкрашенный в белый и зеленый цвет, домик показался мне очень милым, несмотря на покрывающую его пыль; к тому же он был в неплохом состоянии, если не считать выдернутых петель на ставнях. Отец сделал этот домик специально для моей сестры в то лето, когда она упала с дерева и сломала ногу. Сестра не вредничала и позволяла нам с братом тоже играть с ним. Мы ставили домик на песок и строили вокруг него дороги, мосты, туннели, другие дома, авторемонтную мастерскую, церковь, школу и даже целую деревню, в которой жило много семей с собаками и кошками. По всему этому великолепию под шум и гудение клаксонов ездили туда-сюда автомобили, огромная пожарная машина с длинной лестницей и скорая помощь.
Я перенес домик в мастерскую в подвале, вытер с него пыль и поставил петли на место. Выглядел он скорее как скворечник, а не почтовый ящик, так что я решил его немного дополнить: написал на окне несмываемыми чернилами «Почта», вырезал из жести флажок, покрасил его в белый цвет и приделал к коньку крыши таким образом, чтобы его можно было поднимать и опускать.
Старый Горемыка увязался за мной на берег. Кроме домика я взял с собой кувалду, молоток с гвоздями и полутораметровую жердь с прикрепленной на конце горизонтальной дощечкой. Мы дошли до большого камня, примерно на полпути между домом и каменной насыпью. Забравшись на камень, я осторожно вбил кувалдой жердь в землю так, чтобы она смогла выдержать ветер и прилив. Затем прибил домик к дощечке. Кот вскочил на камень и недоуменно воззрился на сооружение.
— Это почтовый ящик, — сказал я.
Судя по виду, он ждал более подробных объяснений.
— Я тебе покажу, — сказал я, беря его на руки. — Смотри, вот в это окно опускаем письмо, и оно падает на дно. Поднимаем белый флаг, чтобы известить получателя о приходе почты. Флаг видно издалека, так что получатель приходит, и ему нужно только открыть дверцу и забрать письмо. Понимаешь?
Он проурчал что-то, что вполне могло сойти за утвердительный ответ, и я направился обратно домой, предоставив кота самому себе. День прошел не так уж плохо. Я мог вновь вернуться к своему роману, окунуться в него полностью, не обращая внимания на то, что происходит вокруг, а если Марика захочет пообщаться со мной, то она теперь всегда может закинуть словечко в почтовый ящик и поднять белый флаг.


21
ХРАБРЫЙ ПРИНЦ

Было так жарко, что, отправляясь на чердак, я надел только шорты и сандалии из Ки-Уэст. Каждое утро, несмотря на жару, я погружался в придуманный мной мир, понемногу расширяя его границы. Пока что все шло неплохо.
Моему герою очень понравился новый женский персонаж. Она была его ровесницей — в отличие от более юной первой героини, и он быстро обнаружил, что их взгляды на жизнь во многом совпадают. К тому же между ними обнаружилось заметное внешнее сходство, и смутно, что-то  неосознаваемое стало подниматься и шевелиться в нем.
Он жил в большой квартире на улице Рампар, недалеко от музея Луи-Жолье, откуда открывался прекрасный вид на гавань Луизы, реку и остров Орлеан — один из самых красивых пейзажей в Америке. Квартира напоминала сад или оранжерею, столько в ней было цветов и всяких декоративных растений; кроме того, в квартире обитало с полдюжины кошек. Это было тихое, солнечное и несколько таинственное место, в котором герои чувствовали себя совершенно счастливыми.
Я, как обычно, был рядом, за кулисами их воображаемого мира и внимательно следил, преисполненный самых разных надежд. Я ожидал, что они полюбят друг друга. И это было бы вполне естественно, так как это была история любви. Но еще я надеялся, что они смогут найти какие-то новые способы общения. В чем состояли эти «новые способы», я не имел ни малейшего понятия. Я только смутно догадывался, что эти способы не должны основываться на сексуальности: они должны отличаться от обычных, быть совершенно новыми и неожиданными. Я сам, вместе со своими героями, всегда испытывал способы отыскать возможность таких отношений.
Мои надежды, между тем, были переплетены со страхом, работал я с лихорадочным возбуждением: я каждый день ждал, что либо письмо от Марики, либо ее внезапное появление вырвут меня из моего романа и вернут к реальности. Но я ошибся. Ничего подобного так и не произошло.
Как-то ночью я проснулся от знакомого шума. Ворча, я встал, прошел мимо ванной на кухню: в слабом свете часов «Кока-кола», круглых и сияющих как полная луна, обнаружилось, что Горемыка с Витаминкой перевернули мусорное ведро, и весь паркет усеян остатками курицы, которую я готовил на обед. К моему удивлению, Горемыка не прикасался к еде: он смотрел на Витаминку, и я догадался, что он ее охраняет, как будущую мать. Я собрал все острые кости, чтобы она ими случайно не подавилась, затем налил каждому по миске молока, которое они шумно вылакали перед тем, как исчезнуть под лестницей подвала. Казалось, они куда-то торопятся. Пройдясь веником по кухне, я приготовил себе какао и выпил его стоя, рассеянно глядя в окно на реку. Потом вернулся обратно в спальню.
Уже засыпая, я услышал звук чьего-то дыхания. Разглядеть что-либо было невозможно: в комнату едва пробивался свет от настенных часов, которые служили ночником на кухне, но я знал, что это Малышка. Уже две недели каждую ночь она приходила ко мне в спальню. Я резко просыпался и обнаруживал ее в темноте, сидящей на полу или свернувшейся калачиком как кошка на изножье кровати. Она всегда молчала, не догадываясь, что ее учащенного, с легким присвистом дыхания достаточно, чтобы не дать мне уснуть. Перед рассветом она на цыпочках выходила из комнаты.
В этот раз Малышка дышала громче, чем обычно. Сквозь полуприкрытые веки я видел ее сидящей в углу рядом с чемоданом, и насколько можно было разобрать, она была  в одной из рубашек моего брата. Руки ее охватывали подобранные к подбородку колени, а волосы как всегда были растрепаны и закрывали пол-лица. Я, конечно, не забыл о том, что произошло между ней и ее приемным отцом… Чего она хотела? Испытать свои чары? Или просто нуждалась во внимании?.. Непонятно. С волосами, закрывающими лицо, она напоминала мне дикую кошку, свернувшуюся в углу.
Вдруг она кашлянула, чтобы привлечь мое внимание, и я сделал вид, что проснулся.
— А! Это ты? — произнес я, потягиваясь.
— Да, — ответила она. — Извини, что беспокою.
— Давно ты тут?
Ответа не последовало. Я включил лампу у изголовья кровати.
— Случилось что-нибудь? — спросил я.
— Не знаю.
— Ты себя плохо чувствуешь?
— Нет.
— Хочешь горячего шоколада?
— Да, пожалуйста…
Из одежды на мне была только футболка, но к счастью она была длинной и  доходила до середины бедер. Я встал, уже второй раз за эту ночь, чтобы приготовить какао. Большие часы показывали полчетвертого. Когда я вернулся с чашками в комнату, Малышка уже сидела в кровати, натянув единственное одеяло до подбородка.
Я собирался было сесть на край кровати, но она приподняла одеяло, приглашая меня сесть рядом. Поставив чашки на столик у изголовья, я устроился рядом с ней, положив под спину подушку.
— Горячо, — предупредил я, протягивая ей чашку.
— Спасибо, — ответила она.
Она пила какао маленькими глотками, посапывая от удовольствия. Теперь ее глаз совсем не было видно. По глазам иногда можно определить, какая у человека душа — бледно- или темно-голубая.
— Горячо, но не слишком. В самый раз, — сказала она.
Она выпила всю чашку и отдала мне, чтобы я поставил ее на столик, потом вытерла рот тыльной стороной ладони.
— Так лучше, — сказал она.
— Прекрасно, — ответил я.
Я пил медленно. Иногда я мог растянуть одно какао или кофе на целый час. Я ждал, что Малышка объяснит теперь, что случилось, и был очень удивлен, когда она улеглась, повернувшись ко мне спиной, словно собиралась здесь спать. Наконец, послышался ее голос:
— Я могу остаться у тебя ненадолго?
— Конечно, — ответил я.
— Какао мне помогло, но у меня не проходит одно странное чувство.
— Какое?
— Мне кажется… словно все уехали, а я — брошенная собачонка. Понимаешь?
— Да, — сказал я, вспомнив о старом Колли.
— Но это пройдет, — сказала она. — Бунгало сказала, что поможет мне… Мы найдем мою настоящую семью. Мы поищем в… приходских книгах.
Голосом, дрожащим от волнения, Малышка стала рассказывать все, что помнила о своей первой семье. Так как она повернулась к стене, я не все мог разобрать, что она говорила, но понял, что ее настоящий отец брал ее иногда с собой на берег озера, где построил хижину. Он сажал ее себе на плечи и отправлялся в путь по лесным тропинкам,  вплотную примыкавшим к американской границе. Из этого можно было заключить, что она родилась в одном из приграничных поселков, в которых Бунгало и собиралась предпринять поиски.
— Я очень благодарна Бунгало, — добавила она.
— Я тоже, — отозвался я.
— Она супер-мама… В женском приюте, когда я не могла уснуть, я забиралась к ней в постель, и мы болтали обо всякой всячине. Иногда она рассказывала мне о том времени, когда она жила в своем доме с мужем, детьми и собакой Виски. Мне всегда было хорошо рядом с ней… Но получилась странная вещь: свои и ее воспоминания совсем перемешались у меня в голове, и когда я чувствую себя несчастной, я не могу отделить ее беды от своих. Тебя не утомила моя болтовня?
— Совсем нет, — ответил я.
Я отпил еще какао. Оно уже остыло.
— С тобой мне тоже хорошо, — сказала она, — но по-другому. Бунгало очень похожа на мою маму. Она обнимает меня и говорит так, что я успокаиваюсь. В прошлый раз, когда я была в душе, она сказала мне одну вещь… пословицу или что-то в этом роде…
— Афоризм?
— Наверное… в любом случае, это звучит так: «Храброму сердцу все по силам».
— Хорошо сказано, — сказал я.
— Ты думаешь?
— Конечно.
Я сам не говорил ей этого, чтобы она не чувствовала себя неловко. Эта была короткая, без излишеств, хорошо подобранная фраза, из которой ни выкинешь, ни добавишь ни слова. В ней были все качества, что нравились старине Хемингуэю.
— Фраза мне понравилась по другой причине, — сказала Малышка.
— Какой? — поинтересовался я, так как она явно ожидала этого вопроса.
— Из-за «Храброго принца», комиксов, которые были на книжной полке у отца, когда я была маленькой. Ты их видел?
— Да, — сказал я, вздохнув.
Я прекрасно их помнил. Чем ты старше, тем легче вспоминать вещи, людей, которых знал, места, где жил в молодости. Давно забытые мелочи: обтершийся дверной порог, рисунок обоев или драпировки, цвет старого плюшевого кресла — все это всплывает в памяти с возрастающей точностью, словно детство было страной, которую мы снова обретаем после долгого отсутствия и словно жизненный путь есть ни что иное, как длинная, непрерывно загибающаяся кривая, в конце которой мы возвращаемся к ее началу.
— Ты спишь? — спросила Малышка.
— Нет, я закрыл глаза, потому что вспоминал.
— Мне показалось, что ты где-то очень далеко…
Она полуобернулась ко мне и посмотрела на меня сквозь копну, закрывавшую ей глаза, потом снова откинулась на подушку.
— Тебе нехорошо со мной? — спросила она
— Конечно, хорошо, — сказал я.
Это было не совсем искренне. Она спросила:
— Ты меня хоть немного любишь?
— Конечно, — ответил я.
— Скажи это, пожалуйста.
— Я люблю тебя…
На самом деле это была неправда, но я не хотел делать ей больно. Мне хотелось, чтобы она воспринимала мир как огромный источник тепла и доброты, где все будет хорошо и где ей нечего бояться.
Протянув руку, она выключила ночную лампу, и я почувствовал, что она придвинулась спиной ко мне, не меняя положения тела.
— Положи руку мне под шею, — попросила она, приподняв голову.
Я сделал, как она просила. Голова снова опустилась на подушку, и рукой я почувствовал ее нежную шею. Затем она попросила обнять ее левой рукой за талию. Она устроила мою руку так, что предплечье наискосок пересекало ее грудь, и сложила вместе наши ладони.
— Теперь, — продолжила она, — согни ноги в коленях и прижмись к моим.
Я согнул колени, придвинулся в угол, который образовывали ее ноги, и услышал довольное посапывание.
— Супер!…— промурлыкала она. На этот раз я не ответил. Закрыл глаза и попытался уснуть.
Скоро ее дыхание стало ровным. Я чувствовал животом и ногами тепло ее спины и бедер. Ее кожа излучала запах, напоминающий детскую присыпку.
Я не осмеливался пошевелиться, так как она, похоже, уже спала. Иногда у нее вздрагивала рука или нога, иногда по всему телу пробегала дрожь. Правую руку, лежавшую под ее шеей, начало покалывать, но я старался не двигаться. Нельзя сказать, что мне было неприятно ее присутствия рядом, но рука все больше немела. Мне было и хорошо и плохо одновременно, я был и счастлив и несчастлив, как всегда и бывает в жизни.
В одной постели, тесно прижавшись, мы позволяем душам растворяться друг в друге, и тела могут общаться столько, сколько им хочется. Но, по понятным причинам, подобного не могло случиться этой ночью.
Забрезжило утро, и рука моя полностью онемела и ныла от боли. Из-за двух выпитых ночью чашек какао у меня образовалась настоятельная потребность посетить  туалет. С течением времени ситуация только усугублялась.
Малышка спокойно спала. Всю ночь я делал усилия, чтобы не двигаться. Я стойко сопротивлялся желанию пошевелиться до тех пор, пока утренний свет не разбудил ее.


22
СТАРЫЕ КРОССОВКИ

Для того, чтобы души могли соединиться, требуется соблюдение некоторых условий и особые обстоятельства. Или эти души должны быть сестрами.
Когда две души-сестры находят друг друга после долгой разлуки, они растворяются одна в другой, как я уже описывал раньше, и от этого единства рождается самое большое счастье, какое только может быть на земле.
Но это земное счастье, каким бы большим и чистым оно ни было, не может длиться вечно: случается, что, спустя несколько лет, влюбленные надоедают друг другу, или кому-то из них начинает нравиться кто-то еще, и в один прекрасный день они решают расстаться. Когда это происходит — после того, как одна душа прожила столько времени под защитой и в тепле другой — появляется рана, которая долго не заживает. Так именно и произошло, когда моя жена ушла к Супермену.
Она сложила свои книги в картонные коробки. Меня огорчало не столько то, что полки стали похожи на выщербленную стену, а что в этих коробках исчезли книги Габриэль Руа , одни из самых моих любимых. Я считал их своими, но оказалось, что все они принадлежат жене, за исключением самой старой, «Случайного счастья».
Коробки с книгами были выставлены возле входной двери вместе с остальными коробками, в которые были собраны другие ее вещи, и она стала переносить их по одной в маленький грузовик. Из окна я видел, как Супермен помогает ей и что грузовичок арендован у компании «Херц».
После того как дверцы машины захлопнулась, она пришла на кухню, и я приготовил кофе. Это был особенный кофе, который я покупал в Монреале на улице Сен-Лоран, и он был так хорош, что никто не догадался бы, что он без кофеина.
Я принес ей чашку к окну, где она всегда любила сидеть. Все это происходило в маленьком одноэтажном доме, приютившемся на скале, и из окна открывался вид на обширную террасу, которая уступами спускалась вниз к реке.
Я ждал, не зная скажет ли она что-нибудь или объяснит. Но она молчала. Супермен остался снаружи, у грузовика. Я смотрел на нее и говорил себе, что, по сути, я не слишком-то понимал свою жену, не настолько, насколько мог бы понять за десять лет совместной жизни.
Это была красивая, умная, волевая женщина, и мне не в чем было ее упрекнуть. С напряженным лицом и подперев кулаком лоб, она пила кофе маленькими глотками и смотрела в окно. Шел мелкий дождь, настолько легкий, что его совсем не было видно, если только не всматриваться специально на каком-нибудь темном фоне вроде стены гаража или стволов деревьев. У меня не было никаких эмоций, только ощущение огромной пустоты внутри.
Она так и не произнесла ни слова. Без сомнений, это лучший способ избежать разных «почему» и «как», повышения голоса, слез, разгрома, потери чувства собственного достоинства. Она поднялась и в последний раз прошла по дому, отдельно попрощавшись с двумя кошками и пятью котятами. Под конец она простилась со мной и уехала. До меня долетел звук захлопнувшейся дверцы машины и рычание грузовичка «Херц».
С этого момента образовалась рана. Внезапно я ощутил сильнейший холод. Мне стало очень страшно оттого, что я остался один, я чувствовал себя брошенным ребенком. Мне даже трудно было дышать.
Не знаю, что на меня нашло: я спрятался в платяном шкафу нашей спальни,  прикрыл дверцу, оставив только узкую щель, через которую пробивался луч света. Там, во мраке, я почувствовал себя полностью сломленным и без конца плакал, сотрясаясь от икоты и судорог. Я помню, что чувствовал себя как потерпевший кораблекрушение после бури. И еще, что меня окружал сильный и очень знакомый запах: запах старых кроссовок, валявшихся на полу шкафа.


23
ДВОЙНОЕ СЕРДЦЕ

По субботам я как правило не работал: это был день, который посвящался тем делам, что поддерживали мою связь с настоящей жизнью. В ту субботу я поднялся на чердак около десяти утра только чтобы выглянуть из окна и удостовериться, что яхта на месте и на берегу не произошло ничего нового. Несколько дней я был полностью поглощен своим романом и не выходил из дома, разве только ради короткой прогулки до почтового ящика, где пока что ни разу не нашел ни одного письма.
Я не увидел на берегу ничего особенного. Яхта была на прежнем месте.
Перед тем как спуститься с чердака, я не удержался от искушения взглянуть на свои труды. Сначала я дописал фразу, оставленную как обычно незаконченной накануне, без усилий написал следующую, затем начало третьей… и опять остановился. Я был на пороге пространства своего повествования, в шаге от двери, и мог выбрать, войти или остаться снаружи. Поколебавшись, я положил ручку и спустился на кухню сделать себе кофе.
Вода уже закипала, когда я услышал шум из своей комнаты и подошел к двери. Малышка была там и сидела на полу перед настежь открытым чемоданом с позолоченными застежками. Пол вокруг нее был усеян бумагами, среди которых я узнал свои заметки к лекциям, а в руках у нее был «Старик и море» Хемингуэя.
— Прости, — сказала она. — Я не смогла удержаться.
— Ничего страшного, — ответил я. — Просто я удивился, что ты здесь. Думал, ты уехала с Бунгало смотреть приходские книги…
— Она сегодня занята, осталась в приюте. Там появилась новенькая: ее избил муж и она нуждается во внимании… Вот я и пришла посмотреть на зверушек.
— А-а!..
Видя, что я немного раздосадован, она рассказала, что наверху, выше скалы познакомилась с семейством енотов-полоскунов: папой, мамой и тремя малышами; им очень понравилось печенье, и их оказалось очень легко приручить. Потом она спросила:
— А у Витаминки уже появились котята?
— Не думаю, но она не показывалась эти два или три дня.
— Я искала ее по всему дому, потом спустилась сюда, увидела чемодан, и мне захотелось порыться в нем немного… Ты злишься?
— Да нет, — ответил я.
Она показала на книжку:
— Это хорошая книга?
— Очень хорошая, — ответил я.
— А почему тогда ты спрятал ее в чемодан?
— Я не прятал, просто положил вместе с записями о Хемингуэе.
— Почему?
— Из-за одной истории. Очень старой.
— Расскажи, — попросила она.
— Это и правда очень старая история, и довольно непростая, — ответил я.
— Ничего, — сказала она. — Я люблю всякие истории.
Тяжелые воспоминания — совсем не то, о чем мне хотелось бы говорить в то утро, но отказывать не было никакой причины: обхватив руками согнутые колени, Малышка уже приготовилась слушать и ее блестящий из-под копны волос голубой глаз будто требовал быть откровенным и рассказать всю правду.
Я попросил ее перебраться в кухню. Пока я готовил себе растворимый кофе, я продолжал размышлять над прерванным на середине предложением, что ждало меня на чердаке; теперь я постарался о нем забыть и сосредоточиться на своем прошлом.
— В те времена я преподавал в университете и был специалистом по Хемингуэю.
— Я знаю, ты это уже говорил! — заявила Малышка.
— Ну да, извини…
Я был словно очень чувствительный к холоду человек, который боится заходить в холодную воду. Глубоко вздохнув, я решил продолжать дальше без каких-либо уловок.
— Когда моя жена уехала с Суперменом, я был полностью дезориентирован и не знал, что делать дальше.
— Ты чувствовал себя несчастным? — спросила она, садясь на стол.
— Очень, — ответил я.
— Скажи, как ты это чувствовал, — настаивала она.
Мне расхотелось рассказывать дальше: вопрос показался мне холодным и безжалостным. Но я понимал, что Малышка хочет просто сравнить мои ощущения с теми, что пережила сама, так что я сделал усилие и ответил как можно точнее:
— Я чувствовал, что я совсем один на всем белом свете. Словно меня бросили все, и я больше абсолютно ничего не стою. К тому же меня беспокоило, что станут говорить соседи, хотя это было не так важно. Хуже всего было именно то, что я больше ничего не значу. Понимаешь?
— Да, — ответила она. — Спасибо огромное, что объяснил. А теперь расскажи, что ты делал дальше.
— Мне было холодно… Холод пробирал до костей. Я начал с того, что залез в свой старый серый свитер.
— А потом?
— Ну!.. плакал.
— Долго?
— День или два… Может, три.
— Не так уж долго, — заметила она.
— Ты права. Действительно недолго.
— И что было дальше?
— Боль немного утихла, и я начал думать… Пытался понять, что было не так в моей жизни.
Малышка подняла голову, и я снова увидел ее блестящий голубой глаз.
— Ну и? — произнесла она.
— Кое-что я понял. То, что никогда в жизни не любил по-настоящему. Просто искал сочувствия. Я столько делал для того, чтобы меня любили, но сам не любил никого.
— Даже свою жену? — спросила она.
Я засомневался. Необходимо различать любовь, дружбу, нежность и прочее, но мне сейчас не хотелось об этом говорить. Я сделал большой глоток кофе и ответил:
— Мы испытывали друг к другу большую нежность, и нам было очень хорошо вместе.
Малышка запустила в свои взъерошенные волосы обе ладони, что означало очень интенсивную работу мысли. Несколько раз повторила слово «нежность». Она произносила его очень мягко, тоном с ласковыми нотками, словно хотела его приручить. И вдруг свет понимания осветил ее лицо.
— Нежность мне нравится, — сказала она с заметной теплотой в голосе. — Теперь расскажи, что было дальше.
— Я, как мог, постарался изменить свою жизнь. Я бросил преподавание и стал писать. Купил микроавтобус и отправился путешествовать, начал со Штатов, потом погрузил его на корабль и уплыл в Европу: я хотел увидеть города, названия которых я слышал в детстве в песнях Бреля и Лео Ферре  и…
—У тебя получилось стать счастливым?
Вопрос застал меня врасплох, мой несколько тщеславный пыл исчез, и я растерялся.
— Не могу ответить.
— Попробуй.
Я тщетно пытался собраться с мыслями. Я не чувствовал себя ни счастливым, ни несчастным. Я искал счастье как это делают все обычные люди — инстинктивно, и оно ускользало от меня.
— Я не знаю, в чем состоит счастье, — сказал я. — Возможно, лучший ответ на этот вопрос — в книге, которую ты держала в руках, у Хемингуэя.
— Хорошо, я ее прочитаю, — ответила она. — Но прежде объясни мне одну вещь. В своих заметках к лекциям ты задаешь студентам вопрос, почему один из романов Хемингуэя называется «Двойное сердце большой реки»». Ты говоришь им найти «истинную причину»… Могу я узнать ответ?
— Извини, но я совсем не помню. У меня очень плохая память.
— Вспомни…
— Знаешь, это было так давно. Мне нужно перечитать свои записи.
— Хорошо… я подожду, — сказала она.
Несмотря на свой возраст, эта девочка была упрямой как мул, она никогда не отступала. Я ходил взад и вперед по кухне, пару раз возвращался в комнату, чтобы просмотреть какой-нибудь из листов с записями, которыми был усыпан чуть ли не весь пол в комнате. На самом деле, я даже и не пытался думать. Я чувствовал, что словосочетание «двойное сердце» вызывает во мне болезненные ощущения, так что стоило подождать. Иногда слова живут своей, независимой жизнью: нужно позволить им это, дать им время. Внезапно на поверхность всплыли забытые образы.
— Кажется, вспоминаю, — сказал я.
—Отлично, — сказала она, — но я тебя не тороплю.
Одним из этих образов была фотография Хемингуэя: в кепке и охотничьей куртке, с ремнем, увешенным патронами, и двустволкой в руках он горделиво позировал рядом с буйволом, убитым во время сафари. Описывая эту фотографию Малышке, я объяснил ей, что это наиболее распространенное представление о Хемингуэе, но что существует и другое, менее известное, и именно его я и просил студентов разыскать.
— Это так трудно! — заявила она с упреком.
— Не настолько, — ответил я, — так как я дал им прочитать кое-какие материалы. Если прочесть их внимательно, то вполне возможно найти объяснение «двойному сердцу».
— Какие материалы? — спросила она.
— Не помню точно, но как минимум три. Первый — это интервью с его женой Мэри. Ее спросили, как Хемингуэй относился к легенде о нем как о сверхчеловеке, и она ответила, что для него это был «глупый и преувеличенный образ… один из самых идиотских». Второй отрывок был взят из «Папаши Хемингуэя» … но вот только откуда именно?
Память подводила меня. К счастью, Малышка вспомнила, что видела это название в записях. Она ушла в комнату, поискала и через минуту вернулась с листками.
— Вот! — сказала она с довольным видом.
— Отлично! — сказал я.
Отрывок представлял собой короткий диалог Хемингуэя и Хочнера. Папаша Хемингуэй вспоминал, как он начинал свою писательскую карьеру, когда жил в Париже. Он был беден, его отказывались публиковать и возвращали по почте рукописи. Он говорил Хочнеру: «Случалось, что я сидел за старым столом, перечитывал присланные обратно рукописи того, что я писал с такой любовью и упорным трудом, и не мог сдержать слез». Хочнер удивлялся: «Никогда бы не мог подумать, что вы можете плакать». И Хемингуэй отвечал: «Я плакал, мой мальчик. Когда боль становилась невыносимой, я плакал».
Этот эпизод, казалось, совсем не удивил Малышку, которая почти тут же спросила:
— А третий?
— Это история о сове, — ответил я.
— Расскажи…
На этот раз уже ничего не нужно было искать. Я прекрасно ее помнил и мог подробно пересказать ее Малышке. Как-то раз Хемингуэй сбил из ружья белую сову, сидевшую на верхушке дерева. Сова упала, но поскольку она оказалась раненой в крыло, он решил ее вылечить и поселил в гараже в ящике со старой одеждой. Каждое утро он приносил ей мышь, пойманную ночью, поил водой, лечил и помогал ей снова научиться летать. Сова позволила себя приручить, и они стали добрыми друзьями.
— Странная доброта! — воскликнула Малышка. — Он любит животных и в то же время стреляет в них из ружья. Я что-то не понимаю. А ты?
— Не знаю, — ответил я. — Тебе это кажется странным?
— Да.
— Почему?.. Объясни.
Это был обычный преподавательский прием: я хотел, чтобы она сама нашла ответ.
— Это имеет отношение к «Двойному сердцу большой реки»? — спросила она.
— Конечно, — ответил я.
Она пробормотала: «Двойное сердце… двойное сердце…» и ушла в комнату, чтобы снова порыться в моих записях. Когда она вернулась, я мог поручиться, что ее лицо под копной волос на мгновение осветилось открытой ею истиной.
— Теперь я, кажется, поняла, — сказала она.
— Да?
— Старик Хемингуэй был словно разделен надвое.
— Да…
— Он мог быть злым и добрым, так что…
— …
— … Так что это у него было двойное сердце, — сказала она, наконец. — Это та «истинная причина», которую должны были найти студенты?
— Именно.
Я ожидал, что на лице ее отразится выражение триумфа, которое появлялось, когда она была горда собой, но она, напротив, насупила брови: явно продолжала о чем-то думать.
— Можно ли сказать, что одна половина Хемингуэя была мужской, а другая женской? — спросила она.
— Думаю, да, — ответил я.
— И ты думаешь, так у всех?
— Вполне возможно.
Я вглядывался в ее лицо и видел, что теперь она довольна. Но это было не победное выражение — скорее удовлетворенная улыбка, отмеченная, как мне показалась, большой долей умиротворения. Она вернулась в комнату, чтобы навести порядок в бумагах и закрыть чемодан. Поставив опустевшую чашку в раковину, я едва не поддался мелькнувшей было мысли сейчас же отправиться на чердак, но, в конце концов, решил, что лучше будет сегодня не работать, а воспользоваться чудесной летней погодой.




24
ВИДЕНИЕ

В августе прохладней не стало. Как-то утром, еще полусонный, я рассеянно смотрел в окно кухни и… вдруг понял, что я ничего не вижу, почти ничего! Я не видел даже берега и едва различал белые пятна четырех берез, сиротливо стоящих у дома. На мгновение мне показалось, что стекло запотело, но я ошибся: это был туман. Дом и вся округа были затянуты туманом, таким густым, что я не мог вспомнить, когда еще я такой видел.
Это был очень странный день. Малышка принялась снова переодеваться, как в самом начале, когда она появилась в доме. Каждый раз, спускаясь с чердака, чтобы поесть или выпить кофе, я обнаруживал ее разгуливающей в старой одежде моего брата или сестры. Прекрасная Витаминка, родившая трех полосатых котят, поселилась с Горемыкой в подвале, и весь дом, казалось, наводнился бродячими кошками, которые, натыкаясь друг на друга, издавали долгие вопли, напоминавшие плач ребенка. А с невидимой теперь реки время от времени доносился протяжный вой проходивших невдалеке судов.
За весь день я не смог написать ни строчки. Но это не означало, что я превратился в высохший колодец. Напротив, меня посещало много разных мыслей и предчувствий, порождавших непривычное брожение в душе, но все это было каким-то размытым и трудно переводимым на язык слов. Я не понимал, что происходит. Я чувствовал себя каким-то другим, незнакомым самому себе.
Вечером, около восьми, я вышел из дома проветриться. Несмотря на то, что было еще совсем светло, туман стоял такой, что не видно было и на десять метров вперед. Я взял с собой карманный фонарик, но его свет лишь слепил, отражаясь от туманной пелены, словно от белой стены, так что толку с него оказалось немного. Со мной был старый Горемыка, который всякий раз рычал, когда с реки доносилась судовая сирена.
Сначала я направился в сторону реки, потом свернул направо. Старый кот следовал за мной, словно нуждался в моей опеке. Шел я медленно, все время глядя под ноги, и иногда нащупывая почву с помощью палки, заменявшей мне трость. Опасаясь, что береговой уклон может завести меня в воду, которой было не видно, я следовал по почти непрерывной полосе выброшенных утренним приливом водорослей и мусора. В кои-то веки Горемыка не рылся в отбросах: сильно обеспокоенный, он жался к моим ногам, да я и сам не слишком-то уверенно себя чувствовал.
Мы шли уже десять или пятнадцать минут по направлению к пещере, когда кот вдруг начал рычать и отплевываться. На этот раз не из-за сирены. Я остановился, прислушиваясь, но не услышал никакого шума. Мгновение спустя, я уловил, однако, какое-то поскрипывание и затем треск: это было похоже на звуки шагов.
Вдруг шаги послышались совсем рядом. Старый Горемыка на всех парах метнулся к дому, а я не последовал его примеру только потому, что боялся шлепнуться, споткнувшись о какой-нибудь камень или валяющуюся ветку дерева. Оглядевшись по сторонам, я обнаружил, что стою в нескольких метрах правее почтового ящика и большого камня, на который взбирался, когда его устанавливал. Я прислонился к камню и с бешено колотящимся сердцем ждал, когда появится тот, на кого я чуть было не наткнулся в тумане.
Несколько секунд стояла тишина, затем снова послышался шорох шагов. И вдруг сквозь туман я увидел женскую фигуру. Она тут же исчезла, но это была не галлюцинация: целое мгновение я видел тонкий силуэт, одетый в белую ночную рубашку. Мне даже показалось, что я различил ее лицо, худое и скуластое, но, возможно, тут на меня повлияло то, как ее описывал мне брат, когда мы встречались на пароме.
Я замер и еще долго стоял неподвижно, прижавшись к камню, после того как силуэт исчез. С реки подул свежий ветер, вызвав у меня озноб, и я начал приходить в себя. Наступала ночь. Я зажег фонарик и двинулся к дому, направляя луч вниз к земле, чтобы не оказаться ослепленным. Горемыка был уже дома и растянулся рядом с Витаминкой, кормившей котят. Все бродячие кошки куда-то пропали. Я обошел все комнаты и поднялся даже на чердак в поисках Малышки, но ее тоже нигде не было.
Все еще дрожа от усталости и нервного возбуждения, я налил себе с палец джина,  добавил кипятка и меда, и направился на веранду. Джин принес расслабление телу, но не освободил от пережитых эмоций. Видение Марики, которую я надеялся встретить уже три месяца, должно было бы меня обрадовать или хотя бы вызвать противоречивые чувства… Но, на этот раз, я испытал только страх, страх очень сильный, который по своему физическому воздействию вернее было бы назвать ужасом.


25
НОВЫЙ МИР

Я не особенно склонен к самокопанию. Чаще всего я скольжу по поверхности явлений, словно дрейфующий плот, понятия не имеющий, что происходит в глубине моря.
Поэтому мне так и не удалось уяснить, почему видение Марики привело меня в такое беспокойное и нервное состояние. Было ли это потому, что туман придал ей такое потустороннее обличие, прямо как у привидения?… Или потому что это видение пробудило во мне какие-то давние и болезненные воспоминания? Второе мне казалось ближе к истине, так как в последние дни я только и делал, что копался в прошлом. Среди воспоминаний было одно, которое преследовало меня с особой настойчивостью и касалось того, что произошло вскоре после ухода жены.
После того как она уехала с Суперменом, я думал о ней, не переставая. Меня терзало желание ее увидеть, несмотря на то, что боль утраты уже начала отпускать.
Однажды у меня раздался звонок: они приглашали меня провести с ними уикенд в шале, которое они сняли в Эбульм;. Все знают, что для отдыха летом нет мест лучше, чем Эбульма и Сен-Жозеф-де-ла-Рив. Не теряя ни минуты, я покидал в сумку самое необходимое и рванул на своем спортивном «Вольво», который был у меня тогда.
По мере того, как я удалялся от маленького домика, приютившегося на скале, и все больше проникался окружающим пейзажем, ощущая летящий навстречу ветерок и тепло солнца, что возможно только в спортивной машине, я чувствовал, как тает горечь, скопившаяся в глубине моего сердца. Дорога всегда хорошо на меня действовала, она меня успокаивала.
Из всех изъезженных мною магистралей именно эта, выходящая из Квебека по северному берегу реки Святого Лаврентия и ведущая через горы и долины к Лорантидам, самым древним горам в мире, и дальше до городка Бэ-Сен-Поль успокаивала лучше всех, делая это как-то ласково, по-матерински. Вы проезжаете городок и следуете вдоль реки. Через несколько километров взбираетесь на холм, затем поворачиваете направо и замечаете табличку «Сен-Жозеф-де-ла-Рив»: вашему удивленному взору открывается обрывистый спуск, который вы преодолеваете со всей осторожностью, на первой передаче, с замирающим сердцем и с ногой постоянно на тормозе, испытывая одновременно тревогу и восхищение перед движущимся навстречу необъятным пейзажем, где смешиваются вода, воздух и земля, где длинные баржи словно плывут по небу и где островки так легко перепутать с судами — вид, от которого возникает ощущение, что вы попали в другой, Новый Мир.
Чтобы добраться до цели, нужно было спуститься по этому крутому спуску, пересечь Сен-Жозеф-де-ла-Рив и на выезде из поселка свернуть на грунтовую дорогу, которая поднималась к склону горы. Когда я подъехал, Супермен и моя жена загорали голышом в саду на большом надувном матраце. Надев свои купальные костюмы, они вышли мне навстречу.
Попивая вино и пиво, мы болтали до вечера о том, о сем, но большей частью о литературе. Это было не лишено интереса и временами забавно, так как Супермен, будучи художником, прочел немало книг — романов и поэзии и, будучи жителем Монреаля, вращался в литературных кругах, с их нестойкими дружескими связями и мелочными интригами. Моя жена говорила мало и много улыбалась. С радушным видом и кротким взглядом она ухаживала за мной даже больше, чем за Суперменом. Ближе к вечеру, когда  отлив достиг своей низшей точки, мы втроем спустились пешком на берег к пирсу, чтобы устроить пикник и прогуляться по пляжу.
Во время отлива пляж Сен-Жозеф-де-ла-Рив — самый протяженный и самый красивый из всех, что я знаю. Перед вами расстилается огромное пространство песка, усеянного ямками, заполненными теплой водой, очень приятной для босых ног, и  уставленного там и сям валунами, на которые можно присесть, отдохнуть и помечтать, глядя на остров Иль-о-Кудр. Можно идти куда заблагорассудится. Бредешь, куда глаза глядят, и через какое-то время становишься не больше маленькой черной точки на фоне песков и кажется, что растворяешься в окружающем пейзаже. При желании ничто не мешает снять с себя всё и идти под солнцем полностью голым, как Адам или Ева.
Мы долго бродили по пескам, и вообще в этот день очень долго были на солнце. Иногда мы шли вместе, иногда разбредались, и к тому времени, когда вернулись обратно к пирсу, почувствовали изрядный голод и жажду. Взятый с собой ланч, включавший в себя банку маслин и большой пакет печенья, был моментально съеден и запит вином. Большим количеством вина. Проще сказать, что к концу трапезы мы были совершенно пьяные и даже я, не большой охотник до спиртного, пришел в такое состояние, что предложил искупаться в свете луны. Бог свидетель, как я боюсь на самом деле купания в холодной реке.
Им это показалось отличной идеей, но нужно было дождаться прилива, и, чтобы убить время, мы выпили еще вина и покурили травки. Что было потом, я помню очень смутно: мне кажется, я проспал час или два, завернувшись в одеяло, и потому понятия не имею, чем они в это время занимались.
Когда я проснулся, вода уже прибыла. Свет от полной луны был таким, как будто на воду светили прожектором. Не знаю, был ли я еще пьян, но вода не показалась мне холодной, разве что прохладной и освежающей. Однако после купания я почувствовал, что холод пробирает меня насквозь. Я дрожал всем телом и клацал зубами. Пришлось полностью одеться, завернуться в шерстяное одеяло и даже побегать по берегу, но и это не помогало: меня продолжало трясти от холода. Моя душа больше не грела меня, я совершенно замерз. Прокричав им, что возвращаюсь обратно в домик, я ушел.
Когда они вернулись, я лежал в комнате для гостей под грудой одеял, в том числе толстым ватным, и все еще дрожал и трясся как осиновый лист. Они переглянулись, затем скинули одежду и легли вместе со мной. Сначала они тесно прижимались ко мне, чтобы их тепло проникло в меня, но этого было недостаточно. Тогда они легли сверху, сначала Супермен, потом моя жена, и через какое-то время я перестал трястись. Словно наступила оттепель: мышцы расслабились, и я почувствовал разбегающиеся по телу волны тепла.
Оттепель сделала свое дело: нас охватил сильный прилив желания и нежности, чувства эти были перемешаны так же, как и оказались перемешаны руки, губы и запахи — прилив был мощным и долгим — как вскрытие льда на реке; он походил на акт благодеяния, неся наслаждение и боль одновременно. В свете наступающего утра он выбросил нас на незнакомый берег со слипающимися глазами и истерзанными душами.


26
КУРИЦА В МЕДОВОМ СОУСЕ

Малышка спала как сурок в кроватке моего брата. Я крайне осторожно потрогал ее за плечо, она тут же подскочила и, опершись на локоть, уставилась на меня глазами загнанного зверька.
— Все хорошо, — сказал я, чтобы ее успокоить. — Ничего не случилось. Просто тебе пора вставать.
Вечером она попросила меня разбудить ее пораньше, так как за ней должна была заехать Бунгало, чтобы вместе отправиться на поиски. Протерев слюной глаза (это был единственный туалет, который она делала по утрам), она через некоторое время  спустилась в кухню. Сидя напротив меня, опустив голову, с лицом, скрытым за нагромождением светлых волос, она молча пила приготовленный для нее апельсиновый сок. Похоже, она не заметила, что сегодня я добавил в сок немного сахара. Она прервала свое молчание только ради Горемыки, вскочившего на стол, чтобы поживиться молоком из ее тарелки с хлопьями: она что-то промурлыкала ему на ласковом кошачьем диалекте.
Сверху, со скалы прозвучали три гудка — один длинный и два коротких — приехала Бунгало. Малышку как ветром сдуло, и мне пришлось бежать за ней вслед, чтобы отдать забытые ею на столе сверток бутербродов с арахисовым маслом, яблоки и термос с кофе.
Покормив котов, я прихватил свою кружку и отправился на чердак. Вот уже неделю я почти ничего не писал. Стыдно признаться, но у меня возникла нелепая мысль включить в роман сцены любви втроем, наподобие той, что случилась у меня с бывшей женой и Суперменом. В свое оправдание могу сказать лишь то, что идея эта появилась у меня, когда я сам уже совершенно не испытывал каких-либо желаний. Сцена эта охладила отношения между моими персонажами, и я опять отклонился от своего первоначального замысла написать историю любви.
Эта была полностью моя ошибка: под влиянием короткой вспышки вдохновения я включил в роман первое, что пришло мне в голову… Иногда для продолжения сюжета не находится ничего более подходящего, чем обломки собственной жизни.
Этот и последующие дни, надеясь выбраться из тупика, я работал на час дольше обычного, но все было напрасно. Утром я перечитывал вымученные накануне несколько предложений: текст казался мне скучным, лишенным малейшей искры, и я рвал страницу, чтобы начать все сначала.
Что касается Малышки, то она с каждым днем возвращалась все более разочарованная. Не было никакой необходимости ее расспрашивать, достаточно было взглянуть на нее, чтобы понять, что, несмотря на все их с Бунгало усилия, они не обнаружили никаких следов ее семьи. Расстроенная, она уходила в подвал и проводила долгие часы с Витаминкой и ее полосатыми котятами. К концу недели мне показалось, что ее лицо приняло желтоватый оттенок, как у приходских книг.
В пятницу вечером я решил приготовить для нее курицу в медовом соусе. У меня полностью отсутствуют кулинарные способности, разнообразие в еде меня совершенно не интересует — я могу всю неделю есть одни спагетти, но курица с медом — одно из двух или трех блюд, которые получаются у меня совсем неплохо. Все достаточно просто: нужно приготовить соус из масла, меда, горчицы и карри и поливать им курицу все время пока она готовится в духовке.
Малышка вышла к столу в старой рваной футболке и джинсах, заляпанных краской. Запахи плыли по всей кухне и, скорее всего, уже и по всему дому, но она, казалось, их не замечала. Она положила на стол пакет с бутербродами, которые не съела в обед.
— Будешь курицу? — спросил я.
— Я не голодна, — ответила она угрюмо.
— Даже кусочек не съешь?
Она пожала плечами, достала бутерброд и добавила в него внушительный слой клубничного джема поверх арахисового масла. Я же положил себе на тарелку кусок курицы и картофельное пюре, полив все это горячим медовым соусом. Когда я садился за стол напротив нее, она покосилась на мою тарелку, но ничего не сказала.
— Умираю с голоду, — сказал я. — Сегодня трудился дольше обычного.
— И что?
—И все бесполезно, не написал ни строчки… Всю неделю пытаюсь сдвинуться с места, и — ничего. Я просто полный ноль. Последний из последних.
Я, конечно, преувеличивал. Мне хотелось, чтобы она сказала хоть что-нибудь и вышла из своего подавленного состояния. После долгой паузы она подняла голову, чтобы убедиться, что я говорю с ней серьезно.
— У меня тоже все плохо, — выговорила наконец она. — Мы всю неделю копались в этих их книгах и ничего не нашли. Осталось всего два прихода…
— Ты думаешь, не получится?
— Не знаю. Бунгало говорит, что есть все шансы найти в оставшихся приходах. Говорит, у нее предчувствие… Ты им веришь, предчувствиям?
Я верил в одно: Бунгало зря говорить не будет.
— Это правда, — сказала она. Ее лицо, вернее та часть, что была видна, понемногу оживала. — Мне сильно повезло, что Бунгало так добра и терпелива со мной.
— Почему? — спросил я.
— Знаешь, в этих старых книгах записи о рождениях сделаны от руки, разбирать их очень трудно, и я постоянно от этого злилась. Бунгало, напротив, никогда не сердится и не суетится. Мне кажется, она самая добрая в мире.
Малышка едва заметно улыбнулась, и я заметил, как озорно блеснул ее голубой глаз. Она спросила:
— Могу я тебе предложить кое-что?
— Конечно, — ответил я.
— Меняю половинку бутерброда с арахисовым маслом на кусочек курицы. Идет?
— Идет.
Она протянула тарелку, и я положил ей политую соусом курицу и немного пюре, а она отдала мне половину своего бутерброда. Пытаясь от него откусить, мне пришлось проявить немалую осторожность из-за толстого слоя джема, но, в конце концов, он был не так уж плох, разве что, слишком сладкий. Тем не менее, я сделал вид, будто мне невероятно вкусно.
— Очень неплохо, — воскликнул я, хорошенько все пережевывая, чтобы не  схлопотать расстройство желудка.
— Спасибо, — сказала она, снова улыбнувшись, и лицо ее осветилось. Наверное, душа у нее лазурно-голубого цвета. — Курица тоже очень вкусная, — добавила она.
— Спасибо, — отозвался я. — Хочешь вина?
— О! Да!
— Белого или красного?
— Белого, если можно.
Я достал из холодильника маленькую бутылочку бордо и поставил ее на стол вместе с двумя бокалами, которые Малышка взялась наполнить сама. Это было очень мягкое вино, относившееся скорее к разряду аперитивов или десертных, но я его очень любил: оно всегда помогало мне пережить меланхолию, которая случалась по вечерам, когда день еще тянется, как бы с сожалением уступая место ночи, и когда меня обуревают всевозможные тревоги и воспоминания.
Малышка протянула мне бокал и вдруг спросила:
— Значит, у тебя все плохо с твоим романом?
— Я в ступоре, — ответил я.
— А что конкретно не получается?
— Вообще не могу писать. Уже неделя, как я не написал ни строчкой больше.
— Да, но… почему?
Мне не хотелось отвечать. Был вечер пятницы, я не собирался работать в выходные, с удовольствием предвкушая возможность дать отдых голове, не думать ни о чем, кроме предстоящей игры в теннис с братом. Но Малышка так упорно терзала меня расспросами, требуя говорить правду, что я, в конце концов, рассказал ей случившийся со мной, моей бывшей женой и Суперменом эпизод и объяснил, почему решил включить эту сцену в роман.
— И твои герои делают то же самое, что ты делал с Суперменом и своей женой? — спросила она.
— Да. Разница только в том, что в романе две женщины и один мужчина, а не наоборот.
— И что дальше?
— А дальше то, что они становятся друзьями вместо того, чтобы влюбиться. Понимаешь, я пишу роман о любви, и вот уже второй раз мои герои становятся только лишь друзьями.
— Все понятно, — ответила она.
Иногда эта девочка меня поражала. Она не видела ничего особенного в том, что я  спал вместе с Суперменом и моей женой, хотя при всей своей юношеской прямолинейности могла бы этому и удивиться. И затем, не вникая в подробности, бесспорно принимала как должное то, что мои персонажи избегают романтических отношений.
— А что ты сделал в первый раз? — спросила она.
— Я добавил еще одного персонажа. Были девушка и молодой человек, а я прибавил еще одну женщину…
— И что?
— Она им очень понравилась. Все шло замечательно, а потом, в тот самый момент когда он уже начал в нее влюбляться, случилась эта сцена втроем и любовь вдруг превратилась в дружбу.
— А ты не можешь вернуться обратно, стереть эту историю на троих и продолжить с того места, когда все шло хорошо?
— Увы, нет. Роман как жизнь, его нельзя повернуть вспять.
Я удивился тому, что только что сказал, поскольку это было что-то такое, над чем я еще совсем не думал. Малышка, однако, продолжала развивать свои мысли:
— А ты не можешь добавить еще одного персонажа, как сделал это в первый раз? — спросила она.
— Вряд ли. Их и так уже многовато.
— В таком случае я не знаю, что еще можно сделать. Разве что… Она встала и положила себе еще курицы, пюре и обильно полила все соусом. — Могу я сказать глупость? — спросила она, возвращаясь на место.
— Ну да…
— Когда ты говоришь, что роман похож на жизнь, это значит, что в нем происходит то же самое, что и в жизни, так?
— Да.
— Тогда получается, что если ты хочешь, чтобы твои герои влюбились, нужно, чтобы то же самое происходило и в жизни. То есть тебе надо влюбиться самому, так?
— Да, это логично.
— Это не глупо?
— Нет. Это именно то, что я и сам понимал и хотел осуществить на практике…
— Да ну?.. И почему ты этого не сделал?
— Не знаю, — ответил я немного сухо.
Она взглянула на меня снизу.
— Ты злишься на меня?
— Да нет, — ответил я.
Теперь я мог себе признаться: я был раздосадован тем, что Малышка уличила меня. Кроме того, из-за смеси белого вина, арахисового масла и клубничного джема меня начало подташнивать.
Чтобы изгнать неприятное ощущение, я решил сделать настоящий кофе и достал из шкафа кофеварку, которой уже давно не пользовался, так как гораздо проще было использовать фильтры. Когда замечательный запах кофе распространился по кухне, Малышка поставила на стол чашки, сахар и молоко.
— Какой запах! — сказала она.
— Налить тебе? — спросил я.
—Да, пожалуйста! — ответила она тоненьким голоском.
Я налил нам обоим кофе и так и остался стоять, облокотившись на кухонную стойку, глядя в окно и думая о Марике. Я думал о ней всеми силами своей души. В последние недели я не слишком правильно относился к ней. Не то, чтобы я ее забыл — она по-прежнему занимала место в моем сердце, но я не был занят ею в той степени, какой она заслуживала.
Марика появилась в моей жизни в особый момент: когда я пытался писать роман о любви. Она была послана небом. Эта была таинственная женщина, далекая и близкая, реальная и воображаемая; она обладала здравым смыслом и могла быть романтичной, любила природу и путешествия; она была такой же одинокой как я, она была красивой, и ореол чувственности витал вокруг всего, что ее окружало.
К тому же, судя по рассказу брата и по тому, что я видел сам в тот туманный вечер, мы были до странности похожи.
И как же я к ней относился? Как человек заинтригованный, но неуверенный, испытывающий интерес, смешанный со страхом. Я ходил в пещеру много раз, но все же без должной настойчивости, тайком, всегда готовый довольствоваться тем, что другие — Малышка, Бунгало и брат — могли бы мне о ней рассказать… И вот уже несколько недель, прикрываясь тем, что для общения есть почтовый ящик, я не сделал больше ни одного усилия, чтобы ее увидеть, удобно спрятавшись за ширму своего романа.
Это была реакция на появившийся страх.
— Ты думаешь о Марике? — спросила Малышка.
Положительно, от нее ничего не скроешь.
— Да. Как ты догадалась?
— Я догадываюсь о том, что думают другие, — ответила она. — У меня в голове все так перемешано, что я ничего про себя не понимаю, но вот что касается других, я ясно вижу, что с ними происходит.
— То же самое можно сказать и обо мне, — сказал я, делая глоток кофе.
Несмотря на разницу в возрасте и все другие различия, которых было не перечесть, у нас с Малышкой было много общего. И самым примечательным в этом или по крайней мере в том, что сильнее всего притягивало меня к ней, было то, что б;льшую часть времени мы оба были замкнуты сами в себе, занимаясь коллекционированием обрывков воспоминаний.


27
ОСЕННИЙ СВЕТ

Свет стал другим.
Я вышел на берег и шел по направлению к пещере, сердцем чувствуя присутствие Марики, как вдруг увидел, как прояснилось все вокруг: взгляд легко проникал в далекую даль — вокруг все было залито чудесным осенним светом.
Зачарованный зрелищем, я на мгновение остановился. Синева неба стала ярче. Металлические конструкции двух мостов четким рисунком выделялись вдали на горизонте. Белые пятна домиков, пристроившихся к подножию скал на другом берегу, белели на фоне зелени ярче обычного.
Бросив взгляд назад, на свой берег, я вдруг заметил, что белый флажок ящика для писем поднят. Он был далеко, но я ясно мог различить белый квадрат, который выделялся на серо-черном фоне камня: мне пришло письмо! Со всех ног я бросился бежать, но когда оказался метрах в десяти от ящика, задыхаясь от бега, белый флаг… неожиданно, к моему величайшему изумлению, улетел! Я ошибся: это была всего лишь чайка.
Я вновь направился к пещере, пристыженный и раздосадованный случившимся. Как можно было перепутать флажок с чайкой? Как можно было показать себя таким кретином? Счастье, что никто меня не видел!.. Пришлось сделать усилие, чтобы забыть это досадное происшествие и вернуться к тому состоянию, в котором, полчаса назад, с только что вымытой головой, чисто выбритый, сбрызнутый одеколоном, я вышел из дома, чтобы навестить Марику.
Стояло субботнее утро. Я провел очень беспокойную ночь, ворочаясь с боку на бок, терзаемый старыми, первобытными кошмарами, которые так одолевали меня в детстве: страхом падения в пропасть, страхом быть растерзанным волками… и так далее в таком духе.
Почему эти старые страхи (старые как я сам или, может быть, старые как само человечество) внезапно накинулись на меня? Я сидел в кровати, пытаясь поразмыслить на эту тему, но не находил удовлетворительного ответа: думать серьезно и глубоко для меня, привыкшего к вымыслам и грезам и оставляющего загадкам разрешаться своим чередом, всегда было довольно трудно.
Правда теперь, шагая по берегу и уже миновав каменную насыпь, я не испытывал никакого страха, напротив, я чувствовал себя спокойно, на сердце было легко, и моя душа надежно окутывала меня. По сравнению с предыдущими визитами, я ни на мгновение не смутился, когда увидел стоящую напротив входа в пещеру яхту на якоре и привязанную к колышку на берегу шлюпку. Скорее я был рад удостовериться, что Марика дома, и мне казалось, что на этот раз все произойдет как нельзя легче и проще. Постучав, чтобы дать знать о своем приходе, я собирался войти в пещеру со словами: «Здравствуйте, я ваш сосед, меня зовут Джим…» Она пожмет мне руку и скажет: «Меня зовут Марика, мне очень понравился отрывок из Поля Азара, что вы мне оставили, я собиралась навестить вас и поблагодарить, но, к сожалению, была очень занята ремонтом на яхте…» Я скажу, что прекрасно ее понимаю, и она улыбнется очаровательной улыбкой и скажет: «Я только что приготовила кофе, не хотите ли чашечку?»
Я заметил, что яхта заново покрашена в белый и голубой цвета и больше не кренится на бок как раньше. Приблизившись к пещере, я громко крикнул: «Эй! Есть кто-нибудь?» и, не дожидаясь ответа, протиснулся внутрь. В голове у меня была заготовленная фраза, которую я собирался использовать в качестве приветствия, но она, увы, не пригодилась: в пещере никого не было. Я заглянул в обе комнаты. В самом деле никого.
Все вещи, однако, были на своих местах: спальный мешок, пахнущий клевером, и туалетные принадлежности в дальней комнате, а в большой — охапка дров для топки, печка и лампа, походное снаряжение и еда, книга «Тысяча и одна ночь» на каменной полке. Взяв в руки книгу, я был очень удивлен, увидев, что закладка переместилась почти к самому концу. Марика прочитала довольно много за то время, пока меня здесь не было. Она закончила все семь путешествий Синдбада-Морехода и еще две сказки, в том числе «Аладдина и волшебную лампу». Теперь она читала «Али-Бабу и сорок разбойников». Сердце мое сжалось, когда, заглянув в оглавление, я обнаружил, что после «Али-Бабы» остается всего три коротких сказки.
Меня охватила смутная тревога. Это было очень похоже на то, что я чувствовал в последнюю неделю перед тем, как моя жена ушла от меня к Супермену. Я принялся обходить пещеру, всматриваясь во все углы, и тут только обнаружил, что нигде нет ни одной вещи, к примеру, какого-нибудь предмета одежды, которая служила бы доказательством присутствия здесь именно женщины. Ничего кроме имени, написанного на титульной странице «Тысячи и одной ночи». И кроме следов босых ног на песке, которые были в точности моего размера.
На выходе из пещеры мне пришло в голову, что Марика, возможно, осталась на яхте. После некоторых сомнений, вспомнив старину Хемингуэя, я снял кроссовки, футболку и джинсы и вошел в воду. Яхта покачивалась всего метрах в пятидесяти от берега, и я решил, что просто дойду до нее, но тут дно внезапно оборвалось и, потеряв равновесие, я едва справился и поплыл. Плаваю я плохо, вода для меня — стихия недружественная. Если бы мне пришлось грести одной рукой, держа в другой бутылку и бокалы для шампанского, да еще с одеждой, намотанной вокруг головы, я бы определенно утонул… Но мне повезло: шел отлив, и с его помощью после нескольких неуклюжих гребков я быстро очутился у яхты и, ухватившись за якорную цепь, поднялся на борт.
Под моим весом легкая яхта накренилась и Марика с секунды на секунду должна была показаться из люка, чтобы посмотреть, что происходит. В ожидании ее появления, я уселся на палубе,  — весь дрожа, мокрый и в одних плавках. Сидел я долго, нервничая, с колотящимся сердцем, а потом решил, что она, видимо, заснула. Чтобы ее разбудить, но не напугать, я принялся напевать одну из песен Брассенса, которую хорошо знал. Слова ее написал Арагон, и эта моя любимая песня. Я спел два куплета и прислушался: ни звука. Тогда я громко спросил, есть ли кто-нибудь. Не дождавшись ответа, я постучал три раза в крышку люка, после чего спустился по трапу внутрь. Все стало понятно: на судне никого не было.
Яхта Марики была небольшой, но сделанной со вкусом и очень уютной. Кроме управления и навигационных приборов в каюте имелись койка, откидной столик, маленький книжный шкаф, кухонный уголок и голубые занавески на иллюминаторах. Все было недавно покрашено и очень опрятно.
Как и прежде в пещере, я внимательно все осмотрел в поисках признаков присутствия женщины, но не нашел ничего характерного. Одна книга, стоящая в шкафу, привлекла мое внимание своей ярко оранжевой обложкой, и подойдя ближе, я увидел изображенные на ней пальмы, попугая и солнце. Озаглавленная «Отдать швартовы», она принадлежала перу некоего Жака Массакрье. Взяв книжку в руки, я обнаружил подзаголовок: «Руководство для путешествующих на яхте» и, заинтересовавшись, сел с ней за стол, чтобы рассмотреть поподробней. На этот раз я не торопился. Это был уже не визит тайком. Конечно, мне было неловко, я стыдился своей бестактности как и во время первого посещения пещеры, но на этот раз я решил не уходить до тех пор, пока не увижу Марику. Хорошо быть Весами, но иногда нужно и решения какие-то принимать. Насколько мог спокойно, я листал книгу, прислушиваясь к каждому звуку, который мог бы обозначить чье-либо приближение к яхте.
Филигранным почерком на оранжевой обложке были выведены названия, имеющие отношение к судовождению; большинство были мне незнакомы, и я принялся зачитывать их громким голосом, наслаждаясь их звучанием: леерная стойка, грот, брашпиль, полуклюз, галс, карабин, талреп… Потом раскрыл книгу и прочитал первую страницу, не менее захватывающую:
«Итак, если мы предпочитаем безмятежно покачиваться на волнах, для начала следует покинуть наши высокие широты. И с попутным ветром отправиться к другим морям, более гостеприимным, где воды спокойны и жизнь прекрасна. К морям, изобилующим райскими островами, и которые бороздят бывалые моряки-путешественники, пожиратели горизонтов, объевшиеся и упившиеся этим бесконечным и огромным пространством свободы…»
Я покачивался на волнах в каюте яхты Марики, очарованный волшебными словами. Время текло незаметно, и вдруг я почувствовал легкую боль в желудке. Посмотрев на часы, я обнаружил, что уже два часа пополудни. Скорее всего, Малышка уже обеспокоилась моим отсутствием. Я вернул книгу на место и выбрался из каюты.
Отлив продолжался, вода совсем сп;ла, и я добрался до берега пешком. Оделся и медленно направился к дому, постоянно оглядываясь, не появилась ли Марика, но нигде — ни на песке, ни на воде, ни на берегу — не было никаких следов.


28
МЕЧТЫ И СНЫ О ЛЮБВИ

Однажды мне приснился удивительный сон.
Сначала в рассеянном свете появился немного расплывчатый образ комнаты с белыми стенами и легким запахом талька. Посередине комнаты — большая кровать, в которой сплю я, один.
Потом картинка прояснилась, и я начал различать цвета. Стены, которые сперва показались мне белыми, теперь были покрыты обоями с голубыми и фиолетовыми цветами на темно-синем фоне. Недалеко от окна стоял трельяж, и моя мать сидела перед ним на табурете, в ночной рубашке, три ее лица в зеркалах смотрели на меня невидящим взглядом. Перед ней выстроились в ряд баночки и склянки с духами, кремами и мазями. Тут же стояла шкатулка для драгоценностей и музыкальный ларчик, который играл мелодию «Опавших листьев».
Неожиданно все преобразилось. Я все так же лежал в кровати, но матери уже не было и комната изменилась: теперь это была современная комната с голыми, оштукатуренными стенами цвета голубой пастели, с лакированным дубовым паркетом и с большим окном, откуда доносилось пение птиц и журчание реки. Натянув одеяло до подбородка, я наблюдал, как серый свет раннего утра медленно наполняет комнату. Я никогда не бывал здесь раньше, все в комнате было мне незнакомо, но то, что я там находился, не удивляло меня: возможно, из-за привычного шума реки.
Вдруг я услышал другой звук: скрип двери. Кто-то вошел в дом и, несмотря на то, что я по-прежнему оставался в кровати, я, тем не менее, видел все, что происходит.  Вошедший открыл холодильник, достал банку куриных консервов и дал порцию котам, постучал вилкой о край банки и положил вилку в раковину. Я мог наблюдать каждое его движение, но лица не было видно совсем, так что невозможно было понять, принадлежит ли оно мужчине или женщине. Единственное, что можно было различить в этом человеке отчетливо, были его босые ноги.
Человек направился к лестнице, ведущей наверх. Я видел его ступни, переступающие со ступеньки на ступеньку. Он достиг последней ступеньки и должен был войти в коридор, в конце которого находилась моя комната, но случилась странная вещь:  перед ним оказалась еще одна лестница. Всякий раз как он доходил до верха, возникал следующий пролет, словно время растягивалось до бесконечности…
Картинка снова трансформировалась. Теперь я был не в комнате, а лежал в своем старом микроавтобусе, заднее сиденье которого было опущено, чтобы получилась кровать. Это была полноценная двухместная кровать, очень удобная, с одеялами и простынями, а опущенные занавески, пропускавшие утренний свет, создавали иллюзию маленького домика. Дело было, видимо, за городом: я услышал что-то вроде шарканья босых ног по траве. Выпрямившись в кровати, я напряг слух. Шаги слышались все ближе, вскоре открылась дверца, и сердце мое остановилось: это была Марика!... Я тут же узнал это худое заостренное лицо, которое видел когда-то в тумане. Она была в светло-голубых джинсах, в белой рубашке с закатанными рукавами и босиком.
Она тихо прикрыла дверцу и бросила взгляд на кровать. Я сделал вид, что сплю, но сквозь полузакрытые веки наблюдал, как она, переместившись немного в сторону, сняла сначала рубашку, повесив ее на пассажирское сиденье, затем джинсы и все остальное. В тот момент, когда она обернулась ко мне с робкой улыбкой, я закрыл глаза. Потом почувствовал, как она быстро приблизилась к кровати, приподняла одеяло, и я немного подвинулся, чтобы уступить ей нагретое место.
В этот момент время остановилось. Я не знал, в какой стране находится мой старина «Фольк», но здесь была, по крайней мере, река, шум которой долетал до моих ушей. Марика, вытянувшись, прижалась ко мне слева. Ее голова лежит на моем плече, моя левая рука обнимает ее за шею, а правая за талию. Шеей я чувствую ее горячее дыхание, а телом — тепло ее тела; ее ноги все еще немного холодные.
Мне так нравится округлость ее бедра, мне так нравится нежное тепло ее живота, что я теряюсь, чему отдать предпочтение, но я точно знаю, что в эту минуту нам хорошо как никогда. Конечно, мы можем ласкать друг друга, заняться любовью, отчаянно пытаясь соединиться, попытаться стать одним целым. Затем мы можем разговаривать, рассказывать, объяснять… Мы все это можем, но нам не будет так хорошо как сейчас. Именно сейчас нам необыкновенно хорошо, именно сейчас мы счастливы.


29
РАЙ НА ЗЕМЛЕ

Что такое счастье? Иллюзия, мечта, за которой мы следуем всю свою жизнь… и которой, как кажется, иногда достигаем. Так случилось со мной в один из дней в Венеции.
Странствуя по городам, названия которых я слышал в песнях, я, как и множество тех, кто был здесь до меня, поддался очарованию Венеции: игра света на водной глади под мостами, гулкие звуки шагов в узких улочках, спящие во всех общественных местах кошки — все это создавало мистическую атмосферу меланхолии, совершенно меня околдовавшую.
Особенно меня поразило одно место, ставшее для меня символом всего самого прекрасного и совершенного — рая на земле. В место это меня привел случай.
Каждое утро, оставив свой старый, запросивший ремонта «Фольк» в одном из кемпингов Местра возле аэропорта, я доезжал на автобусе до вокзала и оттуда, на речном трамвайчике или пешком, в зависимости от настроения и погоды, добирался до площади Сан-Марко, где подолгу прогуливался, так как это место, возможно, ввиду своих гармоничных пропорций, наполняло меня чувством покоя и безопасности. Площадь постепенно наполнялась туристами, и тогда я отправлялся бродить по лабиринту уводящих от центра улочек.
В это утро я едва не заблудился. Без сомнений, я ходил по кругу, так как уже два раза проходил через Риальто; затем, кажется, пошел на восток, за церковь Сан-Джованни-и-Паоло, потом отклонился к югу, к Арсеналу… И видимо где-то в этом районе, вдруг, свернув в какой-то переулок, я очутился в этом совершенно прекрасном местечке.
Глазам моим предстал канал, каких в Венеции сотни, но этот был совсем узким; через него был перекинут мостик, изящно изогнутый, с удобным низким парапетом, словно зовущим присесть; вокруг стояли бежевые, почти карамельного цвета кирпичные дома с желтыми пластмассовыми флюгерами, окна которых обвивали красные и белые цветы; и рядом — для оживления картины — табачная лавка с витринами, полными безделушек.
Когда я оказался в этом месте, вокруг не было никого, но вследствие усталости и рассеянности я не заметил, какое оно красивое. (Я говорю это с некоторой грустью: большую часть времени мы не замечаем вообще ничего.) Однако я чувствовал, догадывался, что что-то здесь должно произойти, так что присел в уголке, освещенном солнцем, прислонившись спиной к старым камням. Нежная и теплая, душа окружала меня. Я осмотрелся повнимательней.
Несколько минут спустя я стал свидетелем удивительной встречи света и тени: я увидел, как подрагивающая гладь воды, отражая свет, разбивает его на тысячи вспышек, которые, струясь под аркой мостика, набегают на стену из отсыревших кирпичей; как ласкали взгляд эти цвета, вспыхивавшие то тут, то там светлыми пятнами и как все составляющие картины этого маленького уголка мира гармонировали друг с другом. Картина была в некотором смысле идеальной, раем на земле, материализацией давней мечты, и я не смел пошевелиться, сидя в своем углу, растроганный и охваченный восторгом, до тех пор, пока день не закончился.
На следующий день, проснувшись в кемпинге Местра, я почувствовал непреодолимое желание вернуться в этот безымянный уголок. Сев в очередной раз на автобус до Венеции, я прошагал до Риальто и оттуда, направив свои стопы к Арсеналу, попытался воспроизвести тот же путь, что и накануне. Ничего не вышло. Я плутал по улицам целый день и даже следующий день, но так и не смог отыскать то место, что показалось мне раем… И по сей день я так и не знаю, существует ли оно на самом деле.


30
КОСТЕР НА БЕРЕГУ

Может быть, более мудро искать счастье внутри себя? Я не был в этом уверен, но мысль казалась мне близкой к истине, особенно после тех изменений, которые произошли во мне после того, как мне приснился сон с Марикой.
Я действительно стал другим после всего, что пережил в этом сне. Образ Марики  теперь постоянно присутствовал где-то внутри меня и всякий раз, когда я думал о ней, я чувствовал жар в левой части груди, словно сердце мое плавилось. Я влюбился.
Безо всяких усилий я мог представить себе не только ее лицо с заостренными чертами, глаза, которые были почти всегда закрыты когда она улыбалась, черные вьющиеся волосы с уже появившейся сединой, но и узкие плечи, руки, стройное тело и  ступни, которые удивительным образом совпадали по размеру с моими.
Кроме того, все мои чувства обострились. Меня бросало в дрожь, если Малышка или Бунгало, проходя рядом, случайно задевали меня… Я чувствовал давно забытые запахи, особенно в комнате родителей… Запах водорослей на берегу казался теперь сильнее обычного… Что-то произошло и со зрением: я стал различать тонкие оттенки зеленого в листве деревьев, голубого в небе, которое было более темным над головой и бледнее на горизонте, серебристое мерцание воды в реке, яркие пятна, которые мелькали вокруг: одежда, цветы, чайки, суда и крыши домов.
Я был и счастлив, и несчастен одновременно. Меня ободряло и вселяло надежду то, что Марика где-то рядом, что я могу в любой момент согреть свое сердце в лучах этого огромного источника тепла. И мне нравилось то, что часть меня, которую я давно считал уснувшей навсегда вследствие отнюдь не юного возраста, вдруг проснулась и подарила мне снова желание жить. Но с другой стороны, во мне нарастало беспокойство. Я боялся, что жизнь моя полностью изменится. Я не так боялся потерять свободу, как свои привычки, в особенности прогулки, свои бесконечные прогулки, которые вроде бы не значили ничего, но одновременно были необходимы мне как ничто другое.
Самым странным оказалось то, что я теперь всегда был готов чуть что расплакаться. Малышка находила мое поведение странным… Как-то вечером, когда было уже довольно свежо, мы развели костер на берегу, и она решила поинтересоваться, что со мной происходит.
— Тебе что, дым в глаза попадает? — спросила она.
— Наверное, — ответил я.
Мы сидели по разные стороны костра, я на камне, она — на старом бревне, завернувшись в шерстяные одеяла. У нас получился очень хороший костер из прибрежного хвороста, березовой коры и пары бревен, которые попадали когда-то с лесовозов в реку и их вынесло на берег; они горели хорошо и дыма почти не было, разве что совсем немного из-за водорослей.
— Ты можешь пересесть сюда, — сказала она.
— Хорошо, — ответил я, вытирая глаза.
Изменился за это время не только я, но и Малышка. Вид у нее теперь был таинственный. Она отыскала свою настоящую семью (Бунгало рассказала мне об этом по телефону), но до сих пор и словом о ней не обмолвилась.
— Так лучше? — спросила она, когда я устроился на бревне рядом с ней.
— Гораздо, — ответил я. — А с тобой-то все в порядке?
— И да, и нет.
— Мы почти не виделись сегодня… Ты была чем-то занята?
— Я думала.
— Вот как?
Я не был уверен, хочет ли она рассказывать о том, что произошло, поэтому опасался показаться навязчивым со своими расспросами. Она поднялась и принялась длинной веткой подгребать в огонь разбросанные вокруг угли. Потом все-таки решилась и заговорила:
— Я нашла своих настоящих родителей… но все оказалось совсем не так, как я себе представляла.
Она вернулась, села на бревно и некоторое время в молчании смотрела на раскрасневшиеся головешки. Как можно мягче и осторожней я продолжил тему:
— А как ты себе это представляла?
— Ну… я думала, что это будет так же, как когда теряют что-то… что-то очень дорогое, и вдруг, когда уже забывают о том, что оно есть, случайно находят… Я ожидала увидеть светящиеся глаза, радость на лицах.
— И все было совсем не так?
— Нет. Когда я к ним пришла, было время ужина. Дома были только мои отец и мать, детей не было. И я… я пришла одна. Подходя к дому, я видела их в окне: они ели на кухне и смотрели телевизор. Я позвонила в дверь…
Малышка замолчала, вернее ее голос, ставший вдруг тонким и дрожащим, оборвался. Я весь превратился в слух. Я затаил дыхание и мне казалось, что река, что была в двух шагах от нас — вечная река, за три с половиной века выслушавшая столько признаний — тоже притихла, прервав свою неумолчную песнь.
Она вздрогнула, сжавшись под своим одеялом и продолжала:
— Он открыл дверь и осмотрел меня с ног до головы… ну, как мужчины смотрят на женщин, понимаешь?
— Да, — сказал я тихо. — А потом?
— Я сразу увидела, что у него такие же, как у меня, глаза и рот, но сам он ничего такого не заметил и спросил что мне нужно. Я попросила воды. Он обернулся к своей… к моей матери и сказал: «Тут девушка просит воды». Моя мать ответила: «Что ж, дай ей воды». Она едва взглянула на меня, когда я прошла на кухню. Продолжала есть, не отрывая глаз от телевизора.
Малышка замолчала.
— И что дальше? — не выдержал я.
— Это все, — сказала она. — Я выпила воды и ушла.
Она умолкла и я, понимая, что она больше ничего не добавит, накинул ей на плечи свое шерстяное одеяло. Всю жизнь она мечтала об этой встрече и в тот момент, когда мечта должна была осуществиться, она вдруг растаяла как дым. Мне очень захотелось как-нибудь показать ей, что, несмотря на все, в этом жутком мире всегда есть место для надежды, что в нем еще осталось тепло, что если б я мог, то окружил бы ее оболочкой собственной души, чтобы согреть и защитить от человеческого зла.
Прижавшись ко мне, она поплакала немного, совсем недолго, то есть я хотел сказать, не так долго, как я ожидал. Я был поражен, какая она на самом деле сильная, несмотря на все обстоятельства. Под конец она всхлипнула, шумно высморкалась в скомканный бумажный платок и вновь принялась за свои вопросы, как она это обычно делала. Она спросила, не начал ли я снова писать.
— Нет еще, — ответил я, — но скоро начну.
— Откуда ты знаешь? — спросила она.
— Вот уже несколько дней внутри меня что-то происходит, я чувствую, что приходит что-то новое.
— Ты будешь продолжать свой роман?
— Нет, я думаю, это будет другая история.
— Еще одна история любви?
— Конечно.
Малышка смотрела на меня, выглядывая из-под своей копны волос. Это был самый подходящий момент, чтобы рассказать ей, что я влюбился, но я не мог этого сделать. Может быть оттого, что это было слишком уж интимное и личное переживание, безусловная тайна для всех посторонних. Или я просто не мог признаться в том, что влюблен в женщину, которую никогда не видел в реальности, а только во сне… Голосом, в котором еще чувствовались грусть, она спросила:
— А для тебя в жизни есть еще что-нибудь очень важное кроме писательства?
Я задумался… Подумал сначала про теннис, но потом напомнил себе, что вот уже пять лет, после травмы спины, занимаюсь им лишь от случая к случаю и вовсе не воспринимаю это как утрату… Затем подумал про друзей, но вспомнил, как во время своего путешествия по Европе у меня ни разу не возникло желания написать кому-нибудь из них открытку или письмо…
— Думаю, что нет, — ответил я наконец.
— А для чего ты пишешь книги? — спросила она.
— Я хочу написать самую прекрасную книгу, которой никто еще не написал. Но это трудно, это на самом деле слишком трудно для меня, мне никогда этого не сделать, и поэтому каждый раз приходится начинать сначала.
— И ты не отчаялся?
— Нет, но…
Сказав это, я тут же пожалел об этом повисшем в пустоте «но». Теперь нужно было продолжать, а я прекрасно знал, что по этому поводу могу наговорить только каких-нибудь глупостей: всякий раз, когда мне задавали вопросы о моей работе, меня тут же начинало нести, я говорил совершенно необдуманно, как будто кто-то другой говорит вместо меня.
— Но… что? — спросила она.
— Я открою тебе один секрет. Никому не скажешь?
— Клянусь! — пообещала она.
Несмотря на то, что я этого не хотел, тон моего голоса стал торжественным:
— Что ж, тогда слушай!... — сказал я. В книгах на самом деле нет или почти нет ничего особенно важного: самое важное происходит в том, кто их читает.
Для случайно сказанной глупости, надо признать, получилось совсем неплохо! Малышка слегка отстранилась от меня, и в свете костра было видно, как глаза ее округлились от удивления.
— Ты смеешься надо мной? — спросила она.
— Нисколько! — ответил я.
Я чувствовал, что сам начинаю запутываться в том, что говорю, и не знаю, как буду дальше из этого выкручиваться, когда она снова заговорила:
— В любом случае, в твоих книгах…
— Да..? — произнес я, стараясь не показать, как я заинтригован. — Я не знал, что ты читала мои книги.
— В твоих книгах, — продолжала она, — я уверена, есть очень важные вещи.
— Ты думаешь?
Я попытался скрыть, что меня обуревает сильнейшее любопытство: мне очень хотелось, чтобы она рассказала об этом поподробнее. Несмотря на то, что я пишу уже лет двадцать и выпустил полдюжины книг, я, как и в самом начале, оставался чувствительным и уязвимым к малейшему замечанию в адрес моей работы.
— Я в этом уверена, — повторила она.
Я уже исчерпал все возможности фраз вроде «Ты думаешь?» или «Да ну?» и не знал теперь, как ее спросить, чтобы она наконец рассказала, что именно она нашла в моих книгах. Поэтому я умолк, а через минуту она заговорила снова:
—Мне всегда хотелось кусаться. Я как домашняя кошка, с которой плохо обращались, и она теперь постоянно кусается и царапается. Но когда я прочитала твои книги, мне показалось, что мне словно разрешили на время забыть о своей злости, стать мягкой. Как если бы кто-то сказал мне: «Ты можешь стать доброй и с тобой ничего не случится, тебя не будут обижать». Понимаешь, что я хочу сказать?
— Понимаю, — сказал я тоном как можно более скромным.
— Значит, в твоих книгах есть что-то важное, — заключила она. — Это логично, нет?
—Наверное, да…
Я постарался изо всех сил не выдать своего удовлетворения от услышанного. На самом деле я был окрылен и абсолютно счастлив это слышать. Эта девочка не была литературным критиком, она не писала статьи для «Ле Девуар» или «Ле Монд» или «Нью-Йорк таймс», но в том, что касается добра и зла, у нее было достаточно опыта. Я мог ей доверять.
Еще немного, и я бы доверил ей вторую тайну, которую никому и никогда не осмеливался высказать: несмотря на свои детские страхи, я испытывал наивное и преувеличенное стремление с помощью литературы сделать свой вклад в создание нового мира. Мира, в котором не будет насилия, войн между странами, никаких ссор между людьми, никакой конкуренции в работе. Мир, в котором агрессивность воспринимается не как выражение вражды по отношению к другому, но скорее как вкус к жизни и служит любви.
Эту огромную и нелепую тайну я хранил только для себя. Но даже если не принимать это во внимание, возникла срочная и вполне реальная проблема: Малышка проголодалась, так что я решил сходить домой за хлебом и маслом. Я приготовил тосты на огне, потом снова вернулся в дом, чтобы сделать и принести горячий шоколад, затем еще раз — за большим пакетом маршмеллоу, который она принялась обжаривать на кончике ветки. Потом она улеглась прямо на песке рядом с бревном и уснула, укутанная по самый нос в одеяла. Спала она крепко, и я сторожил ее до утра, поддерживая огонь, чтобы она не простудилась, так как ночь была сырой и прохладной.
Ранним утром пришел старый Горемыка и устроился на какое-то время, мурлыча, у меня на коленях. Чтобы убить время, я разглядывал звезды или проходящие мимо нас суда, чьи зеленые и красные огни скользили по водной глади. Я ждал прилива. Где-то в глубине сердца, как зажженная лампа, теплилась мысль, что Марика где-то совсем рядом.


31
КОРАБЛЬ-ПРИЗРАК

В конце сентября прохлада уступила место неожиданно обрушившемуся на нас потоку тепла, которому не долго было отпущено: наступило бабье лето. На реке снова появились скопления тумана.
Как-то раз, несмотря на жару, мне удалось неплохо поработать, после чего я решил поплавать немного на реке и ближе к вечеру вытащил из кладовки старый надувной матрац.
Это был не простой матрац из пластика, какой можно увидеть в любом бассейне или можно взять напрокат, чтобы позагорать на морском пляже. Это был настоящий спасательный плот американского флота, о чем явно свидетельствовала надпись «U.S.NAVY», выписанная черной краской на борту. Сделанный из плотной и прочной резины светло-желтого цвета, он был снабжен веслами и герметичным багажным отделением для сигнальных ракет, упаковок с сухим пайком и всего остального, что нужно в чрезвычайных ситуациях. Мой отец купил его по случаю в «Ла Тюлип» и продавец сказал ему тогда, что на этом плоту спускались по реке Колорадо в долине Большого Каньона. Я не могу вспомнить точно, говорил ли продавец, что это был именно этот плот или речь шла о том, что такой плот выдержал бы подобное испытание; как бы то ни было, все были согласны с тем, что лучше, чем этот спасательный плот, просто не найти.
Я не часто им пользовался и, когда принялся вытаскивать его из кладовки, понял почему: он был чертовски тяжелым. К счастью, наступило время прилива, так что мне не составило большого труда протащить его по склону берега до кромки воды. Но прежде чем спустить плот на воду, нужно было еще его надуть с помощью ножного насоса.  Воздух был спущен не полностью, а ровно настолько, чтобы поместился в кладовке, но из-за жары мне пришлось приложить немалые усилия, чтобы нагнать в него недостающий объем, так что когда я, наконец, растянулся на надутом плоту, то был едва жив от усталости.
Переводя дух, я долго лежал на спине без движения. По небу тянулась сплошная череда облаков, в разрывах иногда показывалось красное, как огненный шар, солнце. Я был весь мокрый от пота и, поскольку не было даже намека на ветер, а на воде стоял полный штиль, можно было не опасаться, что меня отнесет от берега. Я стащил с себя промокшую одежду и закрыл глаза.
Может быть, я все-таки уснул из-за жары и усталости? Думаю, что да, ибо, когда я открыл глаза и, спохватившись, приподнялся, то не увидел ни дома, ни берега. По своему характеру я должен был бы тут же запаниковать, но в этот раз я сохранял спокойствие, зная, что в рундучке есть компас и что я смогу добраться берега в несколько гребков  на веслах.
Внимание привлекли два новых обстоятельства: туман стал гуще, а в борта плота ударялись небольшие волны. А не унесло ли меня отливом — подумал я… Опустил в воду руку, чтобы проверить, есть ли течение, но никакого течения не было. Затем я свесился через борт посмотреть, не видно ли дна, но ничего не увидел: вода была серой и мутной.
Моя голова и плечи все еще были за бортом, как вдруг по воде прошла большая волна, и меня отбросило так, что я упал навзничь. Услышав завывание сирены, я понял, что где-то невдалеке прошла многотонная баржа и, сжавшись, совершенно голый, я остался сидеть на дне плота, смеясь над своим приключением и с опаской ожидая второй волны. Когда она, уже слабее первой, снова подбросила плот и пошла дальше, я открыл рундучок, достал оттуда компас и, взявшись за весла, развернул плот к югу.
Я греб изо всех сил уже пять или десять минут, а берег все так и не появлялся, и меня охватила тревога. Нервничая все больше и больше, я поворачивал голову уже после каждого взмаха веслами в надежде увидеть береговую линию или хоть что-нибудь еще. И тут мне случилось видение.
В очередной раз повернув голову, я внезапно увидел — или мне показалось, что увидел — в просвете тумана яхту Марики, которая скользила по воде, словно корабль-призрак. Видение продолжалось одно мгновение, но я успел заметить, что яхта блестела как свежевыкрашенная и шла со спущенным гротом. Я не смог разглядеть название, написанное на корпусе; однако это не имело значения, так как яхта была развернута ко мне под углом.
Как бы то ни было, в тот момент я не мог сосредоточиться на деталях, нервничая и опасаясь быть застигнутым отливом, оказаться унесенным в устье реки или перевернуться благодаря волне, поднятой какой-нибудь баржой. Но когда я наконец добрался до берега и вытащил плот на песок, видение странным образом вспомнилось и вновь ясно предстало перед глазами. Я четко видел бело-голубую яхту, со свернутым и привязанным к гику парусом, бесшумно скользящую в тумане… Я не мог понять: если яхта шла без паруса, значит, должен был работать двигатель, но я не слышал никакого шума. Как такое  возможно?
Я продолжал искать ответ на этот вопрос, пока готовил спагетти для себя и Малышки. Единственное объяснение, которое пришло мне в голову под конец ужина заключалось в том, что шум маломощного двигателя яхты, видимо, перекрывался  плеском моих весел. Объяснение казалось мне не особо правдоподобным, и я думал над этим весь остаток вечера и часть ночи.
Размышления мои ни к чему не привели. Более того, они посеяли во мне еще больше сомнений. Ранним утром, ворочаясь в тщетных попытках заснуть, я уже совсем не был уверен, была ли на самом деле яхта, явившаяся мне в видении, яхтой Марики.


32
ПОСЛЕДНИЙ ВИЗИТ

Проснувшись в свете начинающегося дня, я подскочил в кровати, и, не тратя время на одевание, поспешил на чердак убедиться, стоит ли на прежнем месте, напротив песчаной бухты, яхта Марики. Открыв чердачное окно, я высунулся, пытаясь разглядеть правую сторону залива сначала невооруженным глазом, потом в бинокль, но клочья тумана, расползшиеся по прибрежной полосе, не давали никакой возможности различить хоть что-нибудь.
Я убрал бинокль обратно в стол и в который раз — это было сильнее меня — не устоял перед тем, чтобы взглянуть на свою работу. Передо мной на ящике лежали первые страницы моего нового романа о любви. Их особенностью было то, что я пытался включить в новую историю отрывки предыдущей, незаконченной: листки были изрезаны ножницами и склеены скотчем. Я вдруг представил себе бедных моих читателей, что бы они подумали, если бы узнали, что мой роман сфабрикован такими смехотворными и ничтожными средствами, как склейки и заплатки. Они, наверное, и не догадываются, что романы чаще всего создаются из того, что уже было в употреблении, а писатель придает этому обновленный вид.
Спускаясь на кухню, я остановился на втором этаже, увидев, что дверь в комнату моего младшего брата открыта. Эта комната полюбилась Малышке, и я заглянул узнать, не проснулась ли она. Она все еще спала, но не в маленькой кроватке с металлическими прутьями, где она иногда устраивалась на ночь, а на большой кровати. Вокруг нее было невообразимое количество книг, среди которых я заметил Жюля Верна и выпуски из серии «Следопыт» , вытащенные из шкафов на застекленной веранде. Книги были разложены по кровати так, словно она пыталась возвести из них стену, которая могла бы защитить ее от внешнего мира.
Старый Горемыка свернулся у ее ног. Завидев меня, он бесшумно соскочил с кровати и последовал за мной на лестницу. На кухне я положил ему кусок курицы, потом сделал себе кофе и приготовил апельсиновый сок и хлопья. Я не съел еще и половины завтрака, как вдруг у меня возникло непреодолимое желание сходить посмотреть, что происходит в пещере. Я редко поддаюсь подобным импульсам, не рассмотрев их критически, но в то утро желание поднялось во мне как глубинная волна, сметающая все на своем пути.
Не в состоянии больше думать о чем-либо еще, я отставил завтрак и вышел из дома, даже не закрыв за собой дверь. Спустя некоторое время я обнаружил, что забыл обуться.
 Шел я быстро. И думал только о Марике. Сердце мое было полно ею, и мне не терпелось ее увидеть. Иногда я даже переходил на бег. Мне не хватало дыхания, я весь взмок, но чувствовал себя прекрасно: я был влюблен, душа моя светилась и жизнь ощущалась в каждой клеточке тела.
На мгновение я остановился у почтового ящика. Было ясно, что никакой почты в ящике нет: белый флаг не поднят, но я все-таки решил заглянуть внутрь, так как нуждался в остановке, чтобы перевести дыхание. Дно ящика было усеяно мелкими ветками и мхом, и это напомнило мне историю, которую мне рассказывала Габриэль Руа.
Габриэль каждое лето проводила в Петит-Ривьер-Сен-Франсуа, на берегу реки, в маленьком домике, примостившемся на склоне холма. Каждое утро она выходила на веранду причесываться, а перед тем как вернуться в дом, собирала волосы с расчески, и их уносил ветер. Однажды она заметила, что в саду у нее поселился дрозд, который постоянно прилетал и улетал и, кажется, свил себе где-то в глубине сада гнездо. Вскоре она к нему даже привыкла и перестала обращать внимание. В сентябре, когда птицы улетели на юг, Габриэль обнаружила в кустах гнездо, которое было выложено изнутри ее волосами, теми самыми, что она выбрасывала каждый день на протяжении всего лета.
История всплыла у меня в памяти не полностью, а лишь в виде двух-трех быстро промелькнувших перед глазами образов, пока я продолжал свой путь к пещере. Я очень торопился. Когда показалась каменная насыпь я ожидал уже увидеть яхту, но в тумане я ничего не мог различить. Это еще больше взволновало меня, я совсем потерял голову и одним прыжком очутился в нескольких шагах от пещеры, не взирая на то, что по дороге ободрал себе подошву ступни об острый камень.
Очутившись в песчаной бухте, я вынужден был смириться с очевидным: яхты не было. Теперь дело было уже не в тумане, который мог бы скрыть ее от моих глаз: подул легкий западный бриз и погода прояснилась. Если бы яхта стояла где обычно, в нескольких кабельтовых от пещеры, я бы сразу ее заметил. Она ушла.
Я пытался успокоить себя тем, что это уже не первый раз, когда яхты нет на месте, и потому не стоит сходить с ума, но этого довода было явно недостаточно, чтобы тревога унялась. У меня было предчувствие. Произошло что-то ужасное.
Возле входа в пещеры я в сомнении остановился. Имело ли смысл теперь идти туда, навстречу очевидному. Пока я не сделал этого, я могу еще на что-то надеяться… В конце концов я решил, что лучше уж знать наверняка, и, наклонив голову, протиснулся в проем.
Марики в пещере не было и не было никаких вещей. Я осмотрел обе комнаты, большую и маленькую, в них не осталось абсолютно ничего. Ни спички, ни клочка бумаги, вообще ничего. Ком стоял у меня в горле, сердце сжалось, а голова была так же пуста, как и пещера. Было довольно прохладно и сыро. Я озяб.
Выйдя из пещеры, я сел на землю, лицом к реке. На теплом воздухе я почувствовал себя лучше. Я пытался привести в порядок мысли и осознать, что же все-таки произошло, как вдруг мне показалось странным и абсурдным то, что в пещере не осталось ни единого следа, даже запаха. Я вновь вернулся в пещеру и еще раз все осмотрел. Ни-че-го. Я потянул носом воздух, чтобы уловить запах, который стоял здесь летом, запах клевера, но ничего не почувствовал. Следы на песке — вот и все, что осталось. Следы, которые были в точности моего размера.


33
НОВАЯ СЕМЬЯ

Не знаю точно, сколько времени я пробыл в пещере и на берегу, задаваясь вопросами, на которые не было никакого ответа — наверное, немало, потому что когда я вернулся в дом, уставший и с подступившими к глазам слезами, которые только и ждали того, чтобы излиться, то нашел Малышку сильно обеспокоенной.
— Где ты был? — взволнованно спросила она, как только я вошел в кухню.
Я удивился агрессивным ноткам в ее голосе. Она даже не смотрела на меня: держа на руках старого Горемыку она стояла, устремив взгляд в окно.
— Мы волновались. Мы не могли понять, что случилось. Завтрак недоеден, дверь осталась открытой… Мы думали, что случилось что-то ужасное.
— Я был в пещере, — сказал я.
То, что словно узел сжимало мне горло, вдруг ослабло, и я разразился рыданиями. Сев поскорее за стол я спрятал лицо в ладони, чувствуя облегчение от слез, и в то же время стыдясь исторгаемых горлом звуков. Когда я приподнял голову, то увидел перед собой мордочку старого Горемыки, который успел вспрыгнуть на стол и теперь тянулся ко мне, чтобы выяснить, что случилось. Позади него стояла Малышка с округлившимися от удивления глазами.
— Что с тобой? — спросила она смягчившимся тоном.
— Марика. Сегодня утром я ходил в пещеру, но ее там нет. Она уплыла.
— Но ты же прекрасно знаешь, что она вернется. Она часто уезжает и всегда возвращается.
— Нет. На этот раз она не вернется. Яхты нет, пещера пуста. Ничего не осталось.
Я все еще плакал, но уже без стенаний. Это были просто слезы, и они приносили мне облегчение. Горечь постепенно утихала.
— Не плачь, — сказала Малышка. — Прошу тебя, не плачь.
Это была сказано почти приказным тоном, но я едва обратил на это внимание: мне хотелось говорить, объяснять.
— Я сам виноват. Я должен был догадаться, что она скоро исчезнет… Я был слишком занят своим романом и не обращал внимания на знаки.
— Какие знаки? — спросила она.
— Книга «Тысячи и одной ночи», закладка в которой постепенно передвигалась к концу, и еще корабль-призрак в тумане…
— Тебе нельзя плакать, — сказала она.
— Я уже старею, а жить так еще и не научился. Я совсем забыл научиться этому, — сказал я с иронией.
— Я хочу есть, — сказала она.
Посмотрев на часы «Кока-кола», я увидел, что было уже почти семь вечера. Малышка наверняка ничего не ела с самого утра: ясно, что она голодна, даже у меня и то сосало под ложечкой.
— Что тебе приготовить? — спросил я.
— Яичницу с беконом. И тосты с арахисовым маслом.
Я приготовил то, что она сказала. Поджаривая бекон, я добавил немного сахара, чтобы придать ему сладковатый привкус, как она любила. Она уселась напротив меня и отправила в рот огромный кусок яичницы, сопроводив его глотком шоколада.
— Очень вкусно, — сказала она. — Спасибо огромное, очень мило с твоей стороны так заботиться обо мне.
— Не за что, — ответил я.
— Тебе получше? — спросила она.
— Немного, — ответил я.
— Ты все еще думаешь о Марике?
— Да.
— Тебе больно оттого, что ты любишь?
— Конечно.
Она дала кусочек бекона старому Горемыке, который уже успел устроиться у нее на коленях.
— Тогда ты можешь рассказать все, что бы тебе хотелось, но только при одном условии…
— Каком?
— Что ты не будешь плакать.
— Почему?
— Потому что когда ты плачешь, я совсем не знаю, что мне делать. Понимаешь?
На самом деле я не понял, но ответил «да», чтобы не осложнять ситуацию ненужными уточнениями. Потом стал рассказывать о Марике. Впервые я дал себе волю высказать все, что приходило мне в голову, и Малышка терпеливо выслушала меня до самого конца, даже когда я рассказывал то, что она уже знала. В глубине души я понимал, что говорю все это себе. Словно собирая пазлы, я пытался найти смысл во всем том, что произошло со мной летом, о следах на песке, «Тысяче и одной ночи», о бесполезности и бесплодности попыток встретиться с ней, о том, как я увидел ее в тумане, а потом и ее яхту, о том сне, о моих проблемах с романом…
Я по-прежнему был не в состоянии собрать все эти факты в единую картину, но, по крайней мере, мне теперь меньше хотелось плакать, и я уже чувствовал себя спокойнее. К тому же, одна догадка постепенно прояснялась. Сначала я пытался отделаться от нее, но она все настойчивей всплывала в мыслях, так что мне пришлось принять ее к рассмотрению. Я нахмурился, и Малышка это заметила.
— Что-то не так? — спросила она.
— Я вот думаю, существует ли Марика на самом деле.
— Что? — спросила она.
— Может, ее просто не существует? После всего того, что было, я не слишком уверен в том, что видел ее.
Говоря все это, я не сводил глаз с лица Малышки. Я хотел видеть, как она это воспримет. Я надеялся всем своим сердцем, что она запротестует и скажет, что это глупости, потому что она сама видела ее много раз. Но вместо этого она опустила голову, так что мне была видна только спадающая на лицо тяжелая прядь волос. Когда Горемыка снова запрыгнул на стол, она не стала его сгонять и позволила ему доесть все, что оставалось у нее в тарелке, а затем спросила:
— Но… ты же видел ее спальный мешок и другие ее вещи в пещере?
— Да, — ответил я.
— И видел ее яхту?
— Да.
— Твой брат, он ведь видел Марику и разговаривал с ней?
— Ну да, он так рассказывал.
Вполне могло быть, что брат придумал историю про встречу, чтобы угодить мне или чтобы вселить в меня уверенность, но Малышка не дала мне возможности высказать это предположение. К ней вернулась ее агрессивность, и теперь она задавала вопросы со скоростью пулемета.
— И эта была та же самая женщина, которую ты видел в тот вечер, когда был тот самый туман на реке?
— Я так и думал, но вполне может быть, что я ошибаюсь.
— Но ведь ты не ошибся, что видел ее имя, написанное в «Тысяче и одной ночи», так?
— Да, но…
Я собирался сказать, что это не может служить доказательством, ведь книга могла принадлежать кому угодно, но у меня не было желания спорить. Мне хотелось просто понять. И тут у меня появилась еще одна догадка, еще более смутная, что я не мог выразить ее словами. Я чувствовал себя старым и уставшим. Почему чем старее становишься, тем труднее выражать свои мысли словами?
Эта вторая догадка появилась только вечером, под покровом темноты, словно стыдясь себя самой. В моей голове она оформилась примерно так: Марики не существовало, она была ни чем иным как проекцией моих желаний, части меня самого, моей женской части, меня доброго, мягкого.
На самом деле в глубине души я понимал, что в этой догадке есть нечто необычное, выражающее мою суть и даже невероятно мне импонирующее, но что она является одной из тех идей, что начинают казаться совершенно абсурдными, когда их пытаешься объяснить кому-нибудь, так что я не стал рисковать и рассказывать об этом Малышке. К тому же ее не было рядом. Она ушла в комнату моего брата на второй этаж и оставила нас с Горемыкой одних на кухне.
Поднявшись наверх, чтобы пожелать ей спокойной ночи, я застал ее за чтением, устроившейся за бастионами из книг, как и прошлой ночью. Присмотревшись, я разглядел название книги — она читала «Большого Мольна» .
— Добрый вечер, — сказал я, стоя на пороге.
— Добрый вечер, — ответила она.
В голосе ее, более слабом и хриплом чем обычно, чувствовалась неуверенность, а взгляд был немного рассеянным. Она была словно поглощена печальным повествованием, которое только что читала, и я сделал едва уловимый жест, собираясь уйти.
— Ты можешь войти, — сказала она мягко.
Она переложила несколько книг, сделала мне знак присесть на кровать, выпрямилась и села, подложив под спину подушку. В ней что-то изменилось, казалось, она стала старше, и я не мог понять, была ли тому причиной ночная сорочка или что-то другое. Я мог ошибаться, но, кажется, она впервые надела ночную сорочку вместо привычной футболки. Сорочка была бледно-голубого цвета, и я ее уже где-то видел, возможно, она принадлежала моей сестре.
— Ты нашел ответы на свои вопросы? — спросила она.
— Нет, — ответил я, — но ничего страшного. Иногда ответы не хотят быть найденными. Или не находишь ничего кроме вопросов.
— Тебе все еще больно?
— Немного.
— Что ты собираешься делать?
— Собираюсь сделать то, о чем уже говорил: написать самую прекрасную историю любви.
Малышка улыбалась.
— И вопросы, о которых ты только что говорил, ты будешь задавать в своей книге? — спросила она.
— Конечно, — ответил я.
Она склонила голову на бок, и ее улыбка показалась мне необыкновенно доброй. Надо было видеть, как обычно агрессивная и неуравновешенная она могла превратиться в такую добрую и нежную. Неожиданно появился старый Горемыка, за которым следовала беленькая кошечка и потом еще три котенка, которые решились наконец покинуть подвал. Все они запрыгнули на кровать, устроились посреди книг и принялись хором мурлыкать.
— Кошек ты тоже поместишь в свою историю? — спросила она, продолжая улыбаться.
— Может быть, — ответил я.
— Ты должен включить туда много разных песен, книг и много-много тепла.
— Хорошо.
— Это будет замечательная книга, — сказала она.
— Я надеюсь на это. А ты, что ты собираешься делать?
Уже не раз я хотел задать ей этот вопрос, но все никак не осмеливался.
— Я? — спросила она.
— Да.
— Что я хочу, — начала она, — так это остаться здесь. Я хочу остаться в этом старом доме. И я хотела бы… Она подбирала слова. И вдруг сделала нетерпеливый жест и выпалила: «Удочери меня!»
— Что-что? — удивился я.
Мне показалось, я ослышался.
— Удочери меня, — повторила она. — Я хочу остаться здесь с тобой и всеми остальными…
Я пытался скрыть свои чувства, но то, что она только что сказала, поразило меня до самой глубины, и тысяча вопросов бешено завертелись у меня в голове. Выдержит ли старый дом зимние холода? Справится ли мазутная печь в самые сильные морозы в январе и феврале? Как расчищать от снега и льда тропинку в гору? Получится ли у меня заботиться о Малышке и успокаивать ее, когда ей будет плохо? Не помешает ли ее присутствие моей работе? Моим прогулкам? Моей игре в теннис?
— Ты не хочешь? — спросила она.
— Конечно, хочу, — ответил я голосом как можно более решительным.
— Тогда напиши это, — сказала она.
— Хорошо, — согласился я и оглядел комнату. Писать было нечем и не на чем.
— Пойдем посмотрим на чердаке, — сказала она.
Я шел по лестнице первым, за мной следовала Малышка в своей голубой ночной сорочке, за ней процессией шли старый Горемыка, белая кошка и три маленьких котенка. Пока я поднимался, в голове у меня возникло еще два или три мучительных вопроса, но зато я нашел решение проблем отопления и уборки снега. И еще я сказал себе, что если мой отец всегда жил зимой в этом доме и со всем справлялся, то и я смогу справиться. К тому же, была Бунгало, которая могла помочь как мне, так и Малышке.
На чердаке я зажег настольную лампу. Малышка и кошки расположились вокруг, пока я доставал из ящика ручку и стопку квадратных листов, на которых обычно записывал мысли для своих книг.
Я пытался подобрать какую-нибудь формулировку, что-нибудь в официальном стиле, но не найдя ничего удовлетворительного, просто написал «Дорогая Малышка, я тебя удочеряю». Внизу я добавил место, дату и поставил подпись. Малышка смотрела из-за моего плеча. Потом я сложил листок, положил его в конверт и отдал ей.
— Спасибо, — просто сказала она.
Она сделала нам знак следовать за ней и, с конвертом в руке, стала спускаться вниз. За ней потянулись все остальные — сначала кошки, потом я — и так до самого первого этажа. Она зашла в маленькую комнату и открыла чемодан с позолоченными застежками. Мы все стояли вокруг и смотрели, как она запечатывает конверт и, не говоря ни слова, кладет его в чемодан. Неподвижные и зачарованные, кошачье семейство и я смотрели, как она это делает, и не знаю, видели ли они то же, что и я. Нежное синеватое сияние, освещавшее ее лицо, проникало мне в самое сердце.